Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

5

Перед отъездом Таргутай-Кирилтуха в юрту к нему пришёл старик Курундай. Давно его не видели в курене, а вот на тебе – объявился. Несмело отодвинул полог, вошёл в юрту, стал у порога.

Таргутай-Кирилтух с удивлением взглянул на него.

– Нойон, – сказал старик, щурясь на огонь очага, – в степи неспокойно. Всякое может случиться. Я провожу тебя к кереитам тайными тропами.

Закашлял в кулак.

Таргутай-Кирилтух смотрел на старика и думал, что всё так и есть, как он говорит: и в степи неспокойно, и полсотни нукеров, что он брал с собой, – невеликая защита.

Курундай неловко переминался с ноги на ногу у порога. С гуту лов на войлоки, застилавшие юрту, сползали ошметья талого снега.

– Хорошо, хорошо, – заторопился трусливый Даритай-отчегин, – бережёного Великое небо бережёт.

Согласившись ехать с Таргутай-Кирилтухом к сыну Оелун, он боялся и дороги, да и самой встречи с Темучином. Обещание Курундая провести их тайными тропами обрадовало его.

– Хорошо, хорошо, – повторил он, у очага натягивая на узкие плечи толстую волчью доху.

Таргутай-Кирилтух кивнул Курундаю:

– Ладно.

Известно было, что лучше старого охотника степь не знал никто.

Когда нойоны вышли из юрты, Курундай сидел на крепенькой низкорослой мохноногой лошадёнке.

День был ясный, и, хотя солнце едва поднялось над окоёмом, видно было далеко окрест. У подножия ханского холма над юртами куреня отвесно вздымались белые столбы дымов.

Было безветренно и морозно.

Курундай поддёрнул поводья и вывел свою небойкую лошадёнку во главу отряда.

Вскинул плеть, указал кнутовищем на далёкие холмы.

– Пойдём вот так, снег крепкий, кони пройдут легко.

Путь, указанный им, лежал далеко в стороне от дороги, тёмной полосой уходившей от куреня в степь.

Льдистый наст на снегу и впрямь был твёрд, и кони, не проламывая его, пошли хорошим шагом.

Отряд растянулся длинной пёстрой лентой.

Таргутай-Кирилтух, пряча лицо в высокий воротник, не смотрел на степь. Жеребец под ним привычно и мерно покачивался в шаге, нойон угрелся в седле, и мысли его были далеки и от дороги, и от скакавших бок о бок всадников. Он слышал, как пофыркивала кобылица Даритай-отчегина, шедшая стремя в стремя с его жеребцом, различал голоса нукеров, понукавших коней, но всё это проходило мимо сознания, занятого одним: как он встретится с Темучином? Это и только это занимало его.

То, что на его зов откликнулся один Даритай-отчегин, обескуражило Таргутай-Кирилтуха. При всей отчаянности своего положения в улусе он полагал, что слово его имеет вес, но это оказалось не так. Тогда что же он мог предложить Темучину? Свою повинную голову. А для чего она ему? Было над чем подумать нойону. Мысли были нелёгкими.

Таргутай-Кирилтух глубже и глубже прятал лицо в мех воротника, беспокоясь, как бы скакавший рядом Даритай-отчегин не заметил и тени сомнения. Не хотел он выказывать растерянности. Думал Таргутай-Кирилтух и о том, что другого – кроме покаянной поездки к Темучину – у него нет. Сегодня нойоны не приехали на зов, а завтра одному из них покажется, что этого мало, и кто-то обязательно придёт в курень дограбить оставшееся. Только Темучин мог его защитить. Таргутай-Кирилтух из косматого воротника недружелюбно покосился на Даритай-отчегина.

Тот скакал, бросив поводья. Лицо раскраснелось от жёстко подувавшего по степи злого ветерка и казалось спокойным.

«Хорошо, – думал Таргутай-Кирилтух, – что этот поехал со мной. Всё же не один я объявлюсь у Темучина».

И отвернулся, сгорбился в седле.

Спокойствие, которое прочёл на лице Даритай-отчегина Таргутай-Кирилтух, было внешним. И у этого нойона в душе копилась тревога.

Он согласился ехать с Таргутай-Кирилтухом к Темучину, подумав, что они первыми из нойонов племени тайчиутов поклонятся сыну Оелун, признав его власть, и тем заслужат милость. Однако Даритай-отчегин не знал, что возьмёт верх в душе Темучина: обиды за нанесённые роду страдания или удовлетворит мысль, что два нойона уже признали его власть над собой? Что ляжет на весы более тяжким грузом и какой чаше взлететь вверх, а какой опуститься? От этого зависело их будущее. Беспокойные мысли озаботили нойона, хотя он и не подавал вида.

Кони стали сдерживать шаг, пошли тяжело.

Таргутай-Кирилтух похлопал по шее жеребца, отметил, что тот запотел, и, высвободив лицо из обмерзшего инеем воротника, оглядел степь окрест и не узнал места, по которому они двигались.

Таргутай-Кирилтух привстал на стременах, внимательно вгляделся в степь.

И по одну и по другую руку уходили вдаль однообразные заснеженные увалы и молочно-белое небо. Граница между степью и небом была неразличима. Солнце скрывалось за плотными облаками, сплошь обложившими небо, однако по синим теням у подножий увалов Таргутай-Кирилтух определил, что день на исходе.

Нойон забеспокоился. Закричал:

– Курундай! Курундай!

У рта забился плотный клуб пара, садясь инеем на воротник, на грудь нойона.

Знать, холодало, и очень.

Нукеры, шедшие впереди отряда, остановились, и из-за тёмных на снегу фигур выдвинулся Курундай на заиндевелой лошадке. Не спеша затрусил на крик Таргутай-Кирилтуха.

Подъехал, бросил поводья и обеими руками взялся за лицо, обрывая с бороды сосульки.

Таргутай-Кирилтух подтолкнул вплотную к его лошадёнке жеребца и, глыбой нависая над стариком, пролаял хрипло:

– Ты куда нас завёл?

В голосе была тревога.

– Э-э-э, нойон, – оборвав наконец с бороды лёд, ответил Курундай, – здесь заночевать надо. Завтра, – он повернулся в седле, показал рукой, – вон там, за увалами, пройдём, а дальше прямая дорога к кереитам.

Но что-то в голосе Курундая не понравилось Таргутай-Кирилтуху, и он, вытянув шею, захотел вглядеться в его лицо, заглянуть в глаза старому охотнику, но под низко надвинутым треухом глаз Курундая было не видно.

– Где, где пройдём? – всё же переспросил он.

– Вон там, – и Курундай ещё раз взмахнул рукой, – за увалами. А сейчас, нойон, вели стоянку разбить. Кони устали.

С этой минуты Таргутай-Кирилтух глаз с Курундая не спускал.

Старый охотник испугал нойона.

Нукеры спешились, наломали аргала и с трудом, но разожгли костры. А ветер крепчал, и мороз всё ощутимее давил на плечи. Люди жались к огню.

– Садись здесь, – указал Курундаю место у костра Таргутай-Кирилтух.

Он и сам не понимал, отчего вдруг забеспокоился. Такое, чтобы ночь застала в степи, не раз бывало с ним. Эка невидаль – ночь на снегу. Но тревога, войдя в него, не проходила, и он не сводил глаз со старика. А ветер кружил над степью, кружил, и в свисте его всё явственнее слышалось опасное.

Спал Таргутай-Кирилтух плохо. Он даже не прилёг на расстеленную для него нукерами кошму у костра, а как сел мешком подле огня, так и дремал до утра. Засыпал, утопая головой в высоком воротнике, но тут же просыпался, вздрагивая и выпрастывая лицо из меха, оглядывался.

Курундай лежал, укрывшись с головой шабуром. Его припорошило снегом, но это охотника, видать, не заботило.

Таргутай-Кирилтух прислушивался к шуму ветра в степи и незаметно для себя снова засыпал.

Но ненадолго. Опять, вздрагивая, просыпался и вновь проваливался в тревожное, не дающее отдыха небытие.

Тревога Таргутай-Кирилтуха была не напрасна. Звериным чутьём он чувствовал недоброе, подбиравшееся к нему, но противостоять этому уже не мог.

Курундай лукавил.

Когда в курене стало известно, что Таргутай-Кирилтух собирается с Даритай-отчегином в земли кереитов к Темучину, старый охотник, только что объявившийся в родной юрте, ушёл в степь. Через три дня, проделав путь, который у другого занял бы в два раза больше времени, он прискакал к юрте Темучина. Ноги коня были в крови, лицо Курундая почернело от жёсткого ветра, но он твёрдо вошёл в юрту, сказал:

– Наш природный нойон, Таргутай-Кирилтух и Даритай-отчегин собрались к тебе. Нукеры увязывают чересседельные сумы. Я думаю, что ни Таргутай-Кирилтух, ни Даритай-отчегин тебе не нужны. Волк остаётся волком, если ему и выбили клыки. Я знаю: он раздерёт конское брюхо когтями, но доберётся до сердца.

Так развязался ещё один узел на невидимой нити, связывающей судьбу Темучина и Таргутай-Кирилтуха. А узлов-то много нойон навязал. Но он ещё не знал, что самый злой узел распутывать придётся самому.

Темучин и старый охотник говорили недолго. Курундая накормили, час он проспал в юрте Темучина, ему дали свежего коня, и он не мешкая ускакал в степь.

На третий день, на рассвете, он вошёл в юрту Таргутай-Кирилтуха.

...Ветер взметнулся над степью злым порывом. Таргутай-Кирилтух вскинул голову. Костёр почти погас, но и в неверном свете нойон, холодея, увидел, что под шабуром, под которым, казалось, минуту назад лежал Курундай, – никого нет. Складки грубой ткани опали, лежали мертво, снег заносил шабур. Таргутай-Кирилтух вскочил на ноги, в ярости, в растерянности пинком поддел шабур, отбросил в сторону. Срывая голос, закричал:

– Курундай! Курундай!

Ветер бросил пригоршню снега в лицо, забил рот. Волчья шуба на Таргутай-Кирилтухе распахнулась, полы мели по сугробам. Он ещё раз закричал:

– Курундай! Курундай!

В ответ завыл ветер. И хотя от потухших костров начали подниматься нукеры, Таргутай-Кирилтух понял: «Это всё. Из метельной степи не выбраться».

6

В курене Тагорила готовились к свадьбе. Ещё отцом Темучина Есугей-багатуром для сына была приискана невеста из племени хунгиратов. Это было сильное племя, и Есугей-багатур, связываясь с хунгиратами кровно, считал, что он, а в дальнейшем и Темучин получат мощную поддержку в степи. Но он не дожил до свадьбы, а у его вдовы отнято было всё, что принадлежало Есугей-багатуру, она скрывалась с детьми в степи, и о давнем сговоре забыли.

Ныне всё стало по-иному.

Оелун первая заговорила о свадьбе. По её настоянию к хунгиратам были посланы гонцы с подарками, приличествующими положению невесты и жениха, а вскоре получен и благосклонный ответ.

Невеста – её звали Борте – теперь была в курене Тагорила, и всё было готово для совершения обряда вступления в брак.

У подножия ханского холма на почётном месте была поставлена белая юрта для молодых. У входа в неё разожгли большие костры, а на пороге юрты шаман разложил на белоснежной кошме искусно сшитые из кожи фигурки священных онгонов. Гости – на свадьбу их съехалось немало – окружили юрту кольцом. Впереди гостей стояли родственники жениха и невесты. Этот круг – по древнему поверью – охранял юрту молодых от злых духов. Ростом, складом тела, манерой держаться среди всех выделялся хан Тагорил. На груди у него по случаю торжества был не малый, обычный, но большой серебряный крест на тяжёлой золотой цепи, и, хотя хан был христианином, он, уважая степные обычаи, был первым лицом в обряде. Рядом с ним стояла Оелун. В облике её не было яркой выразительности, присущей хану Тагорилу, но тому, кто вглядывался в её лицо, открывалась отнюдь не меньшая, ежели не большая сила, чем выказывалась в хане. И это было удивительно, так как Оелун рядом с ханом была мала ростом, хрупка узкими и опущенными годами плечами, да и в одежде её не было броских деталей. На Оелун была низенькая чёрная вдовья шапочка, халат глухого серого цвета без рисунка, что подобало носить женщине, потерявшей мужа. Лицо её было изрезано теми глубокими, резкими, словно ножом оставленными морщинами, которые свидетельствуют, что жизнь человека отдана не мелочным страстям, но была преодолением невзгод во имя чётко поставленной цели. Сияющие глаза не были налиты слезливой, старческой мутью, что говорит о разочарованиях на долгом жизненном пути, об утрате желаний и гаснущем сознании, но, напротив, ясны и тверды. И этот неломкий взгляд говорил: она достигла того, к чему стремилась.

Шаман выступил вперёд и единым махом проскользнул по узкому проходу меж двумя кострами. В кругу людей, окружавших юрту, кто-то, не сдержавшись, ахнул. Огонь костров был так высок и бурлив, что проход был виден не всем, и показалось: шаман шагнул в само пламя.

На мгновение стена огня закрыла его от взглядов, но только на мгновение – и снова он стал виден всем за огненными полотнищами.

Проход через огонь – по вере предков – очищал от злого, тёмного, выявляя лучшее, данное Высоким небом, чистое, светлое, без чего шаман не имел права да и не мог совершать священный обряд бракосочетания.

Бывало, что шаманы сгорали в огне, разжигаемом перед юртами вступивших в брак. Тогда говорили: его помыслы были нечисты, и от этого Высокое небо не позволило ему коснуться святого.

Шаман, пройдя через огонь у юрты Темучина и Борте, стоял, гордо выпрямившись, залитый ярким светом.

Теперь должно было свершиться главное.

Через огонь предстояло пройти Темучину и Борте.

Первым шагнул в огонь Темучин и, как полагалось обычаем, протянул невесте через огненную стену конец плети.

Мужчина должен был провести женщину сквозь огонь очищения.

Борте – розоволикая, хрупкая – растерялась. Пламя было так яростно, жар так ощутимо напахивал в лицо, что ей стало страшно.

«Сгорю, – пронеслось в голове, – сгорю, как лист».

И тут она увидела за языками пламени глаза Темучина. В них было такое, что в груди у девушки похолодело и она отчётливо поняла: «За этим человеком пройду не только через огонь, но брошусь в костёр, если он прикажет».

Борте ухватилась за плеть.

Рывком Темучин перебросил её через огонь.

Рука Темучина была столь крепка, что Борте уткнулась ему в грудь, обхватив жениха руками. Вдохнула запах сильного тела, смешанный с запахом костра. И в сознании Борте на долгие годы остались негасимой точкой два этих ощущения – мощной силы и живого огня. И это было ощущением не одной только Борте. От Темучина на каждого веяло несокрушимой силой и запахом огня. Но то были запахи не брачного костра, а пожарищ завоёванных им земель и стран.

Шаман склонился над онгонами, разложенными у порога юрты. Зашептал священные слова.

Толпа гостей придвинулась.

Шаман просил у добрых духов счастья для новобрачных, крепкого, многочисленного потомства, табуны кобылиц и отары овец. И всё воздевал – моля – руки к небу.

Наконец он встал, поднял фигурки онгонов, шагнул через порог и поманил за собой Темучина и Борте. Прежде чем они ступили за порог, шаман воскликнул:

– Объявляю вас мужем и женой!

По обычаю предков, через порог своей юрты они должны были переступить брачной парой.

Над толпой родичей и гостей, обступивших юрту, вскинулись радостные голоса.

Темучин и Борте, взявшись за руки, ступили за порог.

За минуту до этого, в то мгновение, когда Темучин, взяв за руку Борте, испытал обдавшую его горячую нежность, в толпе гостей он увидел старика Курундая. Тот стоял, выставив вперёд бороду и вперив в него упорный взгляд. В глазах этих было много такого, о чём не говорят в праздники.

Окружавшее Темучина – свадебные костры, Борте, многочисленные гости – отодвинулось в сторону.

Жёсткая мысль пронзила его: «Курундай здесь. Значит, Таргутай-Кирилтуха больше нет». Даже в эту минуту он был нацелен на одно, всё на одно и то же. Да по-другому и быть не могло.

Тень набежала на лицо сына Оелун, глаза округлились, и волевая складка резко просеклась меж бровей.

Изменение в лице Темучина увидел хан Тагорил. И, ещё не поняв причины перемены – только что на губах цвела улыбка, – обежал глазами гостей. Увидел – Курундай! И губу закусил. Трое в шумной, веселящейся толпе обменялись взглядами. Громкие, возбуждённые, радостные голоса раздавались вокруг, от котлов, навешанных над кострами, наносило сытными, дразнящими запахами, а эти трое услыхали предсмертные хрипы, и солёным духом крови пахнуло на них.

Как пахнет кровь, в степи знал каждый. Вот оно как в жизни складывается. Всё рядом. Веселье, свадьбы, рождения, смерти. Каждому – своё. То, что муравей запасает на целый год, верблюду хватает лишь на один глоток.

«Земля тайчиутов, – подумал Тагорил, – теперь для Темучина открыта».

С этого он и начал разговор на следующий день.

Свадьба ещё шумела по куреню, но в юрте хана Тагорила было тихо. Потрескивали дрова в очаге, да из-за войлоков юрты доносились приглушённые голоса нукеров. Хан сидел, уперев локти в колени и положив голову на сцепленные в замок руки. Лицо было озабоченно. И Тагорил и Темучин понимали, что как ни удачен был осенний набег на землю тайчиутов, но то был только набег. Темучин с сотней воинов, словно копьё, пробил тайчиутские владения и, избежав сечи, ушёл за пределы тайчиутских земель.

Ныне, с гибелью Таргутай-Кирилтуха, надо было ждать иного.

Это как в зимней охоте на медведя. Охотник выслеживает берлогу, подбирается к ней, вырубает подлиннее слегу и суёт её в продушину, тревожа грозного хозяина леса. И тотчас отскакивает назад.

Всё, что было до этого мига, – только начало борьбы с хозяином. Разбуженный от спячки, он выскочит из логова могучим комом разъярённой плоти, и охотнику надо крепко стоять на ногах.

Поднятый из берлоги хозяин – грозен и страшен.

Тагорилу было ясно, что тайчиуты сейчас – как разбуженный медведь. И даже не разбуженный, а раненый. А такой хозяин – о том знал каждый охотник – ещё опаснее.

Для племени тайчиутов наступило время, когда речь шла о самой жизни.

Тагорил поднял глаза на Темучина.

Следов вчерашнего пира на лице сына Оелун не было. Напротив, Темучин был, как всегда, сосредоточен и, чувствовалось, внутренне собран для немедленного действия.

Тагорил улыбнулся, спросил:

– Как проводила утром молодая хозяйка?

Темучин не ответил улыбкой на улыбку, хотя на миг в его сознании объявилось лицо Борте и её тёплые руки, сомкнувшиеся на его шее. Он сказал о другом:

– Хан, нам не надо менять ничего из задуманного. Мы решили направить удар против меркитов, так и следует оставить.

У Нилхи-Сангуна, сидевшего рядом с отцом, брови поползли кверху.

– Как! – воскликнул он, морща мягкие губы. – Сейчас самое время ударить по тайчиутам!

– Нет, – твёрдо возразил Темучин. – О тайчиутах надо забыть.

В голосе его угадывалось напряжение, но он перемог волнение и много спокойнее спросил:

– Я знаю нойонов своего племени. Пускай они винят друг друга во всём случившемся. Ярятся. Это их только ослабит.

Опустил лицо, переждал мгновение, добавил:

– Это моё родное племя. Хан... Ты поймёшь меня...

Говорил он трудно. Каждое слово, видно было, давалось ему нелегко.

– Таргутай-Кирилтуха больше нет... Он получил своё, и получил по заслугам... Не хочу, чтобы страдал народ тайчиутов. Он не виноват ни в чём.

И ещё раз опустил голову и помолчал. Наконец сказал:

– Не хочу возвращаться на свою землю с мечом в руке. Мы разгромим меркитов, и уверен, что тайчиуты придут к нам с предложением мира.

Повторил:

– Сами придут, а не я притащу их на аркане.

Тагорил, как это бывало с ним в минуты раздумий, взял прут и, вытащив из-за пояса нож, принялся строгать веточку. Острый нож легко входил в древесину, и завитые стружки падали и падали на серую кошму, выстилавшую юрту. Темучин и Нилха-Сангун следили за движением ножа Тагорила, но и тот и другой, зная об этой привычке хана, угадывали, что мысли Тагорила далеки сейчас и от ножа, и от стружек, белой пеной закрывавших кошму.

Хан думал о том, что настоянием Темучина за осень и минувшие две зимы племя кереитов, его воины разделены на сотни, пятисотни, тысячи и тумены[49]49
  Тумен – десятитысячный отряд.


[Закрыть]. Во главу каждого отряда поставлен нойон, и тумены сведены в тьму[50]50
  Тьма – как правило, состояла из трёх туменов, но бывало, что в состав тьмы входило и большее число туменов.


[Закрыть], которую возглавляет он, хан Тагорил. Такого деления воинов не было в степи, и сейчас, при этой организации, кереиты обрели невиданную силу. Больше того, настоянием Темучина воины были обучены тройной связке в лаве и охвату врага волчьим кольцом при ударе, чего тоже никогда не было. Тагорил выводил тумен в степь и видел, какая это необоримая мощь. С уверенностью можно было сказать, что сегодня в степи кереитам не сможет противостоять ни одно племя.

Перехваченная ножом ветка упала к ногам хана. Он подхватил её, повертел в пальцах, бросил в огонь.

Взглянул на Темучина.

– Я согласен, – сказал, – племя тайчиутов не нужно завоёвывать мечом. Но что нойоны придут сами – сомневаюсь. Однако это дело второе. Поговорим о меркитах.

– Я думал об этом, хан, – ответил Темучин, поднялся, как подброшенный тетивой лука, шагнул к выходу. От его сильных, размашистых движений в юрте стало тесно.

Темучин многим удивлял хана Тагорила, но на этот раз он удивил его более, чем когда-либо.

По приказу Темучина нукеры внесли в юрту широкое полотнище толстой кошмы с насыпанным на неё сухим речным песком.

– Что это? – с недоумением покосился Тагорил.

– Подожди, подожди, хан-отец, – ответил Темучин и приказал нукерам расстелить кошму у очага.

Те выполнили приказ.

Темучин отпустил нукеров и, опустившись на корточки, разровнял песок.

Тагорил, всё так же ничего не понимая, следил за его действиями.

Темучин поднял глаза. В них хан прочёл, что он, Темучин, приглашает его к уже продуманному, многократно взвешенному и даже пережитому сердцем со всеми взлётами в радости и падениями в огорчениях.

– Вот здесь, – Темучин начертил пальцем кружок на утрамбованном ладонями песке, – твой курень, хан-отец. Вот здесь, – палец Темучина прочертил извилистую линию, – границы земель меркитов. Здесь – курень их хана Хаатая.

Тагорил внимательно следил за рукой Темучина.

– Так, понимаю...

– Здесь, – и палец Темучина полетел по песку, – леса, а вот Керулен, здесь горы...

Темучин поднял лицо от кошмы, взгляд упёрся в глухую стену юрты, но хан Тагорил, взглянув в его глаза, понял, что перед взором сына Оелун сейчас не серая кошма стены, а распахнутые дали степи.

– Я прошёл эти земли, хан-отец, – сказал Темучин, – когда скакал к тебе, только-только освободившись от канги.

Он опять склонился над кошмой с песком.

– Нам надо, – сказал Темучин, и палец его прочертил две сходящиеся в конце линии, – пройти двумя туменами вот этими путями и охватить с двух сторон курень Хаатая. Если мы пойдём так, то до момента, когда наши воины выйдут к куреню, их не увидят ни одни глаза в степи. А если увидят – то и это неплохо. И вот почему.

На лице Тагорила появился живой интерес. Он ближе придвинулся к кошме и, вглядываясь в начертанные Темучином линии, спросил:

– Это Керулен? – Коснулся пальцами песка. – Это леса?

– Да, – подтвердил Темучин.

Лицо хана оживилось. И он не то с изумлением, не то с восторгом воскликнул:

– Всё похоже! Всё так, я бывал в этих местах. Похоже... Точно, похоже... Вот здесь, говоришь, курень Хаатая?

– Здесь, – показал Темучин.

– Интересно, – покрутил головой Тагорил. Спросил: – Кто тебя научил этой штуке?

– Да кто меня учил, – ответил с неопределённостью Темучин. Лицо его смягчилось. – Жили мы, как ты знаешь, на берегу ручья, и с матерью, вспоминая наш курень, часто на берегу, на песке, чертили – где стояла юрта Есугей-багатура, какие дороги к куреню ведут. Да мало ли что вспоминалось тогда... Это, – он показал рукой на груду песка на кошме, – оттуда, с ручья.

Лицо хана посерьёзнело, он взялся пальцами за подбородок, взглянул на Темучина:

– Ну, с ручья так с ручья, а штука добрая. Так как, ты говоришь, провести тумены?

Темучин показал.

– Ага-а-а, – протянул хан, – а кто их поведёт?

– Ты, хан-отец.

– Нет, – качнул головой Тагорил, – я стар.

– Тогда, – твёрдо сказал Темучин, – один тумен поведу я, другой Субэдей.

– Субэдей? – удивился Нилха-Сангун, ухватив себя за косицу над ухом. – Сын кузнеца?

– Да, сын кузнеца, – подтвердил Темучин, – но у нас нет сына нойона, у которого был бы такой же зоркий глаз, как у Субэдея, и такая же твёрдая рука.

– Хм, – хмыкнул хан Тагорил, – а не боишься вызвать гнев нойонов? Многим такое не понравится.

– То, что не понравится, знаю, – ответил Темучин, – но знаю и то, что на Субэдея можно положиться в сече, а это – главное.

Темучин говорил с такой уверенностью, что Тагорил понял – о Субэдее сын Оелун подумал заранее.

«Молодость, молодость, сила, – прошло у него в голове, – молодости на всё хватает: и на то, чтобы обдумать слова, и на то, чтобы претворить их в жизнь. Так и должно быть. Сын Оелун заглядывает далеко, ну да у молодых дорога не имеет конца... Всё правильно...»

– Субэдей, – произнёс хан раздумчиво, – Субэдей... Ну, что ж... Малого коня хвали, говорили старики, большого запрягай. Я видел его в седле и видел во главе воинов. Такого коня надо запрягать.

Сказал как точку поставил. Но разговор не кончился. Было оговорено, что тумены под водительством Темучина и Субэдея ударят по меркитам ещё до того, как степь очистится от снега.

– Сейчас в курене Хаатая нас никто не ждёт, – сказал Темучин, – мы войдём в земли меркитов, как нож в растопленный жир.

На том и порешили.