Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

12

Шах Ала ад-Дин Мухаммед утвердился в Самарканде. Казнил султана Османа, разграбил город и вернулся в Гургандж.

Обратный путь его утомил, и по возвращении в свою столицу Ала ад-Дин Мухаммед решил отправиться на охоту.

У шаха было приподнятое настроение. Ночь он провёл в гареме, предаваясь удовольствиям и неге.

Душевная безмятежность Ала ад-Дина Мухаммеда была следствием успешного похода. Возвращаясь из Самарканда в Гургандж, шах видел караваны верблюдов, медленно шагавших по пыли с тяжёлым грузом богатств. В громоздившихся на спинах верблюдов тюках были ткани и фарфор, ковры, тонкогорлые кувшины, чеканные блюда и, конечно, казна султана Османа. А она оказалась не бедной. Но больше, чем казна, Мухаммеда радовали толпы гонимых в Гургандж ремесленников. Ремесленники были скованы цепями по четыре в ряд и еле шли, опустив головы, трудно передвигая разбитые в кровь ноги. Шах с высоты укреплённой на спине верблюда беседки, отодвинув украшенным перстнем пальцем шёлковую занавесь, вглядывался в унылые ряды, и сердце его ликовало. Он знал, что измученные жаждой и голодом люди, одетые в изорванное тряпьё, – главное богатство, которое он захватил в Самарканде. Всё, что, хрипя и надсаживаясь, тащили на спинах верблюды, было сделано руками этих людей. Но они могли гораздо больше. Этими же руками были сложены знаменитые самаркандские мечети, медресе и дворцы султана, неразумно потерявшего голову. И пускай половина этих людей не дойдёт до Гурганджа, тех, кто останется в живых, хватит, чтобы немедленно начать строительство задуманных шахом величественных дворцов, которые увековечат имя Ала ад-Дина Мухаммеда.

Глаза шаха, однако, устали вглядываться в бесчисленные ряды невольников. Солнце, как иглой, кололо зрачки.

Откинувшись на мягкие подушки, Мухаммед представил бесконечную перспективу залов, кольцо фонтанов вокруг дворцов, вызолоченные порталы и улыбнулся с усмешкой, сказав себе: «Сокровищ Османа хватит вызолотить не только порталы, но и выстлать полы золочёной мозаикой. А руки этих людей всё сделают так, как я повелю».

И ещё раз он отодвинул занавесь и взглянул на бредущие по разъезженной, растолчённой колёсами арб, копытами коней и верблюдов дороге бесчисленные толпы скованных цепями людей. Ноги их тонули в раскалённом песке, дымившемся пылью, головы и плечи сжигало неистовое солнце, и было непонятно, как они всё же идут. Шах, глядя на почерневшие лица, засомневался, что до Гурганджа доберётся хотя бы половина невольников, но успокоил себя тем, что и четверти их достанет для задуманного.

Ныне, отдохнув после похода и получив все удовольствия, которые доступны человеку, шах перед выездом на охоту пожелал узнать, что сталось с самаркандской военной добычей.

У него был свободный час, и он решил его как-то разнообразить.

Ала ад-Дин Мухаммед послал за везиром.

Везир тотчас явился. Чуть задыхаясь от спешки, склонился в поклоне. Это был новый человек при дворе, сменивший везира Хереви. Его присоветовала шаху царица всех женщин. В отличие от Хереви – высокого и сухого, – новый везир был толст, коренаст, с глубоко утопленными в жирных складках, юркими, уходящими от взглядов глазами.

– Слушаю и повинуюсь, великий и несравненный, – сказал везир, глядя под ноги Ала ад-Дина.

Шах разгладил бороду, спросил о самаркандских сокровищах. Везир торопливо начал перечислять редкости казны султана Османа. Здесь было чему изумиться. Жемчуг и золото, бесценная золотая и серебряная посуда, диковины далёких земель.

– Согнаны все писцы города, – сказал везир, – и сейчас, без отдыха, описывают и заносят в книги шахской казны самаркандские сокровища.

Перечисление несметных богатств, как сладостная музыка, ласкало слух шаха. Улыбаясь в бороду, он вслушивался в речь везира и даже не дал себе труда подумать: над Самаркандом им поставлен человек из кыпчакской знати, что окружала мать.

А думать об этом следовало, и думать хорошо.

Пределы владений кыпчакских эмиров вплотную выходили к землям степных племён. Многие годы на этих рубежах, то затухая, то вспыхивая, шла бесконечная борьба за выпасы для скота, за охотничьи угодья, рыбную ловлю. Ныне, получив Самарканд почти в безраздельное владение, кыпчакская знать, и вовсе ободрясь и подняв голову, поглядывала за порубежные пределы с нескрываемым вожделением.

Степные дали тонули в утренние часы в синей дымке, ветер наносил оттуда запахи костров, и не одному, так другому из кыпчакских эмиров угадывались в рассветном мареве бесчисленные чужие табуны резвых степных коней, которые могли стать его табунами. Многотысячные отары чужих овец, которые также могли стать его отарами. И сладкое молоко чужих кобылиц могло сливаться опять же в его бурдюки. Кто мог устоять перед таким соблазном? Дымки пастушьих костров соблазняюще щекотали ноздри... Искушение было слишком велико, и нетерпеливые руки так и просились заседлать коней для похода.

13

Темучин, не поддавшись мстительному чувству и оставив жизнь Даритай-отчегину, попал стрелой, как мерген, в самое уязвимое место.

Сотня сына Оелун и Есугей-багатура в курене дяди не задержалась. Как внезапно пришла из степи, так и ушла за увалы, растаяв в знойном мареве. И если бы не сожжённые юрты, перевёрнутые арбы да тела зарубленных нукеров, можно было бы подумать, что в курене ничего и не произошло. Стих топот коней Темучина, и на курень опустилась тишина.

За крайней юртой над степью взвился жаворонок, затрепетал крылышками, запел переливчато.

Своим воинам Темучин разрешил взять из запасов дяди только вяленое мясо, которое могло подолгу храниться в чересседельных сумах, да немного хурута. И всё.

Сотня ушла в степь налегке.

Даритай-отчегин сидел на земле у коновязи подле своей юрты, веря и не веря, что остался жив. Всхлипывал прерывисто. Понемногу всхлипывание стихло. Даритай-отчегин пошарил вокруг руками, оперся о землю, встал на колени. Хотел крикнуть кого-нибудь, но, оглядевшись, не увидел ни одного человека и без чужой помощи стал подниматься. Ноги дрожали, не держали его, и нойон грудью оперся о коновязь и через силу, но встал, шатаясь и кренясь. И тут из-за юрты выбежали сразу несколько человек, подхватили Даритай-отчегина под руки. Он захлюпал носом, но пересилил себя, сказал:

– В юрту меня, в юрту, к огню.

Его колотило от озноба. Испугался Даритай-отчегин. Ах как испугался... Немолодое его тело, не знавшее труда, обрюзгшее, колыхалось, вяло обвисая на подхвативших его руках. Даритай-отчегин с трудом, шаркая подошвами по тропе, переставлял ноги. Страх смерти так поразил его, что он и сейчас видел льдистые глаза Темучина, застывшее в презрении лицо, на котором не было ни тени жалости. И Даритай-отчегин – показалось ему – понял, что стояло за этим холодным взглядом и неподвижным лицом.

«Вернувшись, – решил нойон, – Темучин разговаривать со мной не будет. Надо сделать всё, что он сказал, и так, как сказал».

И в другой раз увиделись ему глаза Темучина. В них было столько пугающей силы и непреклонности, что у Даритай-отчегина занемело в груди.

«Второго слова, – сказал он себе, – у Темучина нет».

Замычал со стонущим выдохом:

– М-м-м...

Его ввели в юрту, уложили на кошму, подбросили в огонь сучьев, накрыли толстым овечьим одеялом. Но озноб не отпускал.

Нойон отвернулся от толпившихся в юрте людей, уставился невидящими глазами на пляшущие языки пламени. Из огненных всполохов вдруг выплыло перед ним лицо Темучина, ещё мальчишкой стоявшего перед входом в юрту, где умирал отец. Взлохмаченная рыжая голова и от глаз к подбородку по запылённому лицу борозды слёз. Но пламя вскинулось, видение ушло. И уже в третий раз увиделись Даритай-отчегину каменной твёрдости скулы и неистовые глаза.

«Когда же, – подумал он, – объявилась в нём эта грозная сила? Да и так ли он силён? Сколько у него воинов?»

Но тут же нойон с безнадёжностью ответил себе: «Да сколько бы ни было – сотня, две, тысяча или десяток – он собьёт меня с коня и придавит коленом к земле. Я от него никуда не уйду». Даритай-отчегин в отчаянии вцепился зубами в край овечьего одеяла, сжал до ломоты в висках челюсти. Плотским ужасом вошёл в него Темучин, ломая волю, подчиняя своей власти.

Три дня мешком пролежал Даритай-отчегин у очага, не сказав ни слова. Казалось, он никого не видел и не слышал: не обратил внимания на то, как хоронили его нукеров, не слышал, как выли женщины по всему куреню, протяжно кричал шаман. Охал, покашливал в кулак, как если бы сильно застудил грудь, и всё ближе и ближе подсаживался к огню, тянул руки к жару.

Похоронив мужчин, курень затих. За стенами юрты не слышно было ни людских голосов, ни мычания скота, ни ржания коней. За плотно задёрнутыми пологами юрт все ждали: что дальше?

Нойон гнулся у очага, зябко кутаясь в тёплый халат и не решаясь выйти из юрты. Но как он ни был напуган, а понимал, что Темучин может вернуться и сказать ему будет нечего.

На четвёртый день Даритай-отчегин наконец решился и вышел из юрты. Вытащил сам себя, как упирающуюся корову на аркане. Нукеры, сгрудившиеся толпой у бунчука, подступили к нему. В глазах вопрос: «Ну, нойон, что делать прикажешь, как жить будем?»

Даритай-отчегин остановился перед толпой, руки заложил за спину. Опустил лицо. Но многие заметили, что оно жёлто необыкновенно и твёрдости в чертах нет.

Люди смутились, и шёпот неясный прокатился по их рядам. Но смолк.

Постояв минуту, Даритай-отчегин сказал:

– Седлайте коней. Едем в курень нойона Алтана. Со мной пойдёт десять нукеров.

Поднял глаза. Но и в них не было твёрдости. Глаза скользнули по лицам нукеров и опустились, будто увидел что-то под ногами Даритай-отчегин. А что там, под ногами, в примятой траве могло быть? Лица нукеров затуманились. Знали люди: «Жеребёнка лягает и хромой мерин». А такой вот нойон – слабее жеребёнка. Да ведомо было и другое: где поселилась робость, оттуда ушла сила.

Задумаешься и лицом помрачнеешь.

Даритай-отчегин взобрался на лошадь и сел пугалом, как собака на заборе. Махнул рукой:

– Пошли.

Всадники спустились с холма, на котором стояла юрта нойона, нешибко поскакали через курень. Из юрт поглядывали настороженные глаза. В курене знали, что Даритай-отчегин отправился к нойону Алтану, но не ждали от того доброго. Темучин напугал не только Даритай-отчегина, но и весь курень. В степи так не бывало, чтобы налетели воины на курень и ушли налегке. Ждали, что Темучин вернётся и выгребет из юрт всё до голой земли и скот уведёт.

Такое было страшно.

На Алтана не надеялись. Видели: Темучин пришёл в курень с кереитами, а это большое и сильное племя. Алтай побоится вступать в ссору с ханом Тагорилом. И так же, как думали люди, с осторожностью выглядывая из-за пологов юрт, думал и Даритай-отчегин.

Нойон натянул поводья, перевёл лошадь с тряского галопа на мелкую трусцу. «Куда гнать, – решил, – к чему торопиться? Может, в дороге что придумаю».

Ан поторопиться пришлось.

Степь казалась безлюдной. На холмах попрыгивали быстрые тушканчики с белыми кисточками на кончиках хвостов, вспыхивавшими, как искры, в зелёной траве. Дорогу перед лошадиной мордой пересёк неуклюжий ёж. Корсак – тощий и голодный даже в летнюю благодатную пору – глянул на всадников злыми глазами и, мотнув ободранным хвостом, скрылся в зарослях дикого персика. Тут и там по степи пеньками торчали жирные тарбаганы, прижимая к груди передние лапки, словно молясь. А тарбаган – зверь сторожкий, и, чтобы он вылез из сырой норы погреться на солнышке, тишина нужна.

Вдруг – а в утренние часы слышно в степи далеко – слух Даритай-отчегина уловил стук копыт. И ближе, ближе. Нойон принял поводья. Нукеры, сгрудившись в кучу, тоже остановили коней. Даритай-отчегин пробежал испуганными глазами по степи. Увидел: на вершине недалёкого холма объявились четверо всадников. Они тоже придержали коней и смотрели на Даритай-отчегина и его нукеров сверху вниз словно чего-то ждали.

Нойон понял, кто они и чего ждут.

Это были воины Темучина. А оставил он их в степи близ куреня Даритай-отчегина, чтобы присмотрели – поедет ли нойон по родичам и как поедет. С малым ли отрядом нукеров или соберёт под бунчук всех, кого сможет. И Даритай-отчегин не то чтобы порадовался, но с облегчением подумал: «Хорошо, что не стал тянуть с отъездом, и правильно сделал, взяв с собой только десяток нукеров».

Четверо на холме стояли неподвижно.

«Ждут, – определённо решил Даритай-отчегин, и губы у него задрожали, – ждут, как волки овцу у водопоя. А овца – это я».

Даритай-отчегин поднял плеть, послал лошадь вперёд. И не выдержал, оглянулся.

Четверо по-прежнему неподвижно стояли на вершине холма. В неподвижности этой сквозила открытая угроза, словно бы один из всадников или все разом поднялись на стременах и закричали нойону вслед: «Гони коней, гони... А нет, мы поможем!»

Даритай-отчегин в другой и в третий раз хлестнул лошадь плетью, а рот его всё жалко кривился, и губы дрожали. Понимал нойон, что загнал его в ловушку Темучин. Не выскочишь. В неприученной думать голове Даритай-отчегина крутился вопрос: «Что делать?» Ответа не было. И всё же он заставил себя продумать, как приедет к нойону Алтану и скажет о нападении Темучина на курень.

«Кричать ли о том, – спрашивал себя, – или сказать спокойно, не выдавая волнения и не пугая Алтана?»

Веющий в спину холодок от сознания, что на холме стоят четверо темучиновых соглядатаев, подгонял мысли. Нойон морщил лоб. Пугать Алтана не хотелось, надо было потихоньку подвинуть его к мысли, что нойонам племени следует собраться и всем толком определиться с Таргутай-Кирилтухом. А коли будет общая воля, отойти от него. Откочевать. Так, страшного слова не сказав, они выдадут его Темучину.

«Эх, кабы так получилось, – с сомнением подумал Даритай-отчегин, – спасли бы курени от разора».

Но для Алтана слов об этом не находил. Крутились осторожные слова в потаённой темноте мыслей, а на конце языка не объявлялись. Но решил он, что в курене Алтана не надо сплеча рубить о страшном, а потихоньку, по малости накладывать арбу, чтобы оси не подломились. Испугавшись, тот мог броситься под защиту к Таргутай-Кирилтуху. У хана всё же была не одна тысяча воинов, но Даритай-отчегин понимал – ума на то достало, – что тысяч этих не хватит, чтобы защитить все курени улуса. Да, к юрте Таргутай-Кирилтуха воины Темучина не пробьются, но вот его, Даритай-отчегина, юрту они легко развалят и юрту Алтана достанут. И решил твёрдо: «Вот об этом и надо говорить с Алтаном. За пологом юрты Таргутай-Кирилтуха мы не скроемся, а ежели скроемся, на кого оставим свои курени?»

14

Нойон Алтай был честолюбив и заносчив. Зная об этом, Даритай-отчегин решил смягчить его норов и, войдя в юрту, перед войлоком, на котором стоял нойон, подчёркнуто приспустил до бёдер, по старинному обычаю, пояс с мечом и только тогда, с поклоном даже ниже того, что следовало, подступил к Алтану, протянул открытые ладони.

Лицо нойона смягчилось. Также по обычаю, он спросил благодушно:

– Здоров ли скот, здоровы ли женщины и нет ли ущерба в здоровье дорогого Даритай-отчегина?

Кланяясь, гость отвечал, как и должно, однако мысли его были далеки и от вопроса хозяина, и от своего ответа. Даритай-отчегин вмиг уяснил, что о нападении Темучина Алтай не знает, и безмерно тому порадовался, так как понял: нойон услышит то, что он скажет, и судить о случившемся опять же будет с его слов.

Алтай хотел было крикнуть баурчи, но Даритай-отчегин остановил его и с многозначительным выражением – он расстарался придать чертам своего вполне заурядного лица побольше веса и чувств – указал на сложенные у очага олбоги.

– Есть разговор, – сказал не без тревоги, – разговор...

Тон, которым это было сказано, насторожил Алтана.

Улыбка медленно сошла с его губ.

– Садись, садись, – заторопился он, – садись, Даритай-отчегин.

Сели.

Подогнув под себя ноги, гость рукой взялся за подбородок и надолго замолчал. Молчал, немало удивляясь этому, и хозяин.

– Много волос на голове, – издалека начал Даритай-отчегин тем же тревожным голосом и, оставив подбородок в покое, теребил теперь отворот халата, отороченный белкой, – но всё можно сбрить.

Поднял глаза на Алтана, и не надо было Даритай-отчегину притворяться – в глазах его был подлинный страх, который так и не ушёл с той минуты, когда сбили его с ног нукеры Темучина и расстелили рядом окровавленную воловью шкуру. Прежде чем продолжить разговор, он сильно потянул носом, и кислый запах свежей крови, казалось, вновь перехватил его дыхание.

– Нужен только острый кинжал, – сказал он и спросил: – Ты помнишь Оелун, вдову Есугей-багатура, помнишь её сына Темучина? Помнишь, как поступил с ними Таргутай-Кирилтух?

– Ну, – не понимая, к чему эти вопросы, протянул хозяин юрты.

– Так вот, Темучин – у хана Тагорила. Хан дал ему воинов, чтобы он воевал свой улус.

– У хана Тагорила? – удивился Алтай.

– А чего удивительного? – сказал Даритай-отчегин. – Когда сгоняли Оелун из куреня, забыли, что хан Тагорил анда Есугей-багатуру. Поторопились. Таргутай-Кирилтух забыл, а ныне нам аркан крепкий на шеи набросят.

Даритай-отчегин намеренно не напомнил, что Таргутай-Кирилтух раздал табуны кобылиц и отары овец Оелун нойонам улуса. Промолчал, что и у него, Даритай-отчегина, два добрых табуна, и у нойона Алтана и овцы, и кобылицы Оелун. Оставил на конец разговора, чтобы ударить побольнее. Сказал другое:

– Я ведь дядя Темучину, и он у меня в курене был.

– Все мы ему родственники, – начал было Алтай.

Но Даритай-отчегин, как будто не расслышав, продолжил:

– Воины у него крепкие. Кереиты. И зла в Темучине много. Польётся кровь, увидишь... Польётся...

Алтай, чувствовалось по помрачневшему лицу, насторожился, но страха настоящего, как торопившийся со словами гость, ещё не глотнул, и Даритай-отчегин ударил заготовленным напоследок. О Таргутай-Кирилтухе он вспомнил намеренно и сказал зло:

– А кобылицы-то и овцы у тебя из тех, что Таргутай-Кирилтух от Оелун свёл. Он, он нас, кабан, повязал одним арканом... За Темучином стоит хан Тагорил. Кереиты... Пойдёт пал по степи... Пойдёт... И как бы всем в том огне не сгореть. Таргутай-Кирилтух может и защититься, а нам как быть? Кто оборонит наши курени?

Срываясь на крик, выпалил в лицо хозяину юрты наболевшее. А руки его всё плясали на отвороте халата, рвали рыжий мех.

Нойон Алтай заволновался. Оно и вправду всё было так, как говорил Даритай-отчегин. Подумал: «Таргутай-Кирилтух не больно-то вступится за нас. Известно: у него только к чужому руки тянутся».

Поднялся от очага, заходил по юрте. Три шага от очага до порога, три шага обратно. Тесно ему было в юрте. Тяжёлые округлые плечи сутулились.

Даритай-отчегин следил за Алданом. Крутил головой, как филин с куста. Да и во всём его облике было что-то от филина. Квадратная башка, обвисшие щёки, да и объявился он здесь нежданно-негаданно, как бесшумно и неожиданно налетает эта птица, и ухнул, словно филин, растревожив и напугав.

«Филин, точно филин, – взглянув на гостя, сказал себе нойон Алтай, – и беды накричит».

А то, что беда пришла, уже понял. И табуны кобылиц Оелун у него были, и овцы были... Всё так...

«В мешок их не затолкаешь, – подумал, – и в Онон не забросишь».

С неприязнью взглянул на гостя, спросил:

– Что делать? А?.. Что подскажешь?..

– Думать, – уклончиво ответил Даритай-отчегин.

По тону, которым это было произнесено, угадывалось: есть у него соображения, как быть, есть. Однако Даритай-отчегин не торопился высказаться. А заохал вдруг и, обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону.

– Ой-ей-ей, по правде сказать, – разобрал Алтай сквозь причитания гостя, – меня Темучин чуть не отправил в Высокое небо...

Увидел Даритай-отчегин, что растревожил нойона Алтана, и решил ударить со всей руки, чтобы наверняка свалить.

– С вола, – начал, всхлипывая, – шкуру сняли и расстелили передо мной, чтобы закатать в неё навек. Одно спасло – дядя я Темучину. Побоялся он жизни меня лишить. Высокое небо родной крови человеку не прощает.

– Как шкуру разостлали?

– А так, – отнимая руки от лица и плачущими глазами глядя на Алтана, запричитал, забулькал горлом Даритай-отчегин, – налетели кереиты на курень, половину юрт пожгли, нукеров порубили...

Вывалил разом перед опешившим Алтаном даже больше, чем случилось.

– Всё выгребли из запасов, – раскинул руки, – и мясо, и хурут... Чем зиму жить будем, неведомо... – И, в упор глядя в растерянное лицо хозяина, заторопился: – Всем нойонам племени надо собраться, но без Таргутай-Кирилтуха, так как он виновник нашей беды... Собраться да и решить, что делать. Таргутай-Кирилтух нам теперь не советчик... Он своё будет гнуть. А нам за его вину, за его жадность ответ держать...

И кинул последний камень.

– И не перед Темучином, а ханом Тагорилом.

На последних словах Даритай-отчегина кто-то с силой рванул полог юрты. Тревожный голос выкрикнул:

– Нойон, нойон, беда!

Алтай кинулся к выходу. Даритай-отчегин поспешил следом. Когда они выскочили из юрты, увидели: над степью вздымалось жёлтое облако.

Старший из нукеров крикнул:

– Неведомые люди скот угоняют!

Даритай-отчегин схватил Алтана за плечо.

– Это Темучин, – выдохнул в ухо, словно боялся, что его услышат едва различимые в пыли всадники, угонявшие скот.

Глаза у него таращились, губы тряслись. Видать, снова вспомнил кровью залитую шкуру, что расстелили перед ним нукеры сына Оелун.