Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

7

В юрте было темновато. Хозяин – грузный, медлительный Алтай – забывал подбрасывать в огонь зажжённого очага сучья. Кинет ветку, другую и, пока они не сгорят, сидит недвижимо, смотрит на пляшущее пламя. И разговор в юрте был, как это пламя – вроде бы и не гаснет, но и жару нет. Гости Алтана – Сача-беки и два молодых нойона Сорган и Аучу. Всё, о чём принято спросить при встрече – как перезимовал скот, как дети и жена, не хворает ли хозяин, – было сказано, но каждый из сидящих у очага знал, что не это привело их в юрту Алтана и не об этом они хотели говорить. Но никто не решался первым сказать о том, что томило души. Сорган и Аучу были молоды, но понимали, что не след им выставляться прежде старших. Сача-беки – горячий и быстрый – из гордыни, сжимавшей горло. А грузный Алтай и вовсе не начал бы разговор. Такие, как он, чаще всего сами ничего не начинают.

И всё-таки начал именно Алтай.

Колыхнув великим чревом, он выдавил не то вздох, не то всхлип – «ха...» – и сказал без предварительных слов и связи с уже говорённым:

– Меркитов разгромил и Хаатая зарубил.

Это и было главным. Слова упали тяжело, как топор на плаху.

Сача-беки вскинул голову, будто ткнули в бок, хотел что-то сказать, но только рот искривил, а губ не разомкнул.

– Ну-ну, – протянул Алтай, глядя на него, – ну-ну...

Многое прочёл в этом неопределённом «ну-ну» Сача-беки, и видно стало даже в полутьме юрты, что лицо его загорелось жаром.

Алтай не отвёл взгляда, а глаза Алтана были что глаза старой лошади, которая много дорог знала – и посуху, и по грязи, и по снежной наледи, под седлом ходила, арбу таскала, и холку ей набил жёсткий хомут; но ведомо лошади было, что и ныне хомут оденут, кнут будет в руках у возницы и ляжет он плотно на её спину, – ан не уйти от того и из оглобель не выдраться.

Сача-беки это, видать, понял. Тоже погарцевал по степи и видел всякое и со всячиной. Невесть отчего закинул голову и надолго уставился в отверстие над очагом, куда уходил дым. А там ничего и увидеть-то было нельзя – дыра и в ней темнеющее небо. Но, знать, что-то увидел. Смотрел уж больно внимательно.

Молодые нойоны переглянулись.

Сача-беки наконец разомкнул губы:

– Да, меркитов побил. Это точно.

Слова выговаривал, как от жёсткого откусывал.

И тут несмело вставил своё Аучу:

– Пленных, говорят, взял несметно. Богатством огрузился.

Замолчал.

Нет, не клеился разговор. А говорить-то надо было о многом.

Темучин свалил навзничь меркитов, свалил одним ударом и сейчас нависал грозной тучей над землями тайчиутов. Не надо было гадать – пронесёт ли её ветер над головами тайчиутов или прольётся она тяжким ливнем? Глупому было ясно: будет, будет ливень, и вихри запляшут над степью, ветер ударит и неведомо, кто устоит на ногах в эту непогодь. Да и устоит ли кто-нибудь?

И другое было в головах у сидящих подле очага.

У старых нойонов Алтана, Сача-беки и других, что не поспешили на эту встречу, а, как барсуки, отсиживались в своих куренях, были свои счёты с Темучином и обиды были свои. Им прошлое взгляд застило, и, прежде чем решиться на что-то, надо было развести счёты и обиды. Ну, а молодые – им какое дело до прошлого? Они Темучина не знали. У молодых нет прошлого, но есть будущее, как всегда это бывает только у молодых.

Сача-беки это понимал. Да, видать, понимал это и Алтай. И обоим было страшно подумать, что молодые уйдут к Темучину. Что тогда?

За кошмами юрты послышались удары копыт, голоса, заржал жеребец, и полог юрты откинула сильная рука. У порога, не переступив его, объявился молодой нойон Туху.

– Э-э-э, – сказал сильным, наполненным задором голосом, – что же сидите в полутьме?

Оборотился, крикнул в сгущающуюся темноту вечера:

– Эй, кто там! Дров к очагу нойона!

Ступил через порог, приветствуя хозяина и гостей.

С приездом молодого Туху в юрте ярче запылал очаг, женщины внесли стол с угощениями, бурдюки с архи, и чаши пошли по кругу.

Туху ел жадно, сказав, что скакал с утра и у него крошки не было во рту. И говорил, говорил громко, со смехом и шутками. В его рассказе были и новости с меркитской стороны, и известия из куреня кереитского хана Тагорила, и пересказы разговоров пастухов, видевших своими глазами возвращение туменов Темучина из похода. Отрываясь от бараньей лопатки, Туху раскинул, казалось, во всю ширину юрты руки, воскликнул с воодушевлением:

– Говорят, они гнали три дня стада кобылиц из земли меркитов и ещё три дня отары овец!

Впился жадными белыми и крепкими зубами в мякоть лопатки, хлебнул из чаши шулюн, но, едва проглотив душистое варево, продолжил рассказ:

– Пленных гнали неделю. А уж обоз с добром, – махнул рукой, – никто и арбы счесть не смог.

Сача-беки слушал и морщился. На лбу, меж глаз, вздувалась злая жила.

Алтай прятал лицо в тень.

Отодвинув корытце с мясом и вытерев о гутулы руки, Сача-беки взглянул на молодых Соргана и Аучу, и ему вовсе нехорошо стало. Те слушали бойкого Туху, неотрывно уставившись блестящими глазами. Лица светились интересом.

Туху теперь рассказывал о том, что говорят о самом Темучине. И это ещё больше, чем сообщение о победе над меркитами, встревожило Сача-беки. А говорил Туху только о том, что в земле кереитов стало уже легендами. О необыкновенной удачливости Темучина, о том, что он, как ни один другой воин в степи, владеет луком и мечом, умеет переводить отряды незаметно от врага через реки и, больше того, способен так запутать следы, что их не разгадает и самый опытный охотник.

Наконец, насытившись и отодвинув от себя пустую чашку архи, Туху, с минуту просидев молча, понизил голос, сказал:

– Все говорят, что ему помогают духи.

Оглядел сидящих у очага округлившимися глазами и добавил:

– Он знает тайное слово.

В юрте повисло долгое молчание.

Сача-беки, отведя глаза от Туху и уставившись в огонь, дабы не выдать раздражения, подумал: «Надо что-то сказать. Обязательно сказать такое, что разрушило бы до конца рассказ Туху. Не оставило в нём камня на камне». Мысли заметались – что сказать? Может быть – первым пришло в голову – рассказать, что он знал Темучина ещё сопливым мальчишкой? И тут же отверг эту мысль. Сообразил, что ему ответят со смехом – все-де были мальчишками. Тогда решил сказать, что видел Темучина чёрным рабом с кангой на шее. Но отказался и от этого, понял – тот же Туху скажет: «Ну и что? Это только подтверждает помощь духов. Был чёрным рабом, а сейчас ведёт за собой тумены воинов».

Сача-беки растерялся. И вдруг подумал: всё, что бы он ни сказал, не убедит молодых. Удачливый всегда увлекателен. Это старики могут сомневаться, а юность сомнений не знает. Он, Сача-беки, и нойон Алтай для Туху, Соргана и Аучу – обглоданные кости. Сача-беки протянул руку и – это получилось само собой – взял со стола обгрызенную Туху баранью лопатку. Сжал в пальцах, разглядывая.

Алтай, не поняв его движения, с беспокойством хозяина подвинул ему корытце, полное мяса, но Сача-беки даже не заметил этого. Ему вспомнилась давняя-давняя охота, юрта Есугей-багатура и пир, на который он созвал тогда нойонов тайчиутов. Припомнились сказанные в тот день слова. Шум, гвалт, неразбериха спора. Да, они спорили, быть ли одному хану над всеми нойонами племени или каждому нойону жить вольно по своим законам. Много было криков. Кричал Таргутай-Кирилтух, Алтай возражал Есугей-багатуру... Сача-беки припомнил слова Есугей-багатура: «Коню нужен всадник, чтобы держать поводья». И ещё: «В собачьей стае есть вожак – и в стае даже шелудивый пёс идёт на медведя. Стаю объезжает верхоконный, а одного пса палкой забьёт и слабая старуха». Где теперь Таргутай-Кирилтух? Где Даритай-отчегин? Кричали, кипели злобой, спорили...

Сача-беки взглянул на Туху. Отяжелев от пищи, тот сидел с лоснящимся лицом, улыбался. И улыбались его словам Сорган и Аучу. Глядя на них, Сача-беки подумал: «А эти не спорят... Но уйдут к Темучину. Он для них сила, а молодые обязательно придут к сильному... Обязательно». И Сача-беки понял, что спор с Есугей-багатуром и он, и Таргутай-Кирилтух, и Алтай проиграли. Есугей-багатур победил. Не сам, нет, не сам. Он погиб, но победил сын – Темучин.

8

Хан Тагорил созвал курултай[53]53
  Курултай – съезд, совет нойонов.


[Закрыть].

В степь пришла весна. Снега сошли, и хотя по утрам тонкий ледок одевал лужицы, но то, как он звонко хрустел под гутулами, говорило с ликованием: всё, зима кончилась, будет тепло, и будет вскоре. Пройдёт человек по такому ледку, поутру перешагнув порог юрты, услышит звон и шелест раскалывающихся льдистых пелён, и на весь день поселится в его душе радость. Как иначе – живое живому радуется, а весна – само утверждение жизни. Но да радость в курень хана Тагорила принесла не только весна, а и победа над меркитами. В каждой юрте был или новый котёл, поблескивающий жаркими боками, или богатое оружие, развешанное по стенам, а то и вовсе юрта была новая, хозяйка в нарядном халате и над очагом не горький, голодный дым, но сытные запахи доброго варева. Темучин распорядился большую часть добычи раздать воинам. Это было встречено криками радости, когда о том объявили перед туменами. Особо щедро были награждены те, кто отличился в сражении. Наиболее отважные получили по полсотни, а то и по сотне коней и дойных кобылиц, мешками раздавали воинам хурут из запасов хана Хаатая, кипами – бараньи шкуры, кошмы и штуки китайского шёлка, который мало кто и видел в курене.

Обновы объявились и в юрте Оелун. Все братья и даже младший Темуге-отчегин щеголяли в ярких халатах, расшитых гутулах. И Оелун надела новый номрог[54]54
  Номрог – узкий в плечах и широкий в подоле шерстяной халат особой вязки.


[Закрыть], подаренный старшим сыном. Получила подарки и Борте. А когда Темучин узнал, что она ждёт ребёнка, нукеры по его приказу принесли ей лисью шубу. Мех был необыкновенно лёгок, струился меж пальцев, искрился сединой высокой ости. Борте накинула шубу на плечи, и лицо её порозовело от удовольствия. У Темучина, смотревшего на неё, разгладились морщины у глаз. Всегда жёсткие губы легли мягко.

На ханском холме поставили большую белую юрту, такую большую, что никто не мог припомнить, были ли такие юрты когда-нибудь или нет. Весь курень собрался посмотреть на неё. Дивились, ахали, боялись, что юрта рухнет, но она стояла. Как снег были белы кошмы, укрывавшие юрту.

Юрту ставили по приказу хана Тагорила. Он хотел собрать в ней всех нойонов, которых созвал на курултай, никого не обидев. А нойонов ждали не только с земли кереитов, но и с меркитской стороны. Сразив хана Хаатая, Темучин разослал по земле меркитов нукеров, и каждому нойону было сказано: «Хан Тагорил крови не хочет и берёт под руку нойонов меркитской земли».

Такое в степи было впервые.

Многократно одно племя покоряло другое, но всегда нойонов побеждённого племени вырезали до корня. И вдруг хан-победитель на курултай зовёт и говорит, что крови не хочет. Задумаешься. Отчаянным надо быть, чтобы на этот зов откликнуться. В нойонских юртах подолгу сиживали у очагов умудрённые опытом и наделённые властью главы родов, пытаясь разгадать, что стоит за словами хана Тагорила. Плясал огонь, освещая лица, и беспросветное проглядывало в глазах. Хмурились лбы, жёсткие морщины обозначались на лицах, никли головы под тяжестью дум. В сердцах, сгоряча не один решал было: назавтра сложу юрту в арбу, соберу детей и жён, возьму две-три сотни коней, дойных кобылиц и уйду в степь. Но тут же и узда накидывалась на скорую мысль. А куда уйдёшь? Велика степь, но все кочевья известны. Сегодня уйдёшь, завтра догонят. Уходить было некуда. Однако и на курултай к хану Тагорилу ехать, что голову под топор подставлять.

Невесёлые были мысли у нойонов.

Коня оседлаешь, ноги в стремена вставишь и поедешь, чтобы голову снесли.

Однако ясно было и то, что иного выхода нет.

Вот как жёстко затягивается узел.

Заарканят в табуне жеребца, дрожит он, упирается, копытами бьёт, но идёт за арканом, так как петля горло перехватывает. А курултай, на который звал хан Тагорил, и был петлёй. Да понятно было и то, что курултай собирает не Тагорил – стар был хан и слаб, – но Темучин. У него рука была крепкой, и доказал он то сполна, снеся голову Хаатаю. Опасались нойоны ехать на курултай, но да и Темучин понимал, кого он ждёт. Сотня нойонов меркитских – это означало тысячу, а то и две, нукеров с ними, лучших воинов, слабых с собой – понятно было – никто не возьмёт. А это сила, и немалая. И тумен вокруг куреня не поставишь, а ежели поставишь – кто отважится войти в такой капкан?

Думать надо было, и крепко думать.

Хан Тагорил зябко кутался в лисий тулупчик, сидя у жарко пылавшего очага. Лицо его – отёчное, тяжёлое – было серым, без единой краски. Седые косицы нелепо торчали над ушами. Но когда он поднял глаза на Темучина, стало видно, что, хотя тело немощно, сила разума в хане не ослабела. Взгляд был твёрдым.

– Нельзя переплыть реку, – сказал он, – и не замочиться в воде. Конечно, собрать в курене две тысячи чужих воинов опасно.

Он покивал головой. Зябко потёр руки. Молчал долго. Что виделось хану в эти минуты, какие мысли были в голове, сказать было трудно. Неподвижное лицо ничем не выдавало его раздумий. Но Темучин знал, что Тагорил пустых слов не скажет. Вдруг губы хана задрожали и нечто похожее на улыбку объявилось на его лице. Он сказал:

– Одно то, что нойоны меркитов приедут в курень, уже скажет об их слабости. А там, где поселилась робость – ушла гордость. – Он в другой раз твёрдо взглянул в глаза Темучину. Сказал: – Тумен под куренём не нужен. Чем больше воинов мы выставим, тем больше выкажем неуверенность.

Так и было решено.

Неслышно ступая по мягким кошмам, вошёл в юрту Нилха-Сангун. Темучин взглянул на него и понял, что тот принёс важную весть. Нилха-Сангун подошёл к очагу, сел, расправил полы халата и только тогда посмотрел в лицо отцу. Он не смел прервать его речь. Тагорил обратил к нему взгляд неторопливых, усталых глаз и, видать, тоже поняв, что сын пришёл с чем-то важным, кивнул головой.

– Хан-отец, – сказал Нилха-Сангун. – Темучин должен вознести хвалу Великому небу за его благосклонность.

Такое начало удивило Темучина. Нилха-Сангун никогда не был многословен, напротив, высказывался всегда коротко и точно. И вдруг эти неожиданные слова... Темучин всем телом оборотился к Нилхе-Сангуну, вглядываясь в лицо. А лицо того сияло от улыбки, прищуренные глаза смеялись.

– Да, да, – повторил Нилха-Сангун, – вознести хвалу Великому небу... – И, видно, уразумев, что больше нельзя томить в ожидании ни хана-отца, ни Темучина, сказал: – Нукер весть привёз. Скакал ночь, лошадь запалил. К тебе, Темучин, из тайчиутской земли едут нойоны с поклоном и выражением верности. – Хлопнул ладонями по коленям, воскликнул: – Ну что, будешь Небо благодарить?

Хан Тагорил даже кутаться в лисий тулупчик перестал. Темучина, хотя он внутренне давно ждал этого, весть ошеломила не меньше, однако сын Есугей-багатура только руку положил на бороду, сжал клин рыжих волос. Глаза остались теми же, что и за минуту до того: невозмутимо-спокойными. Спокойствие это было выражением того, что сама мысль о главенстве в племени тайчиутов не покидала Темучина никогда, как не покидала и мысль о единении всех степных племён. Они, эти мысли, были его стержнем. Он мог заниматься тем или иным делом, может быть даже малозначительным, однако и это малозначительное дело было так или иначе направлено на разрешение главного в его жизни. И всё-таки при всём том Темучин, конечно, оставался человеком, с присущими ему слабостями, и оттого весть, принесённая Нилхой-Сангуном, взволновала его, и это выразилось в голосе, когда он спросил:

– А кто из нойонов?

– Не знаю, – ответил Нилха-Сангун, – одно передано – нойоны. Их задержали воины тумена Субэдея. Ждут твоего слова.

Темучин перевёл взгляд на хана Тагорила.

Известие Нилхи-Сангуна круто меняло многое. Темучин – поставленный ханом соседнего племени во главе его войска – это было одно. Темучин – верховенство которого признается нойонами его племени – было вовсе иное.

Хан Тагорил щурил глаза. Он был убеждён, что рано или поздно Темучин станет во главе своего племени. Однако, что это случится так, вдруг, и он не ожидал.

«Прискачут нойоны, – подумал он, – и выразят верность... Нет, такого я не предполагал. Небо и впрямь споспешествует сыну Есугей-багатура и Оелун».

А мысли текли дальше. Он думал, что слабеет с каждым днём и у него нет достойного сына, которому бы он мог передать власть над племенем. Хан Тагорил недобро взглянул на Нилху-Сангуна.

«Нет, – с горечью решил в тысячный раз, – этот не поведёт племя за собой. Не оборонит его в трудный час».

И у него впервые родилась мысль: «А что, если власть над племенем кереитов передать сыну Есугей-багатура и Оелун?» Но тут же отбросил её, решив: «Нет, Темучин чужак, тайчиут, нойоны никогда не согласятся с его главенством». И, словно злым ветерком в юрте потянуло, хан плотно запахнул на груди тулупчик. Однако мысль эта всё же пришла к нему и осела где-то в глубине. Обозначилась живой точкой. Хан выпрямился, словно сил в нём прибавилось, сказал:

– Теперь курултай по-другому пойдёт. Надо прежде принять тайчиутов, и, коли они подтвердят верность и покорность тебе, Темучин, два бунчука у большой юрты должны встретить меркитов: бунчук хана кереитов и бунчук хана тайчиутов.

Тагорил поднял руку и показал два пальца, словно бык рога выставил:

– Два бунчука. Рядом. Задумаются нойоны меркитов. Сильно задумаются.

Оборотился к Нилхе-Сангуну:

– Поезжай навстречу тайчиутам и поторопи их. Нужно выиграть время.

9

Первым из тайчиутов, кого увидел Нилха-Сангун, был Сача-беки. Сын хана Тагорила подскакал к юрте, слез с коня и отдал поводья стоявшему у коновязи нукеру. Заметил – коней у коновязи много и кони хорошие, в доброй справе. Не удержался, потрепал одного по холке, очень уж был хорош, понял: кони тайчиутских нойонов. Оборотился к юрте и увидел незнакомого человека. Был тот не мал ростом, ещё крепок, но не молод. Возраст выдавала грузная основательность, которая объявляется в людях с годами, седые косицы, торчавшие из-под лисьего треуха. С заветренного лица смотрели настороженные чёрные без блеска глаза. На плечи незнакомца была накинута богатая шуба, что и треух рыжего лисьего меха, какую одевают на хороший той, покрасоваться среди людей.

Однако за отворотами шубы было видно, что грудь незнакомца затянута в куяк с медными толстыми пластинами по буйволиным ремням, так что не на той собирался незнакомец, а готовился к чему-то посерьёзнее весёлого гулянья. Отметив настороженный взгляд незнакомца, боевой куяк на его груди, Нилха-Сангун поздоровался, как и должно с гостем, назвал себя, улыбнулся приветливо. Узнав, что перед ним сын хана Тагорила, незнакомец смягчил взгляд. То, что навстречу тайчиутским нойонам хан кереитов послал сына, было лестью, и немалой.

Услышав их голоса, из юрты вышел Субэдей, за ним с десяток тайчиутских нойонов. И Нилха-Сангун тут же приметил: большинство лиц молодые и без той настороженности, которую выказал Сача-беки. Это осело в сознании. Всё примечал Нилха-Сангун, такой был у него глаз. А в деле, которое было ему поручено, всякая мелочь имела смысл, каждое слово учесть следовало, и как и кто из гостей шагнул, да и туда или сюда – запомнить надо было, запомнить и сообразить, к чему был тот шаг сделан.

Нилха-Сангун решил, что сейчас наилучшее – выказать щедрость и радушие хозяина, который рад гостям. Он живо оборотился с прискакавшим с ним нукерам, и минуты не прошло, как в юрте жарко запылал очаг и на столе объявились и мясо, и немалые круги сыров, жёлто посвечивающие маслеными боками, вяленая и солёная рыба, другая снедь, радующая глаз и распространяющая дразнящие, острые запахи.

Нукеры внесли бурдюки архи.

Нилха-Сангун с чашей в руках заговорил, поглядывая излучающими радость глазами на гостей, что с друзьями и в пустыне проживёшь, а без друзей и в цветущей степи пропадёшь. Все закивали головами: да, это так, так...

Выпили архи.

Голоса зазвучали смелее, громче.

Нилха-Сангун почувствовал, что разговор может свернуть в опасную сторону, если тайчиуты заговорят о вражде между племенем и Темучином. В степи говорили, что пьяный человек – прозрачный человек, и такого разговора можно было ждать. В конце концов, нойоны приехали склонить головы перед изгнанным из своего куреня соплеменником. И Нилха-Сангун сам заговорил о Темучине, но так, что нойонам тайчиутов следовало не копаться в прошлом и виниться перед Темучином за нанесённые обиды, но единственно гордиться им. Под звон чаш Нилха-Сангун рассказал о скорой победе Темучина над меркитами, о небывалой военной добыче, заговорил о том, как владеет Темучин мечом и луком.

И попал в цель.

Глаза молодых нойонов заблестели, лица оживились.

Кого из молодых не увлекают герои, так как мнится за тем, что и ты будешь таким, заговорят и о тебе, а похвала молодости особенно сладка.

– В плохом табуне, – сказал Нилха-Сангун, – хорошему жеребцу не вырасти. А табун тайчиутов родил мощного жеребца.

Отметил, что и эти слова попали в цель. Даже у Сача-беки лицо посветлело. Голоса и вовсе зазвучали смело и громко. Нилха-Сангун понял, что настала пора поднять нойонов от стола. Он помнил слова хана-отца: «Поторопи их. Надо выиграть время».

Хан Тагорил встретил тайчиутских нойонов, стоя в окружении приближённых на большом белом войлоке перед входом в юрту. Лицо было строго, строги были чёрные одежды Тагорила, и только на груди хана выделялся ярким пятном большой серебряный крест, обсыпанный играющими на солнце крупными камнями. Стоял хан, выпрямив спину, но Сача-беки, едва тайчиуты подъехали к юрте, взглянул на Тагорила и увидел, что тот сильно постарел. Встречался Сача-беки с ханом кереитов лет десять назад здесь же, в его курене, и хан запомнился высоким, сильным, стройным, с волевым, тёмным от загара лицом, а сейчас перед юртой стоял иссушенный годами и болезнями человек. Сача-беки подумал, что, наверное, и хан Тагорил узнает его с трудом, потому как ежели годы столь сильно изменили хана, то не могли они пощадить и его, Сача-беки.

Однако тайчиутский нойон ошибся.

Хан Тагорил его узнал. Узнал сразу, как тот подступил к почётному войлоку. Лицо хана оживилось. Но Сача-беки на лицо Тагорила уже не смотрел. Всё внимание нойона сосредоточилось на человеке, стоявшем рядом с ханом кереитов. Тот был на две головы выше Тагорила и вдвое шире в плечах, но это было не главным. Бросилось в глаза то, как он стоял. Этот могучего сложения человек основательностью и устойчивостью напоминал каменную глыбу, врытую в землю. И ясно было с первого взгляда – такого с ног не собьёшь. Напрягаясь, с волнением и тревогой Сача-беки вгляделся в его лицо, и знакомые черты объявились ему. В упор, не мигая, на него смотрели глаза Есугей-багатура. И рыжую бороду разглядел нойон, и медью отсвечивающие косицы над ушами.

У Сача-беки перехватило дыхание.

Он понял – это Темучин, которого он видел узкоплечим и длинноруким мальчишкой с кангой на шее. И вот перед ним – Есугей-багатур в лучшую пору.

Сача-беки знал, что встретит Темучина, готовился к этой встрече и всё-таки не ожидал увидеть таким мощным и уверенным в себе сына Оелун и Есугей-багатура.

Разом они взглянули друг на друга.

К изумлению – у нойона даже кровь отхлынула от лица и губы посерели, – Сача-беки не увидел в спокойно смотрящих глазах Темучина ни мстительной радости, ни торжества победителя. Темучин только разглядывал его, и нойону показалось, что в глазах сына Оелун и Есугей-багатура промелькнуло удивление, а может, и печаль. В сознании Сача-беки вдруг что-то спуталось, смешалось, и произошло то, чего он ожидал меньше всего, а точнее, вовсе не ожидал. Он вспомнил разговор с молодыми нойонами в юрте Алтана и родившуюся тогда мысль о том, что Есугей-багатур победил в споре со старыми нойонами тайчиутов. Победил силой воли и мечом сына. Вспомнил и обжегшую его в ту минуту горечь. Но сейчас горечи в нём не было. Напротив, облегчающее душу чувство залило его всего. Больше того, словно снег под солнцем, растаяла томившая Сача-беки обида на молодых нойонов, которые, как казалось ему, уже перешли на сторону Темучина. Он всё смотрел и смотрел в глаза сына Оелун и Есугей-багатура и без раздражения подумал: «В этом могучем человеке нет злобы, но есть что-то иное и большее, чем мы могли понять». И с неожиданно обретённой твёрдостью и спокойствием сказал мысленно: «Он больше мне не враг, и я пойду за ним, куда бы он меня ни повёл».

Удивление, которое, как показалось Сача-беки, он приметил в глазах Темучина, вправду промелькнуло в его взгляде. Увидев сына Оелун и Есугей-багатура, Сача-беки мысленно обратился к прошлому, но да и он, Темучин, встретив старого тайчиутского нойона, вспомнил былое.

...В курене Таргутай-Кирилтуха шумел весёлый той. Пылали костры. И множество приглашённых толпилось у кипящих котлов. Нукеры разносили чашки с архи. Темучин – чёрный раб с кангой на шее, – обливаясь потом, в драном халате, таскал вязанки дров. Он спешил. Баурчи был им недоволен. Шулюн в котлах требовал жара, а раб не успевал подкладывать в костры поленья. Баурчи боялся, что перестоит мясо на огне и потеряет аромат.

Старик ворчал:

– Бездельник, поторопись.

Раб спешил, а ему так хотелось посмотреть вокруг.

Чуть в стороне от костров на огромной разостланной кошме боролись багатуры. Они сходились грудь к груди и под громкие возгласы гостей нойона ломали друг друга. Тела их дышали мощью. Наконец сильнейший обхватил другого за пояс и швырнул на землю. Выпрямился, вскинув руки. Вокруг закричали, приветствуя победителя.

Этим победителем был Сача-беки.

Темучину, остановившемуся с вязанкой дров за плечами, показалось, что победитель был ростом до неба, и он запомнил его таким навсегда. Сильного, с блестящим от пота лицом, с ликующими от радости глазами. Видел он Сача-беки и позже. Тот сидел с гостями у котла и со смехом брал большие куски мяса, разрывал голыми по локоть руками, пил архи. К нему было обращено множество лиц, и он что-то говорил внимательно слушающим его гостям...

Сейчас перед Темучином стоял совсем другой человек.

Сын Оелун и Есугей-багатура, зная, что Сача-беки второй после Таргутай-Кирилтуха в племени человек, подумал: «Так с кем я хотел бороться?» Во взгляде Сача-беки он прочёл, что тот ему больше не враг и уже никогда врагом не станет.

Всё сказали сыну Оелун и Есугей-багатура глаза нойона.

Сача-беки, как принято было древним обычаем, подступил к кошме, приспустил пояс с мечом и только тогда с опущенной головой приблизился к Тагорилу.

Хан поднял руку, приветствуя гостя, но не произнёс ни слова, тоже согласно обычаю. В степи не торопили гостя, он должен был сам сказать, какая нужда привела его к юрте, где оказывали гостеприимство.

Сача-беки сказал, что волей нойонов тайчиутов они приехали со словами привета сыну Оелун и Есугей-багатура, славному Темучину.

Тагорил молчал.

Сача-беки оборотился к Темучину и низко склонил голову.

Так, склонённым, он стоял долго.

Молчал и Темучин.

Сача-беки опустился на колено, и сейчас же преклонили колени тайчиутские нойоны.

Наконец хан Тагорил выдвинулся вперёд, сказал:

– Мимо каждого пробегает лошадь удачи, но не каждый может на неё вскочить...

Он посмотрел на склонённые головы тайчиутских нойонов и, переждав мгновение, продолжил:

– Я рад, что Высокое небо подсказало племени тайчиутов, в чём их спасение. При общем согласии можно и глину в золото превратить. Сплочённость людей – нерушимая крепость.

Хан повернулся к Темучину и, сняв руку с креста, положил ему на плечо.

– Вот ваш хан, – сказал Тагорил набравшим силу голосом, – повинуйтесь ему.