Текст книги "Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии"
Автор книги: Юлиус Белох
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
Ономарх достиг теперь высшей точки своего могущества. Чье войско могло помериться с его 20-тысячной, закаленной в боях наемной армией? Или какое государство располагало такими огромными финансовыми средствами, какие доставляла владыке Фокиды храмовая сокровищница Дельф? Фессалия лежала у его ног, Беотия была глубоко унижена, – казалось, что на развалинах фессалийского могущества суждено возникнуть Фокейской державе. Мы знакомимся с образом Ономарха по изображениям его врагов, а они видели в нем, разумеется, только святотатца-грабителя и тирана, который из личного честолюбия навлек на Элладу неизмеримые бедствия. Нам надлежит судить справедливее и не забывать, что только инстинкт самосохранения вложил оружие в руки фокейцев и самого Ономарха и что позднее самый ход событий должен был с роковой силой увлекать их вниз по наклонной плоскости. И как бы ни смотрели мы на дело, которому служил Ономарх, – великие успехи, достигнутые им, ясно свидетельствуют, что он был одарен замечательными политическими и военными талантами. Но злой рок противопоставил ему еще более сильного человека – македонского царя.
В то время как восточные греческие державы – Спарта, Афины и Фивы – низошли, таким образом, одна за другой, на уровень государств средней величины, – рухнуло и грандиозное здание, воздвигнутое Дионисием в Сицилии. В минуту наибольшей опасности, когда независимости и, может быть, самому существованию сицилийских греков грозил смертельный удар, сиракузцы отказались от политической свободы и вручили высшую власть одному человеку. Эта жертва не оказалась бесплодной; тирания доставила Сицилии полвека внутреннего мира и небывалое внешнее могущество. Но в этот долгий период мира подросло поколение, которому гроза карфагенских нашествий была знакома только по рассказам отцов и дедов и которое не понимало, чем, собственно, оправдывается существование военной монархии, раз независимости Сицилии ни с какой стороны не грозит опасность.
Однако, пока жив был старый Дионисий, все оставалось спокойным; мало того – единовластие было уже настолько упрочено, что и смена на престоле совершилась без всякой помехи. Только раздор, вспыхнувший вскоре в недрах самого царствующего дома, подал республиканской оппозиции новые надежды. Со времени изгнания Диона (выше, с. 127) все взоры были обращены на него как на человека, по своим талантам, высокому социальному положению и обширной популярности наиболее пригодного стать во главе революционного движения. Сам Дион, вероятно, с первого же дня решил вернуться в отечество с оружием в руках, но был достаточно умен, чтобы не делать такой попытки до наступления благоприятной минуты. Он поселился в Афинах, где, поддерживая близкие отношения со своим другом Платоном и остальными членами Академии, по-видимому, всецело отдавался философским занятиям; отсюда он завязывал сношения с политическими деятелями различных городов. Наконец Дионисий начал догадываться об его замыслах; он лишил Диона права пользоваться доходом с его огромных имений, которое до сих пор оставлял ему, велел своей сестре Арете развестись с Дионом и выдал ее за Тимократа, коменданта Сиракузской крепости.
Теперь Дион должен был приступить к делу, прежде чем средства, которыми он еще располагал, были истощены. Академия употребила все свое влияние на поддержку предприятия, от которого Платон, обманутый в своих надеждах на Дионисия, ждал осуществления своего политического идеала; в числе спутников Диона находилось несколько учеников Платона, как Каллипп из Афин, Эвдем с Кипра, Тимонид из Левкады. Афинское правительство не препятствовало этому; здесь, очевидно, были раздражены тем, что Дионисий совершенно пренебрегал своими союзническими обязанностями по отношению к Афинам, и надеялись через посредство Диона теснее привязать Сиракузы к Афинам. Коринфяне также отнеслись к предприятию Диона вполне доброжелательно и позволили ему устроить здесь свою главную квартиру, покупать корабли и вербовать наемное войско. Однако многочисленные сиракузские изгнанники, проживавшие в Греции, за немногими исключениями, не приняли участия в походе, они чувствовали глубокое недоверие к человеку, столь тесно связанному с домом тирана, и последствия показали, что они судили о Дионе правильнее, нежели его ученые друзья из Академии и сиракузское общество.
В Сиракузах, конечно, узнали о приготовлениях Диона, и Филист, выйдя в море с флотом, принялся крейсировать у входа в Адриатическое море, тогда как сам Дионисий стал близ Кавлонии, чтобы встретить Диона, если он, как некогда Гилипп, направится от Кефаллении прямо к италийскому берегу. Таким образом, Диону не оставалось ничего другого, как плыть поперек через Ионическое море к Сицилии. Вскоре после середины лета 357 г. он отплыл от Закинфа с отрядом в 800 наемников; главная армия должна была последовать за ним, как только будет открыт обычный путь вдоль берега Эпира и Италии. Начальство над нею было вверено сиракузцу Гераклиду, который занимал высокий пост в войске Дионисия, но затем был изгнан из-за своей дружбы с Дионом.
Дион благополучно достиг мыса Пахина, южной оконечности родного острова; но при попытке обогнуть мыс эскадра была подхвачена северным ветром и отнесена к ливийскому берегу; лишь после продолжительных скитаний удалось ей добраться до Гераклеи Минои, карфагенской крепости на границе с владениями Дионисия, которая, вероятно, с самого начала была намечена как место высадки. Дело в том, что Дион еще со времени своего могущества находился в близких отношениях с руководящими политическими деятелями Карфагена; притом, для Карфагена ничего не могло быть приятнее, как ослабление сиракузской военной монархии, какого по всем признакам можно было ожидать от предприятия Диона. Поэтому в Гераклее Дион встретил со стороны карфагенского коменданта наилучший прием. Недолго пробыв здесь, он двинулся далее к Сиракузам; по пути Акрагант, Гела и Камарина приветствовали его как освободителя и подкрепили войсками. Весть о его приближении вызвала и в Сиракузах мятеж; народ открыл ворота, и Дион при ликовании народной массы совершил свой триумфальный въезд. Даже Гиппарин и Нисей, сыновья старшего Дионисия от сестры Диона Аристомахи, перешли на сторону дяди. Однако наемники Дионисия отстояли остров Ортигию с находившимся на нем укрепленным дворцом тирана и громадным арсеналом, а вскоре подоспел и сам Дионисий с флотом.
Дион должен был приступить к осаде. Он начал с того, что посредством возведения стены от малой до большой гавани отрезал крепость от остального города; вылазка тирана была отбита, и постройка благополучно доведена до конца. Вскоре прибыл и Гераклид с главными силами, оставшимися в Пелопоннесе, именно с 20 кораблями и тысячью пятьюстами наемников. Сиракузцы приступили к снаряжению эскадры, начальником которой был избран Гераклид. Следующей весною в большой гавани произошло морское сражение; флот Дионисия, заключавший в себе 60 военных кораблей, был совершенно разбит, и адмирал Филист, самый преданный и способный из слуг царского дома, покончил самоубийством, когда увидел, что все проиграно. Дионисий, запертый теперь и с суши, и с моря, предложил сдать крепость под условием, чтобы ему с его наемниками и сокровищами было предоставлено свободное отступление в Италию. Но сиракузцы, будучи уверены в победе, отвергли это предложение. Тогда Дионисий снарядил последние корабли, какие еще оставались в его распоряжении, взял с собою свою казну и, благополучно пробравшись через осадный флот, достиг Локр; в крепости остался его сын Аполлократ с сильным гарнизоном.
Но в эту минуту, когда победа казалась уже только вопросом времени, в Сиракузах обнаружился внутренний раскол. Республиканская партия не могла преодолеть своего недоверия к Диону; она опасалась, что он намеревается сам провозгласить себя тираном. Во главе недовольных стал товарищ Диона Гераклид, который своей победой над Филистом нанес смертельный удар тирании и благодаря этому пользовался безграничной популярностью в народе. Против этой оппозиции Дион не в силах был устоять; он скрылся из города и ушел со своими наемниками в Леонтины.
Благодаря этим раздорам Дионисию удалось доставить осажденным припасы и провести в крепость отряд кампанских наемников под начальством неаполитанца Нипсия. Последний в ближайшую же ночь сделал вылазку; сиракузские укрепления, защищавшие город против крепости, были взяты, после чего наемники тирана рассыпались по улицам до самого рынка, убивая и грабя. Сиракузцам не оставалось ничего другого, как призвать назад Диона; он поспешно явился и после упорной битвы отбросил врага назад в крепость; впрочем, часть города при этом погибла в пламени. Под влиянием этих событий сиракузцы избрали Диона в стратеги с неограниченными полномочиями, и он был уже достаточно силен, чтобы удержаться в этом положении. Тщетно Спарта пыталась теперь вмешаться. Спартиат Фаракс отправился в Сицилию, набрал войско и даже нанес поражение Диону в области Акраганта; но Сиракузы остались во власти Диона. Осада крепости беспрерывно продолжалась; наконец, не получая подкреплений, Аполлократ принужден был капитулировать под условием свободного отступления.
Но вскоре народу пришлось убедиться, что он только переменил господина. Дион был далек от мысли сложить диктатуру; напротив, теперь, после победы, он начал действовать в духе своего учителя, Дионисия Старшего, хотя и без должной последовательности. Вместо того, чтобы разрушить укрепленный замок тирана, как того требовало общественное мнение, он занял его своими наемниками, но сам для благовидности остался жить в городе. Против Гераклида, который все еще упорствовал в своей оппозиции, Дион не решался действовать открыто; он избавился от него посредством тайного убийства и затем устроил ему торжественные похороны на государственный счет. Чтобы добыть средства для выдачи своим наемникам недоплаченного жалованья, Дион конфисковал имения своих политических противников; когда же и этих денег не хватило, он обложил граждан обременительными податями. Благодаря этому он утратил симпатии состоятельных классов, не приобретя взамен симпатий неимущей массы, стремлениям которой добиться передела земельной собственности он оказывал энергичное сопротивление. Его единственной опорой остались наемники и товарищи, которых он привез с собою из Греции.
Но и в их среде скоро обнаружилась измена. Между друзьями из Академии, последовавшими за Дионом в Сицилию, самым близким к нему был афинянин Каллипп, в чьем доме он жил во время своего изгнания. Именно этот человек и стал во главе заговора, направленного против Диона; по его приказанию Дион был убит своими собственными наемниками (353 г.). После этого Каллипп взял в свои руки управление государством, тогда как друзья Диона бежали в Леонтины, где успешно защищались против Каллиппа; руководство партией принял на себя племянник Диона Гиппарин, сын великого Дионисия от сестры Диона Аристомахи. Остальные города страны также отказывались признать Каллиппа. Ему удалось, правда, принудить к покорности Катану; но в то время, когда он находился в походе, Гиппарин посредством внезапного нападения овладел Сиракузами (352 г.). После этого Каллипп не мог удержаться и в Катане; он отправился в Регий, где был убит своими солдатами, которым не мог уплатить жалованье. Гиппарин умер после двухлетнего управления, оставив власть над Сиракузами своему младшему брату Нисею. Об этих правителях мы знаем почти только то, что сообщает нам скандальная хроника этого времени, – именно, что они были великие мастера пить и отличались пристрастием к красивым женщинам и мальчикам; но то обстоятельство, что они сумели в это трудное время вернуть себе отцовский престол и держаться на нем долгие годы, показывает все-таки, что они были энергичные люди, достойные своего великого отца и дяди с материнской стороны. Наконец Дионисий вернулся из Л окр в Сиракузы, прогнал своего сводного брата и снова захватил власть (346 г.); правда, ему тотчас пришлось вступить в борьбу с республиканской оппозицией, которая нашла опору в старом друге Диона Гикете, провозгласившем себя владыкой Леонтин. В Локрах также вспыхнуло теперь восстание против Дионисия, который всевозможными притеснениями и утонченным развратом навлек на себя всеобщую ненависть. Гарнизон тирана был изгнан, а его жена Софросине и его дети, оставшиеся в Локрах, пали жертвою народной ярости.
Между тем как в столице свирепствовала междоусобная война, во всех остальных частях государства исчез всякий порядок. Сиракузские колонии и союзные города объявили себя независимыми, в большинстве из них явились тираны, действовавшие в малых размерах совершенно так же, как те, которые оспаривали друг у друга власть над Сиракузами; таковы были: в Леонтинах – Гикет, в Катане – Мамерк – как показывает имя, оскский вождь наемников, – в Тавромение Андромах, в Мессене – Гиппон. Продлись эта смута, Сицилия неминуемо должна была стать добычей карфагенян или италийских наемников, которых сицилийские тираны все в большем количестве принимали к себе на службу.
Таким образом, куда бы ни обратился взор, на востоке, как и на западе, греческий мир представлял печальную картину политического разложения. Нация, которая, будучи объединена, могла бы повелевать всем миром, тратила свои лучшие силы на внутреннюю борьбу. Уже греческие города Азии подчинились персам, города западной Сицилии – карфагенянам, целый ряд колоний в Италии – самнитам и луканцам. Кто мог сказать, что принесет с собою будущее, если братоубийственные распри не прекратятся?
ГЛАВА VIII. Экономическое развитие со времени Пелопоннесской войны
Когда весною 431 г. Пернкл отверг последние мирные предложения пелопоннесцев и война сделалась неизбежной, лакедемонянин Мелесипп, привезший эти предложения, прощаясь с сопровождавшими его афинянами, по преданию, воскликнул: „Этот день будет для Эллады началом великих бедствий". Он не мог предвидеть, в какой страшной мере оправдается его предсказание. Из 85 лет, отделяющих этот день от дня вступления Филиппа II в Дельфы, не менее 55 были заняты великой эллинской войною, не считая бесчисленных мелких войн, касавшихся только отдельных частей греческого мира[5]5
В счет вошли: Архидамова война до перемирия Лахеса (431–423), Декелейская война (414–404), Коринфская война (395-386), Беотийская война (378-362, включая последний год), Священная война (357-346).
[Закрыть].
Количество человеческих жертв, какого требовали эти войны, было, правда, в большинстве случаев не очень велико. При приближении врага население скрывалось за стены укрепленных мест; большие открытые сражения были сравнительно редки, и так как армии никогда не заключали в себе более 20—30 тыс. человек и неприятель после победы редко преследовал побежденных с настойчивостью, то потери не могли быть значительны. Так, если взять лишь некоторые из главных сражений, – при Делионе (424 г.) пало с обеих сторон вместе около тысячи пятисот человек, при Мантинее (418 г.) 1400, при Коринфе (394 г.) 3900, при Левктрах (371 г.) 1300. Морские битвы сопровождались более крупными потерями, ввиду многолюдности экипажей на военных судах. Так, сражение при Аргинусах, в котором погибло около ста триер с большею частью экипажа, стоило жизни приблизительно 15 тыс. человек; правда, ни одно другое морское сражение этого времени не потребовало даже приблизительно такого огромного количества жертв. Вообще, Сицилийско-Декелейская война, которая велась преимущественно на море, причем в течение десяти лет противостояли друг другу флоты в 100—200 триер, была наиболее кровопролитною из всех войн, какие отмечены греческой историей до Александра; только перед Сиракузами афиняне в битвах и от болезней потеряли около 20 тыс. человек. С тех пор и до начала войн диадохов на греческих морях произошло немного крупных морских сражений.
При низком уровне осадного искусства в период до Филиппа укрепленные города очень редко брались приступом, по крайней мере на греческом Востоке; поэтому печальная участь быть разграбленными и разрушенными постигла лишь немногие второстепенные города, пока Филипп разрушением Олинфа и Александр разрушением Фив снова показали грекам весь ужас настоящей войны. Иначе обстояло дело на западе; почти все греческие города в Сицилии, кроме Сиракуз, были в конце V и начале IV века разрушены либо карфагенянами, либо Дионисием; однако жители обыкновенно успевали спасаться и тотчас снова возвращались на родные пепелища.
Гораздо более серьезные последствия имело истребление собственности, которое обусловливалось способом ведения войн, господствовавшим в Греции. Когда войско вторгалось в неприятельскую страну, оно уничтожало жатву, истребляло виноградники, срубало плодовые деревья, сжигало деревни; проходили десятки лет, прежде чем исчезали следы подобного нашествия. Не было почти ни одной местности в Греции, которая в период времени от Пелопоннесской войны до Филиппа II не была бы по крайней мере один раз опустошена таким образом. Сюда надо прибавить экономические кризисы – неизбежные спутники продолжительных войн, и страшный гнет налогов, необходимых для покрытия издержек по содержанию войск и – еще более – флотов.
Однако жизненная сила нации была достаточно велика, чтобы в короткое время с избытком возмещать эти потери. Даже Афины, как тяжело ни пострадали они от Пелопоннесской войны и революции, уже через восемь лет оказались в силах снова начать большую войну и, по крайней мере отчасти, вернуть себе владычество на море; и теперь, как в V веке, они оставались величайшим торгово-промышленным городом на Эгейском море, с которым в смысле богатства никакой другой город Греции даже отдаленно не мог выдержать сравнения. Именно благодаря этому экономическому превосходству Афины могли оставаться вплоть до македонских времен первою морскою державою Греции. Правда, потери, которые понесло гражданское население Аттики вследствие чумы 430—426 гг. и вследствие Пелопоннесской войны, по-видимому, никогда уже не были вполне возмещены. Тогда как в эпоху Перикла количество взрослых граждан мужского пола достигало 30 тыс. и более (выше, т.1, с.329), – в конце IV века оно не превышало 21 тыс.; одной из главных причин этой убыли был тот эгоизм, с которым восстановленная демократия преграждала чуждым элементам доступ в гражданскую среду. Наоборот, число союзников около 310 г. простиралось приблизительно до 10 тыс. взрослых мужчин, т.е. было почти так же велико, как и до Пелопоннесской войны; то же самое можно сказать и о числе рабов, и даже вполне возможно, что последних около 340 г. было больше, чем за столетие перед тем. Итак, Афины и во время Александра заключали в себе круглым счетом 100 000 жителей; только теперь наибольшая часть городского населения жила в Пирее, который с точки зрения торговли и промышленности занимал несравненно более удобное положение, чем Верхний город. Вследствие этого последний начал все более и более пустеть; около середины IV века здесь было множество пустырей и необитаемых домов, и собственники начали даже сносить свои дома, чтобы на их месте разводить сады.
Но если Афины и оставались самым большим городом на греческом Востоке, то в эту эпоху их опередила столица того государства, которое основал Дионисий на Западе. Сицилия сильно пострадала в тяжкую годину карфагенских войн, но затем, в течение долгого периода мира под властью Дионисия, раны быстро зажили, разрушенные города снова были отстроены и большею частью снова вскоре достигли прежнего благосостояния. В это время в Сицилии был основан и ряд новых городов, как Тиндарис и Галэса, на малонаселенном до тех пор северном побережье, и Гадранон у западного склона Этны. Но наибольшего расцвета достигли сами Сиракузы. Предместья, образовавшиеся вокруг стен еще со времени Гелона, были введены Дионисием в кольцо укреплений и скоро приобрели большое значение; к двум старым частям города, Ортигии и Ахрадине, присоединились теперь квартал Тиха, у тракта в Катану, до Гексапилона, больших северных ворот новой линии укреплений, и с юга Неаполь, расположенный на низкой террасе, которая господствует над гаванью и долиной Анапа. Благодаря этому Сиракузы сделались самым большим из всех греческих городов, и они сохранили это положение до тех пор, пока явились колоссальные города, основанные на Востоке Александром и его преемниками. Правда, разрушение Сиракузской державы Дионом и последовавшая затем эпоха гражданских войн на мгновение задержали развитие Сицилии; рассказывают, что на сиракузском рынке трава достигала такой вышины, что на нем пасли лошадей, а в остальных городах можно было перед самыми стенами охотиться на оленей и кабанов. Но лишь только Тимолеон снова водворил в стране мир и порядок, Сиракузы и вся греческая Сицилия за немного лет достигли прежнего расцвета, и лишь римское завоевание повлекло за собою упадок острова.
Напротив, греческие города Италии со времени Пелопоннесской войны неудержимо клонились к упадку. Междоусобные войны конца VI века, когда разрушены были Сирис и Сибарис, положили начало этому упадку; позднее, около середины следующего столетия, основание Фурий и Гераклеи вызвало новый расцвет, но против свежей силы воинственных племен, обитавших внутри страны, италийские греки не могли держаться. Города один за другим переходили в руки италиков: сначала Кума (Кима), затем Посейдония, Пике и Лаос, наконец, и более мелкие города на так называемом с тех пор Бреттийском полуострове, Сибарис на Треисе, Терина, Гиппонион. Таким образом, в руках греков оставались здесь только немногие пункты, да и те лишь с трудом защищали свою независимость против натиска варваров. Один только Тарент не был захвачен всеобщим упадком. Благодаря превосходным качествам своей гавани, которые делали его естественным складочным пунктом для торговли между Грецией и Западом, он как раз в это время достиг большого расцвета; но и Тарент принужден был беспрестанно бороться с италиками за свое существование, и долго вести эту борьбу с успехом он оказался не в силах. Поэтому он примкнул сначала к Сиракузской державе Дионисия, а после ее крушения искал поддержки у Спарты и эпирских царей, пока, наконец, не был настигнут своей судьбой и принужден признать верховную власть Рима.
Несравненно большего блеска достигли в своем развитии греческие города Малой Азии, несмотря на опустошения, которым они подверглись во время Пелопоннесской и Коринфской войн, и на смуту, вызванную восстаниями сатрапов. Ибо как ни было тягостно персидское владычество, которому вследствие Анталкидова мира подпали греки, обитавшие на материке, – оно снова обеспечило береговым городам беспрепятственное сообщение с лежавшей позади них страною, от которой они в эпоху афинской и спартанской гегемонии были почти отрезаны, и тем вернуло им естественную основу их благосостояния. Таким образом, Эфес, который в V веке был городом средней величины, пользовался довольно скромным значением и ни в каком отношении не превосходил соседние города Милет, Теос и Эрифры, – с конца Пелопоннесской войны, благодаря своему удобному сообщению с Сардами и долиной Меандра, сделался громадным складочным пунктом, где сосредоточивалась торговля с внутренними областями Малой Азии; с тех пор он занимал такое же положение, как теперь Смирна. Галикарнас, сделавшийся благодаря Гекатомну и Мавсолу столицей карийской монархии, вследствие этого своего положения обратился в крупный центр (выше, с.209). Новооснованный Родос, благодаря своему удобному положению на великом торговом пути из Эгейского моря в Сирию и Египет, вскоре сделался одним из первых торговых пунктов греческого мира. Примеру, поданному Родосом, последовал и соседний Кос, население которого до сих пор было разбито на восемь небольших местечек. В 366/365 г. здесь, также на северной оконечности острова, напротив Галикарнаса, был заложен город Кос, который в течение немногих лет обратился в довольно значительный средней величины город. Из старых городов малоазиатского архипелага Хиос и Митилена и в IV веке сохраняли свое прежнее значение, тогда как Самос под влиянием политических условий лишился былого могущества.
На греческом полуострове городская форма общежития также сделала в это время большие успехи. В юго-западной части Пелопоннеса, где до сих пор не было крупных центров, были основаны Мегалополь и Мессена, которые вскоре сделались самыми значительными городами полуострова. Коринф, хотя и медленно, оправлялся от ударов, нанесенных ему Пелопоннесской и Коринфской войнами; соседняя Мегара заняла одно из первых мест в ряду промышленных городов Греции. В Беотии Фивы, благодаря успехам своей политики, достигли пышного расцвета; при разрушении их Александром они имели около сорока тыс. жителей. О важности Пагас, служивших естественным посредником сообщения между богатой Фессалийской равниной и морем, еще и теперь красноречиво свидетельствует широко раскинувшееся кольцо их стен. Вообще в экономическом отношении Фессалия принадлежала к числу наиболее цветущих областей Греции, пока междоусобия, вспыхнувшие здесь после убийства Ясона, не нанесли ее благосостоянию глубоких ран, от которых ей уже никогда не удалось вполне оправиться.
Но ни одна область Греции не достигла в течение IV века более замечательных экономических успехов, чем Македония и лежащий впереди нее халкидский полуостров. Олинф, бывший еще в 435 г. совершенно незначительным поселком, со времени Пелопоннесской войны приобрел значение одного из самых видных средних городов Греции; уже в 383 г. число его граждан достигало пяти тыс., а спустя тридцать лет оно равнялось десяти тыс., что соответствует гражданскому населению приблизительно в 35 тыс. человек, включая, впрочем, и городской округ. Как собственно Македония была открыта культуре царем Архелаем, мы уже видели (выше, е.94); его преемники продолжали идти по этому пути, и уже спустя полвека Македония могла занять в кругу греческих государств то место, какое подобало ей по ее громадному протяжению и великим естественным ресурсам.
В этом экономическом расцвете греческого мира сельское хозяйство играло сравнительно второстепенную роль. На греческом полуострове и на островах Эгейского моря все земельные участки, пригодные для обработки, были обращены в пашню уже столетия назад; поэтому теперь можно было стремиться только к тому, чтобы посредством более интенсивной обработки извлекать из земли более крупный доход. Действительно, в эту эпоху начинают теоретически разрабатывать сельское хозяйство; Хармантид с Пароса, Аполлодор с Лемноса и Андротион писали трактаты о земледелии, и еще до нас дошло небольшое исследование об этом предмете в одном из сочинений Ксенофонта. Правда, и теперь еще держались в общем старой двухпольной системы, причем поле через год оставлялось на год под паром; но рядом с нею начало развиваться и трехпольное хозяйство, в котором друг за другом следовали озимое, яровое и пар. На паровом поле иногда разводили огород. Значительно распространилось также разведение кормовых трав, особенно люцерны, „мидийской травы", как называли ее греки, которая была занесена в Грецию после Персидских войн, а в эпоху Пелопоннесской войны в Аттике уже повсеместно употреблялась как корм для лошадей. Но главным образом землевладельцы старались увеличить доход с земли посредством превращения нив в виноградные и оливковые сады; в арендных контрактах этого времени такие насаждения очень часто ставятся в условие арендатору, и мы узнаем, что стоимость участка благодаря такой замене могла в немногие годы удвоиться. Но раз участок был засажен деревьями, вернуться к хлебопашеству было уже, разумеется, невозможно; и действительно, все без исключения арендные договоры содержат пункт об обязательной замене каждого погибшего дерева новым. Правда, сельское хозяйство сильно страдало от заморской конкуренции, тем более что государство не только ничего не делало для его защиты, но обыкновенно еще старалось понизить цены на хлеб. Неизбежным последствием этих условий было то, что многие землевладельцы реализовывали свой капитал, лежавший в земле, и обращались к торговле или банкирскому делу. Поэтому земельные участки продавались во множестве; особенно в эпохи кризисов, как в Аттике после Пелопоннесской войны, поместья тысячами поступали в продажу. Были опытные и богатые землевладельцы, которые занимались тем, что скупали разоренные поместья, водворяли в них благоустроенное хозяйство и затем с прибылью перепродавали; некий Исхомах этим способом нажил в Афинах большое состояние. В покупателях не было недостатка, так как, несмотря на сравнительно малый размер ренты, землевладение являлось единственным вполне надежным помещением капитала.
Таким образом, Греция со времени Пелопоннесской войны все более и более превращалась в промышленную страну. Притом, мелкий ремесленник, работавший один или с немногими подмастерьями, все более вытеснялся основанным на эксплуатации рабского труда крупным производством. В Афинах к концу Пелопоннесской войны существовали фабрики, где работало до ста двадцати человек, хотя и мастерские с 20—30 рабочими считались уже значительными. Рабское хозяйство захватило теперь и те страны, которые до сих пор чуждались его, как Фокида и Локрида. Правда, общественное мнение решительно высказывалось против замены свободного труда рабским, благодаря которой множество граждан лишались средств к существованию; но перед могучей силой экономической эволюции, требовавшей перехода к крупному производству, эта оппозиция оказывалась, конечно, так же мало действительной, как некогда законодательные меры Периандра.
Во главе промышленных предприятий всегда стояли единичные лица, за исключением редких случаев, когда, например, два брата продолжали совместно вести отцовское дело, как Лисий и Полемарх – большую оружейную фабрику в Пирее. Даже в горнозаводском деле, несмотря на величину риска и крупные размеры предварительных затрат, вполне преобладали единоличные предприятия, хотя и встречались товарищества из нескольких лиц. Напротив, в морской торговле величина риска рано привела к образованию торговых компаний. Простейший вид такого товарищества представлял бодмерейный договор (ναυτιχόν δανεισμό), когда капиталист давал ссуду под залог судна и груза и по возвращении судна получал свои деньги обратно, причем судохозяин и заимодавец совместно несли риск; этому соответствовала, конечно, и величина процента. Чтобы уменьшить риск, иногда для такого предприятия соединялось несколько капиталистов, так что каждый вкладывал в дело менее значительную сумму, 2—3 тыс. драхм. Подобные товарищества распадались, как только судно возвращалось домой, и каждый получал свой капитал и проценты; но обыкновенно те же капиталисты затем опять соединялись для нового предприятия.
