Текст книги "Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии"

ГЛАВА IX. Литература и искусство

Обыкновенно говорят, что Пелопоннесская война подкосила расцвет Эллады, и плачевное социальное и политическое состояние Греции в те пятьдесят лет, которые следовали за крушением Афинской державы, по-видимому, оправдывает этот взгляд. Но так может думать лишь тот, чей взор не проникает дальше поверхности вещей или кто смешивает Афины с Элладою. Для более вдумчивого зрителя IV столетие представляет совершенно иную картину. Он видит бодрую жизнь во всех областях; и если нация была больна, то болезнь ее заключалась именно в избытке силы, который, не находя исхода наружу, разряжался во внутренних столкновениях. Никогда, ни ранее, ни позднее, Греция не произвела такого большого количества политических и военных талантов; точно так же и в областях литературы, искусства и науки обнаруживалась чрезвычайно оживленная и плодотворная деятельность.

Разумеется, новое время принесло с собою отчасти и новые идеалы. Главный интерес образованных людей в духовной области был обращен уже не на поэзию, а на риторику. Без нее не мог обойтись ни один гражданин, желавший выступить на поприще общественной жизни, да и частному человеку ежеминутно могло понадобиться это новое искусство, чтобы на суде защитить себя против обвинений доносчиков. Таким образом, всякий, кто претендовал на звание человека с высшим образованием, неизбежно должен был пройти риторическую школу, а это в свою очередь вело к постоянному повышению требований, которые предъявлялись к хорошему оратору.

Против напыщенного красноречия Горгия с его поэтическим языком, смелыми метафорами, натянутыми антитезами, стремлением к строгой соответственности частей предложения и бесконечными периодами, восстал уже в эпоху Пелопоннесской войны Фрасимах из Калхедона, требовавший, чтобы слог речи был не чем иным, как идеализирован

ным повседневным языком; правда, на нем самом еще слишком тяготело влияние Горгия или, вернее, влияние духа времени, чтобы он оказался в силах вполне осуществить это требование. Это удалось уже только Лисию (ок. 440– 380 гг.), афинскому метеку сиракузского происхождения, отец которого Кефал во время Перикла переселился в Пирей и основал там большую оружейную фабрику. Беспритязательная простота его языка, чуждая, однако, всякой тривиальности, делает его в наших глазах первым стилистом древности, и из-за этого достоинства мы слишком часто забываем, что он был адвокат-крючкотворец, не брезгающий никаким средством, лишь бы защищаемая им сторона восторжествовала; потому что именно судебное красноречие было главным поприщем его деятельности, тем более что, как чужестранцу, доступ на политическую арену был ему закрыт в Афинах.

Аналогичную цель ставил себе современник Лисия, афинянин Поликрат, с той разницею, что он занимался не столько практическим красноречием, сколько риторическим преподаванием. Большая часть его речей были предназначены служить образцами для учеников, и автор особенно охотно выбирал парадоксальные темы, чтобы показать, как можно защитить на вид безнадежное дело. Так, он написал хвалебную речь в честь мышей, которые-де спасли уже не один город, разгрызая кожаные части вооружения осаждающих и которым даже обязаны своим названием мистерии; в другой речи он доказывал, что Клитемнестра была гораздо лучше Пенелопы. Но самыми знаменитыми его произведениями были защитительная речь в пользу царя Бузеириса, пожиравшего людей чудовища, которое, по преданию, некогда жило в Египте, и обвинительная речь против Сократа. Разумеется, у Поликрата не было недостатка в учениках; самым выдающимся из них был Зоил из Амфиполя (ок. 400—330). Он пошел дальше по пути учителя и выбрал мишенью для своих нападок Гомера, что, впрочем, казалось его современникам, для которых Гомер был еще живой силою, гораздо менее парадоксальным, чем позднейшим поколениям или нам. Учеником Зоила был Анаксимен из Лампсака, один из самых видных софистов и ораторов своего времени, автор знаменитого исторического сочинения и не менее знаменитого учебника риторики. Царь Филипп поручил ему воспитание своего сына Александра, и, по преданию, он сопровождал последнего во время его похода в Азию; сограждане Анаксимена почтили его постановкой статуи в Олимпии.

Однако большинству современников стиль Фрасимаха и его последователей казался слишком простым и бесцветным; им нужен был пафос и те звучные фразы, которые так ласкают слух южанина. Поэтому Горгий, пока он был жив, оставался, по общему признанию, первым мастером ораторского искусства, и его школа имела глубокое влияние на дальнейшее развитие риторики. Из его многочисленных учеников наиболее смелыми новаторами явились Алкидам из Элей в Эолии и Исократ из Афин. В употреблении поэтических слов, в смелости метафор, в полноте выражения Алкидам следовал примеру своего учителя; но он научился у Фрасимаха избегать напыщенности Горгия, и как ни изыскан его язык, он никогда не становится неестественным. Его сферою было не столько практическое красноречие, сколько торжественная речь и образец для школы; в выборе тем и он не совсем умел устоять против соблазна парадоксальности, и одним из самых знаменитых его произведений была похвала смерти, где изображались горести человеческой жизни. Он занимался и политической публицистикой и, между прочим, написал брошюру в защиту прав мессенцев против Спарты.

Но Алкидама далеко превзошел его товарищ по школе Исократ. Родившись в 436 г. в Афинах и будучи сыном состоятельного фабриканта, он получил очень тщательное воспитание; в числе его учителей называют великого софиста Продика; кроме того, Исократ находился в сношениях и с Сократом. Для завершения своего образования он отправился в Фессалию, где слушал Горгия. Когда затем его семья вследствие катастрофы, постигшей Афины в конце Пелопоннесской войны, потеряла свое состояние, Исократ, как и многие другие, был вынужден приняться за эксплуатацию своих знаний с целью добыть средства для существования.

Он начал писать судебные речи, но вскоре убедился, что деятельность адвоката не по нему; его голос был слишком слаб, и он никогда не сумел освободиться от той робости, которая всегда овладевает тонко организованными натурами при выступлении перед многолюдной толпой. Поэтому он, следуя примеру своего учителя, обратился к торжественной речи; только он не сам произносил свои речи, как делал Горгий, а распространял их книгопродавческим путем. При этом он, как и Горгий, старался проводить в общество свои политические идеалы и таким образом вознаграждал себя за невозможность практической общественной деятельности, обусловленную его природными свойствами. Самым совершенным его произведением в этой области является Панегирик, изданный к Олимпийским празднествам 380 г., хвалебная речь в честь Афин, имеющая, однако, главной целью призвать эллинов к единению и побудить их к войне против исконного врага Эллады – персидского царя. Если эта речь, разумеется, и не могла непосредственно повлиять на ход политических событий, то как ораторское произведение она имела громадный успех и сразу доставила своему автору славу первого оратора своего времени. С тех пор Исократ до глубокой старости неутомимо работал на этом поприще; уже почти столетним стариком он написал свое второе главное произведение – Панафинейскую речь (окончена в 339 г.), как и Панегирик – речь во славу Афин, где, однако, уже очень ясно обнаруживается старческая слабость автора.

Не меньшим успехом, чем писательская деятельность Исократа, сопровождалась его деятельность в качестве учителя красноречия. Со всех концов Греции стекались ученики к нему в Афины и – что редко удается учителям – он сумел на всех своих учеников наложить печать своего духа, не подавив в них, однако, самостоятельного творчества. Поэтому он мог гордиться тем, что множество лучших людей его времени обязаны ему своим образованием: историки Феопомп из Хиоса и Эфор из Кимы (Кумы) в Эолии, Феодект из Фаселиды, равно замечательный как трагик и как оратор, риторы Навкрат из Эрифр, Филиск из Милета и Исократ из Аполлонии, афинские государственные деятели Андротион из Гаргетта и Леодамант из Ахарн. Сын Конона Тимофей также был учеником Исократа и до его смерти был связан с ним тесными дружескими узами. Притом влияние Исократа отнюдь не ограничивалось его школою; повсюду в эллинском мире читались его речи, и он с полным правом мог сказать о себе, что его враги и соперники втайне еще более удивляются и еще усерднее подражают ему, чем его собственные ученики. Тот почет, которым он пользовался в Элладе, доставил ему знакомство с целым рядом государей и политических деятелей, как, например, с владыкой Фессалии Ясоном Ферским, с Никоклом, царем Саламина на Кипре, с Дионисием Сиракузским, с Архидамом Спартанским, с министром и полководцем Филиппа Македонского Антипатром и с самим царем Филиппом.

В стиле Исократ держится середины между аффектированной манерой Горгия и беспритязательной простотой Фрасимаха и Лисия. Как последние, и он говорит языком повседневной жизни, избегая всяких поэтических оборотов, хотя и тщательно подбирая выражения; он умеренно пользуется риторическими фигурами и особенно заботится о благозвучности ритма и приятной округленности периодов. С большей последовательностью, чем кто-либо до него, Исократ избегал разрывов, к чему стремился уже Алкидам. С неутомимым усердием он шлифовал свои произведения; по преданию, он работал над Панегириком десять лет. Но именно эта тщательная отделка всех деталей вредит впечатлению, производимому его речами; это плоды кабинетного труда, затейливости которых мы удивляемся, но которые в настоящее время уже не находят отзвука в нашем сердце. Правда, современники в большинстве были другого мнения; для них Исократ был недосягаемым мастером слога, хотя уже и тогда существовала сильная оппозиция против него. Так, Исократ коренным образом повлиял на развитие греческой прозы, а, следовательно, и прозы всех культурных народов.

Теми природными свойствами, которых недоставало Исократу, в незаурядной мере владел его младший современник и соотечественник Демосфен из аттического дема

Пеании (род. около 384 г.). Он также был сыном богатого фабриканта, и когда после ранней смерти отца его дело под руководством неспособных опекунов пришло в упадок, Демосфен, подобно Исократу, принужден был взяться за ремесло адвоката. Его учителем был Исей из Халкиды, один из самых отъявленных плутов, какой когда-либо существовал между адвокатами; и Демосфен, едва достигнув совершеннолетия, совершенно в духе наставника начал свою карьеру обвинением против своих опекунов, полным сознательных искажений истины. Он вскоре приобрел известность в качестве защитника, а также выдвинулся и в политических процессах; затем, лет 30 от роду, он начал свою деятельность в качестве народного оратора, и благодаря ей в короткое время достиг руководящего положения в Афинах, которое с небольшими перерывами и занимал до своей смерти.

В области риторической техники Демосфен, конечно, многому научился от Исократа; как и последний, он неутомимо отделывал свои речи и также не умел говорить без подготовки. В остальном же трудно представить себе больший контраст, чем тот, который обнаруживается между речами этих двух ораторов. Он обусловлен отчасти различием характеров, отчасти различием сфер, в которых они действовали, и публики, к которой они обращались. Исократ писал для образованных людей Эллады; афинские же суды присяжных и собрание самодержавного народа на Пниксе состояли преимущественно из пролетариев и мещан, и оратору, который хотел влиять на эти слои общества, не оставалось ничего другого, как спускаться до духовного уровня толпы. Отсюда то безграничное оплевывание противников, то бесстыдное искажение истины, то поверхностное отношение даже к важнейшим вопросам, которые характеризуют большинство речей, произносившихся в Афинском народном собрании и в афинских судах и от которых несвободны и речи Демосфена; отсюда и та театральная декламация, которую, по преданию, сам Демосфен признавал главнейшим ресурсом ораторского искусства. Но в этой области достигали совершенства и другие; что возвышает Демосфена над всеми ораторами его времени и делает его одним из величайших ораторов всех времен, – это сила его страсти, его возвышенный пафос, могучий поток его слов, которые, по гомеровскому сравнению, как град из грозовой тучи, осыпают противника, неодолимо увлекают слушателя за собою и не дают ему заметить скудости доказательств. Притом Демосфен, как далеко ни шел он в уступках вкусам своей публики, никогда не впадал в низменный тон демагогов и сикофантов, полновластно господствовавший в его время на афинской трибуне; и если он часто говорил в угоду толпе, то все-таки, когда нужно было, у него всегда хватало мужества открыто и смело отстаивать свои убеждения. Тем не менее лишь потомство вполне оценило Демосфена как оратора и даже, как обыкновенно случается, поставило его выше, чем он при всей своей величине заслуживает. Для современников же Исократ оставался неподражаемым, классическим образцом. Такой великий теоретик, как Аристотель, в своей риторике лишь мимоходом упоминает Демосфена и свои примеры заимствует предпочтительно из речей Исократа; Теофраст закончил свой очерк развития ораторского искусства также Исократом.

Не менее замечательным оратором, хотя и в другом роде, был сверстник Демосфена Эсхин, родом из аттического округа Кофокид. Он родился около 390 г. и происходил из хорошей фамилии, которая, однако, как и многие другие, потеряла свое состояние во время Пелопоннесской войны. После этого его отец Атромет поступил на военную службу в Азии, а затем, по возвращении домой, перебивался обучением детей, тогда как жена его Главкофея посвящала верующих во фригийские таинства, которые в то время, как мы знаем, имели много последователей в Афинах. Таким образом, Эсхин вырос в нужде; первоначально он попытал счастья в качестве трагического актера, затем вступил мелким чиновником на государственную службу и благодаря своим способностям постепенно возвысился до видного положения, как и его братья, из которых один, Афобет, занимал важный пост в финансовом ведомстве, а другой, Филохарис, достиг даже высшей должности в государстве – стратега. Несмотря на свой выдающийся ораторский талант, Эсхин никогда не унижался до занятия адвокатурою, равно как – или только в старости – до преподавания риторики; даже из речей, произнесенных им в защиту собственного дела, он издал только три – с политической целью и для оправдания против клевет своих противников. Эти речи принадлежат к самым совершенным образцам красноречия всех времен и вполне выдерживают сравнение с речами, которые произнес при тех же процессах его противник Демосфен; по силе выражения они почти не уступают последним и превосходят их истинно аттической грацией и изяществом.

Третьим из великих афинских ораторов этого времени был Гиперид из дема Коллита, приблизительно ровесник Демосфена и Эсхина. Получив образование в школе Исократа, он занялся адвокатской деятельностью и благодаря ей вскоре приобрел влияние и богатство. На политическое поприще он выступил впервые при разбирательстве той серии политических процессов, которая около времени сражения при Мантинее привела к падению Каллистрата и его партии (выше, с.203—204); но руководящего влияния он достиг лишь в позднейшие годы. Это был жуир, знаток в гастрономии и интимный друг красивых гетер; одной из знаменитейших его речей была защита Фрины от обвинения ее в кощунстве (выше, с.7). Как оратора, иные в древности ставили его еще выше Демосфена: по простоте, естественности и прозрачной ясности своего стиля он более всего напоминает Лисия, хотя, соответственно вкусу времени, его периоды построены несравненно искуснее. Зато он был лишен потрясающей силы демосфеновского красноречия и далеко уступает в грациозности Эсхину и в полнозвучности торжественным речам Исократа.

Век Исократа и Демосфена породил еще и множество других отличных ораторов, из которых, впрочем, большинство вскоре были забыты; только афинский государственный деятель Ликург и адвокат Динарх из Коринфа были восприняты в сонм классических ораторов. Некоторые из наиболее замечательных ораторов вообще пренебрегали опубликованием своих речей – например, Каллистрат из Афидны, защитительная речь которого в его процессе по поводу потери Оропа (выше, с. 187) осталась незабвенной для всех, кто ее слышал, и Демад из Пеании, может быть, величайший ораторский гений, какого произвела Эллада. Он природным талантом возмещал недостаток школьного образования и часто достигал одним метким словом большего эффекта, чем другие – кропотливо отделанными речами. Такой знаток, как Теофраст, сказал, что в то время как Демосфен – оратор, лишь „достойный Афин", Демад – „выше Афин".

Одновременно с художественной речью развивалась художественная форма диалога. Ее колыбелью была драма; сиракузец Софрон в эпоху Пелопоннесской войны проложил для нее путь своими „мимами", сценами из народной жизни в разговорной форме и в прозе. Приблизительно в это же время жил Алексамен из Теоса, который первый начал облекать в форму диалога научные исследования. Для нас древнейшим образцом этого вида литературы является знаменитый диалог между афинянами и мелосцами о значении права сильного в международных отношениях, который мы находим в фукидидовой „Истории". Но усовершенствован был диалог лишь в сократовской школе, которая нашла в нем средство облечь в литературную форму своеобразную педагогическую методу своего основателя. Особенно славились „Сократовские разговоры" Антисфена, который, прежде чем обратиться к философии, был ритором, и Эсхина из Сфетта, который наряду с философскими исследованиями занимался также составлением судебных речей и, значит, должен был обладать серьезным риторическим образованием. Настоящим же классиком сократовского диалога стал Платон. Поэт от природы, он остался им и после того, как бросил в огонь свои юношеские поэтические произведения и всецело посвятил себя философии. Его сочинения – в значительной степени поэмы в прозе, подобно мимам Софрона, которые Платон ставил чрезвычайно высоко и которые, по преданию, служили ему образцом со стороны стиля; он стремился вызывать в читателях иллюзию, будто они присутствуют при действительном собеседовании. Однако с течением времени Платон пришел к сознанию, что форма диалога малопригодна для систематического изложения философских учений, и потому его позднейшие произведения, как „Тимей" и „Законы", по форме более приближаются к искусственной речи, хотя внешняя оболочка диалога еще сохраняется. При этом и он не сумел избегнуть влияния Исократа; впрочем, его попытка помериться с профессиональными риторами в области хвалебного красноречия не прибавила ему лавров; эта деятельность шла вразрез с основными свойствами его натуры. – Величайший ученик Платона, Аристотель, также начал свою литературную деятельность философскими диалогами, сладостная плавность которых восхвалялась древними; но и он вскоре понял, что эта художественная форма непригодна для научного исследования. Вследствие этого он в своих систематических сочинениях впал в противоположную крайность, именно рассматривал форму как вещь второстепенной важности, причем риторические украшения, привычка к которым вошла уже в его плоть и кровь, составляют странный контраст с безыскусственностью целого.

Ввиду блестящего развития риторики поэзия должна была отступить на второй план. Где раньше сочиняли гимн, теперь писали торжественную речь, и даже на пиршествах элегия и сколион все более вытеснялись произнесением речей или собеседованиями на философские темы. На великих национальных празднествах со времени выступления Горгия в Олимпии, наряду с поэтическими и музыкальными произведениями, неизменно произносились речи. Мало того, философия дошла до того, что стала отвергать почти всю прежнюю поэзию, как безнравственную; на этом основании Платон, как ни тяжело это было ему, изгонял из своего идеального государства даже Гомера и драму, и из всей поэзии оставлял лишь гимны во славу бессмертных богов и песни в честь заслуженных мужей.

Однако вначале это движение захватило лишь те круги общества, которые занимали руководящее положение в области духовной жизни. Масса и теперь, как раньше, требовала привычных поэтических развлечений, так что во внешних побуждениях к поэтическому творчеству и в этот период не было недостатка. Как и до сих пор, аттический театр ежегодно требовал целого ряда новых драматических произведений, и если Афины после крушения их державы уже не были в состоянии тратить на искусство такие суммы, как раньше, то поэзия щедро вознаграждалась за этот ущерб в других частях Греции. Драматические представления, которые до сих пор ставились только в Афинах и некоторых других больших городах, начали теперь все более распространяться в греческом мире. Повсюду возникали театры; особенно княжеские дворы Пеллы и Фер, Галикарнаса и Сиракуз старались стяжать славу поощрением искусства и наперерыв привлекали к себе первые силы. Нарождающаяся монархия давала знать о себе и в этой области; но пока афинский театр все еще оставался художественным центром Эллады.

Согласно с этим IV столетие обнаруживает в области драмы такую производительность, которая в смысле объема по меньшей мере может сравниться с производительностью V века, а вероятно, и превосходит ее. Не без основания комедия осмеивает

Глупцов, что драмы пишут

На сотни миль длинней, чем Еврипид.

Без сомнения, среди этой массы произведений было немало превосходных пьес. Прежде всего следует назвать здесь Агафона из Афин, одержавшего первую свою победу еще совсем молодым человеком в 416 г. и позднее переселившегося в Македонию; затем Каркина из Акраганта, который подвизался преимущественно на своей родине, в Сицилии, при дворе сиракузских тиранов; далее, приемного сына Исократа, Афарея, и его ученика Феодекта из Фаселиды; наконец, и впереди всех, афинянина Астидама, первого трагика, на долю которого выпала честь увидеть свою статую в афинском театре (340 г.). Но все они несли тяжелую участь эпигонов. „Луг муз был стравлен", – жалуется один поэт этого времени. Еврипид остался непонятым большею частью своих современников, – а следующее поколение нашло у него выражение своих высших эстетических и этических идеалов. Поэтому вся драматическая литература IV столетия носит на себе печать Еврипида и представляет собою дальнейшее развитие тех художественных принципов, которые выработал великий трагик. Сюжеты по-прежнему заимствуются из области мифа, содержание которого, разумеется, все более исчерпывалось, что побуждало поэтов снова и снова возвращаться к одним и тем же сюжетам; естественным последствием такого положения вещей было то, что поэты стремились проявить оригинальность каким бы то ни было способом. Никому не приходило в голову обратиться к истории VI или V столетий, столь богатой трагическими мотивами, а сделанная Агафоном в его „Анфосе" попытка вывести на трагическую сцену свободно выдуманную фабулу не нашла последователей. Еще менее осмеливались нарушать традиционные законы техники. Хор уже у Еврипида был часто лишь слабо связан с действием пьесы; но совершенно отбросить эти путы не решались, хотя мысль об этом должна была напрашиваться сама собою и хотя комедия уже показала в этом отношении хороший пример. Таким образом путь к дальнейшему плодотворному развитию трагедии был прегражден, и лучшие таланты изнемогали в усилиях превзойти свои образцы или даже только сравняться с ними.

А общество также все более убеждалось в том, что продукты современной драматической литературы далеко не могут сравниться с великими образцами минувших дней. Поэтому вошло в обычай, наряду с произведениями новейших поэтов, ставить также пьесы великих трагиков V века, преимущественно, разумеется, Еврипида. После сражения при Херонее, по предложению оратора Ликурга, были поставлены в афинском театре бронзовые статуи Эсхила, Софокла и Еврипида, и в то же время установлен официальный текст их произведений, которым должны были руководиться актеры. С течением времени классическая трагедия все более вытесняла из репертуара пьесы новейшего времени и в конце концов обрекла их на забвение, часто, без сомнения, незаслуженное.

Иначе обстояло дело с комедией. В то время как трагики V века, подавленные великими образцами классической эпохи, не сумели достигнуть самостоятельного значения, комедия имела счастливую возможность черпать свой материал из современной жизни. Правда, эпоха Пелопоннесской войны создала и в области комедии великие образцы, которые никогда не были превзойдены и кипучей свежести, могучей силы которых даже никогда не достигали позднейшие поэты. Но произведения Кратина, Эвполиса, Аристофана и их товарищей, полные намеков на события дня и посвященные изображению исключительно афинской жизни, никогда не могли проникнуть за пределы Афин, и даже здесь были непонятны уже ближайшему поколению. Притом, более тонкий вкус нового времени уже не терпел на сцене тех пошлостей, которые еще в современниках Аристофана не вызывали никакого раздражения. Таким образом, аттическая комедия свернула теперь на тот путь, который был указан Эпихармом. Политика все более отходит на задний план; литературные вопросы обсуждаются еще часто, но главным содержанием комедии становятся мелкие отношения повседневной жизни, причем главную роль играют гетеры, паразиты и слуги, и с бесконечными подробностями изображаются пиры. Лирические части, безусловно, отступают перед диалогом. Первые признаки этого направления обнаруживаются уже в последних пьесах Аристофана; еще ярче выступает оно у младших современников Аристофана – Платона-комика, Феопомпа и Стратфиса, деятельность которых, начавшись во время Пелопоннесской войны, захватила значительную часть IV столетия. Эвбул, подвизавшийся на драматическом поприще от Беотийской войны до времени Демосфена, уже всецело принадлежит новому направлению. Так как комедия утратила теперь свой специфически афинский характер, то в этой отрасли литературы могли работать и иностранцы. Действительно, между знаменитейшими представителями этой т.н. „средней комедии" мы встречаем, рядом с афинянином Антифаном, родосца Анаксандрида и Алексиса из Фурий в Нижней Италии. Но все они, без различия происхождения, писали главным образом для афинского театра и изображали в своих пьесах афинскую жизнь.

В области эпоса также начала обнаруживаться новая жизнь. Хэрил из Самоса на исходе V века осмелился взять сюжет для своей поэмы не из мифологии, как требовала традиция, а из истории, воспев Персидские войны. Разумеется, значительная часть этой эпопеи представляла песнь во славу Афин, и афиняне вознаградили поэта, постановив, чтобы впредь рапсоды публично декламировали его поэму наряду с гомеровскими песнями. Впрочем, именно в этой патриотической тенденции, по-видимому, и заключалась главная заслуга Хэрила. Его совершенно затмил его ионийский соотечественник Антимах, который в своей „Фиваиде" снова, по обычаю, разработал мифологический сюжет. Наиболее славилась его элегия „Лида", где поэт изливал свою скорбь по поводу смерти своей возлюбленной и искал утешения в воспоминаниях о других несчастных любовниках, которых в таком изобилии выводил перед ним миф. Такой знаток, как Платон, очень высоко ставил Антимаха, и если позднейшие поколения порицали напыщенную пространность его композиции, то они все-таки усердно читали его и не менее усердно ему подражали. Для элегии александрийского периода „Лида" послужила образцом.

В собственной лирике текст в эту эпоху все более отступал перед композицией. Сообразно с этим теперь разрабатывались преимущественно одноголосная песня или, как говорили греки, ном, и опера, дифирамб. Это было результатом нового направления, которое с половины V века обнаружилось в области музыки. Начало этому движению положили Меланиппид из Мелоса и Фринис из Митилены в эпоху Перикла; до совершенства новое направление было доведено Тимофеем из Милета, Филоксеном из Киферы и Кинесием из Афин, действовавшими на исходе V и начале IV столетия. Всеми средствами старались они добиться более полного звукового эффекта; инструменты были усовершенствованы, искусственные ритмы, излюбленные Пиндаром и его современниками, были отброшены, как стеснительные узы, и заменены более простыми формами; композиторы уже не боялись менять тональность в одной и той же пьесе. Они стремились прежде всего к реализму; так, Филоксен и Тимофей в музыкальных звуках изображали мычание стад Киклопа, гул бури и даже обстоятельства, которыми сопровождалось рождение Дионисия. Поклонники старины, конечно, оплакивали „упадок" музыки, как это повторилось и в наши дни по поводу музыкальной реформы подобного же рода. Но, как ныне, так и тогда противодействие оказалось бесплодным; новая эпоха требовала нового искусства, и творцы его знали, что им принадлежит будущее. Тимофей, вождь всего этого движения, не поколебался открыто бросить в лицо своим злобным критикам такие слова:

Не стану петь, как пели встарь – Мне новый лад милее; Царит теперь бог юный – Зевс, Низвергнут старый Кронос.

Прочь, старая муза!

Предсказание сбылось; старая музыка пала, и скоро Тимофей и Филоксен уже сами были классиками; их песни изучались в школах, и их большие композиции ставились на сцене еще спустя столетия.

Высокого совершенства достигла в это время и инструментальная музыка. Игра на флейте издревле процветала в Фивах; но лишь в эпоху Перикла здесь в лице Пронома явился композитор, чьи пьесы для флейты приобрели известность во всей Греции. Его сын Эниад продолжал деятельность отца; мы узнаем, что он в 388 г. одержал победу в Афинах. Но Эниада затмил его соотечественник Антигенид, первый флейтист-виртуоз своего времени (ок. 400—360). Он примкнул к Филоксену, в чьих дифирамбах исполнял аккомпанемент, но писал и самостоятельные пьесы, долго охранявшие его имя от забвения. Из его многочисленных учеников большую известность приобрели в эпоху Филиппа и Александра Исмений и Тимофей, оба из Фив. В соседних с Беотией областях также усердно занимались авлетикой: в конце IV века мы находим среди первоклассных артистов Телефана из Мегары и Эвдокса из Халкиды.

В Афинах авлетике никогда не удавалось пустить прочные корни; зато здесь достигла высокого совершенства кифаристика благодаря двум артистам, жившим в первой половине IV века, Кефисодоту из Ахарн и особенно Стратонику. Стратоник, по преданию, первый основал школу инструментальной музыки.