Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

10

Меркиты приехали в курень на следующий день. У большой белой юрты, что вызывала своей обширностью невольное удивление, их встретили два бунчука. Бунчук хана кереитов и бунчук хана тайчиутов. Ветер развевал конские хвосты, струил по ветру. Старший из прискакавших в курень, не скрывая, долго смотрел на них, как на нечто неожиданное, и лицо его мрачнело. Глаза налились тоской. Старый был человек и понимал, что к чему.

Меркитских нойонов встретили оба хана, бок о бок сидящие на почётном месте в юрте, и сомнения не могло быть в том, что их связывает прочный союз.

Накануне встречи у Темучина с Тагорилом был долгий разговор.

То, что тайчиуты выказали покорность Темучину, во многом меняло расстановку сил в степи. Теперь он мог повести за собой не только три тумена кереитов, а ещё и три, если не больше, тумена тайчиутов. Но было возможно и то, что меркиты, увидев рядом бунчуки двух ханов, поняв, перед какой силой они стоят, выкажут смирение, и тогда он сможет вывести в степь не только тумены кереитов и тайчиутов, но и тумены меркитов. Вот то вправду было бы силой, которой не смог бы противостоять никто. Но меркитов надо было к тому склонить.

Хан Тагорил тянул к очагу зябнувшие руки. Лицо было сосредоточенно, брови нахмурены. Чувствовалось, что он думает о трудном.

Темучин спросил: почему хан-отец так хмур?

Тот долго молчал, потом ответил:

– Когда в голове темно – весь мир мрачен, а у меня есть над чем задуматься...

И не сказал, что к нему опять пришли горькие раздумья о том, на кого оставить племя. Сказал другое:

– Я, кажется, знаю, как склонить меркитов.

Когда он произнёс эти слова, расплывшиеся за последние годы черты его лица вдруг обрели прежнюю значительность. О меркитах они больше не говорили. Тагорил закрыл глаза и, казалось, задремал, глубоко уйдя головой в мех воротника.

Меркиты с напряжением ждали, что скажут сидящие перед ними ханы. От этих слов зависела судьба племени. Сил для сопротивления у меркитов не было. Меркитские нойоны о будущем думали по-разному, но прежде всего каждый из них думал о себе и о своём роде. Заботиться о племени целиком нойоны не были приучены. И слова хана Тагорила меркитов поразили.

– Нойоны, – сказал хан, – племя тайчиутов признало над собой власть хана Темучина. Я стар и слаб, годы мои проходят, и я волею хана кереитов отдаю своё племя под руку Темучина.

Слова эти были так неожиданны, что из десятков грудей вырвался вздох. Головы нойонов качнулись, как если бы их склонил ветер. Зашелестели голоса. Но хан Тагорил ещё не закончил свою речь.

– Нойоны, – продолжил он, – с давних лет говорили: сплетёшь волосы – получишь аркан, а вражда – дурной советчик и опасный поводырь. Я считаю, ежели нойоны меркитов встанут под руку хана Темучина – ваше племя будет кому защитить и народ меркитов будет счастлив.

Голоса в юрте смолкли, да так, словно ударил гром и звук его оглушил всех и лишил дара речи.

Молчал и хан Тагорил. Однако его молчание – то видно было по оживившемуся и даже порозовевшему лицу – было иным, нежели молчание тупо, недвижимо сидевших перед ним нойонов. Оно говорило, что хан понимает, как неожиданны его слова, и понимает, что принять их непросто и, наверное, для того требуется время. Да и то было в молчании и в лице хана, что он никого не торопит и готов подождать. Он вроде бы даже головой покивал нойонам, как кивают, когда говорят: «Подумайте, подумайте, но знаю, что согласитесь со мной, иного выхода нет».

Наконец кто-то негромко кашлянул у стенки; за спинами тех, кто сидел ближе к хану, раздался звук посмелее, другой, и вдруг юрта зашумела голосами.

Странные то были голоса.

Отдельные слова выделить из общего шума было трудно, однако по тональности и напряжению голосов с уверенностью можно было определить, что половина из сидящих в юрте говорит «да» хану Тагорилу, а другая, с тем же напором, говорит «нет». Когда шум достиг высшего предела, неожиданно раздался звучный голос Темучина:

– В споре побеждает не тот, кто кричит громче.

Сказано это было спокойно, но в спокойствии том было столько силы, что в юрте опять замолчали.

– Богаче всех тот человек, – сказал Темучин, – который осмеливается глядеть в лицо будущему. Так пускай тот, кто сейчас отвечает хану Тагор илу «нет», заглянет вперёд на одну луну, две, три...

И в другой раз юрта взорвалась голосами.

Среди нойонов тайчиутов, сидевших плотной кучкой, началось волнение. Один из нойонов попытался встать с кошмы, но его удерживали. И всё же он встал. Пламя в очаге вспыхнуло ярче, и Темучин разглядел, что поднялся в рост Сача-беки, лицо его было решительно. Он взмахнул рукой и крикнул:

– Меркиты!

И заговорил с волнением, как человек, которому каждое произнесённое слово далось с болью. И это почувствовали все в юрте. Голоса спорящих смолкли. Кто-то из нукеров подбросил дров в очаг, и пламя взметнулось выше. Нукеру словно бы подсказали, что сейчас надо видеть лицо каждого в юрте. Темучин теперь отчётливо разглядел хорошо освещённого Сача-беки. Нет, это был не слабый человек, как ему показалось накануне, во время встречи с тайчиутскими нойонами. В Сача-беки была сила. Больше того, в нём была убеждённость обретшего новую веру. Может быть, обретшего её с трудом, – отсюда боль в голосе, – но всё же уверенного, что он выбрал правильный путь.

– Что будет с вашим племенем через две, три луны, – сказал Сача-беки, – спросите у тайчиутов, и они вам ответят. Мы живём под одним Высоким небом, и вы повторите то, что произошло с нами.

Сача-беки передохнул, отёр рукой пылавшее лицо, как это делают, пытаясь сдержать волнение, и продолжил с большей твёрдостью:

– Племя ваше развалится, как негодная арба, потерявшая хозяина и увлекаемая вперёд взбесившимися конями. Тайчиуты это знают. А теперь узнаете вы, но горько, горько осознавать это на пепелищах своих куреней.

Сача-беки сел.

Темучин и Тагорил, переглянувшись, без слов поняли друг друга и оба сказали:

– Думайте. – Сначала Тагорил, затем Темучин.

И два этих «думайте, думайте», как две тяжёлых стрелы, ударили в сердца меркитских нойонов.

Головы нойонов поникли.

Курултай продолжался, и к концу дня меркитские нойоны сказали слово о переходе племени под руку Темучина. Тогда же было сказано, что они выставят в полном вооружении четыре тумена. Надо было решать, как распорядиться этой невиданной силой.

Время торопило. В степь вновь пришла весна, одев её в зелёное разнотравье. Травы поднимались всё выше и выше, и понятно было каждому воину, что наступала пора похода. Лучше других понимал это хан Темучин, однако медлил, удивляя нойонов. Причину промедления знало несколько человек. Была она в том, что, ещё до того как травы пошли в настоящий рост и степь наполнилась оживлёнными весенними голосами птиц и зверья, по повелению Темучина в земли найманов, мангутов и даже живущих в лесах у великого моря Байкала хори-туматов были посланы лучшие охотники кереитов и тайчиутов. От них требовалось одно: пройти сквозь земли этих племён и запомнить, где и как проходят реки и ручьи, приметить холмы, изучить горные проходы, пройти дорогами, соединяющими курени племён. Темучин не хотел вламываться в чужие пределы вслепую, зная, что этим он подвергнет войско риску. Он обладал большей, чем каждое из племён в степи, силой, но помнил, что и могучий бык, мечась по куреню, обязательно сломает рога, ударившись сослепу от ярости в столб, арбу или добрую юрту. Он не хотел уподобиться слепому быку и ждал.

С каждым днём ожидание становилось тягостнее и тягостнее.

Темучин, правда, не терял ни дня в безделье. Он сколотил отряды, разведя меркитских воинов по туменам, состоявшим в большинстве из тайчиутов и кереитов. Эта мера была не случайной. С кереитами он дважды ходил в поход и был уверен в их верности да и в воинской смелости. Меркиты шли за ним впервые, и ему ещё предстояло их испытать. Когда они шли в одном строю с тайчиутами и кереитами – сделать это было легче, так как, дрогни в сражении меркиты, их подопрут проверенные воины.

И другое занимало его в те дни.

Земли, на которых расположились вставшие под его руку племена, были огромны. Всаднику, который бы решил проскакать их из конца в конец, потребовалось бы несколько дней. А то, по мнению Темучина, могло губительно сказаться на успехе походов. Он хотел, чтобы слово, им сказанное, было услышано как можно скорее в самом отдалённом курене или аиле. Темучин поручил Нилхе-Сангуну создать конные подставы и на таком расстоянии друг от друга, чтобы всадники, предназначенные для гоньбы, шли по степи, не загоняя лошадей, но и не теряя скорости.

Нилха-Сангун взялся за это с радостью.

Несмотря на занятость, ожидание вестей от посланных в чужие пределы охотников всё же томило Темучина, как томило его всякое ожидание. Он решил поехать на рыбалку, которая всегда была его любимым развлечением. Хан Тагорил, сославшись на болезнь, от рыбалки отказался, хотя сказал со слабой улыбкой:

– Ах, как бы я хотел поесть жареной рыбки на берегу.

– Хан-отец, – ответил Темучин, – рыбки мы привезём.

– Ну, ну, – сказал Тагорил, – ступайте.

На рыбалку с Темучином поехали Субэдей, Джелме и Нилха-Сангун.

Степь была в полном весеннем цветении, и это и радовало, и огорчало Темучина. Радовало потому, что он был кровь от крови её сыном и выбросившиеся первые цветы сараны и розоватый цвет дикого персика не могли не будить в его душе тёплого чувства, а огорчало то, что те же цветы сараны и розовый персик говорили: скоро запылает над степью неистовое летнее солнце и зной свалит расстилающееся перед глазами обилие трав. Это означало, что кони пойдут в поход по тощему травостою, что никак не могло споспешествовать победе. Сытый и здоровый конь был главным оружием степняка.

Но хотя неприятная эта мысль и угнетала Темучина, он с удовольствием чувствовал себя в седле на верном Саврасом, который нёс его особенно легко, вдыхая пьянящие запахи весенней земли. Оглядывая степь, Темучин уже представлял себе, как он забросит лесу и почувствует удар взявшей крючок рыбы. Это ощущение удара рыбы, взявшей крючок, было живо в нём всегда, как оно бывает живо только в настоящем рыбаке.

Ощутить, однако, сладостный удар рыбы в этот раз ему не удалось.

Они подскакали к озеру, и Темучин уже хотел было перебросить ногу через высокую луку седла, когда Субэдей необыкновенно острыми глазами увидел объявившихся вдали всадников.

– Кто-то скачет, – сказал он и положил ладонь на рукоять меча.

Темучин прикрыл глаза от солнца и тоже разглядел всадников. Сказал:

– Трое, и поспешают.

На этом его рыбалка в тот день закончилась.

11

Хотя всадников увидел Субэдей, первым разглядел, что один из этих трёх Курундай, Темучин.

– Курунда-ай, – врастяжку сказал он, как если бы сомневался, что это охотник, которого он с нетерпением ждёт И тут же повторил с облегчением и несомненной радостью: – Курундай!

Всадники в степи и сами увидели стоящих у озера и, свернув с дороги, целиной направили к ним коней. Темучин вглядывался в приближающихся, стараясь лучше разглядеть Курундая, так как этот охотник интересовал его сейчас более всего. С той минуты, когда Темучин, сидя в седле Саврасого и думая о рыбалке, казалось, ощутил удар взявшей крючок рыбы, прошло самое малое время, но он уже забыл не только о своём желании забросить лесу, а даже и о том, зачем он сюда приехал.

Курундай подскакал, натянул поводья, спрыгнул с седла и сорвал треух. Лицо у него было чёрное от пыли, глаза запали. Чувствовалось, что он много дней провёл на коне и дороги его были трудными. Темучин тоже сошёл с коня. Субэдей с несвойственной торопливостью достал из седельной сумы бурдюк с дугом, налил чашу, протянул Курундаю. Тот выпил дуг одним глотком, отёр рот рукавом халата, выдохнул:

– Ах, хорошо!

И то была единственная минута, которую дал ему Темучин, чтобы передохнуть с дороги. В следующую минуту они присели у озера и Курундай прутиком с клейкими первыми листиками начертил на песке путь, который он прошёл по земле найманов. Глаз у него был точный, и приметил и запомнил он много. Земля найманов зримо поднялась перед Темучином из штрихов на песчаной отмели. Годы провёл Курундай в степи и по примятому кустику ковыля мог определить, когда, как и куда прошёл зверь, по оброненному перу угадывал полёт птицы, по копытному следу дознавался, когда и сколько побывало охотников в урочище, и соображал – следует или нет идти дальше, так как то пустое и зверь выбит.

Опираясь ладонями о песок, Темучин внимательно разглядывал начерченное, не спрашивая ни о чём. Курундай, как и большинство охотников, был хорошим рассказчиком. Пояснения его были коротки и точны.

– Так... так... – наконец протянул Темучин.

Курундай глянул на него искоса, и в глазах старого охотника промелькнуло неожиданное, губы смягчились, и лёгкие морщины обозначились на висках. Изменения в лице объявились потому, что вспомнил он вдруг, как шёл по степи, преследуя вдову Есугей-багатура и её детей, среди которых был и этот, ныне могучий, человек, а тогда слабый и беззащитный ребёнок. «Волчонок», – подумал Курундай, и мысленно ему и впрямь увиделся волчонок с торчащими лопатками, толстыми лапами, широколобый и неуклюжий. Курундай засмеялся, как смеются довольные старые люди: дребезжаще, негромко, но с глубиной понимания всего и вся, которую даёт высота лет.

Темучин, выныривая из мыслей, глянул на него удивлённо:

– Ты чего?

Курундай засмеялся громче.

И вдруг Темучин спросил:

– Курундай, – повёл рукой на стоящих рядом Субэдея, Джелме и Нилху-Сангуна, – скажи нам: ты и вправду ошибся, когда след нашей сотни определил Таргутай-Кирилтуху как след тысяч всадников?

И сам засмеялся.

Курундай замахал руками.

– Ну, что молчишь? – настаивал Темучин. – Ошибся или нет?

– Когда это было, – с улыбкой отвечал Курундай, – я и не помню.

– Ну нет... Всё ты помнишь, – улыбнулся Темучин и, обхватив Курундая за плечи, сказал: – Молодец, молодец, а этому, – он ткнул пальцем в начерченную на песке землю найманов, – цены нет.

Заторопился.

– В курень, – сказал и вдруг, вспомнив о рыбалке, повернулся к Джелме: – Ты всё же, – остановил шагнувшего к коням нукера, – останься. Налови хану-отцу рыбки.

Не забыл о хане Тагориле. Нет, не забыл.

В течение двух последовавших дней вернулись другие охотники, посланные в чужие земли. В большой белой юрте были расстелены три кошмы, засыпанные речным зернистым песком, и охотники обозначали на них земли найманов, мангутов и хори-туматов.

Ханы Тагорил и Темучин сидели на почётном месте Нойоны кереитов, тайчиутов и меркитов располагались на коврах – хан Тагорил распорядился достать лучшие Китайские ковры, – перед ними. Тайчиуты и меркиты косились на кошмы с песком, не понимая, для чего бы это. Темучин, видя недоумённые взгляды, кивнул хану-отцу, шепнул, но так, чтобы никто не услышал:

– Помнишь, как ты косился на такую же кошму?

У Тагорила в улыбке слабо шевельнулись бледные губы.

– Как же, – ответил хан-отец и прикрыл глаза истончёнными веками.

Последнее время он сильно сдал, не выходил из юрты, целые дни лёжа у очага и кутаясь в меха. В курене знали о его слабости, и нойоны обращались по любому делу только к Темучину. И сейчас, на большом совете, все взгляды были обращены к нему, хотя Тагорил и сидел рядом. Но видно было, что хан-отец далёк мыслями и от курултая, да и от всех, пожалуй, дел, что занимали людей. Синие глубокие тени под глазами хана-отца, хрупкие и, казалось, бескостные руки, придерживающие полы тёплого, на добром меху халата, свидетельствовали, что он уже заглядывал в таинственную даль Высокого неба.

Курултай должен был определить – куда направить коней.

Темучин властью хана мог повелеть, что поход будет направлен в земли найманов или хори-туматов, чтобы склонить их к союзу, ему бы подчинились, но он хотел другого и оттого собрал курултай. Нужно было, чтобы каждый нойон сказал своё слово и это пресекло бы всякие разговоры, которые могли появиться у глав родов при первых трудностях похода. А Темучин знал, что лёгких походов не бывает. Со стороны могло показаться, что он легко прошёл через земли тайчиутов и с такой же лёгкостью свалил меркитского хана Хаатая. Темучин помнил изматывающие людей и лошадей переходы в горах, когда он с сотней воинов уходил от Таргутай-Кирилтуха. Перед глазами стояли измученные лица воинов и хрипящие от натуги кони, когда сотня без стоянок шла по степи день за днём. Помнил он и ползущего на коленях Кучука, раздернутый на его груди в мольбе о пощаде халат, как помнил и удар стрелы Джелме, сваливший нойона. В ушах стоял крик Кучука: «Пощади! Пощади!»

Нет, лёгких походов не бывает, и он хотел услышать слово каждого.

Темучин взглядом прошёл по лицам нойонов. И взгляд не проскользил безлично, но выделил и отметил поочерёдно одного за другим всех собравшихся на курултай. Охотники, что посланы были на земли найманов, мангутов и хори-туматов, уже рассказали, показав на кошмах с песком, о возможных путях войска, и следовало окончательно определиться – куда направить коней.

Своё слово сказал Субэдей:

– Найманы!

Сказал Джелме, поставленный, как и его брат, во главе тумена:

– Найманы!

Теперь очередь была за нойонами.

Первым поднялся Сача-беки.

Темучин, поверивший в него, не сомневался в ответе нойона.

Сача-беки без колебаний сказал:

– Найманы!

Сразу за ним поднялись три тайчиутских нойона. Сорган, с живыми, выразительными глазами на молодом, крепкокостном лице. Медлительный Аучу и, чувствовалось, волевой, напористый Туху. Поочерёдно все трое сказали:

– Найманы!

Слово оставалось за меркитами. И это было для них первым испытанием. Заговори они вразнобой, разноголосо, и ясным бы стало, что нет между ними согласия, да и о другом бы это свидетельствовало, что, коли тянут они в разные стороны, как на них надеяться в походе? Меркитские нойоны и сами это уразумели и переглядывались беспокойно. Наконец поднялся старший из них. Тот самый, что, приехав в курень после поражения Хаатая и увидев стоящие рядом бунчуки ханов кереитов и тайчиутов, долго гнулся перед ними, мрачнея лицом.

Темучин без волнения смотрел на старого человека. Он знал, что скажут меркиты. Для него было важно – как они скажут. Старик произнёс не без твёрдости:

– Найманы.

И хотя это было выговорено не столь решительно, как говорили все предыдущие на курултае, но Темучин подумал: «Что ж... Оно и так пока хорошо».

12

В поход собиралась громада, какой не помнили и седобородые старики, правда, таких в куренях было мало. Мужчины-воины гибли, как правило, молодыми. Задолго до того, как белел волос. Рассказывали, что в древние годы степь не раз поднималась бушующим морем и всесокрушающей лавой коней и людей устремлялась на восток или запад.

Однако то было давно. В глубине лет. Свидетелей тому среди живущих не находили.

В степи порой бывало так: на западе объявлялись в небе лёгкие, быстро гонимые облака. Они были подобны перьям птицы, которую влёт в недостижимой вышине ударила стрела мергена. И тут же, за невесомыми, просвеченными солнцем облаками примечали в Высоком небе непонятное кипение. Казалось, что воздух колеблется, как волны Онона или Керулена в непогодь, странно и жутко прогибающиеся валы то опускались до земли, то вздымались кверху, достигая зенита. Даль начинала дышать на степь жаром. В мгновение замолкали птицы, звери прятались в норы, а люди, если успевали, рвали с юрт кошмы и укладывали под тяжёлые жердины, переворачивали кверху колёсами арбы и, торопясь, под крики и вопли, загоняли в балки и буераки коней, овец, волов, дойных коров. Все знали – идёт ветер чёрных пустынь, а он не щадил никого. Низко над землёй объявлялся бело-синий вал. Он шёл на степь стеной, каждое мгновение меняясь в цвете. И чем ближе подходил вал, синее в нём набирало большую силу, и вот уже кипело над степью иссиня-чёрное марево. Дохнув нестерпимым жаром, от которого вздымались и трещали волосы на головах, чернота обрушивалась на степь.

Когда вал, ревя и стеная, проносился над степью, она лежала мёртвой. Вечные ковыли были придавлены, если не выдраны с корнями, а серебристые их соцветия казались оплавленными. Напора не выдерживали кустарники, ложились на землю и гибкие прутья веток, минуты назад красовавшиеся яркой листвой, они были черны и ободраны, как в самую злую пору осени. Тут и там находили мёртвых диковинных птиц, и их перо было опалено. Да находили и мёртвых людей, которые, как правило, лежали вниз лицами, крепко обхватив голову руками. Они умирали от странной, мгновенной болезни, которая выдавливала кровь из носа и ушей. Лица у них были чёрными.

Подобно валу страшных пустынь, поднималось и воинство Темучина. Громкоголосый, шумный поток тысяч и тысяч всадников, в котором трудно было отделить голоса людей от взвизгов, ржания и топота лошадей, в плотном, много выше голов вздымающемся облаке пыли, выливался в степь. Ряд воинов накатывался за рядом, сотня за сотней, тысяча за тысячей, тумен за туменом, и казалось, грозному, устрашающему шествию нет конца. В облаках пыли искрами, как обещание будущих пожаров, вспыхивал металл боевых шлемов и оружия. Отдельные лица были не различимы, да поток этот и не нуждался в отдельных лицах. Он страшен был массой, почти физически ощутимой необоримостью и каким-то неживым, механическим, неостановимым движением. Одно отличало грозный поток людей, лошадей, бесчисленных арб от вала чёрных пустынь – он был управляем. И если бы кому-нибудь было дано взглянуть на него с высоты полёта птицы, он бы с удивлением отметил, что в движении, которое выказывало, что на коней села, почитай, вся степь, были чёткие закономерности. В определённых местах масса разделялась, и какая-то её часть, повинуясь чьим-то приказам, уходила в одну сторону, другая – в противоположную, а третья продолжала широким рукавом дальше и дальше углубляться в степь.

Приказы грозно движущейся громаде лошадей и людей отдавал Темучин. По степи, предельно поспешая, на взмыленных конях скакали нукеры, передавая ханское слово Субэдею, Джелме, ведущему за собой тумен тайчиутов Сача-беки и молодым, но тоже ведущим тумены Туху, Соргану и Аучу – нойонам, возглавлявшим тумены меркитов. И слово хана немедленно исполнялось. Оно останавливало многотысячные отряды или поворачивало в ту или иную сторону, заставляло скакать бешеным галопом те же тысячи людей или сдерживало шаг туменов. По слову хана разбивались многоюртовые становища и зажигались бесчисленные костры, над ними навешивались котлы и по тому же слову из влекомых волами за войском арб доставались бараньи туши и хурут и закладывались в котлы по определённой им мере.

Всё рождалось жёстким словом хана.

Однако это было и не совсем так.

Поход тысяч и тысяч людей, вызванный к жизни волей Темучина, в большем понимании, чем понимание хана Тагорила, Субэдея, Джелме, нойонов кереитов, тайчиутов, меркитов и даже самого Темучина, стал возможным не только благодаря решению последнего курултая.

Курултай, конечно, был, и курултай решил о походе, связав жёстким арканом племена кереитов, тайчиутов, меркитов, но был до того ещё Есугей-багатур, а до него – хан Хабул и другие люди, которые по необходимости поняли, что так, как они жили – жить больше нельзя. И рождённая однажды мысль, как снежный ком проворачиваясь, каждый раз увеличивала свою притягательную силу. Из чего она складывалась? Составляющих её было так много, что их невозможно перечислить. Но сколько бы ни было составляющих, скрепляла их прежде другого бесконечно льющаяся кровь степных племён. Взаимовраждующих. Взаимоуничтожаемых и тем год за годом и шаг за шагом идущих к полной гибели, растворению среди других народов. В поступательном движении этой мысли, в нарастании её торжества сыграло ведущую роль даже не сознание, но древний инстинкт самосохранения. Есугей-багатур, а может быть кто-то до него, нашёл яркие и образные слова: «Все стрелы племени должны быть собраны в один колчан». Слова, которые определили жизненный путь Темучина. Но сильнее слов и сравнений была полученная им от предков кровь, в которой злым волком выло, и сильнее, чем в ком-либо другом, стремление выжить. Оттого он и стоял во главе вылившейся в степь громады войска – так как спасение от гибели молодой и кипучей степной крови можно было сыскать в тот суровый век только мечом.

Темучин остановил Саврасого.

В штрихах старика Курундая на песчаной отмели безвестного степного озера Темучин отчётливо разглядел землю найманов и разом, как при вспышке молнии, увидел, какими путями пойдёт навстречу его громаде их войско. Позже, в раздумьях у горящего очага, в разговорах с ханом-отцом или Субэдеем и даже в объятиях ласкавшей его Борте, эта мысль проворачивалась и проворачивалась в потаённой глубине сознания и вновь и вновь подтверждалась, несмотря на выдвигаемые им же самим возражения. Наконец он утвердился в ней, а утвердившись, не позволял и малейшему сомнению свернуть себя в сторону.

В этом был весь Темучин.

Решённое раз – он доводил до конца.

На песчаной отмели в рисунке Курундая он разглядел две возвышенности, меж которыми лежала долина, ведущая к сердцу найманской земли. Возвышенности были тяжело проходимы, а долина стелилась прямой и короткой дорогой, и, скорее всего, его должны были ждать именно здесь. Трудно было представить, что Темучин поведёт войско по лесным тропам лесистых возвышенностей, но так он и не повёл, а разделил громаду на три рукава и один из них пустил в обход возвышенности по левую руку, другой – такой же широкой дугой – по правую. И лишь центральный рукав, который возглавил сам, направил в долину.

На третий день похода, на рассвете, когда солнце только-только вынырнуло из-за окоёма и первыми лучами осветило степь, передовым отрядом Темучина был задержан дозорный найманов.

Воины Темучина выскакали из балочки, и перед ними объявились трое всадников. Воины пошли в угон. Наймана в степи догнать трудно, он быстр и увёртлив, как сайгак, но один из воинов Темучина сорвал с бедра аркан и захлестнул шею уходившего в степь наймана. Тот грохнулся оземь. Воин упал на него, придавил телом. Найман визжал зло, кусался, но его спеленали арканом, подняли в седло и, приторочив тем же арканом к высокой луке, погнали на длинном поводу к походному становищу.

Становище поднималось после ночи. Над юртами вздымались первые дымы, плыли сладкие запахи варева. Темучин не торопил свои тумены, а мяса и хурута выдавали вдоволь. Прослышав про пленённого наймана, многие выскакивали из юрт. Таращили глаза. Как же, интересно было увидеть одного из тех, с кем шли воевать.

Найманский пленник в седле сидел ровно, и хотя был стянут арканом, но видно было, что это воин, и воин добрый. Да и одежда выдавала, что то не последний обозник и не прибитый нуждой хурачу, но человек не из бедных. На наймане был шёлковый халат и расписанные узорами гутулы.

Пленного подвезли к юрте хана, сняли с седла и бросили к коновязи.

Один из нукеров пошёл к хану. Дозорные, что пленили наймана, присели тут же у коновязи, думая, что ждать ханского выхода придётся долго. Но Темучин вышел к пленному тотчас, словно ждал, что того привезут.

Дозорные и нукеры, что толклись возле юрты, повскакивали на ноги. Темучин, однако, того, казалось, не заметил, а прошёл прямо к коновязи, где лежал пленный. Остановился подле него, разглядывая.

Пленный лежал на боку, прижавшись щекой к земле. Глаза были закрыты. Через бритую голову, от лба до затылка, чёрным рубцом тянулась свежая ссадина.

Стоя на крепких, широко расставленных ногах и перебирая пальцами рыжую бороду, Темучин с минуту молча смотрел на него, и видно было, что хан приглядывается к лицу пленного, к его одежде, к положенному чуть в стороне оружию. Меч наймана был длинный, китайский, хорошего металла, отсвечивающего синим. Щит медный и тоже китайской выделки. Темучин понял это сразу, как понял и то, что перед ним не простой воин, но скорее нукер какого-нибудь сильного найманского нойона. Сказал негромко:

– Поднимите на ноги.

Дозорные подхватили пленного под руки и поставили перед ханом. Но найман глаз не открывал и валился набок.

– Ну-ну, – сказал Темучин по-прежнему негромко, но и в этом коротком звуке объявилась такая властная жёсткость, что пленный тут же утвердился на ногах и открыл глаза.

Темучин, так и не снимая руки с бороды, спросил:

– Хан найманов знает о том, что в земли его вошло наше войско?

Пленный заметался в удерживающих руках, закинул голову далеко назад, и вопленный клёкот вырвался из его горла. Много было в этом вопле. Лютая ненависть к схватившим его, жалоба на бессилие, обида за погубленную жизнь, которая была так прекрасна ещё сегодня на рассвете, когда он на резвом коне выскакал навстречу солнцу.

– Ну-ну, – сказал Темучин, казалось, не услышав вскрика, и пленный понял, что повторять вопрос он не станет, как, наверное, никогда не повторяет своих слов. И, ломаясь под этой непосильной тяжестью, найман опустил запрокинутую назад голову, перемог что-то в горле, так что на голой шее подпрыгнул кадык, и, глядя не в глаза, но куда-то в грудь Темучина, ответил задавленным, сорванным голосом:

– Пока не знает, но к середине дня будет знать.

У Темучина от удивления взлетели брови.

– Как, – сказал он, – у вас такие быстрые кони? И те, что ушли от моих воинов, к середине дня доскачут до хана?

– Нет, – ответил найман, – они зажгут тревожные огни.

Недоумение сквозило во взгляде Темучина.

– Какие огни?

– Тревожные огни, – повторил найман и повернул голову в сторону уходившей к окоёму поросшей лесом возвышенности, – вон, видишь?

Темучин проследил взгляд пленённого и различил далеко-далеко над лесом, но так, что всё-таки можно было разглядеть, вздымавшуюся в небо струйку дыма. Вглядывался долго и пленённый; вероятно поняв, что хану не всё ясно, объяснил:

– Они зажгли костёр, следующий дозор, что ближе к хану, зажжёт свой, и так пойдёт по степи до юрты хана. Зажжённый костёр означает – на границе тревога. Хан сегодня же узнает о вашем войске.

Темучин с нескрываемым восхищением закрутил головой, сказал:

– Хорошо, ах хорошо...

Оборотился к собравшимся за его плечами нойонам:

– А? Нам бы неплохо такое завести. Весть, как птица, летит.

И ещё раз покрутил головой. Удивляться он умел.

Для пленного наймана трудно было произнести только первые слова, как оно всегда и бывает. Из кувшина должна пролиться одна капля, затем он вытечет весь. Говорил пленник теперь торопясь и зло косил глазами.

Темучин слушал молча.

Найман рассказал, что войско его хана велико, вооружено китайскими мечами, удар которых страшен.

Найман вскинул голову и, с закипающей на губах пеной, сказал: