Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

– Китайский меч до седла разрубает человека.

Темучин и на это ничего не ответил. Промолчал, подумал:

«Говорит он в запале, от злой обиды не помня себя, и, знать, говорит правду. От обиды, со зла лгут редко». Подумал и о другом: «Веду я громаду за собой, и впервые за плечами у меня столько воинов, но да и впервые, наверное, встречусь со столь грозным противником».

Повернулся, пошёл к юрте, нойоны толпой поспешили за ним. Однако у юрты Темучин остановился, оборотился к пленному. Тот смотрел на него тёмными, разом запавшими и уже простившимися с жизнью глазами. Но пощады он не просил, глаза горели ненавистью.

Темучин сказал:

– Оставить ему жизнь. Его рассказ о тревожных огнях стоит того.

Вошёл в юрту.

Сообщение пленного о мощи войска хана найманов не удивило Темучина. Он знал – найманы сильное племя, и порадовался, что разделил свою громаду на три части. Встреча с найманами лоб в лоб в узком проходе между возвышенностями – в этом он был теперь убеждён – не принесла бы победы или победа далась бы большой кровью. В том же, что Субэдей и Джелме зайдут в спину хану найманов, он не сомневался. И, в который раз удивляя нойонов, неторопливо сел к очагу, крикнул баурчи:

– Эй, старина, у нас пустой стол!

Благодушно улыбнулся. Он рассчитал: поспешать сейчас навстречу найманскому хану не следует. Пускай дойдут до него тревожные огни, пускай соберёт он войско и, как разъярённый кабан, устремится со всей силой в долину. Чем глубже он войдёт в неё, тем губительнее это будет для него.

– Мяса и архи, – сказал Темучин баурчи, – у нас хороший день.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

Маленький фитилёк едва освещал комнату. Но свет его лился ровно, пламя не колебалось, так как светильник был более чем необычен. Тёмный глиняный сосуд состоял из трёх отделений, в одно из них наливалось масло, дававшее пищу огню, во втором кругами укладывалось тело фитилька, и только в третьем горело пламя, окружённое хитро и искусно сплетённой решёткой, которая даже при сквозняке не позволяла задувать пламя.

Светильник был стар. Так стар, что никто не помнил, сколько ему лет. Да помнить никто и не мог, светильник пережил не одно и не два, но десяток поколений. Достался он Елюю Си от отца, тому – от деда, и говорили, что к деду он перешёл из рук его деда. Так что история эта уходила в глубокую старину. Светильник был не китайский, а привезли его старые купцы, предки Елюя Си, даже не из земель, прилегающих к южным морям, но из более отдалённых мест, где жили, по рассказам, люди с чёрными лицами. Но можно было предполагать, что и чернолицым он достался от иных народов, живших ещё дальше. Известно, что с незапамятных времён из неведомых далей шли и шли по дорогам караваны, одаривая один народ достижениями других народов, и обмен этот – культура была и есть кровь земли – оплодотворял знаниями, ремёслами, искусствами и самые дальние страны. Елюй Си очень дорожил светильником и потому зажигал редко. Но сегодня он не мог не воспользоваться древним сосудом.

В Чжунду высоким распоряжением из императорского дворца были запрещены всякие увеселения, игра на музыкальных инструментах и даже освещение улиц бумажными фонарями, которые всегда радовали глаз жителей славного города. В приказе говорилось, что население города должно забыть радости мирной жизни и отдать все силы подготовке к большой войне с угрожающей Цзиньской империи и священной особе императора варварской степью. В том же приказе пространно объяснялась необходимость большой войны для каждого жителя города, а об увеселениях, музыкальных инструментах и цветных фонарях было сказано, что они могут ослабить воинственный дух жителей, которые призваны отдать императору всё для победы над степью, вплоть до своих жизней. «Когда воздержание и суровость, – говорилось в приказе, – становятся образом существования, не может быть места мелочам, уводящим от главного». Тут же напоминалось, что деревянный осёл по-прежнему стоит на центральной площади Чжунду и всякий, ослушавшийся высоких слов приказа, немедленно познакомится с его крепкой спиной.

Елюй Си, дважды внимательно прочитав решительно начертанные иероглифы приказа, повешенного под удары гонга чиновником из императорского дворца на столб при въезде в улицу, снял бумажные фонари у входа в лавку и достал древний сосуд.

Сейчас он сидел над ним в комнате при своей лавке, тесно заставленной такими же редкостями, как и этот сосуд, и вид купца был печален.

За последнее время Елюй Си очень изменился. Когда-то круглое и гладкое лицо его с лаково блестящими глазами осунулось, сморщилось, а глаза потеряли блеск. Особенно изменились походка и движения Елюя Си. До недавнего времени ходил он широким шагом человека, вполне уверенного в себе, ногу ставил твёрдо, а движения купца были размашисты и смелы, как то и подобало состоятельному, много повидавшему в жизни старшине чжундуйских торговцев.

Не то стало ныне.

Елюй Си теперь не шагал твёрдо по улице, как это бывало раньше, а как бы подбегал, всё время куда-то торопясь и обязательно не успевая. Движения его стали скованны, как если бы он всё время боялся: вот-вот из-за спины раздастся голос, строго и властно предупреждающий, что он делает не то и не так.

Перемены имели причины.

По возвращении из Чжунсина, где он выполнил тайное поручение, Елюй Си, как то и было должно, явился к главному управителю. Его выслушали внимательно, приняли из его рук привезённый свиток и отпустили из дворца. Но вот когда главный управитель сказал склонённому на коленях Елюю Си последнее «ступай», у купца в груди похолодело. Он много лет приходил во дворец и знал, как по-разному произносится это слово. Оно могло быть и поощрением, но могло быть и приговором. На этот раз прозвучавшие в нём ноты всколыхнули в купце самые тревожные опасения, возникшие ещё в Чжунсине. И он тут же вспомнил, как поспешно, суетливо и молча разошлись провожавшие его люди в столице Си-Ся, едва он поднялся на верблюда. Мысленно увидел испуганно-согбенные фигурки, в одно мгновение рассыпавшиеся по улице, и с замиранием сердца решил, что из дворца ему не выйти.

Несмело, по-прежнему стоя на коленях, он снизу вверх взглянул на управителя, и тот, вероятно немало удивившись дерзости купца, повторил раздражённо:

– Ступай.

По длинным коридорам дворца Елюй Си шёл на мягких, подгибающихся ногах, каждую минуту ожидая, что вот-вот растворится бесшумная боковая дверца и сильные руки втянут его в темноту тайных покоев, о существовании которых купец всегда знал. Тут он вспомнил о золотой пайцзе, висевшей на его груди, и подумал, что за всё в жизни приходится платить, а удача одного дня обязательно сменится неудачей другого. И всё-таки расплата за пайцзу показалась ему несправедливо жестокой, как, впрочем, всякому расплата за полученные когда-то уступки или преимущества кажется несправедливой и жестокой.

Из дворца он, однако, вышел.

Но ощущение нависшей над головой опасности не исчезло даже тогда, когда он вернулся в лавку.

Под этим гнетом Елюй Си жил всё последнее время. Он понимал, что расплата придёт, и придёт неотвратимо.

Столица Цзиньской империи менялась на глазах. Исчезли уличные торговцы лапшой, фруктами и сладостями, потом как-то разом опустели полки лавок, а ещё через некоторое время закрылись и лавки. Так что увидеть добрую хозяйку, спешащую по улице с сумкой, полной ярких овощей, рыбы, мяса или других покупок, стало невозможно. Улицы всё больше и больше заполнялись совсем другим народом. Это были воины императора, одетые в медь и буйволиную кожу, щеголявшие длинными мечами, торчавшими из-за спин круторогими луками и обвешанные колчанами со стрелами. Они властно и по-хозяйски расхаживали по улицам или маршировали отрядами на площадях под звуки гонгов, удары больших барабанов или тревожные звуки военной трубы – ревевшей, ну, как раненый зверь.

Елюй Си, завидев на улице воинов, всегда уступал им дорогу, прижимаясь к стенам домов. Страх за свою жизнь всё больше и больше овладевал купцом. Он уже дважды приходил к императорскому дворцу и просил передать покорную просьбу главному управляющему предстать перед его очами. Подолгу, почти целыми днями, согнувшись, стоял он в ожидании ответа и оба раза так и не получил ни «да», ни «нет».

От знакомого торговца, чудом приведшего, наверное, последний караван с товарами из Чжунсина, он узнал, что и в столице Си-Ся гремят барабаны и ревут военные трубы на площадях, а город, как и Чжунду, заполнен воинами. Приготовления к войне и там шли полным ходом.

Это известие ещё больше согнуло голову Елюя Си. Знакомый купец мимоходом и с явным удивлением сказал, что странно, но новый император Си-Ся подвигает воинские отряды не к границам со степью, а на север, к пределам Цзиньской империи. При этих словах Елюй Си даже побледнел, впрочем, на вопросительный взгляд своего знакомого он ответил, что к сообщённому им это не имеет никакого отношения, просто он уже давно плохо себя чувствует. Какое-то де колотье объявилось у него в подреберье.

Было то, однако, не колотье в подреберье. Страшная догадка вдруг пришла к Елюю Си. Это мелкий купец мог удивляться и изумлённо пожимать плечами, но не Елюй Си, который тридцать лет проносил на груди пайцзу и знал многое из тайного. Купец понял: Чжунду и Чжунсин, может, и готовятся к войне со степью, но это потом, позже, а ныне в столице Цзиньской империи приготовления идут к другому.

Он вспомнил не раз виденное им бледное, узкое, с расширенными глазами лицо наследника престола князя Юнь-цзы, капризное, нетерпеливое лицо, и подумал, что люди с такими лицами навряд ли ждут благосклонных велений неба, но сами торопят и создают события. К тому же Елюй Си знал, как упорно, день за днём перетягивалась власть из рук славного пятого государя Цзиньской империи Ши-цзуна в руки не менее славного наследника престола Юнь-цзы. И купец понял, что приговор ему произнесён. Человек, который осуществил связь между императором Си-Ся и претендующим на трон в Цзиньской империи князем Юнь-цзы, живым не нужен никому. Претенденту на трон, потому что он знал о его тайных планах и мог помешать их осуществлению. А для ныне правящего императора Ши-цзуна купец был предателем, которому должно было отмстить. Да мёртвым его бы лучше всего воспринял и император Си-Ся, так как никому не следовало знать, каким золотом был свергнут император Чунь Ю. А золото в большом кожаном мешке привёз в Чжунсин всё тот же купец.

Елюй Си, который всегда подолгу обдумывал каждый свой шаг и был предельно осторожен, с глупой поспешностью заторопился, засобирался в дорогу. Он решил, что его может спасти только степь, та самая степь, в которой он оставил множество злых следов. Купец подумал так: он принесёт в степь весть о готовящейся войне и ему простятся его прегрешения. Но события развернулись гораздо быстрей, чем он мог предполагать, однако ему всё же удалось выбраться из Чжунду.

2

Шах Ала ад-Дин Мухаммед мог вознести благодарную песнь Аллаху. В делах Ала ад-Дина всё складывалось так, как он и задумал. Не было сомнений – Всевышний споспешествует ему. Хан кара-киданей Чжулуху принял его дары и казнил злую верхушку кыпчакских эмиров. Ни один из посланных в земли кара-киданей кыпчаков не вернулся живым. Но не это радовало Ала ад-Дина. Он настолько презирал кыпчакских собак, как он называл эмиров, что даже смерть их не могла его взволновать. Конечно, известие, что они нашли лютый конец в земле кара-киданей, было много приятнее для него, нежели бы сообщение об их помиловании ханом Чжулуху.

Радовало всё же другое.

Его мать Теркен-Хатун, царица всех женщин, покровительница вселенной и веры, узнав о гибели кровных кыпчакских родичей в земле кара-киданей, была настолько потрясена, что за несколько дней превратилась в развалину. Трудно было поверить, что это та самая Теркен-Хатун, которая на протяжении многих лет держала в страхе огромное государство, а от её гнева трепетали величайшие вельможи. Да что там вельможи! Всемогущий шах Ала ад-Дин Мухаммед, хотя и с приводившим его в бешенство гневом, но сносил на заседаниях дивана такие её слова и выходки, от которых всем присутствовавшим становилось жутко, и они бы предпочли провалиться сквозь землю, нежели быть свидетелями этих сцен. И вдруг полная беспомощность и почти слабоумие. Беря в руку пиалу, она булькала чаем, как несмышлёный ребёнок. Взгляд её когда-то грозных глаз был полубезумен. Её водили под руки, так как она забыла расположение своих палат. Такой была расплата царицы всех женщин и покровительницы вселенной за безмерное властолюбие.

Вот это была настоящая радость шаха Ала ад-Дина Мухаммеда.

Всем мечетям и медресе своей столицы он преподнёс в знак благодарности невиданные подарки, хотя и скрыл истинные причины щедрот. Ныне у него были развязаны руки, и он вспомнил о своей мечте вернуть сокровища хана Османа, которые кыпчакские эмиры передали гурхану Чжулуху. Помешать ему в этом, как казалось шаху, ныне не сможет никто.

Ну да сокровища хана Османа были лишь приложением к тому главному, что он задумал, как соус из граната к хорошему куску кебаба. А жирным, сочным, соблазнительно пахнущим дымком кебабом были степные земли, которые пришлись не по зубам кыпчакам.

«Да, по здравому размышлению, – подумал шах, – они бы и не проглотили то, что пытались откусить. У них не было сил».

Шах, прогнав слуг, беззвучно шагал в мягкой обуви по дорожке сада. Он был один и хотел до конца обдумать дела на востоке державы. Да, у него не было ныне пут на руках, и он был волен поступать как захочет, однако шах сознавал, что степь – грозный противник.

«Кыпчаки, – размышлял шах, – ходили в степь, как конокрады, а я соберу войско в сто, двести тысяч».

Он прикинул, сколько потребуется времени, чтобы собрать и вооружить такое войско. И тут ему пришла в голову, как он полагал, счастливая мысль: поставить во главе его сына Джелал ад-Дина. Мать Теркен-Хатун всячески отводила от государственных дел Джелал ад-Дина, боясь решительности и властной самостоятельности наследника престола. Больше того – она знала о преданности сына отцу и опасалась, что ежели Джелал ад-Дин окрепнет, то станет мощной опорой вздорному, трудноуправляемому, но всё же безвольному Ала ад-Дину Мухаммеду, которым она вертела, как ей хотелось.

Шах сел на причудливую каменную скамью и задумался.

Вокруг стояла тишина. Это был отдалённый участок сада, и сюда не доносились ни шумы улиц, ни голоса дворца. Один на один со своими мыслями, шах признался себе, что как ни стучал он каблуками, но всегда уступал Теркен-Хатун. С горечью он вспоминал отданного в руки царице всех женщин везира Хереви и подумал, как бы сейчас был нужен везир с его мудрыми советами. Воспоминание это обдало шаха волной гнева, он вскочил со скамьи, сделал несколько шагов, но, успокоившись, вернулся на прежнее место и сел.

«Да, – решил он, – Теркен-Хатун делала всё, чтобы выбить из-под меня твёрдую почву».

И эта категоричная мысль о действиях царицы всех женщин вновь вернула шаха к раздумью о сыне Джелал ад-Дине по той логике, что всё отрицаемое матерью для него благо.

«Да, сын смел и решителен, – размышлял Ала ад-Дин, – молод и силён, и я не найду лучшего военачальника, который бы возглавил войско».

Вот так Теркен-Хатун, сама не желая, дала совет ненавистному сыну. И совет лукавый. Да будь Теркен-Хатун мёртвой, она бы и в таком случае дала Ала ад-Дину совет, который обязательно вёл бы его только к гибели.

Окончательно решив, кого он поставит во главе войска, которое бросит против кара-киданей, Ала ад-Дин откинулся на спинку скамьи, как человек, проделавший большую и важную работу, расслабился, покойно оглядывая сад.

Неожиданно чуть поодаль, на дорожке, у огораживающих её камней, он увидел мышь. Серая, с живыми бусинками глаз, она была не больше воробья, и шах нисколько не испугался этого зверька. Он смотрел на неё даже с интересом и понял, что мышь хочет схватить и, наверное, уволочь к себе в нору лежащий на дорожке яркий персик, вероятно только что упавший с ветки. Персик, истекающий соком, так и манил зверька, так и притягивал к себе, но слабая мышка, опасаясь, никак не решалась приблизиться к нему. Она суетливо оглядывалась, тревожно вздрагивала, но чувствовалось – соблазн был слишком велик и она отчается и выйдет на дорожку. Шах не отводил от зверька глаз. И вот мышь бросилась к персику. В то же мгновение серой тенью к камню, откуда выскочила мышка, метнулась тонкая, как лезвие ножа, ласка. Так и не добежав до персика, мышь отчаянно пискнула, шмыгнула назад к своей норке и угодила в хищные лапы. Острые зубы ласки сомкнулись на её слабой шее. Всё произошло за долю секунды, но шах успел разглядеть, что быстрая, как молния, ласка не погналась за мышкой к персику, но кинулась ей наперерез и та, в страхе развернувшись, поспешила назад к спасительной норке, где её поджидала смерть. Шах был поражён разумностью действий маленькой ласки. У него округлились глаза.

– Вот так, – вслух сказал он, хотя никого не было рядом и его никто не мог услышать, повторил: – Вот так.

Сценку с мышкой он воспринял как посланный сверху урок. Шах понял это так, что врага надо выманить из его логова и, когда он пойдёт навстречу выставленной приманке, ударить наперерез в самое сердце.

«Вот как следует поступить с кара-киданями», – решил шах.

Ала ад-Дин торопливо поднялся со скамьи и зашагал ко дворцу. Теперь он знал, что делать. Провидение указало ему пути. Провидение! Это показалось Ала ад-Дину настолько убедительным, что он даже не дал себе труда серьёзно задуматься, что мысль о назначении Джелал ад-Дина главой войска была продиктована исключительно неприязнью к матери, Теркен-Хатун, царице всех женщин, а неприязнь – хрупкое, ненадёжное основание для такого государственного действия, как назначение главы войска. Да Теркен-Хатун в этом деле вообще не было места. Любовь или нелюбовь её не играли никакой роли. В голове Ала ад-Дина смешались чуждые понятия, но шах принял решение. И этого было достаточно, чтобы о том не говорить ни слова. Поставленные высоко над людьми могут позволить себе всё, и даже глупость. Ну а мышь и возникший в голове шаха план, как победить кара-киданей? Мышь всего лишь мышь... Это была вторая глупость. И ежели провидение и участвовало в этой истории, то оно не наградило, но наказало шаха.

Однако Ала ад-Дин думал по-другому.

Придя во дворец, он потребовал к себе сына.

У молодости много достоинств: свежесть восприятия, сила, стремление к действию, но есть и безрассудство. У Джелал ад-Дина достоинства молодости были, но были и её недостатки. Однако шах, посчитав, что он всё обдумал и взвесил, захотел использовать во благо себе как раз эти недостатки. Ала ад-Дин подумал так: пускай Джелал ад-Дин смело и с присущей молодости силой идёт вперёд, а уж он направит его шаги. «Я впрягу двух коней, – решил Ала ад-Дин, – в мою колесницу: задор и силу молодости и расчёт и мудрость зрелости». Мысль была неплохой, только такой колеснице нужен был возница, который бы сумел разобраться с вожжами.

Джелал ад-Дин, узнав, что шах поручает ему собрать двухсоттысячное войско, вспыхнул алым румянцем. Он ждал, что с уходом в тень Теркен-Хатун ему удастся приблизиться к желанной власти, но такое было сверх самых дерзостных ожиданий.

Шах видел, как сын воспринял его слова, но ему захотелось большего. И, встав от достархана, он сказал:

– Поднимемся на башню и взглянем на наш город.

Главная башня шахского дворца была высока, сотни ступеней из могучего камня, старых и истёртых. По ним шагали годы. Ала ад-Дин не без труда ставил ногу со ступени на ступень, и можно было надеяться, что этот путь по много повидавшим камням охладит его голову, уймёт страсти, поселит в душе умиротворение.

Но такого не случилось.

Ещё ступень, ещё... Шах хватался за перила, обвисал на руках, дыхание тяжело рвалось из его груди, но лицо Ала ад-Дина оставалось ожесточённым, а глаза слепо злыми.

Джелал ад-Дин стучал каблуками так легко, как это может делать только молодость, взлетал выше и выше, не замечая ни старых трещин в стенах, ни истёртости камня, не слушая гулкое эхо, в котором было множество голосов, в том числе и звучавших настороженно, словно предупреждая о чём-то плохом, что непременно должно произойти.

Наконец они поднялись на верхнюю площадку, где перед ними открылся город и, прежде всего, торговая площадь перед дворцом. Залитая морем народа, она была в движении и круговерти красок. Стояла благодатная осень, и площадь была завалена пирамидами жёлтых, как янтарь, дынь, заставлена корзинами с огненно-красными плодами граната, затеснена прилавками с яблоками, грушами и всем тем многоцветием фруктов, зелени и ягод, которое можно увидеть только на восточном базаре. В эту красочную музыку добавляли свою пестроту халаты, тюбетейки, платки, пояса и шали тысяч и тысяч продавцов и покупателей или праздношатающихся бездельников, без которых не обходится ни один базар.

Глаза Джелал ад-Дина с живым любопытством полетели по яркой палитре площади. Шах смотрел за перила башни упорным, неподвижным взглядом. Он ещё не отдышался после нелёгкого подъёма по бесконечным ступеням, и грудь его вздымалась нездоровыми толчками. Шах с трудом унял дыхание, сказал:

– Смотри, смотри...

В голосе прозвучали странные, напряжённые ноты, и Джелал ад-Дин с удивлением оборотил к нему лицо. Шах хотел сказать сыну сильные, возбуждающие честолюбие слова, которые бы подхлестнули Джелал ад-Дина, как плеть коня, посылаемого на препятствие. Но словарь его был беден, и он, не найдя подходящих слов, повторил только:

– Смотри, смотри. – И добавил: – Все эти люди – горсть золотых монет... Горсть наших золотых монет.

Передохнул, сбившееся дыхание всё же не успокаивалось.

– Но мы можем, – сказал шах, – иметь не горсть, а россыпи золота. Россыпи.

Он поднял руку и указал на восток.

– Там лежат бескрайние степи, населённые бесчисленными народами. Степняки – варвары. Они разобщены племенными распрями, и мы растопчем их копытами наших коней.

На лице Джелал ад-Дина погасло любопытство, черты отвердели, глаза смотрели настороженно.

– Отец, – возразил он несмело, – но кыпчаки ходили в степи и потерпели поражение.

– Да, – ответил шах, – потерпели поражение, эти собаки и не могли ничего сделать. Они ходили в степь, как вор в табун соседа, чтобы украсть десяток лошадей. А мы поднимем двухсоттысячное войско, перед которым степнякам не устоять, и подомнём их под своё колено.

Шах вцепился обеими руками в перила. Короткие пальцы побелели от напряжения.

– Я не говорил тебе, – сказал он, – так как тому не наступали сроки, но теперь скажу. Известно от купцов, которые приходят из-за Великой Китайской стены, что в Цзиньской империи и империи Си-Ся неспокойно. Купцы считают, что вот-вот оба императора обрушатся на степь. Огненный вал взовьётся на востоке.

Шах сорвал руку с перил, сжал пальцы в тугую связку и стукнул кулаком с силой, какой Джелал ад-Дин от него не ожидал. Выкрикнул зло:

– Вот тогда-то мы и ударим в сердце степей! Варвары будут сжаты огненным кольцом и им не устоять!

Лицо шаха вновь изменилось. Злая гримаса ушла, глаза налились повелительной силой.

– А сделаешь это ты, – сказал он, положив руку на грудь Джелал ад-Дина, – и завоюешь славу Искандера. Ты, мой сын.