Текст книги "Ждите, я приду. Да не прощен будет"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)

7

Темучин прискакал в курень хана Тагорила к вечеру третьего дня по приезде Оелун. Он влетел в курень на взмыленном жеребце, но скакал так уверенно, что никто не подумал – это чужак и его надо остановить. Нукеры хана всполошились, когда Темучин, поднявшись на холм, к ханской юрте, спрыгнул у коновязи с седла и начал привязывать лошадей. К нему кинулся, доставая меч, старший из нукеров, но хан Тагорил выглянул из юрты, увидел рыжую голову подскакавшего всадника и понял, кто объявился в курене.

Темучин склонился перед Тагорилом. Хан обхватил его за плечи, заглянул в лицо и удивился спокойно смотрящим зелено-голубым глазам. В них не было ни страха, ни смущения, но только спокойствие. Можно было подумать, что два дня и две ночи назад сбили колодку с шеи другого человека, но никак не со стоящего сейчас перед ним, и не он, но другой проскакал по степи два эти дня и две ночи. Из глубины глаз светила прозрачная ясность, и было совершенно понятно – тот, кто так смотрит, чётко знает, что он хочет.

С приездом Темучина жизнь в улусе кереитов начала меняться. Прежде всего изменения можно было отметить в поведении хана Тагорила. Казалось, он помолодел лет на двадцать, вернувшись в то время, когда ходил по степи с двумя десятками нукеров. Давно не садившийся на коня, он теперь просыпался на рассвете и с небольшой охраной скакал в степь, объезжал табуны, осматривал лошадей, отары овец, стада коров. Ныне его интересовало то, что раньше не занимало вовсе. Он бывал в юртах пастухов и отарщиков, считал, сколько навялили мяса и насушили хурута, проверял запасы настриженной шерсти. Разговаривал с купцами и караванщиками, советуясь, где лучше продать шерсть, с тем чтобы больше получить за неё железа, меди и тканей для халатов воинов.

Темучин повсюду был рядом с ханом.

Сегодня, как всё последнее время, проснувшись на рассвете и проведя почти день в седле, они остановились у небольшого озера, затерявшегося в степных далях.

Темучин первым сошёл с коня, зачерпнул пригоршней воду, попробовал на вкус. Вода чуть отдавала солью, но вполне годилась и для лошадей, и для людей.

Хан Тагорил пожелал отдохнуть после трудного дня, пока баурчи приготовит пищу. Для хана разбили шатёр, постелили войлоки, и он прилёг в тени.

Темучин спустился к воде и сел на берегу. В нём не видно было усталости. За последнее время, проводя много времени в седле, он сильно загорел, но всё же в открытом вороте халата были видны грубые рубцы от канги. И сын Тагорила Нилха-Сангун подошёл к нему и, глядя на эти рубцы, попросил:

– Ты бы рассказал, как жил с колодкой на шее.

Темучин повернулся к нему и, глядя в лицо, ответил:

– О чём говорить? Слышал небось – раб живёт только из упрямства... Но да я знал, что придёт день и мы с тобой будем сидеть на берегу вот этого озера.

Засмеялся.

Нилха-Сангун был хром, кривобок, и отец его не верил, что он может быть воином. К тому же у Нилхи-Сангуна росло брюшко, и это не украшало его в седле. Но он был незлобивым, прямодушным человеком, и Темучин в него верил, считая, что для мужчины-воина седло и меч не главное. Воин – это ещё и крепкий курень, вожжи которого надо уметь держать неслабыми руками, что Темучин хорошо уяснил, видя разор в курене Таргутай-Кирилтуха. А какие руки нужны, чтобы держать вожжи улуса, насчитывающего десятки куреней? Нет, дело это непростое... Темучин помнил мудрость, высказанную в древней поговорке: «Можно завоевать степь, сидя на коне, но управлять ею, оставаясь в седле, невозможно». Нилха-Сангун – успел узнать Темучин – лучше многих разбирался в лошадях, с одного взгляда примечая их пригодность или непригодность для воина, легко определял, много ли может дать стадо коров хурута, который непременно должен быть в седельных сумах всадника в походе, и не было лучше его для разговоров с купцами и караванщиками, а они нужны были степи, так как от них зависело, сколько воинской справы привезут из дальних земель на берега Онона, Керулена и Селенги. Нет, Нилху-Сангуна он, Темучин, не променял бы и на десяток воинов.

– Нилха-Сангун, – сказал Темучин, – хочешь, поймаем хорошую рыбу и поджарим? Хан будет рад.

Темучин быстро поднялся по крутому берегу, шагнул к своему жеребцу, из седельной сумы достал лесу с крючком и грузилом, на крупе жеребца ладонью прихлопнул жирного слепня и спустился к воде. Забросил лесу в озерцо и почти тут же подсёк клюнувшую рыбу.

Вода в озерце была прозрачной. И Темучин, да и рядом стоявший Нилха-Сангун увидели, как большая рыба пошла за лесой. Она шла вольно, широко поводя хвостом, но Темучин знал, что рыба будет идти за лесой только до той поры, пока не почувствует боли от врезавшегося в губу крючка. Надо было уловить этот миг и сильно, разом вывести рыбу на мелководье. А коли не успеть поймать такой миг, рыба может сойти с крючка. Темучин видел тёмную спину рыбы, розовые широкие плавники, мощный хвост и по дрожанию лесы в руке чувствовал – сейчас рыба дёрнет и поведёт в глубину.

«Ещё, ещё чуть-чуть, – уговаривал он себя, выбирая лесу, – ещё, ещё...»

Рыба согнулась в мощное кольцо и готова была прянуть в глубину, но Темучин ловко выдернул её на мель. Литое, блестящее тело заметалось на мелководье.

Темучин вырубил в ивняке толстый прут с рогулькой на конце и, выпотрошив рыбу, поставил её на рожне к огню.

Хан Тагорил вправду порадовался угощению. Он ел и говорил, что давно не пробовал такой жирной и сладкой рыбы.

Поев и вытерев руки о гутулы, хан поднялся, сказал:

– Пойдём к воде. Посидим. Надо поговорить.

Темучин взглянул на него и понял, что разговор будет серьёзным.

Объехав улус, хан и неотступно следующие за ним Темучин и Нилха-Сангун убедились, что кереиты могут пойти в набег. Было достаточно и людей, и лошадей, и воинского припаса. Надо было решать – куда направить воинов.

И Темучин, и Нилха-Сангун ждали, что скажет хан. За ним было первое слово.

Но хан Тагорил смотрел на неспокойную от вечернего ветра воду и не размыкал губ.

Молчание затягивалось.

Хан думал, что Темучин горит желанием броситься в бой и как можно скорее скрестить меч со своими обидчиками. И это одобрял. Иного и не должно было ждать от молодого человека. Действовать надо, пока горяча кровь. На завтра откладывает дело только трусливый, глупый или ленивый. Хан Тагорил внимательно приглядывался к сыну Есугей-багатура. И от этого крупного, сильного, ловкого юноши, не сломившегося под тяжестью канги, ожидал многого.

«Так, значит, – подумал хан, – урагша! А там сеча покажет».

Он взглянул на молчаливо сидящих перед ним сына и Темучина. По обычаю, они не смели обойти старшего словом.

Хан Тагорил, по-прежнему не размыкая губ, размышлял, куда направить удар воинов. Опытный в битвах, он считал, что надо ударить по самому сильному противнику. Иного не мыслил.

«Свалив сильного, – думал хан, – напугаешь слабого, и победа придёт. Сегодня сильны найманы. Значит, удар по найманам?»

Он решил: «Найманы».

Так думал хан Тагорил.

Совсем по-иному размышлял Темучин.

Мы до конца не знаем, как рождаются решения, ломающие представления, сложившиеся порой за десятки, а то и за сотни лет. Можно говорить о логике событий, об их взаимозависимости и взаимодополняемости, в конце концов, о воле и последовательности людей, осуществляющих то или иное действие. Но эти разговоры и рассуждения не приближают к пониманию истинного положения дела.

Темучин, объезжая с Тагорилом улус, видел тысячи людей, готовых по приказу хана пойти в сечу. Как-то они втроём – Тагорил, Нилха-Сангун и он, Темучин, – стояли на холме, а у подошвы его бесконечной чередой двигалось войско кереитов. Тагорил с гордостью посматривал с холма, а Темучин, нисколько не думая, как почётно стоять рядом с могущественным ханом, вдруг увидел, как тысячи этих всадников широкой полосой разливаются по степи, захватывая пространство до окоёма. Он видел пластающихся в беге коней, вскинутые над головами мечи, распахнутые в победном крике рты, и грохот лошадиных копыт уже забивал ему уши.

И другое, также вдруг, представилось ему.

В степи, когда они с матерью жили в норе в верховьях безымянного ручья, Темучин стал свидетелем волчьей охоты на сайгаков.

Волчья стая шла в угон за уходившим табунком. Волки летящими тенями скользили по снегу, но неожиданно стая распалась. Средина, где шли матёрые волки, стала сдерживать бег, в то время как быстрые трёхлетки по краям наддали в скорости и шаг за шагом начали обходить табунок. Матёрые же волчины, вроде бы обессилев, не только не спешили, но едва перебирали лапами. И тут случилось то, чего Темучин не ожидал. Трёхлетки, значительно обойдя сайгаков, пошли наперерез табунку. Сайгаки стали, и на них навалились матёрые волчины. Табунок был свален в несколько мгновений.

Глядя на воинов хана Тагорила и вспоминая волчью охоту, Темучин решил, что пройдёт время и он поведёт этих воинов в сечу именно так – широким полумесяцем с выступающими вперёд краями. Но об этом он не сказал хану Тагорилу ни тогда, ни после. Темучин уже сделал для себя вывод, что люди многое видят по-разному и вовсе необязательно торопливо высказывать своё мнение.

И по-разному увидели они – хан Тагорил и Темучин – будущее своего союза, сидя у озерка, затерявшегося в степи.

«Напасть на найманов и, свалив сильнейшего, добивать слабых», – решил хан Тагорил.

«Начать со слабейших и только затем подумать о борьбе с сильнейшими», – посчитал Темучин.

Тагорил сказал слово. Сказал твёрдо, как и пристало могущественному хану. Он не сомневался, что решение его правильное.

– Ударь быка по рогам, и вздрогнет всё стадо, – сказал Темучин, – это так, это верно.

Он не возражал, что первый удар самый сильный, как не возражал и против того, что, свалив сильнейшего, напугаешь слабого. Но он заговорил о том, что найманов можно разбить, можно разграбить их курени и взять богатую добычу, но повести за собой найманов нельзя.

Хан Тагорил нахмурился и, чуть морща губы, искоса поглядывал на Темучина.

Темучин, сохраняя в голосе высокое почтение к хану, продолжал:

– Даже разбитые, найманы не пойдут вместе с кереитами. Это сильное племя. Но вот когда под бунчук кереитов станут мангуты, тайчиуты, хори-туматы и другие степные племена, можно будет предложить союз и найманам.

Лицо хана Тагорила изменилось. Кривая улыбка больше не ломала губы. Он с явным интересом слушал Темучина.

– А что, отец, – сказал Нилха-Сангун, – Темучин дело говорит. Когда идёт табун, к нему любая лошадь пристанет.

Глядя в степь, Темучин сказал:

– Можно сломить сильного, но лучше повести его за собой.

И, вскинув голову, повернулся к Тагорилу.

– Хан-отец, – сказал, назвав так Тагорила впервые, – дай мне сотню нукеров, я вернусь в земли тайчиутов и не сразу, но день за днём склоню на нашу сторону многих нойонов. Ты дашь мне сотню всадников, я приведу тысячи.

Глаза Темучина – зелено-голубые, прозрачные глаза – смотрели с уверенностью. И в другой раз, глядя на него, поразился этой уверенности и спокойствию хан Тагорил. Не верилось, никак не верилось, что сидящий перед ним молодой человек рос в волчьей норе, был спутан, как зверь, верёвками, носит на шее шрамы от позорной колодки и совсем недавно чёрным рабом жил в драной юрте на краю куреня, где когда-то нойоном был его отец. И вспомнились Тагорилу жёсткие слова Оелун: «Его род не на хвосте собаки висел».

«Да, – подумал хан, – кровь выказывает себя, и его кровь – тропа от земли к небу, ежели он, юный годами, рассуждает, как умудрённый опытом лет».

Хан поверил Темучину.

– Хорошо, – сказал он, – я дам тебе сотню нукеров. Ты, наверное, прав.

Это было гораздо больше, чем мог ожидать Темучин.

8

Сын Оелун и Есугей-багатура скакал по степи, и за ним поспешала сотня всадников.

Путь их лежал в земли тайчиутов.

...Через какие-то промежутки времени, под влиянием неведомых сил, земля приходит в волнение. На неё обрушиваются ураганы, тайфуны, землетрясения, и огненные языки лавы, изливаясь из глубин, устремляются на цветущие долины. Землю потрясают титанические взрывы, тонут в водах острова, раскалываются на части материки. Но опять же со временем земля успокаивается.

Нечто подобное происходит и с человечеством.

По тем же неведомым причинам людские сообщества так же вдруг приходят в волнение и, словно раскалённая земная плоть, что изливается из горных разломов в моменты вулканических извержений, начинают неотвратимо надвигаться на соседние народы. Бурлящая людская лава, как и лава земная, всё сжигает на пути, преобразуя лик человечества. Происходит смешение народов, языков и культур. Гибнут великие государства, существовавшие века, поднимаются к жизни новые, начинающие диктовать свои условия жизни. И так же, как неживая природа, движение людское успокаивается.

Примечено и другое.

Есть животные, которые задолго до объявляющихся признаков грядущих потрясений предчувствуют их приближение. Домашняя живность уходит от людских жилищ, дикие звери убегают с территорий, которым грозят землетрясения и ураганы, тайфуны и смерчи.

Есть и люди, ощущающие предстоящие грозные события. Их единицы на миллионы не ведающих, что впереди. Наделённые странными свойствами, они предчувствуют изменения в человеческих сообществах. А предчувствуя, первыми поднимаются на гребень событий.

Имён таких людей в истории человечества немало.

Темучин, сын Есугей-багатура и Оелун, был одним из таких людей. Он всем существом ощущал надвигающуюся на степи грозу. Это ощущение жило в нём, а скорее он, до конца, сам был этим ощущением...

Сотня воинов – невеликое войско. Это Темучин понимал, и хотя и говорил, бодря воинов: «Велико стадо – но овцы, мала стая – но волки», – однако ясно ему было, что такой силой тайчиутов в прямом бою не свалить. Таргутай-Кирилтух посадит в сёдла тысячи воинов, и они раздавят его сотню, как копыто коня давит, наступив на гнездо, хрупкие яйца жаворонка. Темучин должен был со своей сотней войти в земли тайчиутов, как нож охотника под лопатку кабана: разом и точно.

За три дня отряд Темучина, обходя курени стороной, с тем чтобы не насторожить даже верных Тагорилу кереитов, вышел к Онону.

За рекой начинались земли тайчиутов.

Темучин повелел расседлать коней, скрыть за увалами и дать им отдохнуть. То же было сказано воинам: отдыхать, костров, однако, не разводить, обходиться хурутом и вяленым мясом.

В сумерках Темучин вышел на берег реки и затаился в тальниках. Отвёл веточку в сторону, выглянул из кустов.

В предвечерний час Онон катит воды бесшумно. Ничто не всплеснётся в течении, струи реки обмывают берега, словно лаская, и даже говорливые перекаты в преддверии ночи смолкают, будто вслушиваются в опускающуюся на степь темноту. В мощном, бесшумном скольжении вод, кажется, скрыт вопрос: а что там, в ночи, нет ли опасности? Был день, и яркое солнце золотило многоструйное течение, всплёскивалась, играя, рыба, и волны, весело перекатываясь и сверкая, заполняли всё окрест голосами. Где же ныне солнце и вернётся ли оно?

Беспокойство, разлитое в тишине сгущающихся сумерек, волновало, тревожило Темучина. Лицо его хмурилось. Из тальников не много можно было разглядеть на противоположном берегу. Чёрные блестящие коряжины на урезе течения, спускающиеся к воде ветлы, за ними степь с едва намеченной в ковылях дорогой. Видимый Темучину отрезок её выгибался дугой, обходя поднимавшийся над ковылями холм, и уходил вдаль, теряясь в разнотравье. Но да Темучин, и не видя дороги, знал, как пролегла она от Онона, минуя возвышенности и редкие здесь перелески, к куреням тайчиутов. Первым из них на этой дороге был курень его дяди Даритай-отчегина. Того самого Даритай-отчегина, который привёз отравленного Есугей-багатура с последней охоты. Вглядываясь в сумерки, Темучин, словно наяву, увидел тонкие уни[43]43
  Уни – основы (стропила) юрты.


[Закрыть], поддерживающие свод юрты Даритай-отчегина, толстые постельные шердеги[44]44
  Шердеги – подобие матраса, то, на чём спят.


[Закрыть], с набросанными на них одеялами из шкур барана, стёганые олбоги[45]45
  Олбоги – войлоки.


[Закрыть] для сидения у очага. Да и сам очаг, над которым наверняка в этот час побулькивал котёл с жирным шулюном. Можно было с уверенностью сказать, что Даритай-отчегин, сладко щурясь, приглядывается к закипающему вареву и без тревоги прихлёбывает архи. А что ему тревожиться? В курене спокойно. Хурачу выдоили кобылиц и отогнали табуны на ночную пастьбу. Увели отары овец на сочные луга, а у его юрты заунывно тянет вечернюю песню нукер, прося у Вечного неба безбурной ночи и для себя, и для нойона, да и для всего куреня, где он родился и вырос, где состарились его родители, так же служившие отцу нойона, как он служит теперь сам.

Темучин зло прищурился. «Что ж, – подумал, – я нарушу безоблачный покой дяди». Он прикинул так: из многочисленной его родни самым большим паникёром – крикливым и шумным – был как раз Даритай-отчегин. А ему, Темучину, и нужен был крик в земле тайчиутов. Неразбериха и паника. Нужно было, чтобы в голос завопили и тут и там: «Он пришёл вернуть свой улус. Бойтесь его, бойтесь. Месть его за отца страшна!» И надо было вырвать чашу с архи из рук Даритай-отчегина, пинком вышибить дорогого дядю из юрты, с тем чтобы он завизжал, заверещал на всю степь. Темучин с горсткой воинов не мог одолеть всех в открытом бою и решил бить их по одному. Пускай каждый из нойонов, просыпаясь по утрам, думает, ёжась в страхе, что ежели не в сей миг, то через малое время вихрь воинов ворвётся в курень, спалит юрты, угонит скот, растреплет отары овец так, что не собрать их всем хурачу улуса. Пускай от этого постоянного страха защёлкает зубами жирный Таргутай-Кирилтух, засуетится, задёргается Сача-беки, и дядя Алтай, первым угнавший табун кобылиц у Оелун, проклянёт ту минуту, в которую он решился на такое. Это было Темучину по силам.

Страх решил он породить в степи. Леденящий души страх – за себя, за близких, страх для всех и для каждого. Такой страх, чтобы от звука копыт летящих по степи коней пальцы, подгибаясь, костенели, не в силах схватиться за оружие, и люди боялись зажечь очаги в юртах, согреть пищу и накормить детей. Страх окликнуть в степи человека. Страх отогнать скот на пастбища, с тем чтобы не потерять его, страх выйти из юрты и заглянуть к соседу, чтобы перемолвиться с ним словом.

Страх...

Воинов у него было немного, но Тагорил дал ему крепких людей. И вооружены они были надёжно. Груди воинов одевали железные куяки. Головы были защищены железными же островерхими шлемами, и у большинства из-под шлемов опускались на плечи кольчатые назатыльники, предохраняя от стрелы и удара мечом шею и верхнюю часть спины. Ремённые широкие пояса с нашитыми металлическими пластинами защищали живот и поясницу и удерживали ножны длиннолезвенных мечей. Хан-отец знал толк в воинском деле и именно такими, китайской ковки, мечами вооружил сотню Темучина. Длиннолезвенный меч имел преимущество перед обычным коротким мечом степняка. В сече воин с длиннолезвенным мечом легко доставал противника через голову коня. Каждый воин Темучина имел заводного подсёдланного коня и по два колчана тяжёлых стрел с калёными, в бараньем жиру наконечниками. Сотня была крепким кулаком, такой кулак, влетев в скулу, высекает искры из глаз и валит дюжего противника.

Важно было, как распорядиться этой силой.

Темучин отпустил придерживаемую рукой ветку талины, и она гибко и сильно откинулась, встав на место. Темучин повернулся и, не оглядываясь на противоположный берег Онона, пошёл кустарником к сотне. В сознании отметилось: ни человеческого голоса, ни конского взвизга или ржания не было слышно в наступающей ночи. Приказ – строго блюсти тишину – выполнялся неукоснительно. И ещё одно объявилось в мыслях. Он вспомнил, как первый раз попытался пустить стрелу из лука отца. Натянул тетиву слабой рукой, и стрела, вырвавшись из пальцев, жалко тренькнула и бессильно упала в траву. Ныне в его руках другая стрела. Поубоистее той, что была выпущена им, мальчишкой. Да, тогда, в верховьях безымянного ручья, было у него время поднять стрелу из травы и ещё и ещё раз приладить к тугому неподатливому луку. Сейчас такое не позволялось. И лук он должен был поднять так, как единственно возможно для точного выстрела. Стрелу приложить и тетиву натянуть до того звенящего предела, когда, прянув всей силой, она пошлёт смертельный снаряд точно в сердце врага.

Темучин плотно сжал губы.

Из темноты возник человек, и тут же объявился другой. Это были нукеры. Ходил Темучин бесшумно, выучившись тому с детства, но его шаги услышали.

«Хорошо, – подумал он, – хорошо... Другого, знать, услышат издалека».

Но о том не сказал нукерам, а попросил:

– Хурута и воды.

Не ел он с утра и вдруг почувствовал голод. Ему подали чашку тёртого хурута и бурдюк с водой. Он плеснул в чашку и долго размешивал размокавший хурут, забыв о сосущем под ложечкой голоде.

И ещё раз вспомнилось Темучину о пущенной в детстве неловкой стреле. Если бы нукеры смогли разглядеть в темноте его лицо в ту минуту, то немало бы удивились. Всегда сосредоточенное, жёсткое, оно улыбалось от воспоминания о длинновязом не по возрасту мальчишке с тяжёлым луком отца в руках.

Темучин поднёс чашку к губам и жадно припал к краю. Он доел хурут до последней крошки, отёр пальцем края чашки, слизал остатки сладко-кислой кашицы и только тогда возвратил чашку нукеру. Взял поданный потник, расстелил на ковылях и лёг, вытянувшись во весь рост. Нукеры присели подле. Но Темучин не сказал им ни слова. Всё, что он считал нужным, – было уже оговорено, приказы отданы. Теперь надо было хорошо отдохнуть. Темучин вдохнул исходивший от потника острый и сильный конский запах, успокаивающий его, и смежил веки. Он пришёл-таки на край своей земли, пришёл не бессильным, закованным в кангу, но на крепком жеребце и с мечом в руках. И вот теперь-то хотелось посмотреть, как взглянет ему в глаза толстобрюхий Таргутай-Кирилтух. Он видел Темучина спутанным арканом подле своей юрты, ан ныне было другое...

До рассвета, когда он собирался повести сотню через Онон, оставались часы.