Текст книги "Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии"

Автор книги: Юлиус Белох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Медицина также не была задержана в своем развитии тем приговором умозрительной философии, которым всякое истинное познание природы признавалось невозможным. Правда, неосновательность тех философских систем, какие до сих пор были выставлены для объяснения явлений природы, должна была быть особенно ясна для врачей, в силу своей профессии принужденных постоянно производить наблюдения. Действительно, гиппократовская школа очень резко полемизировала против натурфилософии в том виде, в каком она являлась, например, у Эмпедокла. Но она была далека от мысли отвергать вместе с ложным и ту долю истины, которая заключалась в прежних теориях; она боролась только против произвольных, недоказуемых гипотез, но не против принципа, на котором были основаны эти гипотезы. Так, в книге „О старой медицине" говорится: „Если кто-нибудь произносит какое-либо суждение о небесных телах или о том, что происходит после нашей смерти, то ни он сам, ни его слушатели не знают, правильно ли это суждение или нет. Медицина же издревле располагает всем – как принципом, так и методом, которым уже в течение долгого времени было сделано много важных открытий и будет найдено также все остальное, если способные люди, усвоив содержание своей науки, будут продолжать ее разработку на этой основе". Этим был намечен единственный путь, на котором возможно было плодотворное развитие науки.

Сама медицина, правда, на первых порах принимала в этом движении сравнительно малое участие. Здесь гений Гиппократа затормозил развитие. Учение Гиппократа сохраняло каноническое значение для его учеников, почему последние получили у позднейших историков медицины общее название догматиков. Между ними было, разумеется, немало хороших практических врачей; таковы сыновья Гиппократа Фессал и Дракон, его зять Полиб, его правнуки (от Фессала) Горгий, Дракон и Гиппократ. Более выдающимися медиками были Праксагор из Коса и Диокл из Кариста, жившие в эпоху Александра и первых диад охов; они деятельно подвизались и в научной области. Авторитет Гиппократовой школы оставлял в тени Книдскую школу. Знаменитейшими представителями последней были в это время Эвдокс, обязанный своей известностью, впрочем, более своим исследованиям в области математики и астрономии, чем своей врачебной деятельности, и его ученик Хрисипп. Обе школы продолжали стоять в оппозиции друг к другу и в александрийский период; из двух великих врачей конца IV и начала III века, положивших начало новой эпохе в области медицины, один – ученик Праксагора Герофил – примкнул к Гиппократу, другой – ученик Хрисиппа Эрасистрат – резко восстал против гиппократовского учения. В конце концов победа осталась, как известно, за школой Гиппократа.

Точно так же и анатомия в общем не сумела освободиться от уз гиппократовского учения, несмотря на целый ряд частичных приобретений, которыми она была обязана преимущественно Праксагору. Врачи все еще боялись вскрывать человеческие трупы, и лишь Эрасистрат и Герофил сумели преодолеть этот предрассудок. Поэтому более правильные воззрения очень медленно пролагали себе путь; еще Праксагор учил, что нервы выходят из сердца, и даже Аристотель не признавал мозга органом мышления.

Больших успехов достигла зоология. С тех пор, как Алкмеон и Демокрит основали эту науку, был накоплен огромный запас наблюдений, который затем был разработан Аристотелем в его „Истории животных" и в трактатах „О частях животных" и „О возникновении животных" и др. В этих сочинениях Аристотель дал курс сравнительной анатомии, курс физиологии, где особенное внимание обращено на воспроизводительный процесс, и очерк основных законов психологии животных. Естественная система животного царства, предложенная им здесь, в своих основных чертах удержалась до настоящего времени, а в отделе о низших животных оказывается более совершенной, чем даже система Линнея.

Аристотель занимался и ботаникой, хотя гораздо менее обстоятельно, чем зоологией. Лишь его ученик Теофраст после смерти учителя в своих двух обширных сочинениях „История растений" и „Причины растений" подвел итоги познаниям по ботанике, какие накопились до его времени. Правда, его работы далеко уступают исследованиям Аристотеля в области зоологии. Это объясняется не меньшей гениальностью Теофраста, а тем, что в области ботаники науке приходилось решать гораздо более трудные проблемы, ибо в то время, как аналогия с человеком дает нам ключ к пониманию органов остальных видов животного царства, растительное царство совершенно чуждо нам. Сюда присоединялось еще то обстоятельство, что медицина обстоятельно изучала животных, растениями же занималась лишь постольку, поскольку они были пригодны для фармацевтических целей. Так, важнейшие органы растений – половые органы– Теофраст совсем не признал за таковые; точно так же он ничего не знал о семядолях. Вследствие этого он не пошел дальше первых начал морфологии и физиологии растений. Его систематика также носит совершенно внешний характер; он ограничивается делением растительного царства на деревья, кустарники, полукустарники и травы. Эти недостатки до известной степени искупаются обилием сообщаемых им сведений по ботанической географии и по истории культуры, причем кропотливое трудолюбие, тонкая наблюдательность и критическое чутье автора равно достойны удивления.

Ввиду этих успехов естествознания для философии становилось все менее возможным сохранять то отрицательное отношение к нему, в какое она стала со времени софистов и Сократа. Уже Платон под старость должен был признать это; но, к сожалению, он подпал влиянию пифагорейского учения, с которым близко познакомился во время своих поездок в Сицилию. Он сделал попытку сочетать мистику чисел, учение о гармонии и астрономию со своим учением об идеях, и в результате получилась, конечно, неимоверная путаница, смущавшая самого Платона. Его племянник Спевсипп, грубый и умственно ничтожный человек, который после смерти учителя (347 г.) именно из-за этого родства с ним был избран главой школы, совершенно отверг учение об идеях и всецело отдался мистике чисел. Напротив, его преемник Ксенократ из Калхедона (с 339 г.) удержал связь между идеями и пифагорейским учением о числах, но при этом создал дикую теологическую систему, где нашли себе место добрые и злые демоны и даже животным приписывалось сознание существования божества. Таким образом, Академия все более приходила в упадок, пока ее учение в лице Аркесилая не слилось со скептицизмом.

В этой атмосфере духовной косности мыслящие люди не могли дышать свободно. Таков был величайший ученик Платона, Аристотель. Он родился в 384/383 г. в Стагире на Халкидском полуострове и принадлежал к одной из тех фамилий, в которых врачебное искусство наследовалось из рода в род. Его отец Никомах был лейб-медиком при дворе македонского царя Аминты; без сомнения, и Аристотель предназначался для отцовской профессии и первоначально изучал медицину. Это наложило неизгладимую печать на все его позднейшее мышление; именно эта естественно-научная подготовка дала ему возможность освободиться от уз платоновского умозрительного метода. Однако медицина не удовлетворила Аристотеля, и так как он рано потерял отца, то, едва достигнув совершеннолетия, по восемнадцатому году (367/366 г.), он отправился в Афины, чтобы изучать риторику и философию. Здесь Платон стоял в это время на вершине своей славы; Аристотель вступил в самые близкие отношения с ним и оставался членом академического кружка до смерти учителя (347 г.). В то же время он получал ценные указания от Исократа, хотя и не был его учеником в собственном смысле слова. Когда Платон умер и во главе Академии стал неспособный Спевсипп, Аристотелю более нечего было делать в Афинах; поэтому он отправился к Гермию, владетелю Атарнея и Асса в Малой Азии, с которым он близко сошелся еще в Академии. Здесь Аристотель прожил несколько счастливых лет, пока Гермий не пал жертвою измены персидского полководца Ментора (ниже, гл.ХУ). После этого Аристотель уехал в Митилену и вскоре затем (343/342 г.) принял приглашение македонского царя Филиппа, который поручил ему воспитание своего сына Александра, в то время тринадцатилетнего мальчика. Однако это обучение продолжалось недолго, так как Александр уже в 340 г. был привлечен к делам правления. Поэтому отношения между учителем и учеником никогда не были особенно близкими; зато во время своего пребывания в Македонии Аристотель сблизился с министром Филиппа Антипатром. Но как ни было блестяще положение, которое он занимал в Македонии, – его неудержимо влекло в его духовное отечество – Афины, в единственный город, где он мог найти то обширное поприще для научной деятельности, о котором он мечтал. И вот, как только политические условия позволили это, – тотчас после разрушения Фив и покорения Афин Александром, – Аристотель вернулся в Афины (335/334 г.). Во главе Академии он нашел своего друга Ксенократа; но сам он успел уже слишком перерасти платоновское учение, чтобы снова вступить в старый кружок. Поэтому он открыл собственную школу в ликейском гимнасии. Здесь Аристотель учил 12 лет, собирая вокруг себя с каждым годом все большее число учеников, пока восстание Афин против Македонии после смерти Александра не вынудило его покинуть место своей деятельности и искать убежища в Халкиде, где он вскоре затем (322 г.), лишь 62 лет, умер от болезни. После его смерти руководство школою перешло к его любимому ученику Теофрасту из Эреса.

В эти годы своего второго пребывания в Афинах Аристотель развил изумительную деятельность. Его лекции охватывали почти всю сумму тогдашнего знания – логику, риторику, метафизику, естественные науки, этику, политику, эстетику, – и по всем этим отраслям знания он составил учебники; характерно, что только математикой, игравшей такую выдающуюся роль в Академии, и отцовской наукой, медициной, он не занимался специально. Разумеется, он сумел совершить такой грандиозный труд только благодаря содействию своих учеников; правильная организация научной работы, начало которой положили уже Демокрит и Платон, была впервые систематически осуществлена Аристотелем. Были приняты меры также к тому, чтобы снабдить школу научными пособиями, и особенно собрана очень значительная по тогдашним условиям библиотека.

Однако для детальной разработки этих учебных книг краткого срока, проведенного Аристотелем в Афинах, оказалось, разумеется, недостаточно; он оставил лишь черновые наброски, которые после его смерти были просмотрены и дополнены его учениками, а многие из сочинений, носящих имя Аристотеля, даже целиком написаны его учениками. Но на всю эту совместную работу дух учителя наложил неизгладимую печать; и даже после того, как Аристотель покинул круг своих учеников, они продолжали работать в его духе. Правда, ни один из них не сумел совместить в своем уме, подобно учителю, всю совокупность человеческого знания; это стало невозможным уже вследствие колоссального увеличения научных данных, которым главные отрасли знания были обязаны самому Аристотелю. Таким образом, единая наука неизбежно должна была распасться на ряд специальных наук; эта дифференциация началась, правда, еще до Аристотеля, но только им была доведена до совершенства.

В своей философской системе Аристотель вполне является учеником Академии. Вместе с Платоном он полагал, что только общее может быть предметом истинного знания; но он был слишком естествоиспытателем, чтобы удовлетворяться платоновским дуализмом, где наряду с чувственным миром, но совершенно особняком от него стоит сверхчувственный мир чистых понятий. Соединить мостом оба эти миpa Аристотель считал своей главной задачей. Эту работу он начал с исследования форм и законов научной аргументации. Источником всякого знания является опыт, из которого мы извлекаем общие принципы; задача науки состоит в том, чтобы посредством правильных умозаключений выводить из этих принципов частное. Учение о выводах, „силлогистика", и составляет главное содержание аристотелевой логики. Как бы мы ни оценивали достоинства этой логики, во всяком случае из всех созданий Аристотеля она имела наиболее глубокое влияние на историю человеческого мышления.

К сочинениям по логике примыкает теория риторики, т.е., по учению Аристотеля, теория доказательства вероятного. Далее, Аристотель исследовал и теорию искусств, но вполне обработал из нее только часть поэтики, причем в основу последней положил литературно-исторические исследования, продолженные затем его учениками.

Если в этой области Аристотель следовал по пути, указанному Платоном, то в своих естественно-научных исследованиях он совершенно независим от своего учителя. Мы уже видели, как подробно он изучал органический мир, особенно животное царство. Столь же тщательно изучал он физические и химические явления. Он исходил здесь из того принципа, давно получившего право гражданства в греческой философии, что абсолютного возникновения и исчезновения нет, а существует лишь изменение уже существующих вещей и что всякое изменение обусловливается движением. Но Аристотель далек от мысли объяснять естественные явления, подобно Демокриту, исключительно механическими причинами. Прежде всего, не существует ничего неограниченного, ибо неограниченное вообще немыслимо; не существует и пустого пространства, а время есть не что иное, как „мера движения", т.е. само по себе не существует. Из всего этого следует, что мир пространственно ограничен, во времени не имеет ни начала, ни конца и вечно находится в движении. Невозможно также допустить, что материя качественно едина, ибо в таком случае все вещи должны были бы быть подчинены закону тяготения, тогда как в действительности воздух и огонь стремятся не к центру земли, а вверх, т.е. лишены тяжести. Исходя из этой точки зрения, Аристотель вернулся к учению Эмпедокда о четырех элементах. Правда, и эти элементы не неизменны; при известных условиях они могут даже переходить один в другой, чем, впрочем, уничтожается само понятие элемента. Но рядом с этими четырьмя земными элементами существует еще пятый – эфир, из которого образованы планеты; ему присуще наиболее совершенное движение, именно круговое, тогда как остальные элементы движутся по прямой линии, либо к центру Земли, либо вверх от него. Таким образом, вселенная, которую Аристотель, подобно пифагорейцам, представляет себе в форме наиболее совершенного тела, шара, распадается на две части – небо, где все совершенно и неизменно, и Землю, где все несовершенно и вечно меняется. В своих астрономических представлениях Аристотель следует учению Эвдокса о сферах, которое он, однако, без надобности усложняет умножением количества сфер (выше, с. 291—292); но при этом он признает планеты одушевленными существами – верование, коренившееся в греческой народной религии и разделявшееся также Платоном. Вообще Аристотель рассматривает неорганический мир по аналогии с органическим; даже элементам он приписывает род души, так что вся природа представлялась ему живым целым, действующим целесообразно, хотя и бессознательно. Таким образом, физические причины являются лишь посредствующими звеньями, истинные же причины суть телеологического свойства. Так в чертах естествоиспытателя Аристотеля мы в конце концов узнаем ученика Сократа.

На этом фундаменте построена метафизика Аристотеля. Все вещи состоят из материи и формы, причем существенной частью является форма, ибо бесформенная материя немыслима, тогда как форму мы можем представить себе и без вещества. Таким образом вещество, лишенное формы, существует лишь как возможность, и только приняв форму, оно становится реальным. Процесс, которым совершается этот переход материи из возможности в действительность, есть становление. Таким образом, платоновские „идеи" переносятся из трансцендентального мира в реальный, ибо аристотелевская „форма" есть в сущности не что иное, как платоновская „идея", сообразно с чем Аристотель для обозначения ее сохраняет и платоновский термин (эйдос), наряду с которым он употребляет, впрочем, и термин (тиорфе). Как естествоиспытатель, Аристотель хорошо знает, что только определяемая формою отдельная вещь имеет реальное бытие; но вместе с тем он настолько проникнут духом платоновского учения, что считает нужным приписать и видам метафизическую реальность. Отдельная вещь существует лишь постольку, поскольку в ней проявляется вид, и наоборот, вид существует, лишь поскольку он воплощается в отдельных вещах.

Однако вещество противодействует стремлению формы воплотиться в нем, как учил уже Платон; поэтому существуют двоякого рода причины возникновения вещей – целесообразные причины, исходящие от формы, и механические, исходящие от материи. Но формы, как и платоновские идеи, – не одинакового достоинства: движение низших форм обусловливается высшими, и таким образом мы в конце концов доходим до „первого двигателя", который, сам оставаясь неподвижным, вызывает всякое существующее движение. Это – чистая форма, совершенно лишенная вещества, вечная, неизменная, – совершенное бытие; она занята самой совершенной деятельностью – мышлением, и именно мышлением самого себя, как единственного достойного себя предмета. Движение же вызывается страстным желанием всех вещей принять вид этого высшего существа. Этот „первый двигатель" для Аристотеля – божество.

Эту систему можно было бы назвать монотеизмом, – и действительно, онтологическое доказательство существования божества в значительной степени заимствовано из аристотелевых определений природы высшего существа. Между тем дело обстоит совершенно иначе. Высшее существо, лишенное всяких этических свойств, нисколько не заботящееся о том, что совершается во вселенной, и занятое только мышлением самого себя, уже не есть божество, какое нужно религии. Именно здесь, может быть, наиболее резко обнаруживается глубокое различие между платоновской и аристотелевой системой. Оба они ставят во главе одну какую-нибудь идею; но у Платона это – идея добра, у Аристотеля – идея чистого разума.

Так же далек Аристотель и от платоновской эсхатологии. Душа есть, по Аристотелю, „форма" тела; поэтому душа так же не может быть отделена от тела, как и вообще форма от своего вещества. Следовательно, душа не может вселяться в любое тело, как полагали пифагорейцы. Далее, наша душа состоит, по Аристотелю, из трех частей: „питающей", какою обладают и растения, „чувствующей", которая присуща и животным, и, наконец, разума (нус), присущего только человеку. Этот „разум" несложен, неизменен, не подчинен никаким страданиям и вообще совершенно бесплотен; следовательно, он не может быть плодом зачатия, а входит в тело „извне" и, значит, также не погибает вместе с телом. А все то, что составляет нашу индивидуальность, – память, фантазия, чувства приятного и неприятного и сама воля – является продуктом низших частей души или возникает из их сочетания с „разумом", и потому должно погибнуть, как только эта связь расторгается смертью, и низшие части души, возникшие при зачатии, вместе с телом прекращают свое существование. Таким образом, о личном бессмертии, по учению Аристотеля, не может быть и речи; мертвые не чувствуют ни счастья, ни несчастья, ибо разум, который один продолжает существовать после смерти, вообще не способен испытывать ощущения.

Так Аристотель в этой области, как и во всех остальных, освободился от уз тех теологических предположений сократо-платоновской школы, которым он сам был подвластен в своей молодости; в его учении сохранились только рудименты их, не имеющие значения для системы как целого. Напротив, метафизические положения, унаследованные им от его учителя, гораздо более сохранили власть над ним. Аристотелева система является именно компромиссом между сократо-платоновской дедуктивной философией и опытным естествознанием. Аристотель решил эту задачу, насколько она вообще могла быть решена; но остался, разумеется, некоторый неустранимый остаток. Кроме того, Аристотель лишь постепенно выработал свое миросозерцание, причем все более удалялся от Платона; окончательно завершить свою систему ему и вообще не удалось. Вследствие этого в дошедших до нас сочинениях Аристотеля встречаются всевозможные пробелы и противоречия. Но именно на том, чем система Аристотеля обязана Платону, покоится в наибольшей мере ее всемирно-историческое значение.