Текст книги "Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии"

Автор книги: Юлиус Белох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

частью были очень невелики, так что часто было достаточно конфисковать имущество одного человека, чтобы покрыть весь дефицит казны. Аттические ораторы говорят о таких конфискациях как о совершенно естественном явлении, и Демосфен даже ставит себе в заслугу, что никогда не прибегал к этому средству.

Однако подчас все эти источники оказывались недостаточными, и государство терпело крайнюю нужду. Даже в Афинах суд иногда переставал функционировать, так как не хватало денег на уплату жалованья присяжным. Такое положение вещей отражалось пагубным образом особенно на военных операциях; полководцев часто посылали на войну без гроша денег, да и позднее крайне скупо снабжали их деньгами, и они должны были сами изыскивать необходимые средства на содержание своих войск. Поэтому им по необходимости приходилось кормить войну войною. Результатом было, конечно, угнетение союзников и обложение контрибуциями нейтральных общин; афинские стратеги забирали в плен всякое судно, которое не заплатило им за защиту. О систематическом осуществлении плана экспедиции при таких условиях часто нельзя было и думать; полководцы вели свое войско туда, где могли надеяться легче всего прокормить его. Эти финансовые затруднения являются главной причиной неуспешности афинских военных действий со времени окончания Пелопоннесской войны, и ничто не сделало имя Афин в такой степени ненавистным в Греции, как беспрестанные вымогательства, обусловливаемые этой системою.

При этих условиях должностные лица, заведовавшие финансами, должны были играть все более видную роль в управлении государством. Это наиболее характерным образом обнаруживается в том, что демократия в этой области, и только в ней одной, отступила от принципа ежегодного замещения государственных должностей. Так, в Афинах магистраты, заведовавшие кассою, из которой производилась выдача пособий народу, избирались каждый раз на четыре года, причем срок их службы начинался с Великих Панафиней, которые праздновались в третьем году каждой олимпиады тотчас после середины лета. Когда незадолго до сражения при Херонее была учреждена должность военного казначея, то и для нее установили четырехлетний срок от одних Панафиней до других и при этом отказались даже от принципа коллегиальности, поручив заведование военной казною одному должностному лицу.

Вместе с тем финансовое искусство развилось в особую отрасль политической деятельности. Уже Клеон и Клеофонт достигли в этой области крупных успехов; Агиррий, который сам в течение многих лет стоял во главе компании откупщиков таможенного сбора, был, вероятно, первым специалистом финансового дела, достигшим руководящего положения в Афинах. Его племянник Каллистрат также был замечательным финансистом; он организовал финансовое управление Второго Афинского морского союз[6]6
  В середине IV века народонаселение Аттики и ее клерухий (Ски– рос, Лемнос, Имброс, Самос, фракийский Херсонес) равнялось приблизительно 300—400 тыс. при протяжении ровно в 5000 кв. км. Из двух остальных великих держав греческой метрополии Беотия (включая Ороп – около 2700 кв. км) имела приблизительно 150—200 тыс. Спарта (включая оставшуюся за нею часть Мессении – около 6500 кв. км) —200– 300 тыс. жителей. Все показания согласны в том, что Македония и особенно северные округа ее – более половины всей страны – имели очень редкое население; но, считая в среднем даже только по 15 человек на 1 кв. км, мы все-таки получим сумму в 450 тыс. жителей.


[Закрыть], и податная реформа, произведенная в Аттике в архонтство Навсиника, также, по всей вероятности, была в значительной степени делом его рук; даже как изгнанник он обнаружил в Македонии замечательные финансовые способности. Но величайшим финансовым гением, какого произвели Афины, был, без сомнения, Эвбул, который после союзнической войны спас Афины от банкротства и снова привел финансы в цветущее состояние. Исключительно эти заслуги и доставили ему первое место в государстве, потому что он не был ни выдающимся оратором, ни знатоком военного дела, так что никогда не занимал должности стратега. Достойным его преемником был Ликург, который после Херонейской битвы преобразовал финансовое управление государства, причем ему, впрочем, далеко не пришлось бороться с такими трудностями, как некогда Эвбулу. Наконец, ученик Аристотеля Деметрий из Фалер замыкает собою ряд великих финансистов Афин.

В этот же период начинается и теоретическая разработка финансового дела, хотя в большинстве случаев она остается крайне дилетантской. Таков особенно сохранившийся под именем Ксенофонта трактат „О государственных доходах", написанный около середины IV столетия; он не содержит ни одной мысли, которая могла бы быть осуществлена на практике. Правда, еще гораздо ниже стоит 2-я книга псевдоаристотелевой „Ойкономии", составленная приблизительно в начале III века; она не содержит ничего более, кроме описания всевозможных, подчас очень насильственных, мер к устранению финансовых кризисов. По вложенному в нее духовному содержанию она немногим отличается от „Стратегем" Полиэна или от тех сборников чудесных историй, которые приписывались Аристотелю и Антигону из Кариста.

В области военного дела произошли еще более коренные перемены, чем в области финансового управления. Эти реформы были обусловлены опытом, приобретенным в Пелопоннесской войне. Здесь впервые обнаружилось, что старый способ ведения войны тяжеловооруженными отрядами, который некогда доставил грекам победу над персами, более не удовлетворяет требованиям нового времени. При Спартоле афинские гоплиты были разбиты легковооруженными отрядами халкидцев; на Сфактерии спартанские гоплиты, считавшиеся непобедимыми, принуждены были сдаться легким войскам Клеона и Демосфена. Перед Сиракузами Гилипп достиг такого успеха, каким до него не мог гордиться ни один греческий полководец: он принудил к сдаче целое войско без настоящей битвы, только искусно маневрируя своими конными и легковооруженными отрядами и пользуясь выгодами, какие представляла местность.

Поэтому наряду с гоплитами стали уделять больше внимания и другим родам оружия. Уже при Перикле Афины сознали необходимость организовать у себя конное войско, на первых порах, впрочем, лишь для того, чтобы в случае неприятельского нападения иметь в своем распоряжении легкоподвижный отряд для защиты страны. Во время Пелопоннесской войны, когда аттический флот беспрестанно грозил берегам Лаконии, Спарта последовала этому примеру, поданному ее врагом; в течение IV века уже почти все государства греческого полуострова организовали у себя конные отряды. Около этого же времени начали убеждаться в бесполезности тех полчищ недисциплинированной легкой пехоты, которые до сих пор сопровождали на войну регулярное войско и, не принося никакой пользы в битвах, ложились лишним бременем на продовольствие армии. Теперь к гоплитам присоединяли только небольшие отряды хорошо обученных стрелков из лука, копейщиков и пращников. Но вскоре убедились, что одного этого еще недостаточно и что следует саму линейную пехоту сделать более подвижной, облегчив ее вооружение. Эту реформу впервые провел Ификрат в своем наемном войске во время Коринфской войны. Он заменил металлический панцирь холщевым, обитый медью щит – легким кожаным, какой употреблялся во Фракии и в Северной Греции; зато копье было удлинено наполовину и введен более длинный меч. Кроме того, для боя на расстоянии воины были снабжены дротиками. Эти так называемые пелтасты, обученные для битвы как в строю, так и врассыпную, благодаря своей легкости в маневрировании вскоре сделались грозою для тяжеловооруженных армий, особенно после того, как Ификрату удалось со своими наемниками разбить лакедемонский отряд и большую часть его уничтожить (выше, с. 144 и след.). Ввиду этого введенное Ификратом вооружение вскоре было усвоено всеми наемными войсками. Но гражданские ополчения обыкновенно не были достаточно обучены и дисциплинированы, чтобы иметь возможность пользоваться преимуществами нового вооружения; притом, едва ли можно было обучить ополченцев, которые большею частью были, разумеется, уже людьми зрелого возраста, тем новым приемам борьбы, какие обусловливались изменившимся характером вооружения. Правда, Спарта могла бы сделать этот шаг, но легко понять, что как раз она должна была особенно остерегаться вносить изменения в старую испытанную тактику, которой государство было обязано своим могуществом. Поэтому греческие гражданские ополчения и теперь продолжали держаться старого тяжелого вооружения. Только македонские цари – быть может, уже Аминта, быть может, только его сыновья – начали вооружать всю свою линейную пехоту по образцу, созданному Ификратом. Здесь реформам не мешали, как в Южной Греции, военные традиции; напротив, исконное вооружение македонской дружины представляло большое сходство с новым вооружением; оставалось только преобразовать иррегулярную пехоту в правильную линейную инфантерию. Введенное Ификратом вооружение было вначале принято, по-видимому, без изменений, и в одной части пехоты – в отряде т.н. гипаспистов гетайров – оно удержалось до конца. Но большая часть пехоты была снабжена копьями в пять метров длиною, т.н. сариссами, так что копья первых шести рядов при нападении выступали за линию фронта и образовали несокрушимую преграду. При этом, правда, пришлось пожертвовать другим преимуществом – большей подвижностью; вооруженные таким образом полки могли действовать лишь сомкнутой массой в открытой местности; зато здесь никто не мог устоять перед ними. Лучшие войска Греции, фиванцы при Херонее и лакедемоняне при Мегалополе, были сокрушены их натиском, и еще Эмилий Павел сказал, что никогда в жизни он не видел ничего более страшного, чем македонская фаланга.

При всем том тактика в общем развивалась, конечно, медленно. Великие сражения Пелопоннесской и Коринфской войн носят еще всецело старый характер. Войска выстраивались длинной линией, большею частью в восемь рядов, и затем наступали друг на друга; до рукопашной дело доходило редко, так как обе стороны ставили свои лучшие отряды на правом крыле, вследствие чего левое крыло врага при приближении неприятеля обыкновенно без боя обращалось в бегство. Тогда оба победоносных правых крыла еще раз сходились, чтобы решить участь битвы; победа доставалась той стороне, которая при преследовании разбитого врага наилучше сохраняла порядок. Исход сражения зависел при этом исключительно от тяжеловооруженной пехоты; легкие отряды и конница, если она вообще была налицо, схватывались с легкими отрядами и конницей врага, но не принимали никакого участия в борьбе с неприятельскими гоплитами и служили в общем лишь для преследования побежденного неприятеля, которое, впрочем, редко отличалось настойчивостью.

Если недостатки этой тактики обнаружились уже и в Пелопоннесской войне, то ввиду задач, которые пришлось разрешить наемному войску Кира при его отступлении из Вавилонии, она оказалась совершенно непригодной. Здесь тяжеловооруженная фаланга не могла по своей воле выбирать удобные места для сражений, а принуждена была вступать в битву с неприятельской конницей и легкими отрядами на полях, пересеченных горами и реками, когда этого хотелось врагу. Ввиду этого Ксенофонт, руководивший этим отступлением, уничтожил старую сомкнутую боевую линию и разбил свою пехоту на небольшие батальоны по 100 человек, которые выстраивались настолько близко один к другому, что могли взаимно поддерживать друг друга, но в общем должны были действовать самостоятельно. Это был по существу тот же манипулярный строй, который позднее так много содействовал покорению мира римлянами. Но если этот батальонный строй оказался вполне пригодным в борьбе с азиатскими варварами, то против натиска сомкнутой тяжеловооруженной греческой фаланги подобное войско не могло устоять, вследствие чего эта система, которой предстояла блестящая будущность, в ближайшее время не оказала глубокого влияния на характер войны.

Гораздо большее значение имели реформы, произведенные в области тактики Эпаминондом. Вместо того чтобы нападать всем фронтом, как делалось до сих пор, он выдвигал против неприятеля только одно крыло, удерживая другое позади; при этом в наступление он посылал свое левое крыло, чтобы направить натиск против лучших войск врага и тем сразу решить участь битвы. Ввиду этого левое крыло должно было, разумеется, быть возможно более многолюдным; далее, чтобы достигнуть большой силы натиска, Эпаминонд располагал войска, предназначенные для наступления, глубокой колонной, что, впрочем, практиковалось у фиванцев уже задолго до его времени. Этому т.н. „косому боевому строю" Эпаминонд обязан своей победой при Левктрах, и с тех пор этот строй, безусловно, господствовал в греческой тактике, хотя и изменяясь сообразно потребностям времени. Ибо и Эпаминонд еще ни на шаг не отступал от старой тактики, опиравшейся всецело на тяжелую пехоту, и почти совсем не умел пользоваться в битве легковооруженными отрядами и даже своей превосходной беотийской конницей, так что при Левктрах он даже прикрытие флангов своей наступательной колонны поручил отряду тяжелой инфантерии.

Лишь Филипп и Александр предоставили коннице подобающую роль в сражениях; правда, как владыки Македонии и Фессалии, они имели в своем распоряжении такую многочисленную конницу, какой не располагал до них ни один греческий полководец. Уже в первом своем военном деле, в войне с иллирийским царем Бардилисом, Филипп решил участь битвы атакой своей конницы на неприятельскую пехоту; этим же способом он позднее одержал свою большую победу над Ономархом; а Александр своими победами над персами был обязан главным образом искусному пользованию конницей. Великие македонские цари или начальник их генерального штаба Парменион впервые научили также выставлять позади передней боевой линии в виде опоры другой корпус войск. Далее, они ставили себе целью не только разбить, но и совершенно истребить неприятельское войско. Боевой план Филиппа всегда состоял в том, чтобы окружить врага, отрезать ему отступление и таким образом принудить его к сдаче; в битве на „Крокусовом поле" против Ономарха и в сражении под Херонеей он блестяще разрешил эту задачу. То же сделал Александр в битве при Гранике; но при Иссе и Арбеле численный перевес врага был так велик, что оцепить неприятельскую армию не было никакой возможности; однако Александр сумел рассеять ее другим способом, именно путем упорного преследования. Впрочем, уже Дионисий, следуя примеру Гилиппа, умел достигать полного уничтожения неприятельских войск; так, перед Сиракузами он истребил карфагенское осадное войско, при Элепоре – войско италийских греков, при Кабале – войско Магона; а эти успехи заставляют предполагать, что и он уже умел пользоваться своей конницей приблизительно так же, как позднее Филипп и Александр.

Совершенно изменился и характер осадной войны. В течение нескольких столетий греки не знали другого средства для взятия укрепленных пунктов, как блокаду, которая, обусловливая истощение запасов, в конце концов принуждала неприятеля к сдаче, если еще раньше какой-нибудь изменник не открывал ворота или смелый штурм не отдавал города во власть осаждающих. Наконец в V веке успехи механики привели к постройке осадных орудий. Во время войны против Самоса Перикл поручил инженеру Артемону из Клазомен построить тараны (т.н. „бараны") и навесы (т.н. „черепахи"), и в этой войне впервые были употреблены подобные машины. Однако ввиду прочности самосских стен эта инженерная атака ни к чему не привела, и в первые годы Пелопоннесской войны попытки брать укрепленные города посредством машин оставались большею частью столь же бесплодными. Только карфагеняне во время своей сицилийской кампании в 408 г. начали с успехом пользоваться осадными орудиями. К стенам подкатывались высокие возвышавшиеся над верхним краем стен деревянные башни; стоявшие на них стрелки и пращники должны были своими стрелами и камнями отгонять защитников; под прикрытием этих башен тараны пробивали брешь или под стену подводили подкопы, вследствие чего она обрушивалась. Затем неприятель неотступно штурмовал город, пока не проникал в него. Именно этому совершенству осадной техники карфагеняне более всего были обязаны своими быстрыми и блестящими успехами в 408—405 гг. Сицилийские греки, разумеется, тотчас усвоили эти новые приемы и вскоре превзошли своих учителей. В Сиракузах впервые начали строить т.н. катапульты – орудия, которые могли выбрасывать длинные стрелы на далекие расстояния и, будучи поставлены на осадные башни, гораздо основательнее, чем стрелки своими выстрелами, очищали стены от защитников. Только чрезвычайно крепкий панцирь мог на близком расстоянии выдержать удар стрелы даже катапульты самого малого калибра. Вскоре начали строить машины для метания камней и свинцовых пуль. Метательная сила в этих орудиях создавалась натяжением эластичных канатов, сплетенных из волос или жил. Так как перевозка и особенно установка таких машин представляла большие трудности, то ими можно было пользоваться только в осадной войне или на кораблях; в качестве полевых орудий их начали употреблять уже гораздо позднее.

На греческом Востоке эти усовершенствования в области осадного искусства прививались сравнительно медленно. Здесь еще долго держались старой системы обложения, и наибольшим консерватизмом в этой области, как и в других, отличались спартанцы. Однако Афины уже в середине IV века имели катапульты. Но лишь Филипп впервые начал применять здесь в обширных размерах новую осадную технику; в этом деле ему помогал его инженер, фессалиец Полиид, ученики которого, Диад и Харий, сопровождали затем Александра в его азиатском походе. Началом новой эпохи в истории осадной войны у греков послужили особенно осады Перинфа и Византии в 340 г.

Фортификационное искусство, разумеется, старалось не отставать от успехов осадного искусства. Очень много сделал в этой области особенно Дионисий. Искусно воспользовавшись выгодами местоположения Сиракуз, он обратил свою столицу в неприступную крепость; замок Эвриал на вершине Эпипол, служивший ключом ко всей системе укреплений, был защищен против нападений высеченными в скале рвами, а подземные ходы, также высеченные в камне, давали возможность гарнизону производить внезапные вылазки. Совершенно таким же образом Дионисий укрепил свою пограничную с карфагенскими владениями крепость Селину, только здесь, ввиду рыхлости почвы, пришлось укрепить рвы каменной кладкой. Аттика была защищена цепью пограничных крепостей, тянувшейся от Элевсина через Панактон и Филу до Рамна; кроме того, важный Лаврийский горнозаводской округ был огражден против нашествий рядом укреплений. Несравненно грандиознее была система укреплений, созданная Хабрием вдоль восточной границы Египта; об эти твердыни дважды разбился натиск персов.

Изобретение орудий повлияло также на характер морской войны. Боевые корабли V века, триеры, были настолько малы, что на их палубе невозможно было устанавливать не только башни, на которые поднимались бы орудия, но и сами машины. Поэтому теперь начали строить суда больших размеров, т.н. тетреры и пентеры, – впервые в Сиракузах при Дионисии во время приготовлений к освободительной войне против карфагенян. Правда, при этом пришлось отказаться от одного из преимуществ трехъярусных судов – от большей подвижности, но зато, ввиду более прочной конструкции новых судов, удары неприятельских орудий были теперь менее опасны. Сообразно с этим изменился и характер морских сражений; если в эпоху Пелопоннесской войны участь битвы зависела от опытности кормчих в лавировании, то теперь не менее важную роль стало играть действие орудий. Однако первые пробы с судами нового типа оказались неудачными; при Катане маневрировавшие по старому способу карфагеняне разбили флот Дионисия. Государства греческой метрополии на первых порах отклонили и эти новшества. Афины лишь во времена Александра начали строить тетреры и пентеры; зато с этих пор искусство кораблестроения и здесь начало быстро развиваться, и на флотах эпохи диадохов триеры все более уступают место судам четырех– и пятиярусным.

Все это давало стратегии возможность разрешать такие задачи, которые раньше были ей совершенно не под силу. Укрепления в значительной степени утратили свое прежнее значение, с тех пор как сделалось возможным посредством осадных машин в течение нескольких месяцев принудить к сдаче даже сильно укрепленный город, тогда как раньше для этого требовалась часто многолетняя блокада, а укрепления, свободно сообщавшиеся с морем, и совсем не могли быть взяты. Благодаря этому военные операции сделались более энергичными. Теперь перестали остерегаться предпринимать походы в неблагоприятное время года. Уже спартанский царь Клеомброт вторгся в Беотию среди зимы, правда – ввиду исключительных обстоятельств; точно так же Эпаминонд несколько лет спустя вторгся в Лаконию зимою, а Филипп при своих походах вообще обращал мало внимания на время года. В значительной степени этим усовершенствованиям в области тактики и стратегии Филипп был обязан покорением Греции, Александр – завоеванием Азии.

Новое военное искусство предъявляло к полководцам очень высокие требования. Поэтому со времени Пелопоннесской войны начал образовываться класс профессиональных военачальников – прежде всего в наемных армиях. Афины и в этой области выказали себя духовной столицей Греции; знаменитейшие вожди наемников в первой половине IV века – Ксенофонт, Ификрат, Хабрий, Тимофей, Диофант, Фокион – были афиняне; из неафинян можно назвать разве только Харидема из Орея, которому позднее были дарованы в Афинах права гражданства, и братьев Ментора и Мемнона из Родоса. Военные успехи Афин со времени Коринфской войны объясняются в немалой мере тем, что государство всегда имело в своем распоряжении таких первоклассных полководцев, и надо поставить в великую честь афинским кондотьерам, что они всегда были готовы служить отечеству с величайшим самоотвержением, хотя совершенно не могли рассчитывать на материальное вознаграждение и, напротив, могли ждать суда и смерти, если вследствие недостатка в денежных средствах их труды не увенчивались успехом. Поэтому было вполне справедливо, что афинский народ по крайней мере не скупился на почести для своих полководцев – воздвигал им статуи, освобождал их от литургий, даровал им право участвовать в обедах, которые на счет государства устраивались в здании Совета. Но, с другой стороны, не следует забывать, что почти все эти люди приобрели свои первые военные лавры именно на воинской службе. Если потом дома нечего было делать, то они в качестве вождей наемных войск вступали на службу к иноземным государям, с которыми Афины как раз в ту минуту находились в хороших отношениях, – к персидскому царю или его сатрапам, к египетским или фракийским царям. Здесь их осыпали почестями и золотом. Уже Ксенофонт, если бы захотел, мог сделаться зятем фракийского царя Севта И; Ификрат действительно женился на дочери Котия I, то же сделал позднее Харидем, который благодаря этому после смерти Котия I сделался фактически владыкою царства одрисов. Харес достиг княжеской власти в Сигее на Геллеспонте.

Исключением является лишь Ксенофонт, старейший из этих кондотьеров. Силою вещей, почти против своей воли, и во всяком случае против своего ожидания, он был поставлен во главе наемной армии; в качестве ее вождя он достиг более блестящих успехов, чем какой-либо полководец до него в таком же положении; но он пренебрег этой карьерою, которой был обязан своей эллинской славой. Ему не было суждено послужить своими трудами отчизне. Уже своим политическим поведением во время олигархической реакции он навлек на себя подозрения афинских демократов. Затем он с остатком своих наемников вступил на спартанскую службу; правда, в это время Афины еще находились в союзе со Спартою; но он остался верен избранному знамени и после того, как Афины отложились от Спарты и примкнули к персидскому царю, потому что по своим убеждениям он мог видеть в этой политике Афин лишь измену интересам Эллады. Вследствие этого он был изгнан из отечества; а в Спарте чужеземцу нечего было делать. Поэтому он свои лучшие годы провел в Скиллунте близ Олимпии, в поместье, которое подарил ему его друг царь Агесилай, пока крушение Спартанской державы после битвы при Левктрах не заставило его удалиться оттуда. Правда, теперь, когда Афины снова вступили в дружественные отношения к Спарте, он получил возможность вернуться на родину; но вследствие долгого изгнания он стал чужим в Афинах, притом он был уже слишком стар, чтобы снова выступить на военное поприще, которое он оставил более четверти века назад. Недостаток практической деятельности он постарался возместить литературным трудом, и в этой области также достиг замечательных успехов. Если современники усердно читали его книги ради их содержания, то позднейшие поколения видели в них неподражаемые образцы классического стиля; поэтому Ксенофонт принадлежит к числу немногих писателей древности, чьи сочинения дошли до нас в полном виде.

Уже софисты теоретически разрабатывали военное искусство; но лишь Ксенофонт дал своим соотечественникам первое руководство военной науки, в форме исторического романа, содержащего жизнеописание старшего Кира. „Анабасис" Ксенофонта также представляет собою не столько историческое повествование, сколько военно-научный трактат. Недолго спустя, около 350 г., тактик Эней, других сочинений которого мы не знаем, написал систематическое сочинение о военном искусстве; оно читалось долгое время, и еще Кинеас, министр царя Пирра, составил извлечение из него, да и до нас дошла еще часть этого трактата.

Развитие военного искусства, разумеется, не могло не повлиять коренным образом на политику. Еще Перикл мог быть одновременно и государственным деятелем, и полководцем; но уже при его ближайших преемниках эти функции сделались несовместимыми. Это понял уже Клеон; он стремился исключительно к руководству внутренней и внешней политикой, и только стечение обстоятельств, совершенно против его воли, заставляло его выступать в роли полководца. Поколением позднее развитие военного искусства достигло такого высокого уровня, что человек, не обладавший специальными знаниями в этой области, не мог уже и думать о том, чтобы стать во главе войска. Агиррий был в Афинах, вероятно, последним неспециалистом военного дела, который пытался руководить военной кампанией в качестве главнокомандующего; Каллистрат, хотя еще и носил звание стратега, занимался только административными делами, связанными с этой должностью, и только один раз, вместе с Ификратом и по его желанию, принял участие в походе. Из афинских государственных деятелей позднейшего времени большинство, как Эвбул, Демосфен, Ликург, Гиперид, даже не добивались звания стратега. Правда, профессиональный полководец и теперь еще мог играть политическую роль, в особенности если за ним числились крупные военные успехи; но обыкновенно опыт показывал ему, что гораздо легче иметь дело с наемниками, чем с Советом и Народным собранием. Даже таким людям, как Ификрат и Тимофей, никогда не удавалось занять или по крайней мере удерживать за собою первое место в государстве. Таким образом, карьеры военачальника и политика разделились; оба они зависели друг от друга, но, как обыкновенно бывает, ни один не мог угодить другому, и благодаря этому между ораторской кафедрой и главным штабом возникла оппозиция, имевшая часто гибельные последствия для греческих республик этого времени. Эпаминонду в Фивах приходилось не меньше страдать от этой оппозиции, чем Ификрату и Тимофею в Афинах.

Неудобства такого положения вещей чувствовались очень сильно. Демосфен не раз высказывался, что тайна успехов Филиппа в значительной степени кроется в том, что он сам был своим полководцем и министром и благодаря этому мог без всякой помехи принимать решения и приводить их в исполнение, причем ему не было надобности сообразоваться с какими-либо конституционными формальностями и нечего было опасаться, что неспособные генералы, осуществляя его планы, исказят их. Чем менее республиканский строй, – в виде ли демократии или олигархии – оказывался пригодным как для защиты государства извне, так и для поддержания порядка внутри, тем более мыслящие люди должны были приходить к сознанию, что только монархия может исцелить те язвы, которые истощали силы нации. Именно это убеждение привело Платона в Сицилию ко двору Дионисия, именно оно побуждало Исократа призывать к осуществлению своих национальных планов последовательно всех выдающихся государей своего времени – Ясона, Дионисия, Архидама, Филиппа. Его „Никокл" есть попытка расположить общественное мнение в пользу монархии. Около того же времени Ксенофонт в своей „Киропедии" показал нации идеальный образ не только полководца, но и государя; в своем „Гиероне" он указывает средства, которыми человек, достигнувший трона даже путем насильственного переворота, может приобрести любовь народа. Аристотель также считает монархию теоретически наилучшею формой правления, – правда, лишь при идеальном государе.

Впрочем, до практического осуществления этих мыслей было еще далеко. Ибо порядки, господствовавшие в великой державе Востока, повелитель которой у греков того времени носил просто имя „царя", были далеко не такого свойства, чтобы возбуждать пристрастие к монархии; а призрачная царская власть, какая сохранилась в Спарте и у молоссов, являлась монархией разве еще только по имени. В прочем же монархию в греческом мире, исключая некоторые пограничные страны, искони знали только в форме водворенного путем революции насильственного правления, „тирании". На такого „тирана" общественное мнение смотрело как на бессовестного кровопийцу, который способен на всякую низость, на всякое нарушение божеского и человеческого права, которого следует убить, как бешеную собаку или как грабителя и убийцу. Краски для этой картины заимствовались из старых легенд о жестокости Фалариса, Периандра и Поликрата, и греки тем тверже верили в подлинность этих рассказов, что имели мало случаев практически ознакомиться с тиранией. Ибо именно благодаря этой глубоко укоренившейся ненависти к тирании последняя, в период от Персидских войн до смерти Александра, в наибольшей части греческого мира ни разу не сумела утвердиться, и попытки водворить ее обыкновенно были подавляемы уже в зародыше. А где такая попытка удавалась, – она, разумеется, только усиливала господствующее отвращение к монархии, ибо насильственная перестройка существующего порядка невозможна без кровопролития. Что демократические и олигархические перевороты носили такой же кровавый характер и влекли за собою такие же глубокие изменения в области имущественных отношений, – это греки легко забывали; и действительно, кровопролитие особенно гнусно, когда оно совершается от имени и по приказанию отдельного лица. Эти кровавые родины погубили и величайшую, самую блестящую тиранию, какую когда-либо видела Эллада,– владычество Дионисия в Сицилии. Ее крушение показало, что от революционной монархии нельзя ждать политического возрождения нации. Только законная монархия могла вернуть Греции внутренний мир. Объединить Элладу могло только то государство, в котором в одном старая, насажденная Зевсом монархия сохранилась в полной силе, – молодая страна к северу от Олимпа, которую династия Аргеадов некогда в упорной борьбе отвоевала у фракийцев и иллирийцев.