Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

Урак шагнул к стоявшему с большими ножницами в руках Темучину. Но ни ножниц, ни горой наваленной овечьей шерсти, ни колодки на шее Темучина он сейчас не видел, как не слышал блеяния овец и не замечал наносимого со стороны дыма костра.

Во время стрижки подрезанную овцу приканчивали и, разделав, отправляли в котёл – дармовой шулюн для всех стригалей. Таков был обычай, и отказаться от него не мог даже самый скаредный хозяин.

Урак отмахнулся от дыма.

Ножницы, шерсть, овцы были для нукера чем-то временным подле Темучина и несущественным. Он почему-то видел в мыслях сына Оелун и Есугея иным и в другом окружении.

Урак сказал Темучину несколько слов. Быстро и коротко. Опасался, что от костра, где толпились люди, их увидят вместе.

То, что он задумал, в свидетелях не нуждалось.

5

Темучин ждал.

Он жил по-прежнему в старой юрте, куда его притащили в беспамятстве в ночь, когда на шею набили кангу. Убрал хлам – ломаные колёса, какие-то плетёные из ивы короба, драные бурдюки, сваленные горой, – поправил очаг, подлатал сопревший войлок да так и жил. В юрте всё говорило – здесь обитает чёрный раб.

Ожидание, как всякое ожидание, было тягостно, но Темучин был уверен, что Урак придёт.

И раз, и другой он выходил из юрты, вглядывался в темноту, но в ночи никого не было видно. Темучин возвращался к очагу, но сидеть не мог, опять вставал, выходил из юрты.

Курень спал, не видно было ни огонька, и только у юрты Таргутай-Кирилтуха горел костёр, но и он притухал. Видно, караульщикам нойона лень было подбрасывать поленья.

Пламя костра еле трепетало.

Ураку Темучин поверил сразу. Трудно сказать, когда это к нему пришло, но сын Оелун и Есугей-багатура верил человеку или не верил с первого взгляда. Разговаривая с людьми, он не всегда спрашивал себя: а верит ли в то, что ему говорят? Темучин выслушивал слова, принимал их к сведению, и только. Известия накапливались, и так устроена была его голова, что собранные в ней знания, даже независимо от его желаний, сталкивались, противостоя друг другу, или, напротив, выстраивались в цепочку и, дополняя друг друга, позволяли заключить, насколько правдиво сообщение.

Но порой он задавал вопрос: правду или неправду говорит человек? Бывало это редко, но бывало. Когда такое случалось, он быстрым, единым взглядом окидывал человека, успевая разглядеть и лицо, и фигуру, и руки, и даже то, как стоял говоривший с ним, и ответ приходил сам.

Ошибался он редко или почти не ошибался.

Когда юноша, стоящий сейчас с кангой на шее у драной юрты, стал всемогущим, люди, видя такой взгляд, мгновенно обегающий человека, трепетали. Бледнели, покрывались холодным потом и сильнейшие мира сего. Падали к ногам. Но напрасно. Мнение у него уже складывалось, и изменить его не дано было никому.

Человек для Темучина был открытой ладонью, и с годами он стал опускать глаза перед людьми, чтобы не знать правды. Видеть людей голыми – утомительно. Не так уж хороши голые.

Урак беззвучно вынырнул из темноты. И сразу за ним объявился второй человек. Громоздкий, широкоплечий, но, как и Урак, двигавшийся гибко и бесшумно. Темучин узнал его. Это был кузнец Джарчиудай. На плечах у него громоздился узел.

Войдя в юрту и задёрнув полог, Урак оборотился к Джарчиудаю. Тот сбросил узел с плеч и начал развязывать.

Они не сказали ни слова, и Темучин понял, что у них всё оговорено заранее.

В узле Темучин увидел меч, лук и колчан со стрелами. Тут же были клещи и молоток.

– Ложись, – сказал ему Джарчиудай и взял в руки клещи, – я сниму кангу.

Темучин взглянул на него и, ничего не говоря, лёг на рваную кошму. Джарчиудай склонился над ним. Пальцы кузнеца зацарапали по колоде.

– Подбрось в очаг дров, – сказал он Ураку, – ничего не видно.

Урак завозился в полумраке, отыскивая у входа в юрту дрова, над очагом вскинулись искры, и сразу посветлело.

Джарчиудай, тяжело опираясь коленом на плечо Темучина, наложил на крюк клещи, напрягся и с усилием вытащил крюк. Крюк, выходя из колоды, клацнул, как зубы волка. Джарчиудай наложил клещи на другой крюк. В другой раз в плечо вдавилось жёсткое колено кузнеца, с ржавым скрипом крюк подался под клещами, звякнула полоса, скрепляющая половины канги, и тяжкая колода спала с шеи Темучина.

Темучин лёг лицом в войлок.

«Всё, – пронеслось в голове, – нет колоды. Я свободен».

Темучин слишком долго ждал этого момента и сразу поверить, что вот так, в минуту, он освободится от канги, которая, казалось, вросла в его тело – не мог. Сил подняться на ноги не было. И тут крепкие руки Джарчиудая подхватили его и приподняли. В лицо заглянули спрашивающие что-то глаза. О чём спрашивал кузнец, Темучин не понял, но что глаза его ободряли – было очевидно.

– Смелее, смелее, сынок, – сказал Джарчиудай, – смелее.

И он, придерживая Темучина за руку, как ребёнка, которого учат ходить, повёл по юрте.

– Смелее.

А Темучина и впрямь надо было учить ходить. Его шатало. Долгое время лежащая на плечах колода приучила тело к иному распределению силы, нежели у человека, свободного от её груза. Темучина клонило вперёд, но он совладал с этим и утвердился на ногах.

– Походи, походи, – сказал Урак, – есть время.

Улыбнулся. Человеку, оказывается, надо привыкать к свободе, как и к рабству. Вот так.

В груди Темучина трепетало от осознания свободы. Чтобы понять сына Оелун и Есугей-багатура в эту минуту, надо было, как он, пережить унижения, которые выпали на его долю, прочувствовать глубину мучительного ощущения беспомощности, беззащитности и ощутить на шее тяжкую, сковывающую кангу.

Канги на шее больше не было.

Урак, переждав минуту, заговорил так, что было видно – он дорожит каждым мгновением. Да это было понятно. Из трёх человек, находившихся в юрте, он рисковал больше всех.

Ни ему, ни Темучину, ни Джарчиудаю не было известно, что его плата за свободу сына Оелун и Есугей-багатура будет самая большая, какая может быть, – жизнь.

Но это случилось позже.

– Темучин, – сказал Урак, – лошади у реки. Скачи к хану Тагорилу. Он анда твоего отца. Да знай – твоя мать в курене Тагорила. Мы побеспокоились о том. Всё. Для разговоров времени нет. Идём.

Но прежде чем он плеснул на огонь очага водой, как это делал каждый степняк, покидая юрту, Темучин шагнул к нему и взял его и Джарчиудая за руки. Темучину захотелось сказать им необыкновенные слова. Но спазм перехватил горло. Через годы он мог одаривать людей сказочными богатствами, немереными землями, но этим двум, стоящим перед ним, он, преодолевая завал в горле, всего лишь сказал:

– Ждите, я приду...

Но за этими словами было гораздо больше, чем все сказочные богатства. Он обещал им волю, как это понимал, однажды заглянув в Великое небо. Да обещал он это не только им, сам едва обретя свободу, но куреню, таившемуся в темноте за стеной юрты, всей степи, что хотя и невидима была в ночи, но угадывалась в вольном ветре, туго надувавшем полог из кошмы.

Урак, заряженный только на действие, в другой раз повторил:

– Идём!

Они вышли из юрты, через кустарник спустились к берегу Онона и в темноте – ночь была безлунная – отыскали лошадей. Урак помог Темучину подняться в седло и, не говоря ни слова, хлопнул жеребца по крупу. Темучин подтянул за повод заводную[42]42
  Заводная лошадь – запасная, использовалась после того, как уставала первая.


[Закрыть] лошадь и шагом тронулся из кустов.

У воды жеребец остановился, недовольно пофыркивая. Темучин толкнул его задками гутул и послал вперёд. Жеребец вступил в реку, осторожно трогая дно копытами и задирая голову, но Темучин плотнее прижал бока гутулами, и жеребец, смирившись, поплыл. Вторая лошадь сошла в реку спокойно.

Переплыв Онон, жеребец встряхнулся всем телом, как собака, и нехотя стал взбираться по крутому берегу. Но Темучину надо было до рассвета уйти от куреня далеко, и он достал из-за пояса плеть.

Он гнал и гнал жеребца. Копыта гулко били о землю. Это был не его Саврасый, но неплохой жеребец и шёл ходко. Когда пена одела бока жеребца, Темучин остановился, нарвал травы, насухо отёр его полой халата, прочистил ноздри и расседлал.

Светало.

Темучин, торопясь, перекинул седло на заводную лошадь, затянул подпруги и, ни минуты не мешкая, вновь погнал в степь. Он скакал, не поднимая головы от шеи лошади, и только изредка взглядывал на небо, определяясь во времени и прикидывая, что может происходить в курене. Темучин догадывался, что его, наверное, уже хватились, нашли место, где стояли на берегу Онона лошади, так как они не могли не наследить, и сообщили о побеге Таргутай-Кирилтуху. «А дальше что ж, – думал он, – погоня». Темучин поднял плеть и ожёг лошадь. Но она и без того стелилась по ковылям.

В курене всё было так, как он и думал.

Его хватились, обшарили юрту, прошли кустарником к Онону, нашли место, где стояли лошади, увидев их следы. Вот только с погоней он ошибся. Таргутай-Кирилтух погоню не послал.

Случилось другое.

Когда Урак вошёл в юрту Таргутай-Кирилтуха, тот, сидя у очага, ножом ковырял баранью кость.

– Ну, что? – спросил нойон, поднимая глаза на старшего нукера. На кончике ножа Таргутай-Кирилтуха трепетал кусочек жира, только что извлечённый из кости.

Урак сказал:

– Ушёл на коне. Переплыл через Онон и ушёл в степь.

– Ушёл в степь... – повторил за ним Таргутай-Кирилтух и вновь склонил голову. Сильным ударом ножа расколол кость. Достал мозг, отправил в рот. Он, казалось, забыл и о Темучине, и об Ураке.

Но Таргутай-Кирилтух ничего не забыл. И мозг, который он в эту минуту пережёвывал, был для него не сладок. Горек. Нойон впервые понял, что опоздал с Темучином. Опоздал схватить его в степи, опоздал набить кангу на шею, да опоздал и зарезать, как барана.

– Иди, – сказал Ураку нойон, – иди.

Урак повернулся, шагнул к порогу, и в то мгновение, когда взялся рукой за полог, Таргутай-Кирилтух приподнялся и с силой, с какой он сделал бы это, будь перед ним Темучин, метнул нож в спину Ураку.

Нож вошёл под лопатку по рукоять.

Урак качнулся и, обрывая полог намертво ухватившими его пальцами, рухнул навзничь. Но повернулся и с закипающей на губах кровавой пеной сказал:

– Будь проклят, собака... Проклят...

Гак развязался один узел на жёсткой нити, связывающей судьбы Таргутай-Кирилтуха и сына Оелун и Есугей-багатура.

Но узел был не один.

6

Хан кереитов Тагорил был христианином и на груди носил большой серебряный крест.

Степь прожила множество жизней, и прошлое её уходило в глубокую древность, о которой не помнили люди, как не помнили они и тех, кто принёс в степь крест. Говорили, что люди с крестом пришли с земель, лежавших далеко за кыпчакскими степями, за Хорезмским морем, Морем персов и ещё дальше и дальше. Здесь, в степи, они умерли, но вера христианская осталась. И кресты над куренями кереитов вздымались и при отце хана Тагорила, и при его деде, и при отце деда, а может, ещё много раньше, но этого хан Тагорил уже не знал. Из поколения в поколение передавалось у кереитов несколько священных книг, которые хранились как великая ценность племени. Правда, книги умели читать лишь несколько человек из кереитов. Хан Тагорил, два старика, особо почитаемых племенем, да четверо мальчиков, которых учили тому, чтобы они передавали свои знания следующим поколениям.

Кереиты были многочисленным племенем, и соседи не часто отваживались тревожить их пределы.

Но так было не всегда.

После смерти отца хана Тагорила сильное племя найманов напало на курени кереитов, разграбило их, увело тысячи людей в рабство, разметав сложившийся племенной союз. Нойоны племени развели кереитов по родам, и каждый род кочевал по степи в одиночку, не желая знать о бедах других и скрываясь в степные дали, едва у окоёма поднималась жёлтая пыль, взбитая копытами коней чужаков. Хан Тагорил, тогда ещё юноша, потерял всё доставшееся от отца: улус, родовой курень, войско. С десятком нукеров он мотался по степи не в силах вступить в борьбу с нойонами родов за наследство и вновь объединить кереитов под одной рукой. Он был слаб и погиб бы, наверное, в случайной схватке, так ничего не добившись.

Помог ему в борьбе за улус отец Темучина Есугей-багатур. С его поддержкой хан Тагорил сломил одного нойона, другого, а там, обретя силу, собрал улус под руку.

Хан Тагорил объявил Есугей-багатура своим андой.

Трудно сказать, как могло сложиться будущее племён кереитов и тайчиутов, но ясно было одно – в степи росли два сильных хана. Но Есугей-багатур был отравлен, и связь между кереитами и тайчиутами прервалась. Злой меч рассёк нарождающийся союз. Хан Тагорил догадывался, откуда протянулась рука, сразившая Есугей-багатура, но молчал. Подняться против такой силы он не мог, как не смог бы никто иной в степи.

Оелун, жену Есугей-багатура, Тагорил встретил, спустившись с холма, на котором стоял ханский бунчук, что делал, встречая только самых почётных гостей. Он не ожидал увидеть Оелун в дорогих одеждах и цветущую здоровьем, но то, как она выглядела на самом деле, поразило хана.

Из арбы с измученными лошадьми трудно вылезла сгорбленная старуха, чёрная лицом, изборождённым морщинами, с белой головой и тяжело брошенными вдоль тела руками с широкими, разбитыми, как лопаты, ладонями. Шагнула навстречу хану. Халат её лохмотьями болтался на худых, согнутых плечах. За ней полезли из арбы сыновья. И их одежды были тряпьём.

Больше другого хана Тагорила поразили гноящиеся глаза старухи. В них сквозила только боль.

Тагорил положил большую, ещё крепкую руку на крест, и цепь, удерживающая его, сильно врезалась в шею.

Хан был немолодым человеком и знал, что такое нужда, нищета, голод. Но в глазах Оелун он увидел даже не крайнюю нужду, но большее – безжалостно раздавленную жизнь.

Хан Тагорил не выдал своих чувств ни одним неосторожным движением. Он поприветствовал женщину, как должно приветствовать вдову брата, и, поддерживая под локоть, повёл на вершину холма.

Оелун шла, едва передвигая ноги.

– Всё моё в этом курене, – сказал Тагорил, – твоё, как было бы, если бы приехал брат мой Есугей-багатур.

На вершине холма хана с гостьей окружили женщины. Тагорил пожелал Оелун отдохнуть с дороги и сказал, что будет ждать, когда она найдёт возможным отведать пищи у его очага.

Женщины увели Оелун.

Старшему нукеру хан Тагорил сказал:

– Дать им всё, в чём нуждаются, – и молча, с сумрачным лицом прошёл в юрту, сел у очага.

Ему было о чём подумать.

Хан Тагорил знал: известие о том, что он приютил вдову Есугей-багатура, быстро облетит соседние улусы. А это, как понимал он, опасно. В юртах многих заговорят о том, и заговорят по-разному. Конечно, кто-то спросит: «А имеет ли право хан Тагорил вмешиваться в жизнь тайчиутов?» И трудно сказать, как ответят на этот вопрос. Хорошо, коли ответят – да, он анда Есугей-багатуру, и оказать помощь его вдове и детям – святая обязанность брата. Но наверняка кто-то скажет и нет. Что тогда?

Хан Тагорил достал из-за пояса нож и, наклонившись к очагу, взял ветку аргала. Повертел в пальцах. Аргал был сухим и корявым. Тагорил стал срезать с ветки наросты. Завитые стружки падали на богато расшитые гутулы хана.

Тагорил вспомнил лицо Таргутай-Кирилтуха. Узкие, злые глаза, тяжёлый подбородок, широкие, опущенные книзу плечи. Услышал его голос – хриплый и одышливый. «Кто-кто, – подумал, – но Таргутай-Кирилтух этого мне не простит. Нет... Не простит... А чем он может ответить? Есть ли у него сила?»

Веточка аргала переломилась под остриём ножа. Упала к ногам. Хан Тагорил поднял её, осмотрел срез. Нож перехватил хрупкую древесину без усилий. Тагорил бросил ветку в огонь.

«Нет, – решил, – Таргутай-Кирилтух слаб. Он опился архи и обожрался мяса... Но у него есть близкий родственник Сача-беки...»

И Тагорил представил лицо этого нойона. Быстрые глаза, порывистые движения...

Хан спрятал нож в ножны. Упёрся руками в колени.

Сача-беки был опасен. Его соседи – меркиты, а они давно поглядывают на табуны кереитов.

«Если Сача-беки, – подумал Тагорил, – договорится с меркитами и они вместе, да ещё и Таргутай-Кирилтух, обрушатся на наши курени?»

И не нашёл ответа. Ясно было только то, что такой удар принесёт немало хлопот. Меркиты были сильным племенем.

«Так, – сказал хан Тагорил, – это первая опасность. Что ещё?»

И мысль его дальше полетела по степи. А степь неоглядна, и племён рассыпано по ней множество.

Да, было о чём подумать хану Тагорилу.

В юрту, кланяясь, вошёл баурчи. За ним помощники внесли котёл, навесили над очагом, втащили китайский низконогий столик с лакированной крышкой и уставили блюдами. Остро запахло жареным мясом и травами.

Хан Тагорил взял с блюда ярко-зелёный стебель черемши и прикусил зубами. Сок черемши ожёг рот, но хан, казалось, не почувствовал вкуса любимого угощения, как не заметил суеты вокруг очага баурчи и его помощников. Лицо Тагорила оставалось хмурым и оживилось только тогда, когда в юрту вошла Оелун с сыновьями.

На Оелун был тёмный, с золотой нитью китайский халат, расшитые узорами гутулы, чёрная вдовья шапочка с воткнутой в неё золотой иглой. Сыновья были одеты тоже во всё новое. Оелун поклонилась, как и должно, хозяину юрты, и он отдал ей поклон. Баурчи подал чашку с шулюном, и хан Тагорил, по обычаю древних, пролил по капле шулюна на кожаные головы онгонов. Хотя он был христианином, но этот степной обычай чтил и выполнял свято.

Все сели к столу, поставленному у очага. Хан Тагорил сказал, что он верит – его анда, Есугей-багатур, смотрит на них с Высокого неба и радуется этой встрече.

Баурчи поднёс чаши с архи.

Сыновья Оелун торопливо и жадно, как голодные волчата, хватали куски мяса с блюд. Казалось, они не могут наесться. Хан Тагорил смотрел на них с улыбкой, и Оелун, увидев эту улыбку, заулыбалась и сама. Ела она, как и Тагорил, мало, и было заметно, что её одолевают нелёгкие мысли.

Оелун понимала, что анда мужа, взяв их под свою руку, вызовет немало разговоров в степи, да и не только разговоров. Она не хуже хана знала нойонов племён и легко могла представить, какое раздражение и злобу затаят против Гагорила те, кто заставил её укрыться в волчьем логове на краю степи, а на шею Темучину набил кангу. Такое не простилось бы никому и не простится хану Тагорилу. Оелун, сидя за столом, за каким ей не приходилось сидеть давно, и беря мясо, вкус которого она забыла, хотела увидеть, что может ждать её и сыновей впереди.

На это ответить было трудно, и она, ища ответ, нет-нет взглядывала на хана Тагор ила.

Младший сын Оелун Белгутей ударил себя кулаком по животу, сказал:

– Здесь так полно, что больше не вместиться и маленькому кусочку.

Хан Тагорил засмеялся, кивнул баурчи:

– Ну-ка, постарайся, может, он всё же осилит ещё кусочек?

Внесли сладости, которых дети Оелун не видели никогда.

Белгутей набил полный рот. Не отставали от него и старшие братья.

Жарко горел очаг, суетился баурчи, угождая гостям, раздавался детский смех, радушен был хозяин, но Оелун, взглядывая на хана Тагорила, видела – он озабочен, и озабочен серьёзно. Дети могли веселиться и радоваться невиданным сладостям, а она слишком много повидала плохого, чтобы кусок даже лучшего мяса молодого барашка и чашка архи могли сделать её беззаботной.

Когда дети насытились и даже Белгутей отложил кусок розовых, запечённых верблюжьих пенок на край блюда, хан Тагорил отпустил их из юрты.

– Пускай побегают, – сказал, – это только на пользу.

Баурчи с помощниками, беззвучно ступая по кошме, быстро убрали со стола блюда, расставили чашки и налили чай.

Хан Тагорил поднял чашку и долго держал её в руке, казалось забыв донести до рта. Да так и не выпив глотка, поставил чашку, поднял глаза на Оелун.

– Я слышал, – сказал он, – что о жене Есугей-багатура говорили – это умная женщина. И вижу, что люди не ошибались. Ты не торопишься со словами. Я размышлял над тем, как вам жить дальше. Но хочу слышать, что думаешь ты.

Оелун, как и хан Тагорил, не донеся до рта чашку, но не ставя её на стол, а по-прежнему держа в руке, сказала, не поднимая лица:

– Хан Тагорил, чтобы в степи росла трава, нужны вода и солнце. И трава будет высокой, сочной, здоровой. Дети не трава. Если ты приютишь нас и будешь кормить – это всё равно что траве дать воду и солнце. В детях есть ещё такие чувства, как любовь и ненависть. И рано или поздно мой старший сын Темучин и они вместе с ним захотят подняться на ноги и взять то, что принадлежит им по праву крови. – Голос Оелун окреп, и она жёстко сказала: – Род Темучина не на хвосте собаки висел. И ты, хан Тагорил, должен решить, что им дашь – только воду и солнце или протянешь руку, поддержав в них право на любовь и ненависть.

Дно чашки стукнуло о крышку стола. Оелун подняла глаза на хана Тагорила. И сейчас не боль, как видел Тагорил утром, но великая гордость за сыновей сквозила в них, и ещё было ясно: что бы ни ответил хан Тагорил, как бы он ни поступил, она одна, она, Оелун, поднимет сыновей и отстоит их права. И ещё он подумал, что он, хан, нагруженный годами власти, мужчина, который не раз и не два принимал удары в сече и сам наносил удары, слаб рядом с этой старой, измученной женщиной. Её любовь к сыновьям, как, наверное, любовь каждой женщины к своим детям, – всесильна и необорима. И другая мысль пришла к нему: размышляя утром о тех, кто может ему противостоять, ежели он приютит семью названого брата, был просто глуп. Надо думать не о тех, кто может противостоять, но лишь о тех, кто пойдёт с ним рядом.

Вот так окончилось чаепитие хана Тагорила с вдовой Есугей-багатура Оелун.