Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

9

От реки плыл туман. Белый, плотный, как вскипающее молоко кобылицы. Волны тумана наползали на кустарники и, опадая, расплывались. Земля здесь была не прогрета, и сила тепла не подталкивала снизу струи парного речного марева. Но как только туман подходил к ковылям, волны вздымались кверху, подхваченные жаром, что накопила степь за предыдущий день. Туман поднимался стеной на копьё и два копья в высоту, сплошной белёсой мглой закрывал всё окрест.

Темучин порадовался плотному туману. За такой завесой сотня, не заметная и случайному глазу, могла спокойно подойти к реке, отыскать перекат и переправиться без тревоги через Онон.

Он крепко взялся за повод и решительно шагнул вперёд. Саврасый, почувствовав твёрдую руку хозяина, послушно ступил следом. Это был тот верный Саврасый, которого Оелун, несмотря на невзгоды, сохранила для сына, словно знала, что придётся ему возвращаться к своему куреню, а кто, как не старый жеребец, быстрее и лучше приведёт к родным пределам? Отощавший, измученный бескормицей в верховьях безымянного ручья, Саврасый нагулял тело в табунах хана Тагорила, и, как в лучшие времена, высоко вскинулась его голова, подсохли ноги, а обвисший было мочалом хвост волной покатился за ним в беге.

Но Темучин сейчас не думал о жеребце. Все мысли были заняты переправой и дорогой к куреню Даритай-отчегина. Степь велика, но остаться незамеченным в ней трудно. По степи идут караваны купцов, кочуют табуны под присмотром зорких табунщиков, которые ежели не увидят всадника, то приметят след. Бредут по степи от увала к увалу бесчисленные отары овец, а отарщики, выглядывающие с холмов лучшие пастбища, видят далеко.

Темучину предстояло пройти мимо этих глаз.

Он вступил в воду Онона. Течение, закручиваясь, размывало песок вкруг гутул. Прозрачная холодная вода всплёскивалась, журчала. Темучин оглянулся. Воины, видимые лишь до пояса в белёсом мареве, выходили из кустов. Темучин не стал ждать, когда к берегу подтянется вся сотня, а ухватился за луку, бросил тело в седло и, сильно качнувшись вперёд, послал Саврасого в воду.

Сотня переправилась быстро и без случайностей. Не задерживаясь на берегу, Темучин повёл кереитов в степь.

Дорогу к куреню Даритай-отчегина он скорее угадывал внутренней памятью, чем узнавал по приметам. Темучин был кровным степняком, и в сознании его были живы точки, которые тотчас же, едва примечал глаз перелески, холмы, увалы, пересыхающие русла ручьёв, подсказывали – идти ли прямо или свернуть в сторону. Он вёл сотню, как вожак стаю волков. Волчий вожак не рассуждает – правилен ли путь или неправилен, но приводит менее опытных зверей к намеченной цели. Конечно, Темучин определялся по солнцу, но, желая быть как можно менее заметным, то и дело уклонялся от прямой линии, сворачивая из открытой степи в перелески или уходя за увалы. Слишком большие уклонения волновали его, и, подчиняясь этому волнению, Темучин снова возвращался на путь, который прямо и быстро вёл к намеченной цели. Казалось, степной всезнающий дух витал над Темучином и стелил дорогу под копыта Саврасого.

Так оно, наверное, и было.

К полудню, когда солнце встало в зенит, сотня вышла к тому месту, где Темучин с матерью и братьями, уходя из куреня, останавливались напоить волов и коней. Темучин узнал ручей и крутой увал, по которому они спускали арбу. Он огляделся и приказал, не рассёдлывая коней, напоить их и обтереть, готовя к новой скачке. Темучин прикинул так: с матерью и братьями они добирались сюда ночь. Сейчас он идёт налегке да ещё с заводными лошадями, а это означало, что до куреня Даритай-отчегина они добегут вдвое, а то и втрое быстрее.

«Значит, – решил он, – мы выйдем к куреню ко времени, когда жара сморит всех и загонит в юрты. Ну, дядя, – сморщился он и оскалил зубы, – держись».

Однако так, как рассчитывал Темучин, не получилось.

С увала кубарем скатился дозорный, крикнул:

– В степи люди!

Темучин в мгновение взлетел на Саврасого и рывком послал жеребца на крутую стену увала. Обрушивая копытами землю, зло ощеривая зубы, тот в три прыжка вынес его к урезу. Не выскакивая наверх, Темучин придавил бока Саврасого задками гутул. Жеребец встал как вкопанный. Темучин увидел: по дороге не спеша пылило с десяток всадников. Расстояние до них было неблизкое, но Темучин всё же разглядел по посадке, по блестевшему в лучах солнца оружию, что это воины.

«Пропустить их?.. – подумал и тут же сказал твёрдо: – Нет!» Пришла мысль: «Тревоги не чувствуется в их поведении, но они могли приметить следы сотни, а придя в курень и узнав, что Даритай-отчегин всадников в степь не посылал, они всполошат всех. Значит, остаётся одно – вперёд и меч из ножен!»

Он не подумал, что это будет первая его схватка и, наверное, первая пролившаяся от его меча кровь. Да о крови люди того времени не думали. Проливаемая кровь была обыденностью. Заботились о силе удара, о возможности увернуться от чужого меча или стрелы, о ловкости и выносливости коня, несущего воина в сечу. А кровь, что уж... Кровь – и своя, и чужая – была только платой за жизнь.

Нет, о крови Темучин не подумал... В нём всё напряглось. И мысли, и чувства. Это было мгновение яростной вспышки всех возможностей, которые дала ему природа и что он сам успел накопить за короткую жизнь. С неведомой ясностью он, окинув в другой раз взглядом степь, отчётливо различил каждую выбоинку на её теле, сурчиную нору, куст и измерил все расстояния, которые должны были преодолеть кони его сотни и кони десятка тайчиутов, встретившихся на пути. Прикинул, как и откуда обрушить удар. И в первой же схватке проявилось то, что в дальнейшем сделало Темучина необоримым в сражениях. Он увидел, как скачут кони сотни – хотя сотня стояла за плечами, – ясно различил, как сшибаются всадники, и даже услышал крики побеждающих и обречённые вопли побеждённых. Схватка с первого и до последнего удара меча прошла перед его мысленным взором. Оставалось только воскликнуть: «Урагша!» – и послать сотню вперёд.

Темучин поднялся на стременах и взмахнул рукой:

– Урагша!

Победный клич кинул кереитов на врага.

Всё было закончено в несколько мгновений. Сотня Темучина охватила тайчиутов кольцом, и те, растерявшись, рассыпались по степи. В кулаке они ещё могли прорваться сквозь цепь всадников, а так, каждый в отдельности перед налетающей лавой, тайчиуты были беспомощны.

Их били на выбор из луков, валили мечами.

Темучин свалил крепкого воина, наверное, предводительствующего в десятке тайчиутов. Во всяком случае, он первым сорвал со спины лук и бесстрашно бросился навстречу налетающим кереитам. Прямо перед собой Темучин увидел, как рука воина натянула тетиву, и в короткий миг определил: тайчиут берёт прицел так низко, что стрела ударит в грудь Саврасого. В тот же короткий миг – пальцы тайчиута ещё удерживали стрелу на тетиве – выдернул из-за спины идущую на коротком поводу заводную лошадь и мощно, как копьё, послал вперёд. Лошадь, ведомая налегке, без всадника, выметнулась перед Саврасым и с бешеного скока, как в стену, ударила в грудь коня тайчиута. Всадник, не успев выпустить стрелу, вскинул руки и, роняя лук, начал валиться на спину.

Меч Темучина вошёл ему в сердце.

С порубленных тайчиутов кереиты рвали оружие, ловили разбежавшихся по степи коней. Однако, когда Темучин, разгорячённый схваткой, увидел, что один из кереитов стал снимать с убитого халат, крикнул повелительно:

– Брось!

Кереит – высокий, крепколицый – с удивлением оглянулся, воскликнул:

– Это моя добыча!..

– Брось, – перемогая возбуждение, спокойно повторил Темучин, – с полными чересседельными сумами мы будем тащиться, как старуха с бурдюком кислого молока. Добыча впереди.

И тут увидел убитого им тайчиута. Он лежал у края дороги широко раскинув руки. Пальцы в предсмертной муке впились в дёрн так глубоко, что Темучин удивился: «Э-э-э... Да он держится за землю. Боится, как бы не погнало по степи, словно перекати-поле... О том беспокоиться поздно». И подумал, что тайчиут в схватке повёл себя глупо. Схватился за лук, когда защитой мог быть только меч. И в другой раз оценивающе оглядел лежавшего.

«А, видать, был крепкий, – решил, – но не сообразил, как лучше отбиться. С мечом, с мечом надо было нападать».

И это было последнее, о чём он подумал, глядя на недавнего противника.

Отвернулся.

По приказу Темучина сотня вновь стянулась в кулак и пошла не таясь к куреню Даритай-отчегина. Скрываться было ни к чему. Кто бы сейчас ни увидел кереитов, всё одно не успел бы предупредить курень. Сотня пересела на заводных лошадей и шла угонистым намётом. В грохоте копыт Темучин подумал, что вот так – с ходу – и надо влететь в курень. Кто-то гикнул в скачущих рядах, свистнул дико. Кони ускоряли и ускоряли ход.

По потным лицам скачущих всадников, по взлетающим над головами плетям, которыми подгоняли коней, было приметно, что сотня изменилась. Во всём облике её объявилось новое, сильное, победное.

До встречи с десятком тайчиутов кереиты шли, таясь по увалам и перелескам. И то невольно придавливало головы, глушило голоса, порождало в душах настороженность и тревогу. И вот маленькая, но победа. И каждый выпрямился в седле, расправил грудь, широко распахнувшимися глазами взглянул вперёд.

Темучин уловил изменение в настроении воинов и запомнил, что означала сеча с десятком тайчиутов на подходе к куреню Даритай-отчегина.

Сотня взлетела на холм, и перед ней открылся курень.

Посреди куреня, как это и должно, вздымалась белая юрта нойона. Подле неё вбит был в землю бунчук с бессильно в безветрии повисшими лошадиными хвостами. У коновязи теснились с опущенными головами кони, но нукеров не было видно. Знать, спасаясь от жары, приткнулись в тени юрт в сладкой дрёме. И даже дымы не поднимались над юртами. Хозяек, видать, тоже сморила жара.

Курень не ждал врагов.

И, как перед сечей с десятком тайчиутов, Темучин увидел: сотня врывается в курень, с треском обрушиваются юрты, бегут люди, скачут в стороны, обрывая поводья, кони от коновязи. И пронзительные крики детей и женщин оглушили его. Темучин невольно поднял руку и прикрыл глаза. Видение ушло, но возбуждение в крови осталось, и оно было так остро, что Темучин почувствовал: под шлемом, на затылке, поднялись и зашевелились волосы. Но зла в нём не было, как не было слепящей, мстительной ярости за нанесённые обиды, боль и унижения. Он не вспомнил ни о канге, совсем недавно рвавшей шею, ни о голодных днях в верховьях безымянного ручья, ни о бессонных ночах в драной юрте чёрного раба.

Нет, это даже не всплыло в памяти. Другое отчётливо поднялось в сознании.

Он увидел юрту отца и лежащего на кошме Есугея. Его по-особому спокойные глаза. И Темучин отчётливо различил – казалось, произнесённое у самого уха: «Все стрелы племени должны быть собраны в один колчан». И всё с той же ясностью: «Косяк лошадей без жеребца – добыча волчьей стаи».

Темучин отнял руку от лица, взялся за поводья, но не послал вперёд Саврасого, нетерпеливо переступавшего копытами, а ещё раз, уже холодными, жёсткими глазами оглядел курень. Неторопливо, так, как если бы впереди было сколько угодно времени, сказал и широко показал рукой:

– Трём десяткам идти вот так, трём десяткам другой стороной, остальные со мной. Не щадить никого. Нойона не трогать. Говорить с ним буду я.

Поднялся на стременах и не крикнул, а произнёс тихо, почти не размыкая губ, но так, что отчётливо услышал каждый в сотне, как если бы команда давалась только для него одного:

– Урагша.

10

Даритай-отчегин стоял на коленях и плакал, размазывая по лицу слёзы и кровь. Его всё-таки достали по голове камчой, рассекли лоб. А может, он сам расшибся, спасаясь от налетевших на курень кереитов. Перед нойоном была расстелена свежая, только что снятая воловья шкура. А это означало одно – смерть. И смерть жестокую. Человека закатывали в свежеснятую сырую шкуру и оставляли на солнце. Шкура подсыхала и корчила, ломала человека, пока он не отправлялся к праотцам в Высокое небо. Так казнили, когда не хотели пролить и капли крови. Даритай-отчегин был дядей Темучину, а кровь брата отца Темучин проливать не хотел. Даритай-отчегину предстояло умереть позорно и мучительно.

– Ой-ей-ей, – стонал он, раскачиваясь на коленях, – ой-ей-ей...

Не хотелось ему в Высокое небо. Сладкой была жизнь. Бедняку хурачу легче, наверное, умирать. Его жизнь – тяжкий труд и страдания, а жизнь Даритай-отчегина была праздником. Котёл в юрте никогда не был пуст. Нойон не замерзал по ночам под тощим войлоком, так как у очага всегда лежало достаточно дров да и бараньи одеяла, которыми он укрывался, были толсты и теплы. Его не обжигала боль за голодных детей, и, даже когда племяннику набили кангу на шею, он не сел на коня и не выручил сына старшего брата из чёрного рабства, хотя к тому призывали братский долг и родовой обычай. Нет, он того не сделал. Отошёл в сторону, будто ничего не произошло. Ни-че-го... А ведь в стаю сбиваются и собаки, когда нападают волки.

Даритай-отчегин упал на бок и заверещал пронзительно. Жилы на шее надулись верёвками.

А Темучин не собирался его убивать, иначе зачем бы отдавать приказ – нойона не трогать? В сече, когда валились юрты, а смерть висела над каждым в курене, куда как просто было снести голову Даритай-отчегину, да с тем и покончить. А свежую шкуру вола расстелили перед дядей для того, чтобы он полной грудью вдохнул запах смерти и ощущение это вошло в него со всей болью.

Даритай-отчегин хлопал руками по ляжкам, перекатывался с боку на бок.

Темучин вышел из юрты и остановился перед ним. Даритай-отчегин подполз, уткнулся лбом в пыльные передки гутул.

– Это всё Таргутай-Кирилтух, – завопил, не поднимая лица, – он отнял у Оелун стада, он грозился ей смертью.

Темучин смотрел на него сверху вниз сухими блестящими глазами. На лице не двигался ни один мускул. Только кожа чуть собралась у глаз злыми морщинами.

«Вот он, – было у него в голове, – ползает, как уж, придавленный колесом арбы. А что с того? Прирезать его и тем охладить кровь, кипящую от обиды? Ну и чего я достигну? А ничего... Нет... Не мстить я сюда пришёл и не собирать отцовские табуны... Нет...»

– Таргутай-Кирилтух... – всё повторял и повторял Даритай-отчегин. – Таргутай-Кирилтух виноват...

– Врёшь, – сказал Темучин, – и ты, и Алтай, и Сача-беки взяли и кобылиц, и овец матери. Вы растащили по юртам всё, что принадлежало вашему старшему брату.

– Нас заставил Таргутай-Кирилтух! – вопил Даритай-отчегин. – Он поделил стада и отары и роздал их!

– А вы не посмели отказаться?

– Я слабый и старый человек! – кричал дядя. – Куда мне тягаться с Таргутай-Кирилтухом. Что я мог сделать? Оставь мне жизнь, племянник...

Он оторвал лицо от гутул и потянулся и взглядом, и телом к Темучину:

– Оставь жизнь! Я скажу, что ты благороднейший из нойонов... Я буду молить всех вернуть Оелун что принадлежит ей и тебе с братьями по праву... Оставь мне жизнь...

Темучин хотел было освободить ноги от рук Даритай-отчегина, но дядя цеплялся за них, как утопающий за соломину.

– Жизнь, жизнь! – кричал он, и от крика у Темучина зазвенело в ушах.

С усилием Темучин вырвал ногу, отпихнул Даритай-отчегина.

– Таргутай-Кирилтух, – крикнул в лицо, – заставил отобрать стада у матери? А ежели поставить с тобой рядом Таргутай-Кирилтуха, то он скажет, что это сделал ты!

У Даритай-отчегина, казалось, перехватило дыхание, но он всё же завопил:

– Нет, нет... Это он!

На лице Темучина было только одно – презрение, и он приказал бы закатать потерявшего всякое уважение к себе Даритай-отчегина в воловью шкуру, однако ещё на холме, только увидев курень дяди, Темучин решил по-иному и менять решение не стал. Он знал, что если на человека напали собаки, то надо бросить им жирную кость, и можно уходить: они перегрызут друг другу глотки. Так говорили в степи, и это было проверено веками.

– Хорошо, – сказал он, – я оставлю тебе жизнь.

Даритай-отчегин замолчал, словно подавился, сел на тощий зад.

– Но скажи всем, – продолжил Темучин, – я буду зорить ваши курени, палить юрты, разгонять ваш скот до тех пор, пока вы, собравшись, сами не скажете, кто первым, предав обычаи предков, поднял руку на мою мать. Сами назовёте имя и выдадите этого человека мне. Понял?

– Понял, понял! – завопил Даритай-отчегин и повалился на колени, коснулся лбом земли.

Темучин смежил веки, словно защищаясь от яркого солнца, и долго-долго смотрел на всё ещё хлюпающего носом Даритай-отчегина. Сын Оелун знал: дядя завоет на всю степь и семена раздора развеются между нойонами, укоренятся в их юртах, а там и дадут всходы.

11

Отмычка купца – товар. И этой отмычкой воспользовался Елюй Си, чтобы открыть двери дворца двоюродного брата императора Ань-цуаня.

Такое было непросто. Строги, неприступны чиновники империи Си-Ся, а их стояло перед величественным дворцом двоюродного брата императора немало. Эка, представить товар, хотя бы и лучший, князю Ань-цуаню? Нет, а зачем чиновник между князем и купцом? Князем и простолюдином? Чиновник – глаза и уши Ань-цуаня. Но Елюй Си прошёл по длинным караванным дорогам, и многолетние скитания научили его немалому. Случалось купцу входить и во дворцы, и он знал, что чиновник – не только глаза и уши, но ещё и жадная рука, выглядывающая из рукава, пускай и шитого золотом. Низко кланяется чиновнику тот, кто не может опустить в эту руку должной мзды. Рука вынырнет из рукава, а ты – раз – и уронил в неё капельку, блеснувшую жарко, как роса под солнцем. И кланяться больше ни к чему, да, глядишь, и двери – крепко закрытые – растворились. Так случилось и с Елюем Си, и вдруг во дворце двоюродного брата императора заговорили, и не только шёпотом, что славный купец из Чжунду привёз в столицу необыкновенный товар. Такой товар, что непременно должен быть представлен во дворце, и не кому-нибудь, а только князю. Сказочные туркменские ковры, ковры из-за Моря персов, что ткутся долгими годами, краски к ним подбираются десятилетиями, а рисунок ковров пришёл из глубины веков и не только отличается красотой и исключительностью пропорций, но и наделён силой, которая бодрит человека, воспламеняет страсти и способствует долголетию.

Неожиданно на главной торговой улице Чжунсина, в которую недавно вошёл караван Елюя Си под крики и причитания погонщиков верблюдов, у той самой лавки, что растворила двери перед купцом из Чжунду, объявились люди из дворца Ань-цуаня. Владельцу редкостного товара было передано приглашение к князю и назван час, когда брат императора сможет осмотреть ковры.

Елюй Си встретил посланцев из дворца без удивления. Заулыбался, конечно, всем лицом, как улыбается покупателю всякий купец, низко поклонился, но сказал, однако, твёрдо, что товар его особый, требует для показа немалого помещения, где бы он смог представить высокочтимому князю ковры во всей красе.

Г ости из дворца отвечали, что всё будет так, как он скажет. Кланялись низко.

К назначенному часу показа в обширной зале дворца, на лакированном полу нежно-розового оттенка были расстелены полотнища, пылающие необыкновенно яркими красками. Это были килимы, паласы, джеджимы, ямани, зили, верни, сумахи. Ковры вышитые, вязаные, плетёные. Вся красота мира ложилась под ноги вошедшего в залу. Но Елюй Си был неудовлетворён и, подходя и с одной и с другой стороны, разглядывал многокрасочную мозаику и вновь и вновь приказывал многочисленным молчаливым помощникам перестилать ковры. Казалось, он не мог уловить сложный рисунок всего сочетания коврового моря на полу залы и всё взглядывал, взглядывал с разных сторон.

Оно и вправду было так, но за суетой и хлопотами купца стояло и другое.

Елюй Си хорошо умел скрывать свои чувства. Его лаковое, без морщин, лицо не выдавало волнения, но внутренне купец был само напряжение и трепет. Елюй Си боялся встречи с братом императора, так как понимал, что слова, которые он должен передать Ань-цуаню, могут стоить головы. Золотая пайцза, висевшая на шее купца, была многие годы его надёжным щитом, но была и вечным проклятием.

Дорогую цену он мог заплатить за неё на этот раз.

И всё же он решился.

Купец вскинул голову, резко хлопнул в ладоши, и его безмолвные помощники исчезли из залы.

Брат императора, человек с сухим, туго обтянутым кожей лицом, вошёл стремительно. Это было его особенностью: двигаться стремительно, что смущало придворных и создавало немалые хлопоты. Дворцовый этикет, сложившийся сотнями лет, предполагал другой способ передвижения. Более плавный и умиротворённый, но, как известно, сильные мира сего определяют своё поведение, не считаясь с теми, кто стоит ниже их.

В толпе придворных, прихлынувших за братом императора к дверям залы, раздались возгласы восторга и удивления:

– Ах! Ах!

Но двери залы тут же закрылись перед ними.

Елюй Си низко склонился перед князем, но это было последнее, что могли видеть глаза постороннего. А уж услышать их голоса не мог никто. Помощниками купца из Чжунду двери были притворены плотно.

Одно можно утверждать с уверенностью. Дальнейшие события в империи Си-Ся подтвердили, что купец из Чжунду выполнил данное ему поручение.