Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

21

За время похода – а путь их громадной петлёй пролёг через степь – лицо Темучина сделалось тёмно-бронзовым, борода и волосы на голове выгорели, но солнце не обесцветило их, а, напротив, съев черноту, усилило рыжий цвет. Движения его стали чёткими, властными. Это был уже иной человек, чем тот, кому хан кереитов Тагорил дал сотню воинов. Знать, Темучин поднялся ещё на одну ступень по своей лестнице жизни.

В походе он не потерял ни одного воина. Но главным, наверное, было всё же то, что сотня его сбилась, как зимняя стая волков. Это по осени, по первым снегам, волчья стая неустойчива и не идёт на матерого кабана или на сохатого, который одним ударом рогов давит волка. Но как только окрепнут морозы и над закрытой снегом степью запоёт пурга, волчья стая сколачивается в крепкий кулак и с отчаянием бросается и на десятилетку кабана-одинца, и на горбоносого самца сохатого, будь у него на голове и костяная корона в полдюжины лемехов. Так и сотня Темучина могла ныне смело пойти на врага в десять, а то и более раз превосходящего численностью. Каждый в сотне знал своё место в строю, не выпускал стрелы попусту, и удар меча каждого достигал цели.

Субэдей всегда шёл по левую руку и на половину коня впереди Темучина, Джелме – по правую руку и на половину коня сзади. И Темучин был уверен, что плотно закрыт от боковых ударов, и силу своего меча обрушивал только на идущего ему в лоб врага. Так же строился весь клин сотни. А когда первые в лаве проламывали центр строя противника, боковые стороны клина неожиданно раздвигались и охватывали врага с боков.

– Усердие – мать удачи, – говорил Темучин и раз за разом, как выпадала возможность, гонял воинов по степи, отрабатывая тройную связку в лаве, удар клином в центр стоящего стеной противника, охват с боков.

Всадников по степи поручал водить Субэдею, Джелме и поочерёдно каждому воину сотни. Говорил так:

– Одна пчела лучше, чем горсть мух, а один кречет бьёт и стаю ворон. Да помните и то, как в степи говорят: сильный напрягся – сильнее стал, слабый напрягся – хребет сломал.

Поднимался на стременах и, вытягиваясь в полный рост, вскидывал руку:

– Урагша!

Всадники срывались с места, уходили в степь.

Сейчас Темучин вёл сотню на север. Обходил курени и аилы и упорно, хотя и не спеша, шёл и шёл на север.

В степи холодало. Травы никли, и по утрам на жёлто-зелёном её теле уже поблескивал в свете зари иней.

С холодами пришла осенняя ясность неба, и по ночам оно обсыпалось мириадами звёзд. И там, в звёздной высоте, плыли и плыли над степью – курлыча и стеная – косяки птиц.

Всё складывалось так, как Темучин и задумал. К куреню Таргутай-Кирилтуха они вышли, когда на степь лёг первый снег. Накануне, у костра, Темучин сказал Субэдею и Джелме:

– В курень войдём не как воры, но как хозяева. Не думаю, что Таргутай-Кирилтух оставил в курене много воинов. Войдём и у ханской юрты поставим мой бунчук. Если нукеры и воины Таргутай-Кирилтуха ввяжутся в драку, рубить всех не щадя. Но если драки не будет, никого не трогать.

Наутро, едва над юртами поднялись первые дымы, отряд неспешным шагом вошёл в курень. У первой юрты женская рука приподняла полог, но ряды воинов были так спокойны и мирны, что, не почувствовав тревоги, женщина прикрикнула на залаявшую собаку и опустила полог.

На ханский холм с белой юртой на вершине первым поднялся Темучин. Остановил жеребца у коновязи. У юрты поднялись с кошмы, брошенной у стены, два нукера, нерешительно шагнули навстречу. Но рядом с ними, как из-под земли, выросла могучая фигура Субэдея и тут же объявился Джелме.

Нукеров обезоружили.

Темучин сказал им:

– Идите по куреню и соберите народ. Скажите: вернулся природный нойон Темучин и хочет говорить.

Повернулся к Субэдею:

– А ты, Субэдей, и ты, Джелме, вытащите из ямы вашего отца Джарчиудая. Я хочу его обнять.

Народ собирался медленно. Где-то громко вскрикнула женщина, враз залаяло с десяток собак, раздались удары, неразборчиво прозвучали мужские голоса, и тишина повисла над куренём.

Темучин, не входя в юрту Таргутай-Кирилтуха, расхаживал перед коновязью. Влажный, тяжёлый снег скрипел под гутулами. Из юрты нойона доносились детский плач, женские причитания, сдавленные голоса. Темучин морщился, ему хотелось откинуть полог юрты и крикнуть: «Замолчите, я пришёл не для того, чтобы воевать с женщинами. Это вы воевали с моей матерью».

Но этого он не сделал.

Заложил руки за спину, крепко сжал в пальцах рукоять плети.

Из-за юрт появились первые люди. Выглядывали с осторожностью. Ступали несмело. На лицах – страх.

Первыми к бунчуку, выставленному нукерами Темучина, вышли с десяток старух и женщин. Топтались на снегу, переглядывались настороженно.

Темучин по-прежнему ходил вдоль коновязи. Ждал. Лицо было сосредоточенно. И не знал он, что в эти минуты был до удивления похож лицом и всей повадкой на отца – Есугей-багатура.

Но в толпе, которая всё увеличивалась, сходство это заметили, и лица собравшихся чуть смягчились. Есугей-багатура помнили, и помнили по-хорошему.

У бунчука среди женщин можно было увидеть уже и стариков, да за спинами, сзади, и мужские лица объявились.

И тут случилось то, что резко изменило обстановку настороженности и страха на ханском холме.

Из-за юрт раздались оживлённые голоса, и разом на площадку у бунчука вывалило несколько человек. Темучин увидел: впереди других шёл заросший бородой, да так, что и лица не угадать, в драном халате, болтавшемся лохмотьями подола, крупный мужчина, которого поддерживал под руку Субэдей.

Ноги чернобородого скользили по снегу, разъезжались, и видно было, что они плохо его держат. И ежели бы не рука Субэдея, он, скорее всего, упал бы, не дойдя до бунчука.

Темучин вгляделся, узнал: Джарчиудай! Шагнул навстречу. Обхватил кузнеца за плечи.

Толпа у бунчука заволновалась, зашевелилась, загудела. Люди подступили ближе. И многие увидели руку Темучина, крепко лежащую на спине кузнеца, а под рукой, в драни сопревшего халата, голое тело с выпирающими рёбрами.

Толпа заволновалась ещё больше.

Темучин, за минуту до того не знавший, что сказать собравшимся людям, увидев, как качнулась толпа, и различив лица с широко распахнутыми глазами, полными сочувствия, нашёл вдруг слова.

Он взобрался на арбу, крикнул в толпу:

– Старые люди говорили в степи, что правда сильнее вихря – она всё сметает на своём пути. Вы знаете, как поступили с моим родом. Но я не буду разорять ваших юрт и не буду отнимать у вольных людей, что они накопили. Я возьму табуны и отары Таргутай-Кирилтуха, так как они принадлежали моему отцу.

Голос Темучина набрал силу.

– Тот, кто хочет пойти за мной, – пускай седлает коней и грузит арбы. Но я не хочу никого к тому принуждать, набивать на шею кангу. И ещё: за три дня пускай табунщики и хурачу сгонят к куреню табуны и отары Таргутай-Кирилтуха.

Он спрыгнул с арбы и, стоя на земле крепкими ногами, сказал:

– Всё. Так торжествует правда. Идите и думайте.

Через три дня от куреня Таргутай-Кирилтуха в степь устремились ревущие стада коров, верблюдов, табуны кобылиц и отары овец. Пастухи и табунщики гнали их к землям кереитов. С хрустом, по подмерзшей земле, катили бесчисленные арбы.

Такой олджи[47]47
  Олджа — военная добыча.


[Закрыть] Темучин ещё не знал.

Однако людей ушло с ним немного. Боялись идти в чужие земли. Да и он не понуждал никого. Но всё же, когда собрался уйти с Темучином кузнец Джарчиудай, за ним потянулись несколько семей.

Темучин на Саврасом, прикрытый с двух сторон Субэдеем и Джелме, шёл в конце обоза. И хотя опасности, что их догонят воины Таргутай-Кирилтуха, не было, он выстроил сотню клином, как если бы ждал нападения в любую минуту.

Саврасый шёл лёгким шагом. Темучин оглядывался на воинов и знал, что стоит ему воскликнуть «Урагша!» и кони сорвутся в намёт.

22

Уверенности, что воины пойдут вперёд по его команде, у Таргутай-Кирилтуха вовсе не было. Измотанное бесконечными блужданиями по следу растаявшего в степных далях Темучина, войско его втягивалось в предгорья. Впереди желтел невысокий, но плотный сосняк. Над лесом, из-за гор, заходила тяжёлая тёмная туча. Таргутай-Кирилтух, горбясь в седле, косился на тучу, невесело думая, что с такого неба и снег может сорваться, а тогда какие следы отыщешь?

Но не только это пригибало его голову. Таргутай-Кирилтух уже понимал, что он и на этот раз не успел за сыном Оелун. Опоздал, как опоздал вырвать с корнем род Есугей-багатура, догнать Оелун в степи, набить кангу на шею Темучину, да и прирезать его, как барана, опоздал.

Хлестнул холодный ветер. Таргутай-Кирилтух вскинул пятерню, прикрываясь от злого порыва, увидел: тучи идут над головой.

«Будет снег, – решил Таргутай-Кирилтух, – будет, если не сегодня, то завтра беспременно».

Он понял: теперь надо думать о том только, как закончить несчастный поход. То, что Темучина он не достанет, стало ясно и ему.

А сказать такое Таргутай-Кирилтуху было непросто.

Он знал, что среди нойонов говорят: не место Таргутай-Кирилтуху во главе войска. О том шептались за спиной, но вот накануне в его шатёр пришли нойоны, и Сача-беки, которому он верил больше других, сказал при всех:

– Кто боится порки, всё равно что выпорот. А ты боишься Темучина, так как доверить тебе войско?

Кое-кто из нойонов стоял опустив голову, и Таргутай-Кирилтух это увидел и приободрился. Припомнил поговорку: если тебя укусит собака, не отвечай ей тем же – и, словно не услышав дерзких слов Сача-беки, широко повёл рукой по юрте. Сказал с лаской:

– Садитесь, нойоны, в этой юрте всегда рады гостям. – Крикнул, приподнимаясь с подушек: – Эй, баурчи, чаши гостям да побольше бурдюк с архи неси!

Гости сели вокруг очага.

Таргутай-Кирилтух начал миролюбиво:

– От хорошего разговора уклоняется только глупый...

Склонил голову набок, взглянул на Сача-беки, сказал:

– От лая холм не упадёт... Зачем кричать? Говори дело.

Сача-беки ждал шума, злой перебранки, даже свалки, а разговор вон как обернулся. Он закусил губу.

Баурчи, словно давно стоял за пологом с чашами, полными архи, вбежал в юрту и, кланяясь, начал угощать гостей.

Таргутай-Кирилтух как ни в чём не бывало грел чашу с архи над углями. Улыбался.

Сача-беки понял: нойон выигрывает время.

Так оно и было.

Ждал, ждал Таргутай-Кирилтух этого разговора, но всё же он явился для него неожиданностью. И сейчас Таргутай-Кирилтух обдумывал, как себя вести. Тяготила его власть над улусом, но и уступать её он не хотел. Да ещё вот так, чтобы в походе сбросили с первого места. В таком разе, знал он, падают больно и донизу. А то и расшибаются насмерть.

Таргутай-Кирилтух поднял чашу, одним глотком выпил архи, сжал челюсти. И вдруг выказалось, что не такие уж толстые у него – сластолюбца и чревоугодника – губы. Нет. Сжались плотно губы, как тяжёлые колоды. И глаза, тонувшие в жирных складках, неожиданно глянули жёстко, и всё лицо отвердело, явив с очевидностью, что этот человек, мгновение назад казавшийся вялым, рыхлым, слабовольным, совсем иной, и он за себя постоит. Да как ещё постоит! Глыба это тяжкая, и подступаться к ней надо с осторожностью, не то стронется с места и будет худо. И вот считали, что невеликого ума нойон ленив и ничего вокруг не видит, но и это оказалось не так. Видел он всё. Молчал, но видел. И заговорил так, как никто не ожидал.

– Что, Сача-беки, – начал Таргутай-Кирилтух, – думаешь, я не знаю, что ты лисой вокруг нойонов ходишь? Шепчешь в уши, что плох-де Таргутай-Кирилтух, мозги ему архи разжижила и слаб он против Темучина.

Таргутай-Кирилтух ткнул пальцем в ближнего к себе нойона:

– С ним говорил!

Ткнул пальцем в другого:

– И с ним!

Ткнул в третьего:

– И с ним! Всех обошёл, всем нашептал. А о том не подумал, что не я слаб, а ты. Трусишь, знать, коли за спинами шепчешь. И боишься сына Оелун.

У нойонов архи в глотках стала. Многие глаза опустили. Таргутай-Кирилтух, почитай, так мог о каждом из них сказать. Сача-беки и вправду всех обошёл и с каждым из них говорил. И всё это было сказано: и глуп-де Таргутай-Кирилтух, и слаб, и об архи слова были.

Сача-беки голову пригнул. Хотел отвечать, но мысли разбежались, как испуганные овцы. Да что он мог ответить? Сказать, что не было разговоров за спиной Таргутай-Кирилтуха? Но об этом знал каждый из нойонов. Закричать, что не боится Темучина, но опять же каждый мог спросить: а зачем ты по юртам-то ходил со своими речами?

Он промолчал.

Таргутай-Кирилтух в другой раз круто развернул разговор.

– Ну да ладно, – сказал и рукой махнул, – оно бывает, что и хороший конь на ровном месте засекается. – Кивнул баурчи: – Разливай архи.

Понял: задуманное Сача-беки он без труда, одним ударом развалил. И размягчил губы, а глаза его вновь утонули в жирных складках.

То было, однако, накануне. Нашёл он в ту минуту слова, и нойоны разошлись, даже не заговорив о старшинстве в войске, а что было делать сейчас? Ведь не только он, но любой из тех, кто шёл за ним, уже понял: ляжет на степь снег и коней надо поворачивать. Сына Оелун в заснеженной степи не отыскать. Какие слова он мог найти сейчас? Да и были ли слова, которые кого-либо убедили бы в том, что он не напрасно поднял войско, долгими днями мотал его по сомнительным следам, так и не защитив своих куреней? Темучин-то остался в степи и мог в любой день напасть на аилы или курени.

Таргутай-Кирилтух ещё не знал, что Темучин уже разгромил его курень и сейчас, огруженный добычей, уходит в земли кереитов.

23

Хан Тагорил верил в Темучина, но и он не ожидал такого успеха от первого похода сына Оелун. Темучин, правда, не привёл с собой много людей из земли тайчиутов, однако он мог теперь посадить на своих коней десяток тысяч воинов, сумел бы накормить их мясом и белой едой[48]48
  Белая еда – молочные продукты.


[Закрыть] да и вооружить, продав часть пригнанных табунов кобылиц и отары овец. Кажется, совсем недавно Тагорил встречал в своём курене юношу с незарубцевавшимися следами канги на шее, в драном халате и с чужим мечом на боку, да к тому же прискакавшего на чужом коне, а теперь это был крепкий воин, который распоряжался сотнями людей и обладал богатствами одного из влиятельных нойонов в степи.

Это меняло многое.

Хан Гагорил, его сын Нилха-Сангун и Темучин сидели у очага в ханской юрте, неторопливо лакомясь молодым барашком.

Мясо было выше похвал. Баурчи хана, не доверяя помощникам, сам зажарил барашка, а это требует мастерства. Барана надо жарить на большом жару и так только, чтобы мясо, пропёкшись насквозь, оделось хрусткой нежной корочкой, и сохраняющей весь аромат мяса, и тающей на губах.

Впрочем, Темучин хотя ел с удовольствием, не замечал искусства ханского баурчи. С таким же удовольствием он ел бы и вяленую под седлом конину. Темучин вообще вспоминал о еде только тогда, когда бывал голоден. Архи пил редко. И говорил так: пьющий архи раз в месяц – вызывает у него уважение, пьющий два раза в месяц – заставляет сомневаться, а с человеком, пьющим три раза, – он не будет иметь дела.

Темучин отложил обглоданную кость, вытер пальцы о гутулы, взглянул на хана.

Тагорил, казалось, не заметил его взгляда, и Темучин, не желая беспокоить хана во время еды, перевёл глаза на огонь очага.

Ждать он умел.

Хан Тагорил, с удовольствием обсасывающий сладкую косточку, всё же был не столько увлечён барашком, сколько озабочен: как строить отношения с сыном Оелун и Есугей-багатура дальше?

Сын анды с колодкой на шее – это одно. Человек, разгромивший улус соседнего племени, – другое.

Но следовало думать и так, рассуждал хан: он, Тагорил, а никто другой дал этому сидящему у очага широкоплечему, с волевым лицом человеку воинов, и его, Тагорила, оружием нанесли удар тайчиутам. Правда, он не ожидал, что удар будет столь силён. Так что же? Разве он, хан, не желал успеха сыну Есугей-багатура? Или он хотел, чтобы Темучина разбили тайчиуты? И сам себе ответил: «Нет».

И всё же что-то его смущало.

Так и не разобравшись в своих сомнениях, хан вдруг обратился мыслями к разговору, который вёл он с Нилхой-Сангуном и Темучином накануне выступления сына анды на земли тайчиутов. Тогда он, Тагорил, говорил о походе против сильного племени найманов.

«Найманы, – подумал Тагорил, – давно беспокоят племя кереитов. А сейчас в руках у меня меч – Темучин. Сильный меч. Так не направить ли этот меч против найманов?»

Мысли его потекли по неожиданному руслу.

Хан подумал, что он помог сыну анды в трудный день, а теперь Темучин может помочь ему. Он – хан и должен прежде всего беспокоиться о своём племени.

Тагорил поднял глаза на Темучина.

Тот, молча пошевеливая веткой угли в очаге, ждал его слова.

Нилха-Сангун увлечённо обгладывал рёбрышки барашка.

Тагорил поморщился, увидев лоснящиеся от жира щёки сына. Отвернулся, сказал Темучину:

– Ты помнишь наш разговор накануне твоего выступления против тайчиутов?

Темучин тут же ответил:

– Я помню все твои слова, хан-отец.

– Мы говорили о найманах.

– Да, хан-отец.

Тагорил помолчал, и в это мгновение Темучин, как то смогли бы немногие, а может быть, не смог бы никто, восстановил в памяти старый разговор. Перед его глазами встало не только озеро, на берегу которого они сидели, костёр с тлеющими углями, пасущиеся чуть в стороне кони, он даже увидел лёгкие морщины, набежавшие у глаз хана, когда в ответ на его слова сказал, что найманов можно разбить, можно разграбить их курени, но повести за собой это сильное племя нельзя. Темучин услышал интонации голоса Тагорила и припомнил слова вдруг возразившего отцу Нилхи-Сангуна.

И тут хан Тагорил сказал то, что он, Темучин, припомнив их разговор, уже ожидал:

– А не пришла ли пора ударить по найманам?

– Хан-отец, – сказал Темучин с твёрдостью, как обдуманное, а он, решив, что Тагорил заговорит о найманах, подумал и об этом, – я считаю, что мечи следует обнажить против меркитов. Они не так сильны, как найманы, но не меньше беспокоят твои границы. Мы легко справимся с ними, и к тому же после похода на земли тайчиутов обезопасим улус и со второй стороны.

Тагорил наклонился к блюду с барашком, старательно выбирая кусочек мяса. Он огорчился: Темучин в другой раз оказался прав. Это надо было признать. И вновь в груди у хана затеснились неясные сомнения. Он спрашивал себя: что же так беспокоит и волнует его? И не находил ответа.

Но ответ был.

Лежал он в потаённых глубинах души, куда не всякий человек заглядывает, да, скорее, не каждый может заглянуть, но всё же он был.

Когда Темучин прискакал в курень хана Тагорила и позже, объезжая с ханом его земли, во время их встреч с хурачу и воинами, долгих разговоров в ханской юрте или, как в последний раз перед выступлением против тайчиутов, на берегу степного озерца – всегда и везде хан Тагорил вёл разговор, определял, куда им ехать дальше, с кем говорить, и его слова, и его мнения были словами и мнениями, от которых зависело всё. Он был центром внимания. Окружавшие были только его хурачу или воинами, его пастухами или отарщиками, а Темучин был только его гостем.

Это было одно.

Сейчас было иное.

И хотя Темучин внимательно выслушивал хана, мгновенно отвечал на вопросы, не смел сесть к очагу, пока хан не указывал место, стоял у стремени коня, когда хан поднимался в седло, но тем не менее ныне в юрте хана, у его очага был не один хан. Раньше здесь могла быть толпа людей, но Тагорил всё равно был один. Теперь был ещё и Темучин, и он был не гостем и не сыном Оелун и Есугей-багатура, а кем-то иным. От него исходила сила, которая заставляла Нилху-Сангуна обращаться к нему с вопросами, поворачивать голову на его голос. И даже баурчи, замечая раньше всех сидящих у очага хана и вместе с тем не замечая никого рядом с ним, нынче считал, что в юрте есть ещё человек. Это не подчёркивалось, не выделялось, но было очевидным. И именно объявившаяся в Темучине сила, ощущавшаяся невольно и ханом, и всеми окружающими, новое его состояние, хотя и не проявлявшееся ни в чём внешне, беспокоило Тагорила, порождая неясные сомнения. Темучин не поменял одежды, оружие его по-прежнему было таким же, как у простого воина, как и раньше, он был немногословен, но эта внутренняя сила, примеченная уже во время похода на тайчиутов, чёткость и властность движений сразу выделяли его среди других.

Хан Тагорил наконец выбрал кусок мяса. Выпрямился. Внимательно взглянул на Темучина. Сказал:

– Ты прав. Мы будем готовить поход против меркитов.

И повторил:

– Ты прав.

Мясо, однако, хан не съел. Положил руку на висевший на груди христианский крест и долго сидел так.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Империи рушатся, когда тому приходят сроки.

В Чжунсине многокрасочными огнями переливался, искрился, пел тысячами голосов праздник ху, посвящённый сбору урожая. Толпы людей заполняли улицы города. На одной из площадей барабанщики с залитыми потом лицами били в громогласные кожаные барабаны, рядом звонили не переставая металлические колокола чжун, до и нао, сыпали прозрачные звуки колокольчики линь. А ещё дальше, на другой улице, пронзительно и задорно, веселя и самого скучного, пела бамбуковая дудка юэ.

Скучающих на улицах города не было. Да кому и как можно было скучать, ежели жарко пылали огни под огромными котлами с кипящей жирной лапшой, приправленной ароматными травами, шкворчали жаровни с жареным мясом и рыбой, а тут и там нельзя было отвести глаз от изобилия сладостей на бесчисленных лотках. Улыбки, улыбки цвели на лицах, и радостно светились глаза.

Но в величественном дворце двоюродного брата императора князя Ань-цуаня не было видно ни улыбок, ни светящихся глаз. Напротив, в этот радостный для города день, венчающий трудную, полную солёного пота страду, во дворце было непривычно малолюдно и тихо. И даже в саду князя, где всегда сновали многочисленные садовники – сад требовал большого ухода, – было безлюдно. Тихие рыбки бесшумно плескались в прозрачно-зеленоватой воде бассейнов, всплывали и трогали мягкими ртами жёлтые листья, скользившие по поверхности. Возмущённая этими прикосновениями хрустальная вода чуть приметно колебалась, и на глади бассейнов возникали круги. Они ширились беззвучно и беззвучно исчезали.

Тишина и безлюдье во дворце и вокруг него были не случайны.

Накануне праздника князь пригласил в свои покои главу дворцовой стражи Ван Чжи-фу. Ван Чжи-фу, как всякий руководитель стражи, был человеком действия и никогда не рассуждал по поводу отдаваемых ему приказаний. Как только они сходили с уст стоящего над ним лица, приказы становились для Ван Чжи-фу законом. Но на этот раз распоряжение князя удивило его.

Ань-цуань со свойственной ему категоричностью сказал, чтобы Ван Чжи-фу удалил из дворца на праздничные дни всех лишних людей.

На меднокожем лице главы дворцовой стражи не явилось ни малейшей тени. Он низко поклонился и вышел из покоев князя. Однако в голове промелькнула мысль: «А кто во дворце лишний?»

Для содержания таких особ, как князь Ань-цуань и ему подобные, требуется бесчисленное количество людей. Здесь управляющие и управители, повара и поварята, стражи и садовники, брадобреи и многочисленная челядь для больших и малых услуг. С решительностью, которая свойственна людям его ремесла, Ван Чжи-фу поначалу определил, что надо изгнать из дворца всех и плотно закрыть двери за последним из изгнанных. Но вовремя опомнился. В непривычной к рассуждениям голове родилась мысль: «А кто накормит князя, оденет, в конце концов, подаст и затем уберёт то, что ему потребуется?» После мучительных раздумий Ван Чжи-фу всё же произвёл такую чистку, что дворец совершенно обезлюдел, и лишь кое-где в его многочисленных покоях и службах ещё теплилась жизнь, да и то тщательно надзираемая недреманным оком главы стражи.

Ань-цуань остался доволен результатами усилий Ван Чжифу.

Дело в том, что князь полагал: для того чтобы сместить с трона одного императора и посадить на его место другого, вовсе не нужны толпы людей, хотя всегда говорится, что все высокие перемещения производятся во имя и волею именно этих толп. Только глупые люди, по мнению князя, могут позволить себе кричать на площадях и перекрёстках, взывая к шумным и неряшливым сборищам бездельников. Но после этих забав остаются только груды мусора и грязных бумаг. Слова растворяются в воздухе, считал князь, а засаленные обрывки бумаг уносит ветер. Сколько усилий, человеческих страстей, а кончается одним – порыв ветра и обрывки бумаг, катящихся по земле.

Зачем?

К чему?

Для чего?

Ань-цуань был убеждён: для подобных упражнений нужен всего-навсего десяток человек. Корабль меняет курс по команде капитана. А матросы, перекладывающие паруса, – всего лишь исполнители команды. Правда, надо хорошо знать, кто в состоянии выполнить команду, но это входит в обязанности капитана, как и подбор самой команды.

Людей, которые были в состоянии переложить паруса империи Си-Ся, и ждал сегодня Ань-цуань в своём дворце.

Дни праздника Ань-цуань выбрал для встречи не случайно.

За годы наблюдения за людьми с вершины того положения, которое он занимал в империи – а с вершины наблюдать удобнее, да и плодотворнее, сколько бы ни говорили о том, что мудрые мысли, как блохи, рождаются только в нищете, – он пришёл к выводу: жизнь чётко расставляет людей – этому играть на бамбуковой дудке, а этому она предложит более забавную и сложную игру. И редко бывает, чтобы игроку на дудке жизнь дала в руки другой инструмент.

Своего двоюродного брата, нынешнего императора, Ань-цуань считал игроком на дудке.

«Так пусть играет в эти весёлые дни на громозвучной юэ, – подумал он, – благо ему будут подыгрывать в праздник много других любителей этого занятия на улицах Чжунсина».

Поэтому и было решено встретиться в праздничные дни.

Людей, которые поспешили во дворец на зов Ань-цуаня, видел только глава стражи Ван Чжи-фу. Да и объявлялись они у одного из потайных входов во дворец незаметно, одежды их были скромны, и лишь какая-нибудь пёстрая ленточка на халате обозначала, что и они принимают участие в общем веселье. Но и это, наверное, было намеренно.

«Как же, как же, – говорила яркая ленточка каждому, – и мой хозяин празднует вместе с тобой. Праздник – единственное, что у него сегодня в мыслях».

Вступив в приотворенную дверь, гость бесследно растворялся в покоях дворца. Ван Чжи-фу, сам встречавший приглашённых князем, ещё какое-то время после того, как закрывал за вошедшим дверь, слышал удаляющиеся шаги, и всё смолкало.

Разошлись гости Ань-цуаня быстро. В той игре, которую замыслил князь, важны были определённость и простота. А коли так – что долго говорить? Большое всё просто. Много красок на холсте громоздит только плохой художник. Мастер накладывает один мазок, и изумлённый зритель сотнями лет разгадывает его мысль.

Ань-цуань сказал гостям:

– В Чжунду обеспокоены ослаблением всей линии противостояния варварской степи. Император Си-Ся Чунь Ю больше не вызывает доверия у наших друзей в Цзиньской империи.

Гости молчали. Но видно было, что это вообще неразговорчивый народ. А к чему слова? Ань-цуань пригласил к себе не вторых, не третьих или пятых лиц империи Си-Ся, но первых, и одно то, что они собрались на зов, было выразительнее любых слов.

Ань-цуань смело предложил, хотя и не получил знаков поощрения:

– Как бы ни был красив пион, его должны поддерживать зелёные листья. Поддержки Цзиньской империи у императора Чунь Ю больше нет. Рука империи протянута нам.

Ответом и на эти слова было молчание. Но молчание бывает разным. Есть молчание отрицания, недоумения, но есть и молчание понимания, и молчание восхищения и восторга. Здесь всё было скромно. Игра, затеянная Ань-цуанем, аплодисментов не требовала. В таком деле больше ценят тишину. Молчание в покоях князя было молчанием одобрения.

Князь это понял.

С этого мгновения судьба императора Чунь Ю была решена. Купец с пайцзой из Чжунду дело своё сделал.

Империи рушатся, когда тому приходят сроки. Тот, кто послал Елюя Си в Чжунсин, видно, умел их просчитывать. Впрочем, империя Си-Ся пока не рушилась. Ниспровергался лишь император, но история знает, что часто одно последовательно приходит за другим.