Текст книги "Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии"

ГЛАВА XIII. Объединение Греции

Партикуляризм был врожденным грехом греческого народа. Каждый город, как бы мал он ни был, хотел устраивать свои дела вполне самостоятельно по собственному усмотрению, и всякое ограничение этого суверенитета чувствовалось как невыносимый гнет. Грек V века совершенно не был в состоянии представить себе, чтобы могло существовать государство – по крайней мере свободное греческое государство, – которое состояло бы из нескольких городов; даже политическая теория еще следующего века, даже Аристотель рассматривают город и государство как тождественные понятия (выше, с.286). Правда, с течением времени становилось все более очевидным, что самовластная единичная община совершенно не в состоянии осуществлять даже только главную цель государства – защищать свою территорию против внешних нападений, и таким образом естественный ход вещей заставлял города соединяться друг с другом. Но эти союзы, основывались ли они на равноправии всех членов или на подчинении всех остальных наиболее могущественному городу, оставались механическими агрегатами государств, были лишены внутреннего единства и при первом случае готовы распасться на свои составные части. Даже аттическое государство не пошло дальше первых шагов к истинно органическому слиянию объединенных в нем общин.

Со времени Пелопоннесской войны начало все шире распространяться сознание, что такой порядок вещей долее не может держаться. Все более обнаруживается стремление соединять соседние мелкие города в более крупные общины. Так, города, расположенные на Родосе и близлежащих островах Халке и Телосе, около 408 г. сплотились в одно государство; жители всех этих мест считались отныне родосцами, как обитатели местечек и деревень Аттики – афинянами. Таким же образом в 370 г. округа юго-западной Аркадии соединились в новую общину Мегалополь (с. 178). Византия в эпоху союзнической войны даровала свое право гражданства соседним городам Селимбрии и Калхедону. Аргосцы сделали было попытку включить Коринф в состав своего государственного союза; правда, Спарта по Анталкидову миру заставила их отказаться от этой мысли, но характерно уже то, что такая попытка оказалась возможной и потерпела неудачу только вследствие постороннего вмешательства.

Такой „синойкизм", как называли его греки, при котором участвующие города всецело поглощались новой общиной, был применим, разумеется, только в областях, занимавших небольшую территорию, так как иначе большая часть граждан была бы фактически лишена возможности осуществлять свои политические права. Притом, население греческих городов можно было склонить к полному отказу от общинной автономии лишь при особенно благоприятных обстоятельствах, и направленные к этой цели попытки обыкновенно встречали очень упорное сопротивление. Поэтому в большинстве случаев довольствовались учреждением строго централизованного союзного государства (χοινόν), основою которого являлись старые областные союзы, имевшие целью устройство общих празднеств и общую оборону. Первый пример такого объединения представляет собою, насколько нам известно, организация Беотии после битвы при Коронее (446 г.). Союз имел исполнительный орган – коллегию из 11 беотархов, где Фивы были представлены двумя, каждая из остальных общин – одним членом; законодательная власть принадлежала четырем советам. Уничтоженный по Анталкидову миру, этот союз после возвышения Фив был восстановлен на демократической основе в еще более строгих формах. По образцу этого нового Беотийского союза было организовано после битвы при Левктрах Аркадское союзное государство. Несколько лет перед тем (около 372 г.) Ясоном Ферским был восстановлен Фессалийский союз – насколько нам известно, в старых формах, но с более строгой централизацией. В Фокиде и пелопоннесской Ахее старые, слабо сплоченные племенные союзы также в первой половине IV века были преобразованы в прочные союзные государства. Такова же была организация Халкидского союза с Олинфом во главе, образовавшегося во время Пелопоннесской войны. Наконец, со своеобразным отличием – увенчанная монархической властью – та же государственная форма существовала со времени царя Фарипа в Эпире.

Конституции, действовавшие во всех этих союзных государствах, были в главных чертах тождественны. Повсюду, насколько мы можем судить, существовал общий союзный индигенат, заключавший в себе право брака, право поселения и приобретения недвижимой собственности, право выбора в союзные должности и право участия в союзных собраниях[9]9
  В олигархических союзах последнее право было предоставлено, конечно, только зажиточным гражданам, или же совсем не существовало союзного собрания, которое заменялось одним или несколькими советами.


[Закрыть]. По отношению к другим государствам каждый из этих союзов составлял одно целое, облеченное правом решать вопросы о войне и мире и заключать договоры. Во главе союза стоял общий исполнительный орган, верховная власть принадлежала Союзному собранию и его постоянной делегации, совету. Для покрытия общих издержек отчислялись известные статьи доходов, например, портовые пошлины; если этих сумм не хватало, то производилась раскладка между отдельными общинами. Монета чеканилась в большинстве случаев общая для всего союза, что заставляет предполагать и существование общей меры и веса[10]10
  Союзную монету чеканили Беотия, Фокида, Аркадия, Халкидика, – Ахея лишь во время Александра, Фессалия лишь в римский период (196—146).


[Закрыть]. Напротив, во внутренних делах каждый союзный город был совершенно самостоятелен; однако союз уже самим своим существованием естественно способствовал установлению в союзных общинах возможно однообразных политических форм; олигархическим и демократическим общинам трудно было уживаться в одном и том же союзном государстве.

Итак, в половине IV века федерация была господствующей политической формой в большей части греческого полуострова. Но за пределами последнего мы находим лишь зачатки подобного строя. Так называемый Второй Аттический морской союз был еще более шатким соединением

самостоятельных государств, чем первый. Столь же непрочным оставался и союз греко-италийских городов. Зато в колониальных областях, где грекам приходилось отстаивать свое существование против соседних варваров, отдельные города сплотились в жизнеспособные государства, часто в форме военной монархии; такую организацию создали на Кипре Эвагор, в Сицилии Дионисий, на Киммерийском Боепоре дом Спартокидов.

Однако образование такого большого числа крепких областных государств служило само по себе крупным препятствием для всякой попытки национального объединения, и потому Спарта, которая в первые десятилетия IV века одна во всей Греции отстаивала идею объединения, постоянно старалась противодействовать этому движению. Именно с этою целью в Анталкидов мир была внесена оговорка об автономии отдельных государств. Но стремление к поместному объединению оказалось сильнее могущества Спарты и персидского царя, и спартанская гегемония была сокрушена в этой борьбе. Если с виду это была победа партикуляризма, то в действительности федеративное движение косвенным образом сильно способствовало торжеству национальной идеи. Оно научило народную массу смотреть далее стен своего города, показало ей, что город может входить равноправным членом в состав более крупного политического целого, и тем указало путь, который один мог привести к прочному объединению нации.

В духовной области это объединение уже давно осуществилось, и с тех пор, как Афины сделались умственным центром Эллады, оно с каждым годом становилось все теснее и глубже. Вследствие этого аттическое наречие сделалось общим литературным языком, а следовательно, и языком всех образованных людей. Прочие диалекты еще некоторое время держались только в специальных науках; врачи гиппократовой школы продолжали писать по-ионийски, как их учитель, а пифагорейцы и вообще математики греческого Запада остались верны дорийскому наречию. Однако, как местный разговорный язык, диалекты еще долго продолжали жить, и одна только Македония решилась сделать аттическое наречие своим государственным языком.

В конце V и начале IV века нация выработала себе и однообразное письмо. Ионийский алфавит, самый совершенный из всех греческих алфавитов, сделался в Аттике около времени Пелопоннесской войны преобладающим в неофициальной письменности и постепенно начал проникать также в официальное делопроизводство; наконец, при восстановлении демократии в 403 г. он был официально введен в обиход афинской государственной канцелярии. То же сделали около этого времени все остальные греческие государства, вследствие чего старые алфавиты повсюду были забыты – несомненно, знаменательный признак овладевшего эллинами стремления к объединению нации.

Это движение не могло не отразиться и в политической области. Сознание, что нация необходимо должна объединиться, что иначе Элладе грозит опасность истощить свои силы во внутренних распрях и в конце концов сделаться добычей варваров, начало со времени Пелопоннесской войны проникать все в более широкие круги. Аттическая комедия неустанно в течение всей войны напоминала народу, что кровь, проливаемая им на полях битвы, есть кровь братьев эллинов. Совершенно так же думал Платон; на войну эллинов с эллинами он смотрел как на гражданскую войну и как на признак того, что нация больна. Но более всего распространению объединительной идеи способствовали ораторы. Уже великий основатель искусства красноречия, Горгий из Леонтин, отдал свои силы на служение этому делу. Ему суждено было видеть, как сначала Спарта с помощью персов сокрушила Афинскую державу, как затем афиняне и фиванцы, также с персидской помощью, сокрушили Спартанскую державу, и как вследствие этого малоазиатские греки снова подпали под персидское иго, от которого их некогда освободили предки. И вот, в 392 г. он выступил на Олимпийском празднестве перед собравшимися эллинами, пламенным словом призывая их к единению и борьбе с варварами, которая одна лишь достойна Греции и одна может залечить язвы политического раздробления. В том же смысле говорил он в Афинах, в речи, произнесенной им в память граждан, павших в Коринфской войне; печальным победам над братьями-греками он противопоставлял дни Марафона и Саламина, единственные истинно славные страницы в истории Афин. И слова Горгия не отзвучали бесследно. Примирение эллинов между собою, национальная война против Персии для освобождения заморских братьев сделались отныне излюбленной темой ораторов, выступавших на панэллинских празднествах, – знак, что этим идеям был обеспечен успех у слушателей. Подобные же призывы иногда раздавались и с политической трибуны. Даже Демосфен однажды назвал персидского царя „исконным врагом всех эллинов" и считал источником всех бедствий, постигших Элладу, внутренние раздоры и вызванное ими вмешательство персов; эллины, говорит он, нуждаются в посреднике, который водворил бы между ними согласие. Правда, это были лишь красные слова, которые очень скоро были снова забыты.

Но никто не трудился так долго и неутомимо в пользу объединения Греции, как Исократ. Когда постыдный мир Анталкида выдал малоазиатских греков варварам и Эвагор Кипрский начал борьбу за жизнь и смерть с могущественной Персией, тогда великий оратор выступил со своим Панегириком, – совершеннейшим образцом античного торжественного красноречия, предназначенным воодушевить эллинов к национальной войне против Персии. Одну минуту действительно казалось, что эти надежды близки к осуществлению (выше, с. 153); но вскоре Исократу пришлось убедиться, что люди, стоявшие во главе греческих республик, менее всего заботились о достижении великих национальных целей. Тогда Исократ обратил свои взоры на монархию, прежде всего – на Ясона Ферского, владыку Фессалии. Действительно, Ясон охотно согласился стать во главе похода против персов, но убийство его в 370 г. внезапно расстроило этот план. Когда вслед затем Дионисий Сиракузский сблизился с Афинами и начал принимать деятельное участие в греческой политике, Исократ увидел в нем грядущего спасителя нации; в самом деле, кто мог быть более способен вести эллинов против Персии, чем вождь, объединивший Сицилию и остановивший успехи карфагенян? Но у Дионисия были более неотложные заботы дома; правда, он еще раз взялся за оружие, но опять лишь против Карфагена, а вскоре смерть отозвала престарелого тирана с политической арены. Затем обстоятельства неожиданно сложились так, что Исократ мог, казалось, снова надеяться на осуществление своей заветной мечты: Афины в союзе со Спартой обратились против Персии, старый царь Агесилай II еще раз перешел в Азию и затем победоносно защитил Египет против персов, наконец Афины в союзнической войне открыто порвали с Персией и Харес одержал ряд блестящих побед над малоазиатскими сатрапами. В это время Исократ обратился к спартанскому царю Архидаму III, призывая его последовать примеру его великого отца, Агесилая, и стать во главе освободительной войны против Персии. Но внимание Архидама было поглощено более неотложными задачами; он надеялся в союзе с Фокидой вернуть Спарте ее прежнее положение в Пелопоннесе и вовсе не был склонен связывать себе руки обширным заморским предприятием. Тщетно Афины призывали эллинов к борьбе против Персии; они остались изолированными и должны были позаботиться о том, чтобы как-нибудь добиться мира с царем (выше, с.214).

Но Исократ и теперь не потерял надежды. Чего он тщетно ждал от старых греческих государств, то осуществит, может быть, македонский царь, завоевавший себе в течение немногих лет такое положение, какого не занимал до него ни один греческий государь. Исократ лелеял этот план уже во время войны из-за Амфиполя; он готовил речь, которая должна была убедить афинян в необходимости примириться с македонским царем и в союзе с ним предпринять войну против персов. И вот – раньше, чем Исократ мог надеяться, – был заключен мир; он немедленно отправил к царю открытое послание, где изложил свою политическую программу. Ближайшая задача, говорит он, – водворить мир в Элладе; если Филипп серьезно возьмется за осуществление этой цели, то общественное мнение тотчас станет на его сторону и он во всей Греции займет такое же положение, какое занимают цари в Спарте или он сам по отношению к македонской знати. Затем пусть он ведет силы объединенной нации против Азии. Война с персами не представит затруднений, раз они не будут иметь союзников в Греции, и завоевание всей персидской монархии вполне возможно. Если же этот план окажется неисполнимым, то достославной целью было бы по крайней мере вырвать из рук персидского царя Малую азию и основать здесь ряд колоний, в которых могли бы найти новое отечество все те, кого теперь бедность гонит в наемники; таким образом, эти люди были бы избавлены от нужды и превратились бы в полезных членов общества, тогда как в настоящее время они являются истинным бичом Эллады.

Не звучит ли в этих словах Исократа пророческое предвидение будущего? Правда, объединить Грецию было не так легко, как ему казалось; еще много крови будет пролито, прежде чем удастся сломить сопротивление партикуляризма, и ни Исократ, ни сам Филипп не увидят полного осуществления тех идеалов, которым они посвятили свою жизнь, один как полководец и политик, другой как оратор и публицист. Роль, которую Исократ, простой афинский интеллектуал, играл рядом с могущественным царем, была с внешней стороны, разумеется, очень скромна; но это не умаляет в наших глазах значения его деятельности для торжества той идеи, которой они оба служили. В то время риторика была в Греции крупной силой, и Исократ был самым прославленным из преподавателей риторики. Его произведения читались от одного конца греческого мира до другого; а к влиянию литературному присоединялось еще личное влияние на целый ряд даровитейших юношей, которые отовсюду стекались в Афины к стопам знаменитого учителя и которые позднее сделались духовными вождями нации. Голос такого человека влиял на общественное мнение, как ничей другой, и если Филиппу удалось объединить Элладу, если Александр смог открыть далекую Азию для греческой культуры и греческой предприимчивости, то это в значительной степени было заслугой Исократа, который проторил им путь совершенно так же, как деятели 1848 г. подготовили почву для объединения Германии.

Но пока внимание Филиппа II было поглощено более неотложными задачами. В Македонии надо было после долгой войны многое привести в порядок; прежде всего опять необходимо было усмирить соседние варварские племена на западе и севере, иллирийцев и дарданов. Для защиты пограничных областей были основаны колонии; энергично продолжалась постройка флота, начатая еще во время войны. Благодаря блестящему политическому положению, которое Филипп своими победами доставил Македонии, она начала теперь развиваться и в экономическом отношении, и доходы царской казны достигли небывалой высоты.

Еще более дела предстояло в Фессалии. Полномочие, которым Филиппу вручено было верховное начальство против Фокиды, с окончанием Священной войны утратило законную силу; теперь победитель был избран пожизненным архонтом Фессалийского союза, что обеспечивало ему руководящее влияние во внутренних делах. Сторонники Филиппа в качестве „тетрархов" стали во главе четырех провинций страны, внутренние споры в отдельных городах решались отныне царскими указами, доходы и военные силы союза находились в распоряжении Филиппа; в Феры, где еще живы были воспоминания о блеске эпохи тиранов, был поставлен царский гарнизон. Правда, несмотря на все это, Филипп отнюдь не был в Фессалии неограниченным властелином или даже только верховным правителем, каким он был в Македонии; во всех важных правительственных действиях он зависел от согласия Союзного собрания, которому принадлежало и право войны и мира. Притом, звание архонта не было наследственным: по смерти архонта преемник ему каждый раз избирался Фессалийским союзным собранием. Правда, фактически верховная власть над Фессалией отныне и до битвы при Киноскефалах оставалась соединенной с македонской короной; но, по крайней мере формально, македонские цари всегда соблюдали конституционные права страны, хотя в действительности воля царя мало-помалу приобрела в Фессалии такое же безусловное значение, как в самой Македонии.

И к югу от Фермопил Филипп успешно старался распространить свое влияние. Состоятельные классы всюду обращали теперь свои взоры к царю; они ожидали от него поддержки своим интересам, какой уже не могла оказывать Спарта. И Филипп оправдал эти надежды. В Элиде незадолго перед тем была свергнута господствующая олигархия и часть зажиточного класса принуждена была уйти в изгнание; теперь изгнанники с македонской помощью вернулись на родину и олигархия была восстановлена. После этого Элида, разумеется, вступила в тесный союз с Филиппом. Но и демократические государства Пелопоннеса, Аргос, Мегалополь, Мессена, бросились теперь в объятия Филиппа, который один в состоянии был оказывать им действительную помощь против Спарты. Едва ли кому приходило здесь в голову, что царь когда-либо может явиться в Пелопоннес; между тем ему уже теперь воздвигли бронзовую статую в Мегалополе.

Только одного Филиппу не удалось достигнуть, именно того, что было для него наиболее важно: установления добрых отношений с Афинами. Мы видели, как Демосфен, искусно пользуясь обстоятельствами, сумел тотчас после заключения мира и союза с Филиппом сделать отношения между обеими державами настолько натянутыми, что война едва не возобновилась, и самому Демосфену пришлось употребить все свое влияние, чтобы удержать народ от необдуманного шага (выше, с.361). Но кто мог поручиться, что настроение массы в ближайшую минуту снова не изменится? Поэтому Демосфен должен был позаботиться о том, чтобы не упустить благоприятного момента, пока общественное мнение еще было возбуждено против Филиппа и против тех, кто ратовал за союз с царем.

Эсхин сильно скомпрометировал себя своим донесением о дружественных намерениях Филиппа; ему и должен был достаться первый удар. При рассмотрении отчета послов Демосфен возбудил против него обвинение в том, что он, будучи подкуплен Филиппом, изменил интересам Афин. Эсхину грозила страшная опасность, потому что, хотя обвинитель не мог привести в пользу своего доноса даже тени доказательства, но при господствовавшем теперь в Афинах настроении можно было почти с уверенностью предсказать, что присяжные вынесут обвинительный приговор.

Но Эсхин знал, как отразить удар. Демосфен внес свое обвинение совместно с одним из своих единомышленников, влиятельным политическим деятелем Тимархом из Сфетта, который более тридцати лет подвизался на политическом поприще и занимал всевозможные должности. Когда-то он был красавцем и пользовался большим успехом в обществе, тем более что охотно принимал поклонение своих почитателей и был неравнодушен к подаркам. Но человек, который вел такой образ жизни, был по афинскому праву политически обесчещен, не мог занимать никакой общественной должности, ни выступать перед судом в качестве обвинителя или защитника. И вот Эсхин ответил на обвинение Демосфена и Тимарха встречным обвинением, в котором доказывал, что Тимарх, ввиду своего грязного прошлого, не имеет права защищать перед судом интересы государства, и потому подписанное им обвинение недействительно. Пришлось предварительно рассмотреть этот вопрос; процесс против Эсхина был покуда приостановлен, и хотя можно было предвидеть, что Демосфен во всяком случае проведет свое обвинение, но и выигрыш во времени был уже важным шансом.

Теперь разыгрался скандальный процесс самого пикантного свойства; отовсюду стекались любопытные на судебные разбирательства. Действительно, ожидания публики не были обмануты; речь Эсхина была образцовым ораторским произведением, а его разоблачения отрезали обвиняемому все пути к оправданию. Сам Демосфен не решился ни единым словом защитить своего друга, и Тимарх беспрекословно подчинился приговору судей, в силу которого он лишался всех политических прав. Эсхин был спасен, Демосфен тяжело скомпрометирован во мнении общества (зимою 346/345 г.).

Филипп признал эту минуту удобною для попытки установить более дружественные отношения с Афинами, и вскоре он нашел случай на деле доказать афинянам свое расположение. Граждане Делоса всегда тяготились афинским господством; теперь они надеялись, что Филипп освободит их, и представили свое дело на рассмотрение Совета амфиктионов в Дельфах, в котором, как мы знаем, царь безусловно располагал большинством голосов. В Афинах не осмеливались оспаривать компетентность этого судилища и доводить дело до священной войны. Представителем афинских интересов сначала предполагалось послать в Дельфы Эсхина, но Ареопаг вмешался и назначил вместо Эсхина Гиперида, лучшего адвоката, какого имели тогда Афины, но вместе с тем политического противника Филиппа. Однако царь, как искусный дипломат, был гибок; приговором амфиктионов права Афин на господство над Делосом были признаны законными.

Однако эта предупредительность не принесла пользы Филиппу; Демосфен по-прежнему сохранял руководящее влияние в Афинах и пользовался им для того, чтобы всячески противодействовать Филиппу. Прежде всего необходимо было вывести Афины из того изолированного положения, в которое они попали благодаря своей политике в Фокейской войне. С этой целью Демосфен отправился послом в Пелопоннес, чтобы привлечь на сторону Афин Мессену, Аргос и Мегалополь (344 г.). Восемь лет назад Мегалополь сам предложил свой союз Афинам, и Демосфен тщетно старался тогда склонить своих сограждан принять это предложение (выше, с.341—342 и след.); то, что тогда было упущено, следовало теперь вернуть. Но за эти годы положение дел совершенно изменилось. Враждебные Спарте государства нашли могущественного защитника в лице Филиппа, и Афины ничего не могли предложить им взамен этой опоры; они не были даже готовы к тому, чтобы порвать свой союз со Спартою. Тщетно Демосфен пускал в ход всю мощь своего красноречия; его слова пропадали даром или, вернее, достигли лишь того, что Филипп и находившиеся в союзе с ним пелопоннесские государства стали жаловаться на оскорбительный язык афинских послов и на беспрестанно оказываемую Афинами Спарте поддержку. Афиняне со своей стороны потребовали, чтобы мирный договор был в некоторых пунктах исправлен, и Филипп не отклонил этого требования; так, он изъявил готовность передать афинянам небольшой остров Галоннес к северу от Эвбеи, отнятый им у шайки морских разбойников. Но Демосфен резко отверг это предложение; не уступить, говорил он, а вернуть должен царь этот остров, на который Афины имеют старые права. Напрасно Филипп предлагал передать спорные пункты на третейский суд нейтрального государства; Демосфен не хотел слышать о соглашении, и переговоры были, наконец, прерваны.

Теперь надо было позаботиться о том, чтобы закрыть рот оппозиции в Афинах. На этот раз за дело взялись умнее и первый удар направили против Филократа, который первым подписал свое имя под договором о мире. Привлеченный к суду Гиперидом по обвинению в государственной измене и понимая, что при данном положении дел его неминуемо ждет осуждение, он не стал дожидаться приговора и отправился в добровольное изгнание, после чего заочно был приговорен к смерти (343 г.). Теперь Демосфен счел своевременным возобновить обвинение против Эсхина, которое он два года назад, после своего поражения в процессе Тимарха, оставил, не доведя до конца. Он заявил, что Эсхин, будучи подкуплен Филиппом, своим поведением во время второго посольства погубил Керсоблепта и фокейцев и, следовательно, повинен во всех бедствиях, какие мир навлек на Афины; ввиду этого обвинитель требовал, чтобы Эсхин был присужден к смерти или по крайней мере к лишению почетных гражданских прав. Правда, обвинение было очень скудно обосновано. Демосфен не может привести ни малейшего факта в доказательство того, что Эсхин был подкуплен Филиппом, да и другие пункты обвинения совершенно голословны. В самом деле, послам было дано прежде всего чисто формальное полномочие принять от Филиппа присягу на верность уже заключенному миру; в условиях мира уже ничего нельзя было изменить, а как мы знаем, Керсоблепт не был включен в мир и Филипп категорически заявил, что он и фокейцев не признает союзниками Афин в том смысле, как этот термин понимался в договоре. Далее, Керсоблепт капитулировал в Гиерон-Оросе спустя четыре дня после того, как мир был заключен в Афинах, и еще раньше, чем послы выехали в Пеллу. Что же касается Фокиды, то уже во время заключения мира вся Греция знала, что Филипп готовится к походу в Дельфы; значит, афиняне знали об этом гораздо раньше, чем вернулись их послы. Притом, Афины только сейчас заключили союз с Филиппом, следовательно, Эсхина невозможно было упрекать за то, что он старался установить возможно более дружественные отношения с царем. А если из всех выгод, какие Эсхин в своем докладе сулил народу, не осуществилась ни одна, то вина в этом падала, разумеется, не на послов, а на тех людей, которые в решительную минуту помешали Афинам рука об руку с Филиппом принять участие в фокейской экспедиции. Вопрос был только в том, насколько все эти обстоятельства повлияют на приговор афинских присяжных, так как осуждение Филократа являлось грозным прецедентом и Демосфен был опасным противником. Его речь – совершеннейший образец сикофантского искусства; она мастерски рассчитана на то, чтобы возбудить страсти народной массы, а слабость юридической аргументации тщательно замаскирована в ней. Но и на этот раз Демосфен не достиг своей цели. Защита Эсхина по риторическому совершенству не уступала речи обвинителя, и скромный язык истины произвел глубокое впечатление на присяжных. Еще более подействовало, может быть, то обстоятельство, что некоторые лица, пользовавшиеся крупным влиянием и безупречной репутацией, как Эвбул и стратег Фокион, выступили на суде в качестве защитников обвиняемого, и особенно то, что сами фокейцы, которых будто бы предал Эсхин, свидетельствовали в его пользу и что между ними не нашлось ни одного, который согласился бы поддержать Демосфена. Таким образом, Эсхин был оправдан, хотя и малым большинством голосов.

Около того времени, когда в Афинах разбирались эти процессы, Филиппу удалось подчинить своему влиянию значительную часть Эвбеи. В Эретрии с помощью македонских войск была свергнута демократия и установлен олигархический режим, во главе которого стал Клитарх, игравший пять лет назад видную роль в восстании против Афин. Такой же переворот произошел в Орее; город был занят Парменионом по соглашению с олигархической партией, вождь которой, Филистид, и стал во главе правления. Однако попытки царя приобрести и Халкиду оказались безуспешными; халкидцы стремились к тому, чтобы соединить все эвбейские общины в одно союзное государство и тем спасти их от опасности стать игрушкою в руках соседних держав. Так как Филипп не соглашался поддержать этот план, то халкидцы обратились в Афины, где Демосфен стал горячо поддерживать их предложение; действительно, ему удалось склонить своих сограждан к отказу от их старых притязаний на господство над Эвбеей и добиться заключения равноправного союза с Халкидою. Даже к Мегаре Филипп протянул свою руку. Здесь Птоодор, самый богатый и наиболее влиятельный из граждан города, надеялся с помощью царя захватить власть; но предприятие не удалось и повело лишь к тому, что Мегара вступила в союз с Афинами (343 г.).

Зато вскоре после этого Филипп достиг очень крупных успехов в Эпире. Там после смерти царя Алкета совместно правили его сыновья Неоптолем и Арибба; затем Неоптолем умер, оставив одного несовершеннолетнего сына Александра, над которым опеку принял Арибба. Из двух дочерей Неоптолема на одной, Троаде, женился Арибба, другую, Олимпиаду, он в 357 г. выдал замуж за Филиппа Македонского, надеясь найти опору в лице этого могущественного соседа. Однако ему вскоре пришлось убедиться, что эта надежда была ложною; напротив, Филипп энергично вступился за права своего шурина Александра, который воспитывался при македонском дворе. Уже после победы Филиппа над Ономархом между Филиппом и Ариббою вспыхнула из-за этого война; когда затем Александр достиг совершеннолетия и Арибба отказался предоставить своему племяннику следовавшую ему долю власти, Филипп вторично предпринял поход в Эпир, изгнал Ариббу и его сыновей из страны и возвел на престол Александра (343/342 г.). Вследствие этого Эпир вступил в самые тесные отношения с Македонией, и Филипп тотчас доставил своему шурину крупное приобретение, заставив Кассопию – страну, лежавшую при входе в Амбракийский залив, – вступить в Эпирский союз. Он надеялся достигнуть еще большего, именно овладеть и коринфской колонией Амбракией, самым большим и самым могущественным городом Эпира, обладание которым было для эпирских царей таким же жизненным вопросом, как обладание Халкидикой – для македонских царей. Но здесь его успехам был на время положен предел.