Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

2

Ала ад-Дин Мухаммед развлекался.

От рождения он был человеком небольшого роста и хилый здоровьем. Недостаток роста шах восполнял необыкновенно высокими каблуками. Высота их была такой, что, глядя со стороны на шаха, было видно: Ала ад-Дин стоит на кончиках пальцев.

Однако взгляды со стороны шаха не интересовали и тем более не смущали. Впрочем, положение складывалось так, что он вполне мог считать себя человеком высоким.

Объяснялось это прежде всего тем, что окружение шаха как бы само по себе подбиралось из людей низкорослых. Малы ростом были слуги, низкорослы придворные, и ежели случался среди них человек высокого роста, то он так сутулился и гнулся, что этот его промах был даже и не приметен.

Не меньшую, если не большую роль в ощущении шахом величественности собственной фигуры играли придворные поэты. Соревнуясь друг с другом, они постоянно сравнивали шаха с могучим кедром, с парящими в небе горными вершинами, нимало не стыдясь, но, напротив, беря себе в заслугу эти поэтические вольности. Но, видно, такова природа поэтических озарений. Слово нисходит с уст поэта после вкушённого хлеба, и тот, кто даёт этот хлеб, вправе быть предметом высоких воспарений.

Так что с ростом у шаха сложностей не было.

Труднее было со здоровьем.

Но и в этом искались и сыскивались выходы.

Вокруг дворца теснились толпы мнимых и действительных лекарей и знахарей, у которых всегда был наготове широчайший выбор средств, безусловно обеспечивающих могучее здоровье и долголетие. Однако усилия этих мудрых мужей не всегда могли всколыхнуть достаточную бодрость в шахе. И был найден ещё один способ поддержать хилое здоровье Ала ад-Дина.

Перед шахом чуть ли не ежедневно разыгрывались сражения самых сильных борцов, каких могли найти придворные в его обширных землях. Люди-гиганты в свирепых схватках ломали друг друга перед жадно наблюдавшим побоища шахом, валили, сминали, бросали со всей силой оземь противников, и запах могучего пота сильных тел распахивал ноздри Ала ад-Дина, зажигал глаза. Шах с болезненной внимательностью следил за изломами тел борющихся, за их изгибами и вывертами. Его необыкновенно возбуждали хрипы и стоны вступивших в схватку. Он дрожал, видя, как побеждающий дожимает до земли лопатки поверженного. В особо напряжённые моменты схваток шах оскаливался, обнажая до дёсен мелкие хищные зубы, вскрикивал, вскакивал с места, гортанными криками поощряя борцов. Зрачки его разливались во весь глаз.

В такие мгновения схватку борцов останавливали, а шатающегося шаха с величайшей осторожностью под руки вели в гарем. Позже его обмывали в душистых водах, и только тогда он приступал к государственным делам.

Ныне пройти по всем ступеням удовольствий шаху не пришлось. В то самое время, когда Ала ад-Дин Мухаммед был почти подведён схваткой борцов к мигу перехода в гарем, кланяясь и приседая, к нему приблизился везир. Он прошептал на ухо шаху несколько слов, но перемена, произошедшая на лице Ала ад-Дина, была разительна.

Вот что значит перепутать в жизни поднятых над людьми время развлечений и время государственных дел.

Приятная розоватость, заливавшая лицо шаха, вмиг сменилась злой бледностью, улыбка, поднимавшая края губ, сломалась в бешеную гримасу. Ала ад-Дин вскочил на ноги и вцепился обеими руками в халат везира. Подтянул везира к себе и заорал, срываясь на неприличествующий для шаха визг:

– Что ты сказал? Ничтожный пёс!..

А случилось, собственно, то, что неизбежно должно было случиться.

Кыпчакские эмиры не нашли сил сдержать свои страсти на границе с большой степью. Слишком лёгкой казалась добыча, и слишком жадны были эмиры. Первый поход кыпчаков на земли кара-киданей принёс десятки табунов лошадей и десятки отар овец. Но это была только проба, несмелое движение неуверенной руки. Жадным пальцам хотелось как можно больше урвать от чужого. И рука потянулась через границу в другой раз.

Степь молчала. Для того чтобы взволновать море, нужен сильный ветер, но горе тому, кто вспенит волны.

Второй поход кыпчаков был ещё более удачным. Вдруг стало известно, что гурхан кара-киданей Чжулуху отдал по своим куреням приказ готовить войско.

Кыпчаки испугались.

Загоняя коней, в Гургандж, к шаху Ала ад-Дину Мухаммеду, поскакали вестники беды.

Когда Ала ад-Дин развлекался, наблюдая за жаркой схваткой борцов, к воротам города подскакал на загнанном коне гонец кыпчаков.

Ворота были закрыты, но отворилось надворотное оконце, и ленивый стражник высунул из него сонное лицо.

Хрипя забитой пылью глоткой, гонец прокричал тревожную весть.

Через самое малое время подхваченного под руки гонца – тот уже и идти не мог – представили везиру.

Везир поторопился к шаху.

Гнев Ала ад-Дина Мухаммеда был ужасен. Несмотря на занятость удовольствиями, он оценил меру опасности, нависшей над восточными пределами. Ещё совсем недавно Хорезм-шах платил ежегодную дань кара-киданям. Ценой больших усилий он отложился от гурхана Чжулуху, и эта позорящая его дань была с него сложена. Но он знал силу кара-киданей, и она для него была страшна.

Разорвав на везире в клочья халат, шах повелел страже схватить его и заковать в цепи. Но и это показалось ему недостаточным.

– Сегодня же, – прокричал шах вслед уволакиваемому стражей из покоев везиру, – казнить собаку на площади!

В широко распахнувшиеся двери вбежала предупреждённая верными людьми царица всех женщин. Она всплеснула руками. Но всё было напрасно. Теркен-Хатун растеряла золотые китайские колпачки, сохранявшие её холёные ногти, однако защитить везира не смогла.

– Эти жадные безмозглые кыпчакские псы, – прокричал Ала ад-Дин ей в лицо, – ввяжут нас в такую свару, что в ней не устоит никто!

Без всякого почтения он повернулся к царице всех женщин спиной и, давя высокими каблуками драгоценные китайские колпачки, вышел из покоев. Как ни опасна была его мать Теркен-Хатун, но Ала ад-Дин понял: опасность куда как большая грозит с востока.

Перед заходом солнца тысячи горожан собрались на площади перед шахским дворцом. Широко раскрытые глаза, разинутые рты и вытянутые потные шеи в распахнутых воротах халатов. Передние теснились у помоста, задние наваливались им на спины.

По помосту ходил палач. Шевелил могучими плечами. Доски под ним скрипели.

Народ напирал всё больше. Что нижним до драки верхних? В глазах людей у помоста горело одно – любопытство.

Везира в ободранном халате вывели из дверей дворца, бегом проволокли сквозь раздавшуюся толпу и бросили к ногам палача.

Не спеша тот засучивал рукава.

Толпа затаив дыхание безмолвно ждала.

Палач наклонился к без чувств лежавшему везиру, легко, играючи поднял и долго устраивал голову приговорённого к смерти на плахе. Отступил, взглянул с сомнением на дело своих рук, ещё раз наклонился, что-то поправляя, и только тогда взял меч.

В следующее мгновение, с глухим стуком упав на доски, голова везира покатилась по помосту.

Толпа ахнула.

В тот же вечер шах собрал военачальников.

3

Зиму Темучин готовился к походу против меркитов.

Когда в разговоре с ханом Тагорилом было решено, что удар будет направлен против этого племени, Темучин сказал:

– Ну что ж, завтра начнём готовиться к походу.

На лице Тагорила появилась снисходительная улыбка.

– Куда торопиться? Времени до весны много. Зачем замахиваться ножом на блоху? Меркиты не так уж крепки.

Темучин, не поднимая глаз, с почтительностью в голосе, но всё же возразил:

– Хан-отец, если идёшь за лисицей, готовься встретиться с волком.

– Ну-ну, – раздумчиво взглянув, ответил Тагорил и не сказал больше ни слова.

Темучин понял это как одобрение, во всяком случае, сделал всё, чтобы неопределённое «ну-ну» стало для всех строгим приказом Тагорила о подготовке к походу.

Тогда же, осенью, Темучин настоял, чтобы Нилха-Сангун продал купцам китайского Ван-хана табуны и отары Таргутай-Кирилтуха.

Хан Тагорил сказал:

– Оставь табуны и овец себе.

Но Темучин возразил и на этот раз:

– Нужны оружие и конская справа. Они сейчас важнее лишнего бурдюка кумыса или архи. Для прокорма мне хватит сотни дойных кобылиц и отары овец. Да и некому обиходить скот. У меня нет хурачу.

Тагорил согласился и с этим. Всё, что говорил сын Оелун, было разумно, однако в словах его была смущавшая хана наступательность.

«Наверное, старею, – думал Тагорил, – и меня раздражает задор молодости».

Но это объяснение не сняло лёгкого раздражения.

Задача, поставленная перед Нилхой-Сангуном, была нелёгкой. Ему предстоял долгий путь, но не это было главным. Ни табуны дойных кобылиц, ни отары овец гнать через заснеженную степь было невозможно. Это делалось весной и осенью. Скот перекочёвывал только по траве. Нилхе-Сангуну надо было получить у купцов оружие и конскую справу под обещание пригнать скот весной. Такое было принято, но следовало проявить немалую изворотливость, чтобы убедить китайских купцов. Однако Нилха-Сангун взялся за дело с радостью. С первых дней, как Темучин объявился в курене отца, Нилха-Сангун отнёсся к нему с симпатией и с удовольствием поддерживал в любом деле. Так и сейчас – он быстро собрался в путь. Удобно усевшись в войлоки в арбе – в дальней дороге не хотелось трястись на коне, – он подмигнул Темучину весёлым глазом, сказал:

– Жди. Я всё сделаю как надо.

Махнул рукой вознице.

С треском выдирая вмерзшие в ранний ледок колёса, кони тронулись.

Хан Тагорил провожать сына не вышел. Сказался больным и распрощался с Нилхой-Сангуном в юрте. Перекрестил на дорогу.

– Ступай.

Не вышел потому только, что знал: сын сядет в арбу. Ему, степняку, видеть это было неприятно. Темучин же считал: какая разница, в арбе ли, в седле – было бы дело. А в том, что Нилха-Сангун справится с поручением, был убеждён. Неторопливый, но обязательный сын Тагорила с открытой улыбкой на лице был ему приятен с первого дня знакомства.

Они сошлись душа в душу.

Арба бойко покатила по подмерзшим колеям. Коней подбирал Нилха-Сангун, а он знал в них толк. За арбой поскакало с полсотни нукеров. Путь был небезопасен.

«Одно большое дело, – посчитал Темучин, – начато. Теперь следует заняться другим».

На зиму полная голосов летняя степь затихала. Улетали на юг птицы, в норы прятались крикливые суслики и жирные тарбаганы, и даже вольно гуляющие в благодатные тёплые дни по степи волки жались поближе к предгорьям. Там было больше зверя, а значит, и больше надежды выжить в суровые зимние дни.

Ближе к юртам держались люди, и только крайняя нужда выгоняла их из жилищ.

Темучин это сломал.

– Слепа та стрела, – говорил он, – которая долгую зиму лежит в колчане.

И выгнал воинов из тёплых юрт в степь. Поначалу люди ворчали: не видано-де такое и от стариков не слыхано, но по лёгкому морозцу, по хрусткому снежку разогрелись, развеселились и метали стрелы уже с азартом, соревнуясь, друг с другом. Были и такие, что, воткнув одну стрелу в снег, срезали её другой с пятидесяти шагов. Темучин и сам поставил на сугроб стрелу. Яркое её оперение горело огоньком на белом снегу. Хан Тагорил, тоже выехавший в степь по просьбе Темучина, с интересом смотрел, как поднял лук сын Оелун, натянул тетиву и послал стрелу с хищным звоном.

Огонёк на сугробе погас.

– Молодец! – крикнул хан Тагорил с искренним восхищением и разгораясь лицом.

Темучин послал вторую стрелу. Она срубила хворостину на сугробе на палец. Брызнули щепки. Третьей стрелой Темучин подрубил цель по снежную кромку.

– Мерген! – воскликнул хан Тагорил и пожелал сам испытать руку и глаз.

Для хана воткнули стрелу на высоком сугробе.

Тагорил сошёл с коня, взял лук.

Высокий – он немногим уступал ростом Темучину, – в долгополой лисьей шубе с большим чёрным собольим воротником, подчёркивающим проступивший на морозце румянец, хан казался сильным и молодым. Темучину захотелось, чтобы Тагорил непременно попал в цель.

Стрела певуче взвизгнула, и хворостина на сугробе переломилась пополам.

Темучин рывком послал Саврасого вперёд, подскакал к сугробу, не слезая с жеребца, выхватил из снега обломки стрелы и махом подскакал к хану.

Тагорил был доволен. Лицо сияло. Он повертел в пальцах обломки стрелы, сказал:

– А ничего, глаз ещё верен, и рука не ослабела.

И радостно взглянул на Темучина.

В это мгновение в груди его не было ни тени смущения или настороженности.

В тот же вечер, у очага Тагорила, Темучин заговорил о разделении воинов улуса на сотни, пятисотни и тысячи.

Тагорил был весел и, казалось, не придал значения словам сына анды. Сказал только:

– Наверное, это неплохо.

Тогда Темучин начал рассказывать, как он, разделив свою сотню на три отряда, разом напал с трёх сторон на курени тайчиутов.

Тагорил, по-прежнему улыбаясь, невнимательно слушал его, но сидевшие у очага нойоны кереитов перестали жевать мясо и пить архи. На лицах явилась заинтересованность.

Темучин продолжал рассказывать и вдруг спросил Тагорила:

– Так как, хан-отец, ты даёшь на это своё повеление?

Тагорил опустил чашку с архи и с лёгкостью, с которой он вёл разговор до того, сказал:

– Да, да... Это неплохо. – Добавил, уже обращаясь к нойонам: – Вы слушайте его. Он дело говорит.

И тут Темучин увидел, как помрачнели лица нойонов. Подобрались губы, отвердели взгляды. Но слово хана было произнесено. А Темучин знал, что хан-отец от своих слов не отказывается.

Наутро – Тагорил только поднялся – Темучин пришёл в его юрту. Спросил:

– Хан-отец, вчера ты сказал, чтобы по улусу воины были разделены на сотни, пятисотни и тысячи.

И замолчал. Глаза блестели настороженно.

Тагорил, крошивший тонкими сухими пальцами на блюдце белый как снег молодой овечий сыр, отправил в рот добрую щепоть, прожевал неторопливо, сказал:

– Да, да...

Взглянул на Темучина:

– А ты порадовал меня вчера, сильно порадовал.

– Хан-отец, – сказал Темучин, – так я пошлю по куреням гонцов, с тем чтобы повеление твоё было выполнено?

– Посылай, – кивнул Тагорил, – посылай.

Темучин вышел из юрты хана, и его ослепило солнце. Заснеженная степь искрилась и играла в утренних лучах. Воздух был морозен и прозрачен так, что виднелась гривка сухой рыжей полыни на вершине далёкого холма. Её трепал ветер. Темучин вздохнул всей грудью, и у него закружилась голова от радостного ощущения полноты жизни. Темучин понял, что сегодня свершилось огромное дело и он может иметь под рукой самое сильное в степи войско.

Гонцы с повелением хана поскакали по улусу в тот же день.

Темучин добился и ещё одного повеления Тагорила.

Он показал хану тройную связку воинов в лаве конницы, идущей на врага.

В степь вывели два десятка всадников во главе с молодым, смелым и сильным в сече нойоном кереитов Даатаем. Ему должны были противостоять Темучин со своими нукерами Субэдеем и Джелме. Когда Даатаю сказали, что против его двух десятков будут сражаться только трое, он засмеялся.

– Мы собьём их с первого удара, – блеснул глазами и, казалось, с сожалением обвёл взглядом долговязую фигуру Субэдея, как всегда, молча и угрюмо сидевшего на коне, и широко улыбавшегося Джелме. Оборотился со смехом к стоявшему чуть поодаль Темучину: – Возьми ещё десяток воинов. Так будет надёжнее.

Темучин перебросил из руки в руку деревянный меч – участвующим в схватке дали деревянные мечи, – ответил миролюбиво, но не без вызова:

– Не обнажай кинжал, чтобы убить комара, не говори, что перешёл гору, едва подступив к её подножию.

Воинов развели по разным краям лощины, ровно стелившейся у высокого холма.

На холм поднялся хан Тагорил и нойоны кереитов.

Темучин поплотнее вбил гутулы в стремена, пошевелил плечами, ощущая каждую мышцу, и, наклонившись вперёд, выставил между ушей Саврасого меч. Саврасый тревожно переступил копытами, и Темучин почувствовал, как жеребец телом подался назад, присел на задние ноги, готовясь к прыжку. Темучин покосился на Субэдея, взглянул на Джелме. Напряжение в их лицах сказало: они готовы к схватке. Темучин ощутил исходившую от нукеров силу, закрывающую его с обеих сторон непробиваемыми щитами. Больше ни сейчас, ни позже, вступив в схватку, он на них не взглянул, но исходившая от них сила чувствовалась им с первого до последнего мига схватки.

Тагорил взмахнул рукой.

Кони с места взяли в карьер.

Снег глушил грохот копыт, но степь глухо загудела, как гудит под ударами укутанный в овечьи шкуры барабан, и Темучин увидел катящих на него тёмным комом воинов Даатая. Они приблизились вдруг, сразу. Мгновение назад до них было далеко, а вот уже Темучин различил рвущиеся из ноздрей налетающих коней струйки пара и отчётливо разглядел лицо Даатая. Он шёл на Темучина. И тут что-то необычное произошло в лаве налетающих всадников. Воин, шедший по левую руку от Даатая, вскинулся в седле, словно пытаясь подняться на стременах, его конь ударил крупом в бок жеребца Даатая, и нойон, готовый нанести удар, грудью упал на луку. Темучин с полного плеча обрушил на него меч. Он не успел разглядеть, что это Субэдей тупым деревянным мечом поддел за куяк идущего сбоку от Даатая воина и, разорвав ремни, вскинул над седлом.

Тройная связка Темучина, как острая игла гнилую баранью шкуру, проткнула лаву Даатая.

Темучин пронзительно завизжал и с ходу, так, что полетели из-под копыт Саврасого ошметья снега, развернул жеребца.

Словно единое с ним тело, развернулись нукеры. И связка с тыла пошла бешеным скоком на начавших осаживать коней воинов Даатая. Саврасый грудью сбил замешкавшегося перед ним коня, тот упал, заваливая за собой соседей. И вновь связка Темучина прошла сквозь лаву Даатая. Да лавы уже не было. Воины Даатая рассыпались по лощине. Можно было преследовать их по одному и валить без труда.

Темучин сорвал с бедра аркан. Он мог пощадить Даатая, но не пощадил. Понял: чем разительнее победа, тем скорее он убедит в своей правоте хана Тагорила. Коротко вскинув аркан, Темучин захлестнул за шею неловко поднимавшегося на ноги нойона.

Так, на аркане, он и подвёл его к Тагорилу.

Хан сидел на коне, бросив поводья и уперев руки в бока.

Даатай уже не смеялся, рвал на горле аркан, с ненавистью косился на Темучина.

Хан Тагорил перехватил злой его взгляд, посмотрел на горбившихся в сёдлах нойонов, сказал:

– Да... Старею я... А ты крепнешь... Крепнешь, сын анды...

Отрывистые эти слова звучали по-иному, нежели всё, что с лёгкостью говорил накануне, сидя у очага. Слова падали грузно, рождённые, видать, немалыми раздумьями.

– Тут, – хан опять покосился на нойонов, – нашептали о тебе всякого... Ну да, знать, верно сказано, что камни бросают в дерево, покрытое золотыми плодами... Тройной связке обучить надо всех воинов. Ты проследи за этим и урагша! Урагша, Темучин!

Вздёрнул поводья. Жеребец под ним развернулся, пошёл маховым шагом.

Нойоны смотрели в спину Тагорила. А спина у него была прямая, плечи ровные, и хотя и сказал хан, что стареет, видно было – сила в нём есть. Возражать такому было трудно.

Нойоны тронули коней следом за Тагорилом.

4

Таргутай-Кирилтух сидел у потухающего очага. И не то чтобы в юрте не было аргала или коровьих лепёшек – нет. Всего этого у нойона было в достатке, и бурдюк архи лежал у очага. Протяни руку и налей чашку водки, две, три... Можно было и крикнуть нукера, стоящего у входа в юрту, и он разживил бы огонь и подал чашку. Но Таргутай-Кирилтуху не хотелось ни шевелиться, ни звать кого-либо.

Он следил за лениво выползающими из-под углей струйками дыма, и мысли его текли так же вяло, как эти струйки. Сгоревший аргал не мог дать жара, который бы вскинул над очагом яркое пламя и вздыбил белый хвост дыма. Прогорели ветки. Всё прошло.

Хан Таргутай-Кирилтух вспоминал, как его войско вышло в предгорья, как потеряли они следы Темучина. Вспоминал первый снег и трудное возвращение к своим куреням. Когда он привёл коня к разграбленной юрте, то понял: конец.

Сын Оелун и Есугей-багатура победил его, даже не встретившись в открытом сражении.

Таргутай-Кирилтух думал, что он проиграл Темучину не тогда, когда вывел тридцатитысячное войско в предгорья и потерял следы, но раньше. Наверное, когда набил на шею Темучина кангу. Он вспомнил, как вышел из юрты в окружении нукеров, увидел факелы в их руках, и отчётливо встало в памяти: истоптанная трава и лежащий Темучин, опутанный арканом. И глаза Темучина увиделись. Ах, какие это были глаза...

Таргутай-Кирилтух застонал сквозь зубы и, перемогая себя, наклонился, нацедил архи.

Выпил жадно.

Но водка влилась в него холодной струёй, и не бодря, и не расслабляя. Так пьют после тяжёлого похмелья: в голове звенит, тяжёлая ладонь давит на затылок, и кажется, выпей – и мучения пройдут, лёгкостью нальётся тело и мысли вспорхнут, как это было накануне, во время весёлого пира. Но нет. Всему своё время – веселью, жгучей горечи во рту и скребущей душу тоске.

Чаше водки вчерашний день не вернуть.

Нойон непослушной рукой отёр с подбородка пролитую водку. Мысли потекли дальше.

«Скорее всего, – думал Таргутай-Кирилтух, – я проиграл Темучину раньше. Раньше, когда согнал Оелун из куреня».

И трудные воспоминания медленной волной подняли перед мысленным взором лица нукера Урака, кузнеца Джарчиудая.

«Нукера я зарезал, – думал нойон, – Джарчиудаю разбил лицо гутулом и бросил кузнеца в вонючую яму. А всё зря».

И он вспомнил замкнутые, хмурые лица людей куреня, услышал шёпоты, которые в те дни ползли по степи.

«Да, – решил он, – тогда я и проиграл».

Но мысли пошли дальше, и – словно это было накануне – перед Таргутай-Кирилтухом распахнулась юрта, освещённая ярко горящим пламенем очага, вкруг его сидящие нойоны. Смех услышался и весёлые голоса. Это был день, когда Есугей-багатур собрал их на охоту. Баурчи подавал трепещущую алую печень изюбра. Много было шуток в тот день и забав, но были и слова Есугей-багатура. А говорил Есугей-багатур много раз и ему, и другим нойонам, что время вольных родов в степи прошло и нельзя стоять отдельно друг от друга. И повторял, что гибель это, гибель. Но его никто не слышал. А может, и не слушал, как не слушал он, Таргутай-Кирилтух. Уши не затыкал в разговоре, но в них звучали другие слова, говорённые самим: «В моём курене была и будет только моя воля!»

Очаг догорел вовсе. Над ним уже и дым не струился.

Таргутай-Кирилтух нацедил ещё архи и вылил в горло, не чувствуя ни вкуса водки, ни её запаха.

Откинулся к стенке юрты. Глаза смежились. Казалось, он уснул. Тяжёлое, отёчное лицо было неподвижно. Губы плотно сжаты.

Но Таргутай-Кирилтух не спал.

Пьян он был, был раздавлен случившимся, но соображал яснее и лучше, чем в иные трезвые и радостные минуты. Испытания, выпавшие на его долю, отодвинули в сторону мутившие мысль самодовольство и самонадеянность, чрезмерное честолюбие и жажду власти. Сейчас не перед кем было бахвалиться, выставляя наперёд гордыню, чваниться и пускать пыль в глаза. Во мнении окружавших он упал в самый низ. Дальше падать было некуда. Да и собственное его мнение о себе изменилось. Неудачный поход был для него как скачка в темноте, и в этой скачке с полного хода он ударился о глухую стену, расшибившись, вылетел из седла и грохнулся оземь. Сейчас он лежал разбитый, и если никто не видел на нём синяков, то Таргутай-Кирилтух знал, что весь он – одна боль. В этой боли, какой Таргутай-Кирилтух не ведал никогда, он задавал себе вопросы, которые бы не родились раньше в его голове, и отвечал на них с безжалостной прямотой. И выходило из разговора с самим собой, что прав был Есугей-багатур, а он, Таргутай-Кирилтух, в гордыне лгал себе и людям, упираясь его настояниям. Проиграли все. Погиб от неведомой руки Есугей-багатур, а улус тайчиутов развалился и стоит открытый для любых жадных рук.

А в степи без меча – и об этом хорошо знал Таргутай-Кирилтух – устоять нельзя.

Надо было думать не о табунах кобылиц, отарах овец, жалком скарбе, но о самой жизни племени. В жестоких набегах на ослабевшие племена не секли верхушек, но рубили ослабевшего под корень, освобождая место сильному.

Волк не даёт взаймы зубы другому волку, но грызёт его до смерти, мозжа кости.

Племена в степи были злее волков.

Таргутай-Кирилтух у стены юрты качнулся из стороны в сторону, оперся на руки и, хотя и тяжело, но начал поднимать грузное тело.

Наконец он утвердился на ногах.

Стало приметно, что в нём обнаружилось новое и необычное. Взгляд отвердел, и в лице явилась решительность. Негромко, но властно – чего не слышалось в голосе последнее время – позвал нукера.

Тот вскочил в юрту без промедления.

В этот день Таргутай-Кирилтух разослал нукеров по всем куреням тайчиутов. С каждым гонцом нойон говорил с глазу на глаз и подолгу.

Нукеры ускакали в степь.

Таргутай-Кирилтух позвал баурчи и приказал достать из кладовых лучшее из того, что оставалось, и готовиться к встрече гостей. Баурчи с удивлением взглянул на нойона, но, не сказав и слова возражения, вышел.

Через малое время вокруг юрты нойона запылали костры. Можно было подумать, что в курене готовятся к бою.

Но прошёл день, второй, третий, а званых гостей не видно было в степи.

На зов Таргутай-Кирилтуха не отзывался ни один нойон.

На четвёртый день приехал Даритай-отчегин.

Его встретили далеко от куреня, высланные для того нукеры проводили к ханскому холму.

Даритай-отчегин, опасливо озираясь, слез с коня, пошагал несмело к ханской юрте. Снег скрипел под гутулами. Он увидел подле юрты Таргутай-Кирилтуха костры, висящие над ними котлы, и озабоченное лицо просветлело. Шаг стал твёрже.

У порога юрты гостя встретил нойон. Ступил навстречу.

Пира не было. Был разговор, которого Даритай-отчегин не ждал.

А ещё через несколько дней Таргутай-Кирилтух и Даритай-отчегин с полсотней нукеров отправились в земли кереитов к Темучину.

Это было такой неожиданностью, что курень притих в тревожном ожидании. Даже собаки у юрт взлаивали с осторожностью, и в этом лае слышалось: чего брехать, лучше помолчать, отойти в сторону, прилечь незаметно, укрыть голову хвостом, а то как бы по ней не рубанули, да ещё и до смерти.