Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"
Автор книги: Юрий Федоров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)
Таргутай-Кирилтух с десятком нукеров и сотней воинов собирался к хану соседнего племени кереитов Тагорилу.
К кереитам Таргутай-Кирилтух собирался давно. На границах улуса всегда было неспокойно, но последние дни нападения на табуны и отары тайчиутов стали нестерпимы. Угнали табун у Даритай-отчегина, отару овец у Сача-беки. Вот-вот можно было ожидать, что нападут и на его, Таргутай-Кирилтуха, курень.
Нойон спал беспокойно. Просыпался, выходил из юрты, ёжась от свежего ветра, вглядывался в ночь.
Весенние ночи были темны и безмолвны, но кто мог поручиться, что ночная темень не будет разорвана огнями факелов неведомых всадников и тишина не обрушится лавиной людских криков и взвизгов коней?
Обрюзгшее лицо Таргутай-Кирилтуха застывало в напряжении, твердело.
Подолгу, ссутулившись, он стоял у юрты. Нукеры, охранявшие нойона, таращились на него сонными глазами, и унылый вид Таргутай-Кирилтуха не прибавлял им бодрости. Все хотят видеть того, кто наверху, победителем, сильным, а здесь какая сила? Сутулые плечи нойона порождали лишь смятение в душах. Таргутай-Кирилтух поворачивался, уходил в юрту.
У хана кереитов Тагорила он надеялся найти защиту.
Таргутай-Кирилтух отобрал подарки для хана. Седло бухарской работы с серебряной насечкой. Китайский высокий бронзовый шлем, который отражал прямой удар меча. Широкие, изукрашенные рисунками медные пластины для защиты груди воина от стрел. В степи не признавали буйволиные или медные китайские латы, что одевали всего воина, защищая в бою. Считалось, что спину прикрывает трус, а багатуру ни к чему её защищать, он не поворачивается к врагу спиной. Подарки были достойны хана, каждый стоил не одну сотню кобылиц, и их не стыдно было положить к ногам любого нойона.
Таргутай-Кирилтух велел принести подарки в свою юрту, оглядел ещё раз и остался доволен.
С такими подарками можно было отправляться в путь. Когда их разложат на ковре перед ханом Тагорилом, у многих его людей жадно заблестят глаза.
Таргутай-Кирилтух удовлетворённо похмыкал, велел, переложив соломой, спрятать подарки в перемётные сумы. Казалось, всё было готово к отъезду.
И тут пришла весть: вдова Есугея тайно ушла в степь с сыновьями и скрылась.
Услышав это, Таргутай-Кирилтух чуть было не сказал: «Ну и что? Ушла, и пускай её. Подохнет в степи со щенками, и всё тут». Но перехватил напряжённый взгляд Сача-беки, и слова застряли у него в горле.
Сача-беки прошагал по юрте, сказал принёсшему весть нукеру:
– Иди.
Тот вышел.
Сача-беки оборотился к Таргутай-Кирилтуху. На лице открылась белая полоска зубов.
– А! – воскликнул возбуждённо. – Слышал?
– Что мне в том? – развёл руками Таргутай-Кирилтух. – Пусть бегает по степи. Она не дойная кобылица, молока от неё ждать не приходится.
И засмеялся.
Сача-беки упёр руки в бока и, глядя на Таргутай-Кирилтуха, повторил врастяжку:
– Мо-ло-ка-а... Но ты забыл, Таргутай-Кирилтух, что хан Тагорил анда[27]27
Анда – названый брат.
[Закрыть] Есугей-багатуру. Ты приедешь в курень к Тагорилу и в юрте у него увидишь Оелун с сыновьями. Я сомневаюсь, – он ткнул пальцем в лежащие у выхода из юрты перемётные сумы, – что эти подарки помогут тебе, да и нам. И вернёшься ли ты из куреня Тагорила – не знаю.
Таргутай-Кирилтух крякнул.
– Вот так так... – выдохнул растерянно. – А я и забыл об этом. Анда... Точно анда...
Суетливо забегал по тесной для его громоздкой фигуры юрте:
– Ай-яй-яй...
– Помнить надо обо всём, – жёстко хлестнул Сача-беки, – коли хочешь жить вольным человеком, а не бегать на аркане, захлёстнутым за горло. Я не раз думал, что табуны Оелун когда-нибудь станут у нас поперёк глотки. Так оно и выходит.
У Таргутай-Кирилтуха в такие минуты мысли разбегались, как испуганные охотником косули в степи.
– Ну-ну, – вцепился он в Сача-беки, – говори же, каркать может и ворона.
Сача-беки был встревожен всерьёз. Он понял, что Оелун, коли решилась на бегство с сыновьями в степь без скота, без верных людей, и впрямь может накликать несчастье. После смерти Есугея он был у неё. Подскакал к юрте и увидел Оелун. Она не подняла лица, не взглянула. И не надо было обладать особой догадливостью, чтобы представить, какая ненависть кипит у неё в груди. Он заговорил было с ней, но женщина головы не повернула. И уже тогда Сача-беки подумал: «За ней нужен глаз да глаз, а то как бы не случилось худа». Но только подумал. Слишком был уверен в своей силе.
Сейчас эта уверенность поколебалась. Оелун молчала, но они забыли, что волчица остаётся волчицей, хотя она и не съела твоих овец. И вот вдова Есугей-багатура показала себя. Сача-беки пожалел в эту минуту, что не вспомнил при встрече с Оелун старую поговорку: «Коли перелез передними ногами, перелезай и задними».
«Надо было, – решил с горечью, – разом кончать род Есугея. Коли рвать куст, так рвать с корнем».
Сача-беки поискал глазами подушку, сел, взглянул на торчавшего столбом Таргутай-Кирилтуха, сказал:
– Садись. То, что ехать к хану Тагорилу нельзя, без слов ясно. А что делать, – он качнул головой, – надо думать, и думать крепко.
8По степи скакало с полсотни всадников. Казалось, их гонит злой ветер. Как осенние листья, всадники скатывались с холмов, торопили коней в распадках и вновь взлетали на взгорки.
Однако гнал их не ветер, но гнев нойона.
Кони были в мыле, но плети всадников не сходили с их спин.
– Ай-я! Ай-я! – понуждал скакавших, оглядываясь злыми глазами, передовой и всё ускорял и ускорял бег.
Таргутай-Кирилтух призвал нукеров и, возвышаясь посреди юрты тяжкой глыбой, сказал:
– Найдите Оелун с её щенками.
Подступил к старшему нукеру Ураку. Рот у Таргутай-Кирилтуха кривился, лицо, словно вылепленное из серой сырой глины, ходило ходуном:
– Скачи хоть на край степи, но без Оелун не возвращайся. Приедешь без неё – я сам сломаю тебе хребет.
Так он не говорил с Ураком никогда. Да так он не говорил и с простыми нукерами. Нукер – приближённый нойона. Ему вверяется самое ценное – жизнь нойона. Он охраняет его в сече и бережёт в дни мира. Надо потерять голову, чтобы так говорить с людьми, которые оберегают тебя и твой очаг. Все поняли – Оелун бежала потому, что боялась за себя, за сыновей, но теперь пришло время испугаться и Таргутай-Кирилтуху.
И он испугался.
Глуп степняк, который выказывает страх перед своим конём, и трижды глуп тот, который бьёт коня плетью, прежде чем сесть в седло.
На Ураке скрипнули ремни куяка[28]28
Куяк – сплетен из ремней (как правило, буйволиных), защищает воина от стрел и сабельных ударов.
[Закрыть], туго обтягивающего грудь и плечи. Но он промолчал. Слова Таргутай-Кирилтуха, однако, больно уязвили его. В тёмных глазах старшего нукера зажглись злые огоньки, но он скрыл их, прикрыв веки. Не ведая того, нойон сам завязал ещё один узел на жёсткой нити, связывающей две судьбы – его и Темучина. Таргутай-Кирилтух не вспомнил в эту минуту и кузнеца Джарчиудая, которого также сгоряча толкнул в грудь гутулом и ожёг плетью.
А надо было вспомнить.
Оскорбив Урака, он поставил их на своём пути рядом.
Когда-то узлам этим должно было развязаться.
Нукеры подскакали к брошенной Оелун юрте и спешились. Урак, затаив обиду, погасил блеск в глазах, лицо его было, как всегда, твёрдо и спокойно. На крепких ногах он прошёл в юрту, огляделся.
Всё здесь говорило о поспешном бегстве. Даже узенький столик с кожаными куклами – онгонами – стоял на почётном месте за очагом, забыть его для степняка непростительно. Онгоны – хранители очага, им достаётся первая капля шулюна, когда в котле закипает варево, и первый кусок мяса с углей. «Торопилась, знать, Оелун, – подумал Урак, – торопилась». По стенам висели одежды. У очага лежали подушки. «И ушла налегке», – решил старший нукер. Он ещё не знал, как поступит, и осматривал юрту тщательно. Понимал Урак и то, что за ним внимательно следят глаза многих из прискакавших по приказу Таргутай-Кирилтуха и, хотя он, Урак, старший над ними, о любом его неверном шаге станет известно нойону. Об угрозе Таргутай-Кирилтуха переломить ему хребет слышали все.
Урак вышел из юрты, оглядел коновязь, походил вокруг.
Земля была истоптана множеством копыт. Но ничто не говорило о том, как и куда ушла Оелун с детьми. Арбу, правда, не нашли у юрты, и можно было предположить, что Оелун укатила на ней. Ан было и возражение: после смерти Есугея прошло немало времени, и Оелун могла отдать арбу соседям или уехать на ней на дальнее пастбище и там оставить, возвратившись на коне.
Вместе с Ураком в курень Есугея прискакал лучший охотник Таргутай-Кирилтуха старик Курундай. У него были кривые ноги человека, почти не слезающего с коня, плоское лицо и глаза, подернутые слезливой мутью, но он обладал таким зрением и чутьём, что выглядывал зверя даже там, где не могли отыскать и собаки. Суетливо поспешая за широко шагавшим Ураком, он неожиданно присел на корточки и, поводя носом, словно принюхиваясь, принялся разглядывать вдавленности между пучками ковыля. Сунул палец в рот, послюнил и приложил к следу. Поднёс палец к глазам. Блеснула шерстинка. Курундай поднял лицо к остановившемуся подле него Ураку:
– След свежий, ещё и края не обсыпались. И шерстинка... шерстинка...
Блёклые, старческие губы растянулись в улыбке.
– Ай-яй! – воскликнул он. – Не глупая Оелун. Ай-яй, не глупая! Да и почему у Есугей-багатура должна быть глупая жена?.. Вздорная и дурная кобылица бывает только у жеребца, который хромает на четыре ноги... Не глупая Оелун.
Он поднялся, сказал убеждённо:
– Оелун уехала на арбе, колёса обмотала войлоком. Найти её следы в степи трудно, но можно.
Он же, Курундай, определил, куда направила своих волов Оелун.
– К Онону она не поедет, – сказал он. – Такое было бы слишком просто для женщины, которая догадалась обернуть колёса арбы войлоком. Нет...
Из-за пояса халата Курундай вытащил плеть с коротким черенком, повертел в пальцах и вдруг резко и сильно выкинул вперёд, указывая направление.
– Она пошла вот так!
Черенок плети чётко указал путь меж холмов.
Поднявшееся над горизонтом солнце высветило стоящего подле юрты старика и, необыкновенно продолжив тенью вытянутую его руку и черенок плети, чёрной полосой устремило их в степь.
– Хе-хе-хе, – задребезжал смешок Курундая, – мудрая Оелун... Мудрая... Но искать её надо на этом пути...
Курундай не ошибся.
Урак не стал возражать, хотя мог ткнуть пальцем в любую сторону и спросить охотника: «А почему не так?» И ответить было бы, наверное, нелегко. Да, Урак был убеждён, что Курундай указывает правильно. Он молча сунул ногу в стремя, кинул тело в седло.
– Вперёд! – скомандовал нукерам.
Он всё ещё не знал, как ему поступить.
Время дождей прошло давно, степь просохла и гудела под копытами коней, как медный котёл. Когда солнце поднялось над окоёмом на два копья и кони начали запотевать, Курундай неожиданно натянул поводья, останавливая резвого жеребца.
Легко, почти не опираясь на стремя, спрыгнул на землю, шагнул к одиноко торчавшему в ковылях кусту. Обошёл со всех сторон, присел на корточки. Нукеры, не слезая с коней, окружили старика. Он вскинул голову и пронзительно и зло закричал:
– Прочь, прочь! Истопчете всё, как я найду следы и что скажу нойону? Прочь!..
Урак раздражённо взмахнул рукой.
Нукеры отъехали в сторону.
Урак помедлил, перекинул ногу через луку, подошёл к Курундаю. Но прежде чем он заговорил с ним, увидел: одна из веток сломана. Там, где обломился сучок, белым выдавала себя свежая кора. Ветка была сломана не позже чем вчера ночью. Кора не успела обсохнуть на солнце и потемнеть.
Курундай, сидя на корточках у куста, сказал, не поворачивая головы:
– Ночь была безлунна. А волы обязательно выйдут в степи на одиноко стоящий столб, дерево или куст. Их тянет на столб, как мошку на огонь костра. Оелун могла не заметить куст. Было темно. Вот и не отвернула в сторону.
Он поднял на Урака красные, наполненные слёзной мутью глаза. В глазах было торжество охотника, настигнувшего дичь.
А глядеть так Курундаю на нукера не следовало.
Урак неожиданно для себя понял, что ему надо сделать.
Решение, сразу и властно овладевшее им, родилось не только из обиды, нанесённой Таргутай-Кирилтухом, но из чего-то большего. Скорее всего, оно замешалось на разговорах о смерти Есугей-багатура, на толках о случае с кузнецом Джарчиудаем и, конечно, на сострадании к Оелун, за которой они, полсотни крепких мужчин, гнались по степи, как гонится свора собак за оленухой с оленятами.
Упоение гонкой присуще слабому. Сейчас, сейчас он настигнет гонимого, вонзит зубы в затылок, и тёплая кровь омоет рот.
Урак не был слабым.
– Хе-хе-хе... – рассыпал смешок старик Курундай. – Вот и эта лиса не ушла от нас. Хитрая лиса...
Смех этот – едкий, дребезжащий – неприятно поразил Урака.
Курундай поглядывал и поглядывал на старшего нукера. Толокся на корточках у его ног. Урак разглядел шею Курундая, выглядывавшую из воротника халата. Шея была как стебель сухой полыни. Если чуть придавить – она хрустнет слабыми позвонками.
Дробный смешок оборвался.
Урак вновь увидел глаза Курундая. Но сейчас взгляд их был иным. Жёстким и предупреждающим.
– Поспешила Оелун, – сказал старик, – поспешила... Вот и сломала куст. – И добавил: – Все мы спешим.
Последние слова, показалось Ураку, прозвучали как предостережение для него.
«Да он – мангус, – подумал Урак, – читает в чужих головах».
– Так что же, – сказал Урак, – если ты нашёл следы Оелун, едем. Тебя, старик, ждёт награда Таргутай-Кирилтуха.
– Награда, – выпрямляясь, повторил Курундай, – награда...
И в другой раз удивил старшего нукера изменившимся голосом:
– Награды бывают разными.
Шагнул враскачку к отошедшему в сторону жеребцу. Поймал узду, сел в седло и только тогда сказал:
– Едем. Поспешать не след. Время есть.
Развернул жеребца и, почмокивая губами, послал в степь.
Ураку показалось, что старик повёл их не туда, куда указывала сломанная колесом арбы ветка.
«Точно мангус, – решил Урак, – кружит по степи, как злой дух».
Старик Курундай неторопливо трусил впереди отряда.
Жаркое солнце жёлтым диском нависало над головами. Жгло лица. В такой час овцы перестают щипать траву, собираются под курганами и, угнув головы, пережидают зной. Табуны лошадей уходят в балки, прячутся в тени оврагов. И даже степное зверьё укрывается в норы или уходит ведомыми только ему путями в дальние перелески. Замолкают птицы.
Старик Курундай, однако, продолжал кружить и кружить по степи.
Кони начали спотыкаться на сурчиных норах. На боках, на взмыленных шеях коней хлопьями объявилась серая пена. Не слушая повода, кони вскидывали головы, храпели натужно, кося на хозяев злыми глазами.
Нукеры недовольно заворчали.
Но Урак молчал. Он давно бы остановил отряд, но мысли его были заняты сейчас не людьми, которых он вёл по степи, и не лошадьми. Урак мучительно хотел понять – куда ведёт их старик Курундай, а поняв это, сообразить – каким временем он, Урак, располагает, чтобы совершить задуманное.
Однако разгадать путь Курундая казалось невозможным.
Сначала старик повёл отряд на поднимающееся выше и выше над окоёмом солнце. Потом повернул в сторону. Ещё раз развернул коней и повёл на солнце, уже перевалившее зенит. Но и в этом направлении они проскакали недолго. Курундай вновь развернул коней. Его путь был похож на полёт несыта[29]29
Несыть – сова.
[Закрыть] – изломанный и причудливый, – нырки и изгибы которого не способен проследить человеческий глаз.
Кони начали останавливаться.
Урак подскакал к старику, по-прежнему трусившему впереди отряда. Сказал:
– Мы запалим и коней и людей.
Старик поднял плеть на коротком черенке, ткнул вперёд.
– За холмом, – сказал, – ручей. Много воды. Там остановимся.
За холмом и вправду объявился ручей, и Урак поразился знанию Курундая степи. Наверное, для него на всём неоглядном её просторе не было тайн. Он прочитывал степь, как рисунок на своей ладони.
Кони потянулись к воде.
– Сегодня дальше не пойдём, – сказал старик и с кряхтеньем закинул ногу, перенося через луку, – вели рассёдлывать коней и зажигать костры. Надо хорошо отдохнуть. Завтра у нас дальняя дорога.
Так Урак узнал, что у него впереди ночь. А за такое время многое могло случиться.
Нукеры расседлали коней, наломали у ручья сухого камыша, раскрыли перемётные сумы, и через малое время над огнём в котлах забулькало варево.
По балке, над ручьём, поплыл сладкий дымок.
Урак решил: сегодня ночью он зарежет старика и уйдёт в низовья Селенги к хори-туматам. Как ни длинны руки у Таргутай-Кирилтуха, он до лесов хори-туматов не дотянется. С Урака словно груз свалился. Самое трудное – решить. Остальное – действие. Здесь руки делают своё.
Урак сел к костру. Ему подали аяк[30]30
Аяк – чашка, выдолбленная из корня берёзы или берёзового наплыва.
[Закрыть] с горячей шурпой[31]31
Шурпа – похлёбка.
[Закрыть], сваренной из сушёного мяса с черемшой. Шурпа обжигала губы, но Урак не отрывался от аяка, пока не допил до конца. Горячее варево вливалось в него животворящей струёй. Наконец он вытер губы рукавом халата, поднял глаза на сидящих вкруг костра.
Напротив Урака неторопливо хлебал шурпу Курундай.
Взгляды их встретились. Старик смотрел в лицо Ураку не мигая. И даже слёзная муть, казалось, высохла в его глазах. Урак напрягся, волна неприязни к старику поднялась в нём. «Мангус, – подумал он, – мангус, нуда ладно...» И ещё раз твёрдо сказал себе: «Сегодня ночью».
Старик прихлёбывал шурпу блёклыми губами.
Всё сложилось, однако, так, как Урак не мог и предположить.
Урак опасался, что Курундай устроится на ночь поближе к костру, среди нукеров, и тогда трудно будет достать его ножом. Но старик – большая часть нукеров ещё и не собиралась укладываться на ночь – отошёл в сторону, выбрал место для ночлега у крутого, поросшего кустарником спуска в балку и бросил на траву шабур[32]32
Шабур – верхняя одежда из грубой шерстяной ткани.
[Закрыть]. Лёг и укрылся с головой.
Урак исподволь, от костра, наблюдал за Курундаем. Когда старик накрылся полой шабура, в голове нукера прошло: «Всё, мангус. Больше ты не встанешь».
Теперь оставалось одно – ждать.
Костёр догорал. Камыш горит жарко, но быстро. Пламя сожрало сухие стебли и едва трепетало на углях.
Ночь заходила над степью. Семь звёзд Повозки Вечности[33]33
Повозка Вечности – созвездие Большой Медведицы.
[Закрыть] объявились над бескрайними её просторами. Тревожно прокричала ночная птица и смолкла. Слышно было только, как ходят по степи за увалом балки кони и, пофыркивая, щиплют траву.
У потухшего костра уснули все.
Урак лежал на тёплом потнике[34]34
Потник – плотная войлочная подкладка под верховое седло.
[Закрыть] и следил за разворачивающимися над степью звёздными оглоблями Повозки Вечности. Ему хотелось спросить у звёзд, как развернутся оглобли его, Урака, повозки жизни? Но он знал, что со звёздами умеют говорить только шаманы. Его же судьба – молча и безропотно подчиняться Вечному небу.
Урак обдумал, что, покончив с Курундаем, незаметно выберется из балки, отыщет коня и уйдёт в степь. Он протянул руку, ощупал лежащее рядом седло. Тут же был приготовленный заранее бурдюк с водой. Всё было на месте, всё было готово к осуществлению задуманного.
Урак приподнял голову.
Прислушался.
Ничто не насторожило его. Тишина стояла над балкой.
Урак нащупал на поясе рукоять ножа и ужом скользнул в темноту. Локти ощутили жёсткую осыпь спуска. Он отполз от костра и огляделся. Его отделяло от старика шагов тридцать. Урак поднялся во весь рост – темнота была густа, и можно было не опасаться, что его кто-нибудь увидит, – вытащил нож. Сделал шаг, другой. Отчётливо различил куст, у которого лежал старик, пятно шабура... Сделал ещё шаг – и сильная рука перехватила его запястье, другая рука легла на лицо, прикрыла рот. Над ухом прозвучал сдерживаемый голос Курундая:
– Молчи. Я знал, что ты придёшь.
Пальцы старика сдавили запястье так, что Урак выронил нож.
– Молчи, – повторил Курундай, – садись.
Придавил плечо.
Урак сел и услышал слова, которые были столь же неожиданны, как и сковавшее его необоримое объятие Курундая:
– Ты думаешь, я не знаю, что Оелун наша природная госпожа, а её сыновья наши природные нойоны? Посчитал, что я отдам её в руки Таргутай-Кирилтуха? Нет...
Курундай отпустил руку Урака и пододвинул носком гутула нож.
– Возьми, – сказал, – и всякий раз задумайся – следует ли его обнажать.
Урак, ошарашенный случившимся, только потёр кисть руки, сказал:
– Ну и силища у тебя, старик...
Курундай дробно рассмеялся:
– Хе-хе-хе...
9Чжунду – столица империи – просыпалась под воркование горлиц. Ах, как сладко ворковали горлицы в садах, залитых белой кипенью цветущих деревьев. Можно было только поднять лицо к голубому небу и возблагодарить его за дарованное счастье слышать нежные, переливчатые звуки. В них было журчание ручья, сладостная нега, надежда на безоблачное будущее.
В храмах возжигали кадильницы, и буддийские монахи в жёлтых одеждах выносили их на улицы, дабы послушные Будде вдохнули священный аромат и обрели в душе мир на предстоящий день. Душевный этот мир нужен каждому, даже не верящему в Будду, а поклоняющемуся другим богам.
Жёлтые одежды монахов мели белый песок дорожек дацанов[35]35
Дацан – буддийский монастырь.
[Закрыть].
Возжигали свечи и в христианских церквях[36]36
В Китае, наряду с другими верованиями, признавалось и христианство несторианского толка.
[Закрыть]. Христианский поп в чёрной рясе вздымал руки, возносил молитву Господу, и плыли, плыли над городом одухотворяющие звуки колокола.
В Чжунду соседствовали христианский крест и буддийская пагода.
В столице Цзиньской империи отвергалось лишь язычество степняков.
Здесь бинтовали ножки новорождённым девочкам, чтобы сохранить у женщины на всю жизнь крошечные, хрупкие, младенческие ступни. Изысканность, исключительность, изящество были мечтой и идеалом. И на же тебе – степное варварство...
Империя не могла с этим мириться.
Главный имперский управитель, выслушав утреннее сообщение гонцов с границ, поспешил в высокий императорский дворец пятого государя Цзиньской династии – Ши-цзуна. Главного управителя вызвал на совет мудрейших наследник престола князь Юнь-цзы.
Имперский управитель был мудрым человеком и за годы, проведённые на вершине власти, убедился, что советы при императоре, как бы они ни назывались – мудрейших, почтеннейших, старейших, – поддерживали и выражали только волю императора. Советы при наследнике императора – тоже мудрейших, почтеннейших и старейших – поддерживали и выражали только волю наследника. Но интересы императора и наследника никогда не совпадали, да и не могли совпадать, так как первый правил империей, а второй лишь собирался править и час вступления на престол всячески торопил. Задача управителя заключалась в том, чтобы с наименьшими потерями лавировать между многочисленными советами.
Долгие годы такое ему удавалось.
Занятие это было многотрудное. Время от времени советы набирали силу, и казалось, всё золото империи не удовлетворит алчные аппетиты советников. В крайних случаях управитель выдавал одного или двух из наиболее рьяных советников противоположной стороне, и они кончали жизнь на спине деревянного осла, высившегося на главной площади Чжунду. Приколоченные гвоздями к спине осла, советники умирали долго и мучительно, но это сближало точки зрения советов и на время рождало успокаивающее единогласие.
Деревянный осёл всё же был последним доводом главного управителя, а управитель крайностей не любил, да и считал – в щекотливом деле, каким являлось осуществление власти, прибегать постоянно к одному и тому же аргументу нецелесообразно. Деревянного осла, однако, он распорядился никогда не убирать с площади.
В покоях наследника управитель пал на колени и поцеловал край одежды достохвального князя Юнь-цзы.
Мудрейшие склонили головы.
Князь Юнь-цзы повёл рукой, и девушки с прекрасными, как цветы, лицами выплыли из широко распахнувшихся дверей, разнесли мудрейшим чай. Девушки скользили по лакированному полу, как видения прекрасного, экзотического сна.
Мудрейшим поднесли тончайшие чашки с густым и терпким, как вино, жуланом[37]37
Жулан – один из лучших сортов чая.
[Закрыть]. Юнь-цзы стремился на совете к непринуждённости и гордился этим. Чай символизировал сокращение расстояния между ним – наследником высокого трона – и его советниками.
Юнь-цзы выпил глоток ароматного жулана и привычным движением, выдававшим изысканное воспитание, откинул голову и заговорил витиевато. Речь его лилась легко, голос играл богатыми звуками, жесты, которыми он сопровождал слова, были округлы и изящны.
В наследнике престола всё было достойно великой империи.
Советники внимали с благоговением.
Предметом нынешней речи наследника была забота о состоянии советов. С горечью высокочтимый Юнь-цзы сообщил, что некоторые советы при императоре утратили должную действенность и для пользы империи следовало часть возложенных на них задач передать успешно работающим советам при наследнике престола.
Главный управитель внимал речи наследника с благоговением, как и все присутствующие. Во всяком случае лицо его выражало только внимание. Однако он не случайно был многие годы главным управителем. За словами наследника, лившимися, как струи легкозвучного ручья, он различил давно знакомое – перетягивание власти от императора к наследнику.
Это было старо, как Вечное небо, для всех высоких дворов и всех народов.
Власть обладает огромной притягательной силой, и чары её ломали натуры куда более цельные и стойкие, чем наследник Юнь-цзы. На это не следовало обращать внимания, и управитель воспринимал речь наследника исключительно как поток звуков, ласкающих слух.
Неожиданно в словах Юнь-цзы объявилось нечто новое.
Наследник заговорил о слабостях в правлении императора Чунь Ю империи Си-Ся.
Это заставило главного управителя прислушаться.
Управитель знал гораздо больше наследника о внутренних борениях при дворе Чунь Ю. Его, управителя, люди, а не люди наследника императора приносили сведения из-за границ империи. Однако факт, что Юнь-цзы заговорил об этом открыто, был нов.
Наследник в своей речи пошёл дальше. Он сказал, что борения при дворе императора Чунь Ю могут пагубно сказаться на всей линии противостояния степи.
Это было правдой.
Главный управитель отдал должное словам наследника.
– Что ожидает нас, – воскликнул наследник, – перед ужасным ликом варварской степи?
Это был вопрос вопросов.
Главный управитель всё явственнее осознавал, что в степи происходят события, говорящие о значительных изменениях. Уши управителя, ловившие разговоры на караванных дорогах, в далёких степных куренях и юртах нойонов, глаза его, следившие за перемещением племён в степи, давали всё больше и больше фактов, чтобы сказать: степь приходит в движение. Родовые связи, ранее единственное звено, которое скрепляло степняков, ныне упрочились связями племенными и даже более – межплеменными. Всё чаще и чаще нойоны племён вступали в двойственные союзы. Рыхлая почва рассеянных по степи народов уплотнялась с угрожающей силой, и это было опасно. В своих размышлениях управитель искал причины изменений, ибо понимал, что, только распознав их, он найдёт оружие, которое поможет империи сохранить влияние на степь. Но это было самое трудное в его раздумьях. Управитель представлял, что сплочение степи – явление неслучайное. История Китая – многовековая, бурная, разноречивая – подсказывала, что в жизни народов случайностей нет, а управитель был старательным книгочеем и почитателем истории. Он искал закономерности в изменениях в степи. Сообщения из-за Великой стены свидетельствовали, что нойоны племён последние десятилетия богатеют. И многие из них владеют десятками табунов лошадей, многими стадами дойных кобылиц, бесчисленными отарами овец. Управитель же знал, что там, где богатство, там и власть.
Но это не объясняло всего...
Наследник Юнь-цзы закончил речь. Хор голосов советников вспыхнул ярким костром одобрений и похвал. Иного ждать не приходилось, ибо все советы, и при всех дворах, существуют лишь для того, чтобы воспевать мудрость правителя. Человек так создан, что с трудом терпит советы, какими бы они ни были – добрыми или злыми, полезными или бесполезными. А что уж говорить о людях, вознесённых на вершины власти? Какие здесь могут быть советы...
Наследник Юнь-цзы благосклонным жестом отпустил собравшихся на совет. То была сложная и многоходовая церемония, ибо каждый из советников должен был, соблюдая старшинство, подойти к наследнику, поклониться особым образом, поцеловать край его одежды и, ни в коем случае не поворачиваясь к наследнику спиной, выпятиться из залы, сопровождая шаги поклонами, глубина которых увеличивалась по мере отдаления от наследника.
Главному управителю Юнь-цзы велел задержаться.
Когда все вышли, улыбка на лице наследника истаяла. Он помолчал некоторое время, а затем чётко и жёстко сказал несколько фраз.
Слова Юнь-цзы весьма озадачили главного управителя. Он понял – грядут большие перемены, а слова наследника – приказ, который надо выполнять.
