Текст книги "Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии"

ГЛАВА XII. Новая северная держава

Страны, лежащие в северной и северо-западной Греции, позади Пинда и Олимпа, до IV века составляли обособленный мир. Здесь почва все еще на необозримые пространства была покрыта девственным лесом, который на юге греческого полуострова давно уже был вытеснен земледелием; в этих лесах еще встречались и дикий бык, и даже лев. Промеж лесистых гор в далеко раскинутых открытых деревнях жило редкое население; укрепленных поселков было немного, и за исключением халкидских и коринфских колоний у берегов, на всем огромном пространстве от Ионического моря до Стримона не было ни одного сколько-нибудь значительного города. В языке и нравах сохранилось множество остатков старины; гомеровские звуки, которых в остальной Греции давно уже нельзя было услышать, здесь еще жили в устах народа. Здесь меч все еще был неразлучным спутником мужчины, здесь еще господствовал старый обычай есть сидя, и, подобно гомеровским героям, македоняне и эпироты умели пить на славу.

Государственное устройство также в главных чертах оставалось тем же, что и в героическую эпоху. Из всех греческих стран, исключая Спарту и Кипр, только здесь старая наследственная монархия сохранилась до IV века – у молоссов в Эпире, правда, очень ограниченная в своей компетенции, но у македонян – в полной силе, так как беспрестанные войны с фракийцами и иллирийцами требовали здесь твердой государственной власти. Царь был неограниченным главнокомандующим на войне и по собственному усмотрению руководил внешней политикой государства. Но внутри его власть была значительно ограничена законом и обычаем, и в особенности право осуждать гражданина на смерть принадлежало собранию способных нести оружие мужчин. Ибо в Македонии сохранилось многочисленное сословие свободных крестьян, которые на войне составляли ядро пехоты; кроме того, здесь существовала могущественная знать, владевшая очень значительной земельной собственностью, – „военные товарищи" (εταίροι) царя, как старым гомеровским термином называли себя члены этого сословия.

Около времени Пелопоннесской войны эллинская культура начала проникать и в эти края. В Эпире царь Фарип, сам воспитанный в Афинах, с успехом старался распространять просвещение среди своего народа. В том же направлении действовал царь Архелай в Македонии (выше, с.94). Во время смут, охвативших страну после его убийства, правительству было, разумеется, не до забот о духовных интересах народа; но лишь только под властью Пердикки порядок был восстановлен, монархия снова вступила на путь, указанный Архелаем. Ученик Платона, Эвфрей из Ореоса, сделался самым влиятельным человеком при македонском дворе и до такой степени ввел здесь в моду научные занятия, что, как говорят, люди, незнакомые с философией и математикой, не допускались к царскому столу. Это, разумеется, гипербола, но она показывает, что македонские вельможи следовали примеру своего царя. Поэтому многие из полководцев Филиппа и Александра были высокообразованными людьми, и некоторые из них, как Антипатр и Птолемей, даже сами подвизались на литературном поприще. Филипп также продолжал действовать в этом направлении; как высоко он ценил риторическое и философское образование, лучше всего доказывается тем, что в воспитатели своего сына Александра он пригласил Аристотеля.

В то же время и политическое устройство было преобразовано по образцу передовых греческих государств. Внешним образом эти стремления выразились в том, что вместо неуклюжего местного наречия официальным языком был сделан аттический диалект. При Пердикке афинский эмигрант Каллистрат преобразовал финансовое управление государства. Преобразование военного ведомства начал уже Архелай; его преемники усвоили в полном объеме те нововведения в области вооружения и тактики, которые ввел особенно Ификрат, и еще более усовершенствовали их (выше, с.322), пока, благодаря организаторскому таланту Филиппа, македонская армия сделалась лучшею армией в свете; и она удержала за собою эту славу до тех пор, пока наконец при Пидне была сломлена более совершенной тактикой римлян.

Когда таким образом государства Северной Греции открылись для эллинской культуры, – и здесь начала обнаруживаться потребность в более строгой политической концентрации. Еще в эпоху Пелопоннесской войны каждая из мелких народностей Эпира составляла обособленное государство; только молоссам уже тогда удалось подчинить своему владычеству своих северных соседей, атинтанов. Затем в первые десятилетия IV века хаоны и феспроты, обитавшие на берегу Ионического моря, также вступили в союз с молоссами. Молосские цари стояли во главе федерации и командовали ее армией во время войны; избираемый на год „президент" {простат) молоссов являлся вместе с тем эпонимом – правителем союза; в прочем же каждый из „союзных народов Эпира" имел одинаковые права и пользовался обширной автономией во внутренних делах, тогда как общие вопросы разрешались союзным собранием.

Гораздо полнее было осуществлено объединение в Македонии. Здесь наиболее плодородная и наиболее густо населенная часть страны – обширная равнина по нижнему Галиакмону и Аксию – составляла единое государство еще с того времени, когда македонские цари отвоевали этот край у туземных фракийцев; здесь новых поселенцев побуждали к более тесному сплочению и сам характер местности, и еще более чувство самосохранения ввиду опасности, которою беспрестанно грозили им воинственные варварские племена с востока и севера. Напротив, в верхней Македонии, которая высокими горными цепями разделена на ряд долин и благодаря этому была лучше защищена против неприятельских нападений, отдельные округа сохранили свою самостоятельность; таковы: Элимиотида на верхнем Галиакмоне, Орестида у устьев этой реки, Линкестида в плодоносной котловине на среднем Эригоне, Тимфея в горах у эпирской границы. Все эти государства, хотя и признавали верховную власть македонских царей, были вполне самостоятельны, управлялись собственными князьями и не раз пытались вести самовольную политику и освободиться от верховенства Македонии. Эти порядки существовали еще во время войны между Спартою и Олинфом (выше, с. 156); лишь царю Аминте III в его последние годы или его сыну Пердикке удалось подчинить областных князей и слить горные округа в одно государство с Нижней Македонией. Но старый партикуляризм держался здесь еще целые века; когда римляне незадолго до битвы при Киноскефалах вторглись в Македонию, Орестида одна из всех провинций государства примкнула к врагу.

Таким образом, в течение первой половины IV века в ряды греческих государств вступили две новые державы. Правда, Эпир, при своей слабой союзной организации, не мог иметь значительного влияния на международные дела, и вследствие этого молосским князьям по необходимости приходилось искать поддержки у других держав – сначала у Афин, потом у Ясона Ферского и, наконец, у Македонии. Тем более важное значение имела Македония. Занимая пространство более чем в 30 ООО кв. километров, она являлась величайшим объединенным государством тогдашней Греции, и если народонаселение ее, особенно в северных округах, и было сравнительно редко, то по абсолютному количеству жителей она превосходила все остальные греческие государства, исключая разве Афины. Но и Афины уступали Македонии в смысле удобств для осуществления политических целей благодаря двум ее преимуществам: монархическому строю и несравненной военной организации[7]7
  В середине IV века народонаселение Атгики и ее клерухий (Скирос, Лемнос, Имброс, Самое, фракийский Херсонес) равнялось приблизительно 300-400 тыс. при протяжении ровно в 5000 кв. км. Из двух остальных великих держав греческой метрополии Беотия (включая Ороп – около 2700 кв. км) имела приблизительно 150-200 тыс. Спарта (включая оставшуюся за нею часть Мессении – около 6500 кв. км) -200-300 тыс. жителей. Все показания согласны в том, что Македония и особенно северные округа ее – более половины всей страны – имели очень редкое население; но, считая в среднем даже только по 15 человек на 1 кв. км, мы все-таки получим сумму в 450 тыс. жителей.


[Закрыть].

Политические цели, к которым должны были стремиться македонские цари, были ясны с самого начала; надлежало, с одной стороны, приобрести побережье, с другой – подчинить своему влиянию соседнюю с юга страну, Фессалию. Но попытки, направленные к покорению прибрежных городов, встретили энергичное сопротивление со стороны Афин и быстро развивавшего свои силы Олинфийского союза; мало того, важная Пидна, искони принадлежавшая к Македонии, подчинилась Афинам (выше, с. 187). Столь же бесплодными остались, как мы видели, попытки Архелая и Александра подчинить своей власти Фессалию.

Лишь Филиппу удалось разрешить те задачи, о которые разбились усилия его предшественников. Один из современных ему историков называет его величайшим человеком, какого до тех пор произвела Европа; во всяком случае более замечательный государственный человек никогда еще не сидел на престоле. Прежде всего он владел царственным искусством выбирать себе нужных людей и каждого ставить на то место, для которого он был наиболее пригоден; при этом он был достаточно благороден, чтобы без зависти признавать заслуги своих помощников. Он сам, при своей мужественной красоте, тонкой образованности и незаурядном даре красноречия, имел в себе нечто величественное. По дипломатическому таланту у него не было соперников; но те, кто в переговорах с ним терпел неудачу, конечно, негодовали на вероломство царя, вместо того чтобы обвинять самих себя в неспособности; между тем Филипп добросовестно исполнял все обязательства, какие ему приходилось брать на себя. Своих соотечественников-эллинов он знал насквозь и умел пользоваться их слабостями; полной горстью разбрасывал он золото, и эта система подкупов немало способствовала его успехам. Притом он душой и телом был воин; полжизни он провел в походах, деля со своими солдатами все труды и лишения и в случае надобности бесстрашно рискуя жизнью; это доказывают многочисленные раны, полученные им в сражениях. Правда, его едва ли можно назвать великим полководцем, и если его военная деятельность была почти непрерывным рядом побед, то не следует забывать, что он располагал войском, какого до тех пор не видел свет, и что ему помогали первоклассные полководцы, как Антипатр и Парменион.

Таким образом, Филиппу удалось спасти Македонию от анархии, которая воцарилась в ней после смерти его брата Пердикки. Далее, он сумел, искусно пользуясь политическим положением, вытеснить афинян из страны, хотя большая часть побережья по-прежнему оставалась во власти Халкидского союза. Его попытка вмешаться в фессалийские дела привела, как мы видели, к кровавому поражению (выше, с.219). Но Филипп принадлежал к числу тех людей, которые, раз начав дело, во что бы то ни стало доводят его до конца, а ресурсы Македонии далеко еще не были исчерпаны. Он воспользовался зимою, чтобы преобразовать свое войско; с наступлением весны он снова мог вторгнуться в Фессалию (352 г.). Здесь он присоединил к своей армии контингента Ларисы и остальных союзных с ним городов и двинулся затем в Пагасы, все еще занятые македонским гарнизоном. Теперь и Ономарх выступил в поход со всеми своими боевыми силами, поддерживаемый афинской эскадрой под начальством Хареса, присланной для того, чтобы принять участие в осаде Пагас. Филипп должен был во что бы то ни стало помешать соединению Ономарха с его союзниками, тиранами Фер; с этой целью он двинулся навстречу врагу и в ожидании его расположился на Крокусовом поле – на той обширной равнине, которая между фтиотийскими Фивами и Галосом открывается к Пагаситскому заливу. По количеству войска – около 20 тыс. человек на каждой стороне – оба противника были почти равны; но македонская и фессалийская конница Филиппа – 3000 всадников – далеко превосходила фокейскую, и выбранное Филиппом поле битвы было отлично приспособлено для того, чтобы дать возможность этому преимуществу проявиться в сражении. А Ономарх не мог уклониться от битвы, если хотел освободить Феры; и вот, полагаясь на свое испытанное войско, полный самоуверенности ввиду блестящих побед, одержанных им в предшествовавшем году, он решился принять сражение и в неудобной местности. Он сам вел правое крыло, опиравшееся на море, – левым командовал его брат Фаилл. Против этого крыла, которое стояло без всякого прикрытия среди обширной равнины, Филипп и направил свою атаку; под натиском его превосходной конницы войска Фаилла обратились в бегство, и тут Филипп напал на Ономарха с боку и с тыла и оттеснил его к берегу, где отчасти перебил, отчасти принудил к сдаче его войско. Сам Ономарх с 6 тыс. своих наемников легли на поле битвы; пленных, числом 3000, победитель велел бросить в море как святотатцев, ограбивших храм. Остатки разбитой армии Фаилл отвел назад к Фермопилам.

Ближайшим результатом победы была капитуляция Фер; Ликофрон и Пифолай передали город Филиппу, выговорив себе свободное отступление. Так было достигнуто то, что не удалось Эпаминонду на вершине его могущества: тирания, тяготевшая над Фессалией в течение полувека, была низвергнута. Сколько крови было пролито с тех пор, как первый Ликофрон в 404 г. одержал победу над гражданами Ларисы! С того дня гражданская война в Фессалии, собственно, никогда не прекращалась. Теперь страна могла, наконец, вздохнуть свободно; перед ней открывалась эра мирного развития. Фессалийцы никогда не забыли благодеяния, оказанного им Филиппом; отныне он пользовался среди них такою же беспредельной популярностью, как в Македонии, и они оставались непоколебимо верны не только самому Филиппу до его смерти, но и позднее его сыну Александру.

Но чтобы упрочить свои приобретения, он должен был окончательно сломить силы фокейцев, а в Фессалии, разумеется, никто не думал о том, чтобы отнять у Филиппа начальство над армией, которою он командовал с таким успехом. Итак, он остался главнокомандующим фессалийского союзного войска; для покрытия военных издержек ему был предоставлен доход с рыночных и портовых пошлин; в Пагасах и в укреплениях Магнесии остались македонские гарнизоны для защиты этих пунктов на случай, если бы тираны сделали попытку вернуть себе власть. Затем Филипп двинулся к Фермопилам, чтобы нанести врагу решительный удар. Но Фаилл успел тем временем оправиться от поражения и снова сделать свое войско пригодным к бою; повышение платы, для которого нужные средства предоставила ему дельфийская храмовая казна, привлекло к Фаиллу новых наемников и удержало в строю старых солдат. Государства, находившиеся в союзе с Фокидой, также сознали необходимость всеми силами остановить дальнейшее наступление Филиппа. Спарта прислала отряд в тысячу человек, ахейцы – в 2000; Афины, которым грозила ближайшая опасность, выставили почти все свое гражданское ополчение – 5000 гоплитов и 400 всадников под начальством стратега Навсикла. Изгнанные тираны Фер также привели на помощь Фаиллу своих 200 наемников. Таким образом, у Фермопил собралось войско, по количеству не уступавшее тому, которое Ономарх весною привел в Фессалию. Этих боевых сил было более чем достаточно, чтобы защитить против всякого нападения проходы, ведущие из Фессалии в Фокиду. Действительно, Филипп даже не сделал попытки атаковать крепкую позицию врага; он хорошо понимал, что неудача подвергла бы величайшей опасности плоды всех достигнутых успехов. Даже Фтиотида была далеко не вполне покорена, и особенно Галос твердо держался, опираясь на афинский флот. У Филиппа были более важные дела, чем тратить время на осады, которые и в лучшем случае могли принести ему лишь незначительную выгоду; а новых наступательных действий в Фессалии со стороны фокейцев нечего было опасаться после страшных поражений, понесенных ими в предыдущую кампанию.

Итак, Фокида была спасена, и Фаилл мог обратиться против фиванцев, которые, по-видимому, после поражения Ономарха сделали попытку вернуть к покорности отпавшие союзные города Беотии. Однако фокейское войско было еще слишком расстроено, чтобы с успехом действовать в открытом поле; в целом ряде стычек – при Орхомене, на Кефисе, у Коронеи – победа досталась беотийцам, но Фаиллу все-таки удалось достигнуть своей главной цели – обеспечить против нападений те укрепленные пункты, которыми он владел в Беотии.

Между тем и Пелопоннес был вовлечен в войну. Здесь Спарта, как мы знаем, никогда не признала порядка, установленного Эпаминондом; когда остальные греки после битвы при Мантинее заключили мир на условии сохранения каждым государством его наличных владений, она отказалась присоединиться к этому договору и своевольно стала продолжать пограничную войну с Мегалополем и Мессеною, причем ей, впрочем, не удалось достигнуть сколько-нибудь важных успехов (выше, с. 196). Но когда Ономарх одержал в Фессалии свои блестящие победы над Филиппом и затем отнял у фиванцев Орхомен и Коронею, – спартанская партия в Пелопоннесе снова подняла голову. Мантинея, Элида, Ахея, Флиунт снова примкнули к Спарте, и это дало последней возможность перейти к энергичным наступательным действиям против фиванских союзников, прежде всего – против Мегалополя. Стесненный город обратился за помощью в Афины; но афиняне, разумеется, не имели охоты во время войны с Филиппом и при своих натянутых отношениях с Фивами ссориться еще и со Спартою, единственным союзником, которым Афины еще располагали, исключая Фокиды. Таким образом, вначале Мегалополю приходилось довольствоваться поддержкой своих пелопоннесских союзников, Аргоса, Мессены и Сикиона; но вскоре и Фивы, которым победа Филиппа над Ономархом развязала руки, прислали в Пелопоннес войско в 3000 гоплитов и 500 всадников под начальством Кефисиона. В свою очередь и Фаилл прислал на помощь лакедемонянам 3000 наемников. Теперь спартанцы перешли в наступление; в то время, как враги для защиты области Мегалополя сосредоточили свои войска у истоков Алфея, царь Архидам III двинулся к союзной Мантинее и оттуда вторгся в Арголиду, где занял Орнеи и наголову разбил аргосское ополчение, явившееся на выручку города. Другое сражение – против соединенных боевых сил фиванцев и их союзников – осталось нерешенным; после нескольких дальнейших битв военные действия были, наконец, прекращены перемирием. Замыслы Спарты о восстановлении ее старой гегемонии в Пелопоннесе потерпели крушение, и беотийские войска могли вернуться на родину. Здесь Фивы в последний раз деятельно вмешались в пелопоннесские дела.

В это время, когда значительная часть боевых сил Беотии была занята войной в Пелопоннесе, Фаилл вторгся в Эпикнемидскую Локриду и покорил всю страну, кроме укрепленного Нарикса. Теперь и беотийцы выступили в поход; близ Аб на фокейской границе они ночью напали на Фаилла и обратили его в бегство, после чего на далекое пространство опустошили Фокиду. Но когда затем беотийцы сделали попытку освободить Нарикс, который все еще осаждали фокейцы, – счастье изменило им; Фаилл отбросил врагов и благодаря этой победе сумел взять город приступом. Вскоре после этого он заболел и, прохворав довольно долго, умер; верховное начальство в Фокиде перешло к сыну Ономарха Фалеку, только что вышедшему из младенчества юноше. После этого война продолжалась с переменным успехом еще несколько лет; в открытом поле победа оставалась обыкновенно за фиванцами, и им не раз удавалось вторгаться в Фокиду, опустошать открытую страну и овладевать каким-нибудь небольшим городом; но они не были в силах наносить врагу решительные удары или даже только вернуть под свою власть отпавшие от них союзные города Орхомен, Коронею и Корсии. Хотя дело и не доходило до крупных сражений, но беспрестанные мелкие стычки стоили обеим сторонам немалого числа людей, и если фокейцы легко могли возмещать эти потери посредством набора новых наемников, то фиванцам приходилось вести войну отрядами из граждан. Правда, дельфийская храмовая казна с каждым годом все более истощалась, а в тот день, когда она была бы вполне исчерпана, фокейское разбойничье государство неминуемо должно было рухнуть, и фиванцам легко досталась бы победа.

Таким образом, у фокейцев было дел по горло; Афины в ближайшее время также не имели возможности предпринять поход против Филиппа. Несчастная война с союзниками сильно пошатнула финансовое положение государства, и Афины настойчиво нуждались в нескольких годах мира, чтобы собраться с силами. Вообще среди образованных и зажиточных классов начало все более распространяться убеждение, что роль великой державы не по силам государству и что оно поэтому должно отказаться от той политики широких начинаний, которую вело до этих пор. Мир поставил людей этого образа мыслей у кормила правления. Их вождем был Эвбул из Пробалинфа, человек уже пожилых лет, приобретший известность особенно своей неутомимой деятельностью в области финансового управления. В Великие Панафинеи 354 г. он принял на четыре года заведование теориконом, той кассой, которая питалась излишками государственных доходов и назначение которой заключалось в том, чтобы обеспечивать правильную выплату пособий, раздаваемых народу во время больших празднеств. С этой должностью издавна был соединен известный контроль над всем финансовым ведомством, без чего она и не могла бы отвечать своей цели; благодаря влиянию Эвбул а эта компетенция была значительно расширена, руководство общественными постройками возложено на заведовавших кассой теориконом и им вверено почти все финансовое управление. По всей вероятности, Эвбул оставался в этой должности и весь следующий финансовый период, т.е. с 350 по 346 гг., а может быть, и долее. Если наряду с ним и стояло несколько равноправных товарищей, то его превосходное знакомство с делом, равно как и его политический авторитет должны были сделать его самым влиятельным членом коллегии и, следовательно, фактически руководителем финансового управления Афин в эту эпоху.

Эвбул принадлежал к хорошей фамилии и был далек от демагогии в низменном смысле этого слова; но при тогдашних условиях государственный деятель, достигший власти в Афинах, мог удержать ее за собою только в том случае, если опирался на городскую чернь, располагавшую большинством голосов в Народном собрании. Уже Перикл был принужден создать себе такую опору путем предоставления толпе материальных выгод, и почти все афинские государственные люди, действовавшие после него, следовали его примеру. Естественно, что Эвбул не уклонился от установившейся практики, а блестящие результаты его финансового управления давали ему возможность ассигновать пособия народу чаще и в большем размере, чем когда-либо до него. Но при этом он не оставлял в пренебрежении и прочие нужды государства. Он выплатил неуплаченные военные издержки, пополнил арсеналы, преобразовал конницу, значительно увеличил флот, построил в гавани множество новых портовых зданий, начал постройку большого арсенала в Пирее и целого ряда других общественных зданий. И все это он сумел сделать, не отягощая граждан прямыми налогами.

Эти блестящие успехи были, разумеется, в значительной степени обусловлены теми реформами, которые Эвбул произвел в финансовом ведомстве; но главной причиной было то, что Эвбулу удалось в течение нескольких лет удерживать Афины от крупных войн. При многообразных интересах Афин, которые неизбежно затрагивались всяким политическим осложнением, какое возникало в бассейне Эгейского моря и далеко за его пределами, это была очень трудная задача, – тем более что близорукая оппозиция неустанно восставала против этой политики, называя ее трусливой и недостойной Афин. Между тем эти упреки были совершенно несправедливы, ибо повсюду, где жизненным интересам Афин грозила действительная опасность, Эвбул, не колеблясь, пускал в ход все силы государства, как например, когда Филипп после победы над Ономархом подступил к Фермопилам, и позднее в Олинфийской войне. Он старался предотвращать только бесполезное дробление сил. Так, он не поддался соблазну вмешаться в пелопоннесские распри, когда там снова вспыхнула война между Спартою и союзниками Фив (выше, с.342). Ту же сдержанность сумел он сохранить и по отношению к азиатским делам, как ни была соблазнительна представлявшаяся там, по-видимому, возможность вернуть Афинам по крайней мере часть могущества, утраченного в союзнической войне.

Демократии в отложившихся союзных городах скоро пришлось поплатиться за разрыв с Афинами. Морская война и здесь потребовала очень тяжелых финансовых жертв и повлекла за собою невыносимое отягощение богатых людей. Доведенные до отчаяния, зажиточные классы на Родосе, Косе и Хиосе восстали, и с помощью Мавсола им удалось свергнуть демократию и захватить власть в свои руки. Для охраны нового строя в городах были размещены карийские гарнизоны, так что Мавсол сделался фактически властелином предлежавших его государству островов. Афины проглотили эту обиду, удовольствовавшись слабым протестом, так как в эту минуту были совершенно не в силах предпринять войну против могущественного повелителя Карии. Когда вскоре затем Мавсол умер, оставив престол своей жене Артемисии, на Родосе вспыхнуло восстание; остров на короткое время вернул себе свободу, и родосцы отважились даже напасть на саму столицу Галикарнас. Но смелое предприятие потерпело неудачу, и Артемисия вернула себе власть над Родосом. После этого изгнанные демократы обратились за помощью в Афины; здесь в Народном собрании многие настаивали на необходимости заступиться за них, но влияние Эвбула оказалось достаточно сильным, чтобы и на этот раз удержать Афины от вмешательства в карийские дела.

С Персией, правда, невозможно было установить добрых отношений, но, к счастью, царь был всецело поглощен своими собственными делами, и афинская политика с успехом старалась воздвигать перед ним всевозможные препятствия, насколько это было возможно без открытых враждебных действий. Афинянин Диофант, предводитель наемников, принял начальство над египетским войском, и ему главным образом персы были обязаны тем, что поход, предпринятый около этого времени Артаксерксом III Охом в Нильскую долину, окончился неудачей. Когда затем Оронт, сатрап ионийско-эолийской береговой провинции, вторично восстал против царя, Афины вступили в тесные отношения с ним (349/348 г.). При этом случае им удалось вернуть себе Митилену, которая, как мы знаем, после союзнической войны отложилась от Афин (выше, с.214). Вследствие этого демократия была здесь низвергнута и на место ее установлено олигархическое правление, которое затем в свою очередь сменила власть тирана Каммеса. Теперь тиран был изгнан, и город снова вступил в Афинский морской союз; значительная часть мелких общин на Лесбосе последовала этому примеру.

Более серьезные трудности представляло улаживание спора с Филиппом; оно и послужило тем подводным камнем, о который, наконец, разбилась политика Эвбула. Правда, владыка Македонии обнаруживал большую готовность примириться с Афинами, но условием мира он ставил отказ ют Амфиполя, о чем Афинское народное собрание не хотело и слышать. Ввиду этого приходилось продолжать войну. Однако для наступательных действий против Македонии, которых требовали ораторы оппозиции, Афины не имели средств, а блокада македонского побережья, как ни была она стеснительна для Филиппа, разумеется, не могла привести к положительным результатам. Правда, общая опасность, грозившая со стороны Филиппа, сблизила теперь Афины с Керсоблептом Фракийским; старые противники заключили дружбу и союз, и фракийский Херсонес, самое уязвимое место Афинского государства, был, казалось, обеспечен против неприятельских нападений. Естественным последствием сближения между Афинами и Керсоблептом было то, что противник последнего, Амадок, примкнул к Македонии; его примеру тотчас последовали Византия и Перинф, враждовавшие с Керсоблептом из-за пограничных дел. И вот, после своей победы над Ономархом Филипп вторгся во Фракию, чтобы защитить своих новых союзников, и Керсоблепт оказался не в силах отразить это нападение. Филипп беспрепятственно проник до Пропонтиды и приступил к осаде Гиерон-Тейхоса, главной крепости фракийского царя. Тщетно Керсоблепт ждал помощи из Афин; ему не оставалось ничего другого, как покориться Филиппу и послать своего сына заложником в Македонию. Харидем принужден был оставить Фракию и вступил на службу Афин, которые уже раньше даровали ему у себя право гражданства. Только тяжкая болезнь, постигшая Филиппа, спасла Херсонес от македонского нашествия.

Таким образом, Филипп повелевал теперь от Геллеспонта до Фермопил; по размерам территории, народонаселению, военным и финансовым ресурсам его держава далеко превосходила все другие греческие государства[8]8
  Македония и Фессалия занимали пространство в 45000 кв. км с лишним, т.е. по протяжению превосходил и всю часть греческого полуострова, лежащую к югу от Фермопил. Сюда надо прибавить соседние области Фракию и Пэонию. – Уцелевшая к 350 г. территория Афинского морского союза (Киклады, Эвбея, Северные Спорады, Фасос, Самофракия, Энос, Проконнес, Тенедос, Икарос, Астипалея) занимала около 8 тыс. кв. км, да Аттика с клерухиями составляла 5000 кв. км, так что в общем под властью Афин находилось около 13 тыс. кв. км. Правда, народонаселение было здесь гораздо гуще, чем во владениях Филиппа.


[Закрыть]. Вся Эллада – одни с надеждою, другие с тяжким опасением – взирала на новую державу, достигшую такого могущества в течение немногих лет. Разумеется, нигде эти опасения не были так сильны, как в соседней с Македонией Халкидике. Много лет назад она вступила в союз с Филиппом, чтобы вытеснить афинян с македонского побережья; эта цель была достигнута, и халкидцы сполна получили свою долю в плодах победы; но еще в гораздо большей мере возросло могущество Филиппа. Если во время заключения союза оба союзника были приблизительно равносильны, то теперь это равенство исчезло, и Халкидика была нулем в сравнении с Македонской державой. Поэтому халкидцы начали искать опоры против Филиппа в Афинах. Уже непосредственно после фессалийских побед Филиппа между обоими государствами был заключен мир на условии сохранения каждою из договаривающихся сторон ее наличных владений; Афины отказались от Потидеи, а Олинф взамен признал права Афин на Амфиполь. Это было явным нарушением союзного договора между Филиппом и халкидцами, в силу которого обе стороны могли заключить мир с Афинами не иначе как совместно. Филипп сначала оставил нарушение договора безнаказанным; он хорошо понимал, что, открой он враждебные действия против Олинфа, Халкидский союз целиком бросится в объятия Афин. Притом, в халкидских городах и даже в самом Олинфе существовала сильная партия, справедливо полагавшая, что истинные интересы Олинфа требуют заключения самого тесного союза с Филиппом, хотя бы для этого Олинфу пришлось отказаться от своей самостоятельности. Ввиду этого Филипп ограничился пока военной демонстрацией на халкидской границе; его расчет оказался верным: его приверженцы в Олинфе получили перевес, и Аполлонид, глава противной партии, был изгнан. Теперь Филипп решил,

что настало время действовать. Он потребовал от Олинфа выдачи своего сводного брата Арридея, претендента на македонскую корону, которому халкидцы дали убежище у себя. Но ввиду этого дерзкого требования настроение в Олинфе изменилось; решено было не выдавать Арридея и объявить Филиппу войну. Филипп тотчас вступил в Халкидику (349 г.), и как 30 лет назад, во время войны со Спартою, так и теперь обнаружилось, насколько шаток был фундамент, на котором покоилось господство Олинфа. Один за другим халкидские союзные города перешли на сторону Филиппа, особенно общины Паллены и Боттиеи; Стагир, пытавшийся оказать сопротивление, был взят приступом.