Текст книги "Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии"

ГЛАВА II. Падение демократии

В течение последних лет влияние Афин в Сицилии сильно пошатнулось. Едва был заключен мир в Геле (выше, т. I, с.434), как в Леонтинах начались волнения; вожди демоса требовали передела земельной собственности, вследствие чего состоятельные классы принуждены были обратиться за помощью к могущественному соседу, Сиракузам. При содействии последних демос был изгнан, а состоятельные люди переселились в Сиракузы, где получили права гражданства. Область Леонтин была включена в состав сиракузского государства.

Известие об уничтожении союзной общины не пробудило Афины от бездействия; они удовольствовались отправкой посольства, которое, разумеется, не имело успеха (422 г.). Это придало смелости противникам, и спустя несколько лет Селинунт произвел нашествие на соседнюю Сегесту (416 г.), которая также находилась в союзе с Афинами. Не будучи в состоянии собственными силами отразить нападение, Сегеста обратилась за помощью к Афинам.

Не могло быть никакого сомнения в том, что формально Афины обязаны были оказать просимую поддержку. Ясно было также, что если они и на этот раз останутся безучастными зрителями, то потеряют все свое политическое влияние на Западе. И все-таки многие были готовы принести эту жертву, в том убеждении, что опасность, грозящая Афинам в самой Греции, требует сосредоточения всех сил. Раньше, чем думать о новом походе против Сицилии, говорили они, нужно вернуть Халкидику. Выразителем этих взглядов в Народном собрании выступил сам Никий. Но на этот раз его собственная партия не поддержала его; Афины были связаны с Западом слишком важными торговыми интересами, чтобы состоятельные классы могли допустить падение афинского влияния в Сицилии. С другой стороны, крайняя демократия еще при Клеоне стремилась к покорению Сицилии и теперь отнюдь не была склонна изменять своим традициям.

Наконец, Алкнвнад выступил со всей силою своего влияния на защиту этого предприятия, руководство которым должно было достаться ему же и которое, как он надеялся, должно было наконец открыть ему широкое поле деятельности, где он мог бы развернуть свои таланты. Итак, подавляющим большинством было решено прийти на помощь Сегесте и восстановить независимость Леонтин. Теперь и Никий уступил; мало того, он допустил, чтобы его избрали одним из начальников экспедиции; вместе с ним были избраны Алкивиад и Ламах, отличный офицер еще из школы Перикла. Раз уже нельзя было предотвратить войну с Сицилией, следовало по крайней мере позаботиться, чтобы Алкивиаду не была предоставлена в этом деле неограниченная власть.

С военной точки зрения, экспедиция, по-видимому, не могла внушать никаких опасений. Во время последней войны Афины отправили в Сицилию значительный флот, нисколько не ослабив этим перевеса своих морских сил над пелопонесскими; тем легче могли они сделать это теперь, когда в Греции господствовал мир. И даже в том случае, если бы экспедиция не удалась, или если бы в Греции внезапно возникли новые осложнения, которые потребовали бы возвращения флота, – могущество Афин на море, казалось, вполне обеспечивало безопасность отступления.

Необходимые приготовления были поспешно сделаны, и флот стоял уже готовый к отплытию в Пирее, когда одно загадочное происшествие повергло город в сильнейшее волнение. Однажды утром почти все гермы, которыми были украшены улицы и площади Афин, оказались с разбитыми головами. Суеверная толпа увидела в этом неслыханном святотатстве дурное предзнаменование для сицилийской экспедиции; в то же время возникло подозрение о существовании заговора, направленного к ниспровержению господствующего строя. Неосновательность этого подозрения была совершенно очевидна: не говоря уже о том, что всякая попытка сокрушить главный оплот демократии при данных условиях была неминуемо обречена на неудачу, – какой заговорщик был бы настолько безрассуден, чтобы самому привлечь всеобщее внимание на свои козни? Во всяком случае одно было ясно – что это святотатство было не просто шалостью компании пьяных кутил; для такого злодейского предприятия требовалось соглашение между многими соучастниками. Ввиду этого даны были неограниченные полномочия для расследования дела, назначена следственная комиссия и обещана награда тому, кто укажет виновных. Посыпались доносы, которые, правда, ничего не выяснили относительно оскорбления герм, но зато разоблачили целый ряд других преступлений против веры. Между прочим, Алкивиад был обвинен в том, что он представил в своем доме пародию на Элевсинские таинства. Алкивиад, конечно, тотчас потребовал суда над собою, так как преданность к нему войска, во главе которого он стоял, казалось, вполне обеспечивала ему блестящее оправдание. Но именно ввиду этого его враги старались затянуть дело; притом, эскадра была уже готова к отплытию, и ее невозможно было задерживать до тех пор, пока процесс будет окончен. Поэтому народ постановил, чтобы Алкивиад отправился в Сицилию и лишь по возвращении оправдал себя во взведенном на него обвинении. В сущности это было равносильно прекращению следствия; в самом деле, если Алкивиада считали виновным, то нельзя было оставлять в его руках командования войском, а с другой стороны, кто решился бы привлечь его к ответственности, если бы он вернулся из похода победителем?

Итак, около середины лета 415 г. флот вышел в море. Он состоял из шестидесяти афинских военных кораблей, сорока афинских триер для перевозки войска и тридцати четырех триер, снаряженных союзными государствами. Около четырех тыс. гоплитов и тысячи трехсот легковооруженных составляли десант. Для решения той трудной задачи, которая предстояла афинянам, эти силы были, конечно, недостаточны, но отличные качества флота отчасти возмещали его малочисленность. Притом, афиняне рассчитывали найти в Сицилии союзников.

Флот благополучно прибыл в Керкиру и затем, переплыв Эгейское море, достиг берегов Италии. Но здесь он встретил холодный прием; даже Регий, старый союзник Афин, отказался на этот раз поддержать их. В Сицилии также были крайне озабочены афинскою экспедицией; ясно было, что целью столь обширных приготовлений было не что иное, как подчинение острова владычеству Афин. Поэтому вначале на сторону афинян стал только халкидский Наксос; родственная ему Катана последовала его примеру лишь тогда, когда афиняне проникли в город, взломав ворота; Мессена оставалась нейтральною, равно как и Камарина, которая во время последней войны стояла на стороне Афин.

Между тем в Афинах продолжалось следствие об оскорблении святыни. Многие из знатнейших граждан были заключены в тюрьму, некоторые казнены; город был охвачен лихорадочным возбуждением. Всюду чуяли заговорщиков; никто не был уверен, что по извету какого-нибудь бессовестного доносчика он не будет в ближайшую минуту арестован и казнен. В это время один из обвиненных, Андокид из Кидафенея, молодой человек из очень знатного дома, решил принести повинную: он признался, что сам вместе с несколькими друзьями изуродовал гермы. Верно ли это показание, – вопрос до сих пор нерешенный; но при данном положении вещей оно являлось спасительным выходом, и Совет и народ поспешили воспользоваться представившимся средством, чтобы выйти из невыносимого положения. Те из оговоренных Андокидом, кого удалось захватить, были казнены; за головы бежавших назначено было вознаграждение; остальные обвиненные были немедленно выпущены из тюрьмы. Доносчик был освобожден от наказания, но все-таки счел нужным покинуть отечество, куда вернулся лишь много лет спустя.

Итак, оскорбление герм было, по-видимому, отомщено; оставалось оскорбление мистерий. Между тем и по этому делу явились новые разоблачения; и опять в кощунстве обвиняли Алкивиада. Правда, вполне вероятно, что в основе этих обвинений лежала некоторая доля правды и что Алкивиад во время какой-нибудь попойки устроил у себя пародию на маскарад, который ставился в Элевсине для поучения верующих. Как бы то ни было, его враги поспешили воспользоваться этим поводом, чтобы свергнуть его с того высокого положения, которое он занимал; особенно усердствовал Андрокл из Питфа, один из вождей радикальной партии, бывший в это время членом Совета и пользовавшийся в нем большим влиянием. Дело в том, что крайняя народная партия не могла простить Алкивиаду его измены общему делу, которая два года назад повела к остракизму Гипербола и тем открыла Никию путь к власти. Умеренные также не имели основания особенно симпатизировать человеку, который во всех своих действиях преследовал только свои личные выгоды и всегда был готов вовлечь государство в какую-нибудь новую войну. Таким образом, против Алкивиада соединились люди, принадлежавшие к обеим партиям; обвинение внес сын Кимона Фессал. Постановлением Народного собрания Алкивиад призывался домой, чтобы немедленно дать ответ на суде.

Алкивиад мог бы не подчиниться этому требованию, опираясь на свою популярность в войске; удобным предлогом для этого могло бы послужить предшествовавшее постановление народа об отсрочке процесса до окончания войны. К тому же аттическое правительство было так мало уверено в успехе, что категорически приказало своим послам избегать открытого насилия. Но в решительную минуту у Алкивиада все-таки не хватило духа переступить границы законности; может быть, он рассчитывал на то, что его появления в Афинах будет достаточно, чтобы устранить всякую опасность. Однако, едва лишь он пустился в обратный путь, как положение вещей представилось ему в ином свете; поэтому он в Фуриях скрылся со своего корабля и отправился в добровольное изгнание. Этим он сам произнес приговор над собою, и состоявшийся теперь заочно процесс окончился, естественно, его осуждением. Алкивиад и обвиненные вместе с ним дядя его Аксиох из Скамбонид, двоюродный брат Алкивиад из Фега и земляк Адеймант были приговорены к смерти, память их предана проклятию, имущество конфисковано.

Теперь Никий и Ламах были единственными начальниками афинского флота. Они употребили конец лета на поездку в Сегесту, причем убедились, что с этой стороны нельзя рассчитывать на сколько-нибудь значительную поддержку. Наконец, позднею осенью они высадились у Сиракуз. На равнине, прилегающей к большой гавани, возле храма олимпийского Зевса, они дали битву всему сиракузскому ополчению, которое, несмотря на численный перевес, потерпело полное поражение. Впрочем, эта победа осталась бесплодною, так как, ввиду позднего времени года, Никий решил отложить начало осады до следующей весны. Войско вернулось в Наксос и Катану и расположилось там на зимние квартиры.

Таким образом, афиняне без пользы потеряли половину лета. В течение наступившей зимы они тщетно старались привлечь на свою сторону Мессену. Больше успеха имели они у сикелов, которые в Сиракузах видели своего естественного врага и поэтому охотно помогали афинянам, поскольку их не сдерживали сиракузские гарнизоны. По той же причине на сторону афинян перешли и некоторые тирренские города. Камарина, которую обе стороны старались привлечь к себе, выразила желание сохранить нейтралитет, но затем тайно послала вспомогательный отряд сиракузцам. Акрагант тоже оставался нейтральным; точно так же и Карфаген отклонил попытки афинян к сближению. Однако Афины добились по крайней мере того, что, кроме Селинунта и Гелы, ни один город Сицилии не вступил в открытый союз с Сиракузами.

Весною афиняне, наконец, открыли решительные военные действия против Сиракуз (414 г.). Хотя сиракузцы имели целую зиму, чтобы приготовиться к осаде, однако они и на этот раз были застигнуты врасплох. Афинянам удалось без сопротивления овладеть холмом Эпиполы, возвышающимся в западной части города и господствующим в стратегическом отношении над всею окрестностью; попытка сиракузцев отнять у них эту позицию была отбита с уроном. Теперь афинянам нужно было еще построить вал длиною около 5 км, от гавани Трогил на севере до большой гавани на юге, чтобы отрезать городу сообщение с внутреннею частью острова. Напрасно осажденные старались помешать ходу этих работ вылазками и возведением окопов. Во всех столкновениях одерживали верх афиняне; правда, в одном из этих сражений пал стратег Ламах, энергии которого они главным образом были обязаны своими успехами. Но мужество осажденных было сломлено; афиняне провели свою осадную линию от холма в западной части города до большой гавани, в которую теперь пришел и флот, стоявший до тех пор к северу от Сиракуз, у Фапса. Хотя северная половина осадных сооружений еще не была готова, но окончание их было, по-видимому, лишь вопросом короткого времени, и в Сиракузах уже начали думать о капитуляции.

Но в последнюю минуту осажденный город был спасен. Еще зимою сиракузцы отправили послов в Коринф и Спарту, и им была обещана помощь; для самих пелопоннесцев было чрезвычайно важно предотвратить подчинение Сицилии Афинам. Начальником вспомогательного отряда был назначен человек, с которым никто в Спарте не мог сравниться по знанию Запада, – Гилипп, сын того Клеандрида, который, будучи осужден на изгнание в 444 г., поселился в Фуриях и скоро приобрел там большое влияние на общественные дела. Гилипп понимал, что нужна прежде всего скорая помощь; и так как снаряжение предназначенной для Сицилии эскадры производилось с обычною в Пелопоннесе медлительностью, то он отплыл пока только с 4 триерами, благополучно прошел Мессинский пролив, который Никий упустил из виду запереть, и высадился на северном берегу острова, в Гимере. Гимерийцы согласились предоставить в его распоряжение отряд из тысячи пехотинцев и ста всадников; из Селинунта, Гелы и от окрестных сикелов также пришли подкрепления, так что вскоре под начальством Гилиппа собралось около трех тыс. человек, с которыми он двинулся поперек острова к Сиракузам. Он поспел сюда как раз вовремя, так что ему удалось пройти в город через интервал в осадной линии афинян. Если и материальная поддержка, оказанная городу Гилиппом, была довольно велика, то еще гораздо важнее было нравственное влияние его прихода. Сознание, что они не покинуты своими пелопоннесскими соплеменниками, что во главе их стоит спартанец и что они могут рассчитывать на дальнейшие подкрепления, подняло дух сиракузцев. Гилипп немедленно начал наступление; в то время как он сам при помощи ловкого маневра задержал главные силы афинян в их укреплениях, одному отряду его войска удалось стремительною атакою отбить холм Эпиполы. Теперь оставалось соединить эту важную позицию с городом посредством укрепленной линии. Последняя пересекла бы под прямым углом направление афинских окопов и сделала бы невозможным их окончание; поэтому Никий должен был во что бы то ни стало помешать возведению сиракузских укреплений. Он вывел свое войско из-за окопов и принял вызов противника. В первом сражении победу одержали афиняне, но они все-таки не были в состоянии помешать ходу неприятельских работ, и когда через некоторое время произошла вторая битва, Гилипп сумел лучше воспользоваться своим численным перевесом, и афиняне были отброшены за линию своих укреплений. Теперь сиракузцы могли совершенно спокойно кончать свою стену; опасность полного обложения города неприятелем была устранена.

Никию приходилось ограничиваться оборонительными действиями на суше. Чтобы обеспечить себе на всякий случай по крайней мере сообщение с открытым морем, он тотчас по прибытии Гилиппа укрепил мыс Племмирий, который, выдаваясь в море с юга напротив города, господствует над входом в большую гавань. Между тем положение афинского войска становилось с каждым днем более серьезным. Неприятель беспрестанно получал новые подкрепления. Еще осенью пришло 12 коринфских кораблей; следующею весною (413 г.) Гилипп привел новые вспомогательные отряды из сицилийских городов; пелопоннесцы и беотийцы прислали 1600 гоплитов. Теперь сиракузцы и их союзники решились помериться с неприятелем и на море; афинский флот находился в плачевном состоянии, корабли, которым приходилось постоянно быть в действии, большею частью пришли в негодность, экипажи поредели вследствие болезней и побегов. Тем не менее первое столкновение на море окончилось неблагоприятно для сиракузцев; но во время морской битвы Гилипп с сухопутным войском завладел укреплениями на Племмирии. Это в высшей степени затруднило афинянам вход в большую гавань. Вскоре сиракузцы возобновили также морскую битву, и на этот раз с большим успехом; афиняне потерпели поражение в своей родной стихии и были отброшены в свой лагерь. Теперь Никий был заперт со всех сторон и обречен на гибель, не явись тотчас подкрепление.

В то время как в Сицилии происходила описанная выше борьба между афинянами и пелопоннесцами, в Греции также вспыхнула открытая война между обеими державами. До сих пор противники хотя и вредили друг другу на стороне при каждом удобном случае, но воздерживались от прямого нашествия на неприятельскую территорию. Но когда летом 414 г. лакедемонская армия вступила в Арголиду и опустошила эту область на большом пространстве, афиняне не могли долее оставаться безучастными зрителями. Для того, чтобы отвлечь врага от союзного города, к берегу Лаконии пристала аттическая эскадра.

Если до сих пор спартанцы не решались вторжением в Аттику нарушить священный мир, то теперь они получили свободу действий. Весною 413 г. союзное пелопоннесское войско, под предводительством царя Агиса, опять перешло границу Аттики – в первый раз после 12-летнего промежутка. На этот раз спартанцы не ограничились, как бывало прежде, кратковременным вторжением. Они доказали, что уроки, данные им неприятелем, не пропали даром. Опустошив равнину вокруг Афин, Агис построил укрепленный лагерь на высотах Декелей, приблизительно в 20 км от столицы и на таком же расстоянии от беотийской границы; это была необыкновенно удобная позиция, так как она обеспечивала спартанцам стратегическое господство над всею северною частью Аттики. Здесь остался сам Агис с сильным гарнизоном, который держал Афины в постоянном страхе и заставлял граждан беспрерывно отправлять изнурительную сторожевую службу на стенах. Об обработке земли теперь, конечно, не могло быть и речи; скотоводство пришло в упадок вследствие недостатка в корме, и рабы начали тысячами убегать из города к неприятелю.

Но несмотря на то, что неприятель стоял у самых ворот города, в Афинах не хотели и слышать о прекращении сицилийской экспедиции. Еще зимою Никию послали в помощь по его просьбе десять кораблей; теперь снарядили вторую экспедицию, по размерам почти не уступавшую той, которая два года назад была отправлена на запад. Начальником ее был назначен Демосфен, победитель при Сфактерии, наиболее прославленный из афинских полководцев этого времени; вместе с ним был послан Эвримедонт, который уже в предыдущей войне командовал войсками в Сицилии. В Италии афиняне на этот раз встретили лучший прием; Метапонт выставил две триеры и 300 копейщиков; Фурии, где революция незадолго перед тем поставила у кормила правления афинскую партию, – 700 гоплитов и тоже 300 легковооруженных. Около середины лета флот прибыл к Сиракузам – как раз вовремя, чтобы спасти Никия от верной гибели.

Демосфен и Эвримедонт привели с собою 73 триеры с пятью тыс. гоплитов и большим количеством легковооруженных. Это сразу изменило положение дел, афиняне снова стали более сильной стороною, и Демосфен на этом основании требовал немедленного перехода к энергичному наступлению. Все зависело от обладания Эпиполами, и так как открытые нападения на сиракузские укрепления не увенчались успехом, то решено было штурмовать их ночью. Сначала все шло отлично; при свете луны афиняне взобрались на гору, напали с тыла на неприятельские сооружения и обратили в бегство гарнизон. Но во время дальнейшего передвижения по направлению к городу афинское войско пришло в расстройство; неприятель, оправившись от первого испуга, снова выстроился в боевом порядке, и афиняне в свою очередь были отбиты. Среди суматохи ночной битвы все войско тотчас рассыпалось в беспорядочном бегстве; наконец, афиняне с большим уроном спустились с крутых высот в свой лагерь (начало августа 413 г.).

Теперь Демосфен справедливо считал дальнейшее продолжение осады бесполезным. Никий сначала противился этому; он боялся ответственности за неудачу экспедиции и все еще питал нелепую надежду с помощью своих связей в Сиракузах овладеть городом. Наконец, потеряв напрасно несколько недель, он также дал свое согласие. Вечером 27 августа флот был готов отплыть с войском, как вдруг наступило лунное затмение. Войска сочли это за дурное предзнаменование, и Никий, который сам был не менее суеверен, чем его моряки, и которому, кроме того, отсрочка была очень на руку, воспротивился отплытию и заявил, что остается до новолуния. Это замедление решило участь войска, так как сиракузцы поставили себе теперь целью отрезать осаждающим отступление и уничтожить их перед стенами своего города. Они снова предложили неприятелю морское сражение, от которого тот не мог отказаться, если не хотел быть отрезанным от моря. Но при малых размерах гавани афиняне не могли воспользоваться своею ловкостью в маневрировании; притом их корабли в прочности постройки далеко уступали пелопоннесским и сиракузским триерам. Таким образом, несмотря на численное превосходство афинян, день окончился их полным поражением; стратег Эвримедонт пал, 18 кораблей из находившихся на берегу были взяты в плен. Теперь гавань была в руках сиракузцев, и они поспешили закрыть вход в нее. Правда, афиняне сделали еще последнюю отчаянную попытку прорвать блокаду. Они спустили на воду все сколько-нибудь годные к плаванию суда своего флота, числом 110, и повели их против неприятеля, который имел в своем распоряжении только 76 триер. Но и теперь все их усилия были напрасны; потеряв 50 кораблей, афиняне принуждены были возвратиться в свой лагерь.

Армия была совершенно деморализована; о новой морской битве нечего было думать. Оставаться дольше в лагере тоже было невозможно, так как припасы приходили к концу; не оставалось ничего другого, как вернуться сухим путем. Весь багаж, всех больных и раненых пришлось бросить, флот сделался добычею неприятеля. Ближайшим дружественным городом была Катана; но прямой путь к ней был прегражден неприятельскими укреплениями на Эпиполах, и попытка афинян проложить себе дорогу вдоль Анапа вверх по направлению к Акрам была отбита сиракузцами. Таким образом, оставалась только побережная дорога, которая вела от Сиракуз в юго-западном направлении через Гелор в Камарину. Афиняне все еще располагали армиею тысяч в 20—25, состоявшей, впрочем, большею частью из негодных для сухопутной войны моряков. При разумном руководстве такое войско все-таки, вероятно, могло бы быть спасено; но его-то именно недоставало армии, как недоставало ей и необходимой дисциплины. Вожди не позаботились даже о том, чтобы войско не разбилось на части. Никий, командовавший авангардом, шел вперед, не обращая внимания на Демосфена, который вел арьергард и вследствие постоянных нападений преследовавших его сиракузцев принужден был подвигаться медленнее. Поэтому между обеими частями афинской армии оказалось большое расстояние, и неприятель мог со всей своей силою ударить на Демосфена, который после мужественного сопротивления должен был сдаться. 6000 человек сложили оружие.

Теперь очередь дошла до Никия. Неотступно преследуемый неприятельскими всадниками и легковооруженными отрядами, он дошел до Ассинара, одной из мелких речек, стекающих с Герейских гор в Ионическое море. Здесь его войско пришло в полное расстройство, и после страшного кровопролития Никий с остатком своей армии сдался победителю (середина сентября). Так как не произошло формальной капитуляции, то большинство пленников досталось в добычу солдатам победившего войска. „Вся Сицилия наполнилась ими", говорит историк, описавший эту войну. Впрочем, немалая часть афинской армии спаслась в Катану.

Таким образом, сиракузцы одержали полную победу – победу, какой до тех пор ни разу не одерживали эллины над эллинским войском. Но они запятнали свой успех варварскою местью безоружному неприятелю. Оба полководца, Никий и Демосфен, были, вопреки греческому военному праву, казнены; тщетно Гилипп старался спасти их. Из остальных пленников те, которые попали в руки правительства, были заключены в каменоломни, в те обширные, глубоко врезывающиеся в скалы, латомии, которые теперь покрыты роскошною растительностью и являются для посетителя Сиракуз одним из самых привлекательных уголков, а в то время, еще совершенно голые, представляли вид безотрадной пустыни. Здесь пленники провели более двух месяцев, подвергаясь всем неистовствам погоды и обреченные на самое скудное питание; затем они были проданы в рабство, за исключением собственно афинян и их союзников из Италии и Сицилии. Последние оставались в заточении еще до следующей весны; о дальнейшей участи несчастных, переживших эту страшную зиму, Фукидид не счел нужным упомянуть.

Известие об этой катастрофе, как громом, поразило всю Элладу; ореол непобедимости, окружавший афинский флот со дня Саламинской битвы, исчез. Пелопоннес вооружался, готовясь помериться силою с афинянами уже и на море; Сиракузы обещали помощь, множество городов, входивших в состав Афинской державы, собирались отложиться от нее. Никто в Греции не верил, чтобы Афины после стольких потерь оказались в состоянии выдержать хотя бы еще одну кампанию.

Но в Афинах и теперь не падали духом. Государство еще держалось; афинский флот все еще превосходил все остальные флоты в Греции как по численности, так и по качеству. Казна также еще далеко не была вполне исчерпана, – еще совершенно цел был запасный фонд в тысячу талантов, отложенный в самом начале войны на случай крайней необходимости. Другим счастливым обстоятельством было то, что сицилийская катастрофа произошла в конце лета и, следовательно, в этом году уже нечего было опасаться неприятельского нашествия. В распоряжении афинян была целая зима, чтобы приготовиться к предстоявшей решительной борьбе.

Те крайние демагоги, которые были виновниками сицилийской экспедиции, – Пейсандр, Андрокл, Демострат и их товарищи – потеряли теперь, конечно, всякое влияние. Мало того, общество начало приходить к убеждению, что неограниченная демократия, какую установили Эфиальт и Перикл, вообще не в состоянии вывести государство из предстоявшего ему кризиса; оно сознало необходимость укрепить правительственную власть в противовес изменчивому большинству Народного собрания. Результатом этого переворота в общественном мнении была реформа государственного устройства. Высшим правительственным учреждением была сделана Коллегия десяти пробулов, которые были избраны Народным собранием из среды пожилых испытанных людей и на которых возложена была большая часть обязанностей, лежавших со времен Клисфена на Совете. Высшее управление финансами также было отнято у Совета и передано новому учреждению, Коллегии пористов. Во внутреннем управлении решено было соблюдать крайнюю бережливость; однако главной язвы бюджета, жалованья гражданам за исполнение политических и судебных обязанностей, еще не решились коснуться.

Одновременно с этой реформою предпринято было преобразование податной системы. Подати союзников уже в 424 г. были увеличены до такой меры, что о дальнейшем повышении их нельзя было думать, особенно в данный момент, когда держава колебалась в своих основах. Поэтому решено было совершенно уничтожить их и заменить пятипроцентною пошлиной со всех товаров, ввозимых и вывозимых из гаваней союзного государства. От этой меры ожидали прежде всего увеличения государственных доходов; другое преимущество новой системы заключалось в том, что она устраняла насильственное взыскание недоимок, которое более всего другого возбуждало ненависть союзников против афинского владычества. Так как взимание пошлин всюду отдавалось на откуп подрядчикам, то реформу удалось провести без большого труда; единственное отличие нового порядка от старого состояло в том, что сбор отдавался теперь на откуп от лица государства. Это был, конечно, важный шаг со стороны Афин по пути к объединению государства; но при данном положении дел были бы уместны еще гораздо более решительные меры. Во всяком случае эта система оказалась удобною, потому что, когда во время Коринфской войны Афины принялись восстановлять распавшуюся державу, они вернулись не к системе податей, а к системе портовых пошлин.

Между тем Афинское государство начало распадаться. Важнейшие острова – Эвбея, Лесбос и Хиос – тайно отправили послов к Агису в Декелею или прямо в Спарту и заявили о своей готовности отпасть, как только у их берегов покажется пелопоннесский флот. В Спарте решено было прежде всего протянуть руку Хиосу, присоединение которого, ввиду значительности его флота и богатства финансовых средств, представлялось особенно важным. В Коринфе снаряжена была эскадра в двадцать одну триеру, предназначенная для отправки к Хиосу, но коринфяне наотрез отказались выйти в море до окончания предстоявших Истмийских празднеств. Благодаря этому в Афинах узнали о замыслах врагов, и когда пелопоннесцы, наконец, отплыли, они были встречены не менее сильным афинским флотом и принуждены искать убежища в Пирее, уединенной гавани на границе между Коринфом и Эпидавром. Здесь они подверглись блокаде со стороны афинян.

Тем временем из Лаконии отправилась прямо к Хиосу эскадра в пять кораблей под начальством спартанца Халкидея. Его появления в гавани было достаточно, чтобы город перешел на сторону пелопоннесцев (около середины лета 412 г.); Эрифры, Клазомены, Теос тотчас последовали примеру могущественного соседа. Экипаж пелопоннесских кораблей остался на Хиосе в качестве гарнизона: сам Халкидей с 25 хиосскими кораблями отплыл дальше, к Милету, и склонил его также к отложению, между тем как другая хиосская эскадра, поддерживаемая сухопутным войском, заставила примкнуть к восстанию соседние с Теосом города Эры и Лебедос. Затем 13 хиосских кораблей отправились к Лесбосу, где оба главных города, Метимна и Митилена, тотчас же перешли на их сторону; то же самое сделали и Кима, и Фокея на противолежащем Лесбосу материке.

Наконец, к союзу против Афин примкнула теперь и Персия. Отношения между обеими державами никогда не были хороши, а в последние годы еще значительно ухудшились. Дело в том, что малоазиатские сатрапы воспользовались войною Афин с Пелопоннесом для расширения пределов своего господства в Ионии; еще в 430 г. Колофон был взят персами, а во время Сицилийской войны к ним перешел, по-видимому, Эфес. Персия вступила в переговоры и со Спартою, однако безуспешно. С другой стороны, афинское правительство оказало поддержку восстанию сатрапа Писсуфна против персидского царя, а затем, после подавления мятежа, взяло под свою защиту сына Писсуфна, Аморга, который бежал в Ясос вблизи Милета. Теперь сицилийская катастрофа, казалось, давала Персии возможность осуществить ее старые притязания на греческие прибрежные города в Малой Азии. Немедленно, еще зимою 413/412 г., Фарнабаз, сатрап Фригии при Геллеспонте, и Тиссаферн, новый сардский сатрап, завязали переговоры со Спартою и, как только Милет перешел к пелопоннесцам, Тиссаферн именем царя заключил с ними союз. Пелопоннесцы признали право царя на все области, принадлежавшие раньше ему самому и его предкам; царь со своей стороны обязался платить жалованье действовавшему в азиатских водах пелопоннесскому флоту впредь до окончания войны с Афинами. Таким образом, пелопоннесцы сразу избавились от всяких финансовых забот – правда, ценою выдачи азиатских греков варварам. Но об этом пелопоннесцы мало беспокоились; напротив, они заключали договор с заднею мыслью отнять у персов их добычу, как только покончат с Афинами. Однако, и Спарте пришлось убедиться, что, вызвав духов, их не всегда бывает легко прогнать обратно. Пример, поданный Спартою, нашел среди ее врагов немало подражателей; таким образом, Милетский договор оказался первым звеном в той роковой цепи событий, которая в течение немногих десятилетий должна была сделать царя Персии верховным судьею во всех греческих делах.