Текст книги "Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии"

ГЛАВА XI. Общество и его организация

Наука одержала верх; атака, которую теология и скепсис в конце V века предприняли против естествознания, была отбита. Те самые люди, которых взрастили Сократ и Платон, по большей части отреклись от миросозерцания своих учителей, хотя, быть может, и полагали, что остаются верны духу сократовского учения. Ибо работою одного столетия был накоплен огромный запас положительных знаний, который отныне служил несокрушимой преградой как против необузданного умозрения, так и против бесплодного отрицания.

И не только в глубину разрослась наука, но и вширь. Горсть одиноких мыслителей, которая в эпоху Перикла посвятила свои силы исканию истины, непонятая, а часто и гонимая образованной и необразованной массой, с течением времени приобретала все больше последователей; ее усилиями была создана обширная специальная литература, обнимавшая все отрасли тогдашнего знания.

Ввиду этих условий изменилось и отношение общества к науке. Со времени Сократа уже ни один философ не был гоним в Афинах за свое учение; если Аристотель после смерти Александра принужден был покинуть Афины, то это было обусловлено политическими причинами, и обвинение в оскорблении религии служило лишь предлогом. Правда, ни Афины, ни – насколько мы знаем – какая-либо другая греческая республика ничего не сделали в эту эпоху для поощрения науки. Школы, основанные Демокритом в Абдере, Платоном в Академии близ Афин и позднее Аристотелем в Ликее, были вполне частными учреждениями, которые содержались либо на средства самих основателей, либо на взносы учеников. Требование Платона, чтобы государство приняло на себя заботу об обучении юношества математике, астрономии, теории гармонии и философии, осталось благим желанием; когда афинское правительство в эпоху Филиппа начало следить за элементарным обучением детей, то это было уже очень много. Зато монархия признала поощрение науки одной из задач государства. Оба сиракузских Дионисия, отец и сын, и македонский царь Пердикка II привлекали к своим дворам, философов и сами принимали деятельное участие в цх исследованиях; Филипп поручил Аристотелю воспитание своего сына Александра, а Клеарх Гераклейский, сам ученик Платона, был первым государем, основавшим библиотеку.

Распространение образования на все более широкие круги общества не могло не повлиять и на нравственный уровень последнего. Ибо если софистическо-сократовское положение, что добродетель основана на знании, в этой безусловной форме и неверно, то невозможно отрицать, что в общем образованные народы стоят в нравственном отношении выше необразованных, а в пределах одного и того же народа – образованные классы выше необразованных. Не будь этого – было бы жаль каждой копейки, истраченной государством на дело народного образования. Правда, современники обыкновенно не замечают этического прогресса: тем сильнее чувствуются недостатки существующего, а между тем люди во все времена были склонны идеализировать прошлое. Так, уже Гесиод оплакивает нравственный упадок своего времени; совершенно так же аттическая комедия противопоставляет современной испорченности доброе старое время марафонских бойцов, а у ораторов сопоставление добродетелей отцов с деморализацией современного им поколения становится общим местом. Разумеется, все эти пессимистические рассуждения в известном смысле справедливы: в них выражается сознание, что современный строй далек от идеала, ложен обыкновенно лишь вывод, что прошлое было лучше.

Притом этический прогресс вовсе не совершается по прямой восходящей линии, как и прогресс во всех других областях. Каждый успех в одной сфере покупается ценою потери в другой. Как только экономическое развитие народа достигает такой высоты, что ущерб, который профессиональная деятельность населения терпит от войны, уже не уравновешивается стоимостью военной добычи, – воинственность народа обыкновенно исчезает. В той части греческого мира, где экономическое развитие достигло наиболее высокого уровня, – в Ионии – это явление обнаружилось очень рано; отчасти им был обусловлен неуспех великого восстания против Дария, а в начале IV века ионийские отряды за немногими исключениями были совершенно непригодны для военных действий. Со времени Пелопоннесской войны и в Аттике начало обнаруживаться отвращение к военной службе, особенно к походам за море; и мы, действительно, не можем порицать афинских граждан за то, что они не имели охоты рисковать жизнью в пограничных стычках с фракийскими князьями и в других войнах подобного рода, имевших целью лишь защиту колониальных владений. Даже Пелопоннесский союз был вынужден около 380 г. предоставить всем желающим право откупаться от военной службы в случае экспедиций вне пределов собственно Эллады. Но в горных округах Пелопоннеса и других частей греческого полуострова старый воинственный дух продолжал жить и теперь; там во всякую минуту можно было набрать любое число наемников. А в некоторых отдаленных местностях, как например в Этолии, старая склонность к войне и грабежу удержалась до тех пор, пока на Грецию не легла тяжелая рука римлян.

Да и вообще чувство солидарности естественно ослабевает, по мере того как индивидуум приобретает все более самостоятельности. Этот процесс наступил и в Греции; характерным симптомом его является то обстоятельство, что прямые личные повинности в пользу государства, „литургии", во второй половине IV века в Афинах большею частью были уничтожены или обращены в налоги. Точно так же граждане все более уклонялись от занятия безвозмездных почетных должностей, что, впрочем, отчасти было результатом недовольства существующим строем, которое даже такого человека, как Платон, заставило совершенно отстраниться от общественной жизни. Затем, в конце века, Эпикур выставил положение: дате биосас – живи мирно про себя и как можно меньше связывайся с политикой.

Однако не следует слишком преувеличивать размеры подобных явлений. Если в рутине будничной жизни и ввиду неисцелимого зла политического дробления и мелочной партийной борьбы иные и становились нерадивыми в исполнении своих общественных обязанностей, то в минуту нужды греки этой эпохи так же мало задумывались приносить свое имущество и жизнь на алтарь отечества, как их отцы и деды. Когда Афины перед Херонеей вели свою последнюю решающую борьбу с Филиппом, в их военную казну отовсюду стекались добровольные взносы, хотя многие из жертвователей резко осуждали ту политику, которая привела государство к этой войне. И несмотря на все свое отвращение к военной службе, граждане греческих городов всегда с радостью шли в бой, когда надо было защитить отчизну. Оборона Афин против Деметрия, обороны против Антигона и еще против Суллы не уступают подвигам, совершенным эллинами в Персидских войнах и Пелопоннесской войне; история остальных греческих областей также представляет немало примеров подобного героизма.

Тем большие успехи сделала под влиянием возраставшей образованности гуманность. Жестокости вроде тех, какие совершались над побежденными врагами еще во время Пелопоннесской войны (выше, т.1, с.466), были бы невозможны уже спустя немного лет. В течение IV века уже очень редко случалось, что при взятии города победитель избивал взрослых граждан, да и то лишь в таком случае, когда это были возмутившиеся против него подданные. Обыкновенно же пленным позволяли откупаться; лишь тех, которые не могли уплатить выкупа, сообразно старому военному праву, продавали в рабство; но и в этом случае часто поступали человечнее. Мы видели, что даже провинившиеся в ограблении святыни фокейцы благодаря заступничеству Филиппа спаслись от мести своих врагов и сохранили жизнь и свободу. Агесилай во время своих походов в Малой Азии строго наказывал своим войскам и в пленном варваре уважать человека и обходиться с ним гуманно. Правда, эллины по-прежнему были убеждены в своем превосходстве над варварами, и почти никто не оспаривал укоренившегося и при тогдашних условиях вполне справедливого взгляда, что эллины предназначены природою для господства, а варвары – для рабства; но уже начинали догадываться, что это превосходство основывается не столько на происхождении эллинов, сколько на их образовании, и что варвар, усвоивший греческую культуру, имеет право считаться греком.

Даже в отрезанный от жизни гинекей мало-помалу начало проникать просвещение, ибо, если женское образование находилось еще в очень жалком состоянии, то тем сильнее действовало влияние отца и позднее мужа. Арете, дочь Аристиппа, так обстоятельно ознакомилась с его философской системой, что позднее сумела обучить ей своего сына, младшего Аристиппа. В кружке, образовавшемся в конце столетия в Лампсаке вокруг Эпикура, участвовали и женщины, как Фемисто, жена Леонтея, и ее дочь Леонтион, которая позднее вышла замуж за любимого ученика Эпикура, Метродора. Гиппархия, девушка из знатной семьи в Маронее, вскоре после смерти Александра прибыла со своим братом Метроклом в Афины, где киник Кратес произвел на нее такое глубокое впечатление, что она отвергла всех других искателей своей руки и не задумалась пойти за своим избранником, чтобы в качестве жены делить его нищенскую жизнь. В эту эпоху снова начинают появляться и женщины-поэты, как в VI веке; таковы Эринна из Теноса (около 350 г.), несколько позднее Носсис из Эпизефирских Локр и Анита из Тегеи в Аркадии.

Как ни мало типичны эти примеры, тем не менее они являются характерными симптомами той глубокой перемены, которая в эту эпоху начала совершаться в положении греческой женщины. Возможность браков по любви, каким был брак Гиппархии с Кратесом, заставляет предполагать, что и девушки начали вращаться в мужском обществе. Родители, разумеется, не одобряли связи с нищенствующим философом; но им и в голову не приходило принудить свою дочь к другому браку, и в конце концов они дали свое согласие. При этих условиях тот грубый взгляд, согласно которому единственною целью брака является рождение детей, все более уступал место пониманию брака как духовного общения, где обе части в силу различия своих свойств взаимно дополняют друг друга. В этом смысле высказывается Аристотель, который сам был очень счастлив в своем браке с сестрой своего друга Гермия; а Ксенофонт в своей „Ойкономии" нарисовал картину идеального брака, которая в общем соответствует еще и нашим представлениям. Само собой разумеется, что действительность мало походила на этот идеал; брак по расчету, где главную роль играло приданое, все-таки оставался преобладающим явлением. Поэтому комедия неистощима в своих жалобах на женщин; правда, и мужья, в уста которых вложены эти жалобы, большею частью сами настолько пошлы, что их жены еще слишком хороши для них. Но и Еврипид, изучавший женскую душу более пристально, чем кто-либо до него, нарисовавший в своей Алкестиде идеальный образ жены и хозяйки, был в общем очень дурного мнения о женщинах своего времени. Даже такой человек, как Платон, не имеет ни малейшего представления об этическом значении семейной жизни, которую он поэтому совершенно исключает из строя своего идеального государства; он и сам, как известно, умер холостяком. Правда, он впадает при этом в противоположную крайность, совсем отрицая физическое и духовное превосходство мужчины, как делают и современные социалисты, его последователи; оба пола должны получать одинаковое образование, но зато потом должны иметь и одинаковые права и обязанности, причем женщины должны даже, подобно мужчинам, нести военную службу.

Ввиду этих условий гетеры и теперь сохраняли то первенствующее положение, которое они в эпоху Перикла заняли в греческом и особенно в афинском обществе. Аттическая комедия, приблизительно со времени Коринфской войны, вертится главным образом вокруг этих дам полусвета, и в числе их поклонников мы встречаем, за немногими исключениями, всех выдающихся людей этого периода – поэтов и художников, ученых и государственных деятелей. Самой знаменитой гетерой в начале IV века была Лаиса, которая, по преданию, семилетней девочкой была взята в плен при завоевании афинянами сиканского города Гиккары в 415 г., она попала сначала в Коринф и наконец в Афины, где очаровала всех своей красотою. Впоследствии она впала в бедность, и поэт Эпикрат не мог отказать себе в дешевом удовольствии выставить в своей комедии „Антилаис" развенчанную царицу афинского общества на осмеяние публики. Еще большую известность приобрела в эпоху Филиппа и Александра Фрина из Феспий. По преданию, она вдохновила Праксителя на создание его Афродиты Книдекой; она находилась в близких отношениях и с Гиперидом, и его красноречию была обязана своим оправданием, когда была привлечена к суду по обвинению в кощунстве (выше, с.7). Ее статуя, работы Праксителя, стояла в Дельфах между статуями царей Филиппа и Архидама – почет, возбуждавший сильнейшее негодование в проповедниках нравственности вроде киника Кратеса. Другая знаменитая гетера этого времени, афинянка Пифионика, последовала за министром финансов Александра Гарпалом в Вавилон; она пользовалась там почти царским почетом, и когда она умерла, ее друг воздвиг ей великолепный памятник в том месте, где Священная дорога из Элевсина в Афины спускается на равнину и взору путника впервые открывается Акрополь. Это был, без сравнения, самый величественный надгробный памятник в окрестностях Афин; чужеземец, проходивший этой дорогой, наверное, думал, что здесь погребен один из знаменитейших людей города, пока, прочитав надпись, не узнавал, кому воздвигнут этот памятник.

Влияние просвещения и гуманности, проникавших все в более широкие круги, должно было отражаться и в политической области. Контрасты начали сглаживаться; вопрос о том, что лучше: демократия или олигархия, – отошел на второй план. Общественное мнение требовало создания правового государства, из которого был бы устранен всякий произвол.

Ввиду этого государственное право этой эпохи старалось выработать такую конституцию, которая занимала бы середину между демократией и олигархией и таким образом обеспечивала бы обеим частям общества – зажиточным и неимущим – неприкосновенность их интересов. Для этого право голоса в Народном собрании должно быть предоставлено всем гражданам, но для занятия государственных должностей необходимо требовать известных гарантий пригодности, критерием которой при данных условиях мог служить только имущественный ценз. Мы видим здесь тот же политический строй, какой существовал в Афинах в VI веке со времени Солона и еще после Клисфеновой реформы, – с той лишь разницей, что теперь хотели искусственно воскресить то, что тогда было создано естественным развитием. В теории подобная „смешанная конституция", или, как обыкновенно говорили, просто „государственное устройство" (полития), выглядела очень недурно, но прочно она могла держаться лишь там, где сохранилось сильное среднее сословие, которое по количеству не уступало бы пролетариату и владело бы такой большой долею народного богатства, чтобы не только количественно, но и экономически иметь перевес над богатыми; во всех остальных странах этот строй должен был спустя короткое время выродиться либо в демократию, либо в олигархию. Это суждено было испытать уже Ферамену, когда он сделал попытку ввести такую „смешанную конституцию" в Афинах; да и та смешанная конституция, которую ввел Тимолеон в освобожденных им Сиракузах, лишь на малое число лет пережила своего творца.

Более действительным, чем эти попытки реформ, оказывалось влияние общественного мнения на применение существующих правовых норм. Так, Афинское народное собрание после восстановления демократии в 403 г. осуществляло свою судебную компетенцию лишь в исключительных случаях, и политические процессы обыкновенно передавались на рассмотрение суда присяжных; такое беспорядочное судебное разбирательство, какое имело место при осуждении стратегов, одержавших победу у Аргинусских островов, с тех пор более не повторялось. Точно так же со времени изгнания Гипербола в 417 г. остракизм вышел из употребления, хотя закон об остракизме никогда не был отменен. Положение, согласно которому всякое постановление Народного собрания, противоречащее существующему закону, недействительно, было снова подтверждено при восстановлении демократии в 403 г., и – что важнее – оно в общем постоянно соблюдалось на практике. Судебная компетенция, которою до сих пор пользовался Совет при принятии от должностных лиц отчета об их деятельности, была ограничена, и разрешена апелляция на решение Совета к суду присяжных. Этими и другими подобными мероприятиями были предотвращены по крайней мере некоторые из худших зол демократии, но о действительных гарантиях законности при тогдашнем составе судов присяжных все-таки не могло быть речи.

Именно ввиду этого греческие политики того времени не решались приступать к коренной реформе действующего права, как ни была она необходима во многих отношениях. Ибо уважение к законам, жившее в народе, в значительной степени основывалось на их древности и на пиетете, которым пользовались имена их творцов. Поэтому в Афинах не решались отменять законы Дракона и Солона и, самое большее, исправляли их в отдельных пунктах. После падения Четырехсот с этой целью была избрана комиссия; правительство Тридцати пошло дальше по этому пути, стараясь в особенности устранить неясность старых законов более точным изложением их текста. Восстановленная демократия продолжала и довела до конца этот пересмотр. В Сиракузах при Тимолеоне также ограничились только пересмотром старых законов Диокла, с главной целью устранить те выражения, которые стали непонятными; поэтому коринфяне Кефал и Дионисий, которым было поручено это дело, считались не законодателями, а лишь „толкователями законов". Даже вновь основанные города иногда не вырабатывали сами законов для себя, а предпочитали просто заимствовать законы у какой-нибудь другой общины; так, в Фуриях были введены законы Харонда. Естественным результатом всех этих условий было то, что оставались в силе многие законодательные постановления, приуроченные к совершенно иным экономическим и социальным порядкам, так что, например, в эолийской Киме удержался даже институт соприсяжников в уголовном процессе. Правда, это были исключения; но и в Афинах право жалобы в уголовных делах все еще принадлежало исключительно пострадавшему или его родственникам, а тот, кто одерживал верх в гражданском процессе, и теперь должен был сам осуществлять свое право посредством захвата какой-нибудь части имущества своего противника.

Большие перемены произошли в области администрации. Самым больным местом последней было финансовое ведомство, ибо греческие государства этого времени постоянно терпели нужду в деньгах, отчасти ввиду беспрерывных войн, отчасти ввиду крупных и все более возраставших расходов, каких требовали в демократических государствах плата за отправление политических обязанностей и особенно раздачи денег народу. При таких обстоятельствах увеличение государственных доходов было неизбежной необходимостью. Новые подати было очень трудно вводить, так как уже в V веке была создана, по тогдашним условиям почти полная, система косвенных налогов, и греческие республики упорно держались правила взимать с граждан прямые налоги лишь для покрытия чрезвычайных нужд. Изредка прибегали, правда, к введению монополий; так, византийцы однажды предоставили одному предпринимателю исключительное право на производство банковских операций в их городе, а в эпоху Александра Пифокл выступил в Афинах с проектом, чтобы государство закупило весь свинец, добытый в Лаврийских рудниках, по существовавшей до тех пор цене в 2 драхмы за талант, и затем установило цену в 6 драхм. Но все это были случайные попытки, предпринимавшиеся лишь в минуты финансовых кризисов без всякой последовательности; притом, не существовало ни одного предмета роскоши, потребляемого в больших количествах, который мог бы служить объектом прочной и доходной монополии, а соляная монополия в стране с такой развитой береговой линией, какою обладала Греция, не могла принести больших барышей. Следовательно, единственным действительным средством для увеличения государственных доходов оставалось повышение либо преобразование существующих уже налогов. Так, в Афинах пошлина в 1 % со стоимости ввозимых и вывозимых товаров, взимавшаяся в V веке, – во время Декелейской войны была увеличена вдвое и удержана в этом виде и после заключения мира; гербовая пошлина, которую государство взимало при продажах, также была увеличена вдвое. Все это были, правда, еще довольно умеренные нормы, и не только по воззрениям нашего времени; но крупный торговый город, как Афины, не мог чрезмерно отягощать коммерческий оборот, чтобы не подорвать своих собственных жизненных интересов. Реформы же в области косвенных налогов затруднялись тем, что государство все еще не решалось взять в свои руки взыскание этих сборов и продолжало держаться откупной системы, сознавая, что взимание их самим государством откроет широкий простор хищениям. Оставалось, следовательно, только следить за тем, чтобы откупная сумма возможно более приближалась к действительной сумме сборов, и уничтожать монополии крупных товариществ, обративших откуп косвенных налогов в правильное торговое дело. Чего можно было достигнуть в этой области, показывает деятельность афинского политика Каллистрата в Македонии во время его изгнания (выше, с.235).

Больших улучшений можно было достигнуть в области прямых налогов. Их взыскание производилось в V веке отчасти еще довольно грубым способом; затем, когда со времени Пелопоннесской войны в Афинах и, без сомнения, также в других государствах пришлось облагать граждан такими податями через короткие промежутки, то надо было позаботиться о более справедливой раскладке их. И вот, при возобновлении войны со Спартою, в архонтство Навсиника (378/377 г.), в Афинах была произведена оценка всей недвижимой и движимой собственности всех граждан и союзников, результаты которой в течение человеческого поколения и, вероятно, еще дольше служили основою прямого обложения. Податная норма была по нашим понятиям очень высока: имущественный налог в 1—2 % считался умеренным, хотя налог в 8 %, по мнению Демосфена, афиняне едва ли снесли бы. Однако Дионисий Сиракузский в трудную годину карфагенских войн взимал, по преданию, даже 20 % с имущества. Но при этом не следует забывать, что имущество в то время приносило в среднем втрое больший доход, чем теперь, и что подать с имущества была чрезвычайным налогом, к которому прибегали почти исключительно в военное время. Несмотря на это, в течение 10 лет, проведенных Демосфеном под опекой, т.е. приблизительно с 376/375 по 367/366 гг., было взыскано с имущества в целом 10%, т.е. ежегодно в среднем 1 % или около 8—10% с фондированного дохода. С оседлых иностранцев Афины во 2-й половине IV века, правда, взимали прямой имущественный налог, но лишь в скромных размерах 10 талантов, которые предназначались на покрытие расходов по постройке арсенала в Пирее.

Систему „литургий", т.е. личных повинностей на удовлетворение государственных нужд, уже в эпоху Пелопоннесской войны невозможно было применять в полном объеме. Правительство было вынуждено раскладывать расходы по триерархии каждый раз на двух граждан (выше, т.1, с.363—354), из которых, разумеется, только один мог командовать кораблем; затем, разрешено было вообще отдавать всю повинность в подряд предпринимателям, причем тот, на кого падала повинность, избавлялся от всех хлопот по снаряжению корабля, но оставался ответственным за все неисправности. Но и теперь триерархия была тяжелым бременем; поэтому в Афинах, при начале союзнической войны 357/356 г., была произведена реформа, благодаря которой эта повинность для большинства подлежавших ей граждан совершенно потеряла свой прежний характер и превратилась в прямой налог. Именно, 1200 наиболее состоятельных граждан были разделены на известное число товариществ, т.н. „симморий", из которых каждое в случае войны должно было снаряжать один или несколько кораблей. Благодаря этому названная повинность распределялась гораздо равномернее, чем раньше; но и эта реформа не устранила той несправедливости, которая являлась коренным недостатком системы „литургий", – именно, что все, на кого падала эта повинность, должны были платить одну и ту же сумму, несмотря на различие их имущественного положения. Напротив, теперь это зло еще усилилось, так как реформа, чтобы уменьшить по возможности бремя, падавшее на отдельных граждан, значительно расширила круг лиц, подлежавших литургии. А богачи, стоявшие во главе симморий и руководившие всеми делами, сплошь и рядом старались свалить бремя на плечи своих менее состоятельных товарищей. Это зло было устранено во время последней войны против Филиппа законом Демосфена, установившим известную градацию обложения в пределах симморий соответственно состоятельности отдельных членов, так что теперь иной богатый человек должен был нести расходы по снаряжению двух или даже более кораблей, тогда как раньше на него падала лишь часть расходов по снаряжению одного корабля; сообразно с этим была уменьшена доля, падавшая на беднейших членов симморий. Эта реформа была вполне справедлива и разумна; можно было только спросить, почему государство, раз оно пошло уже так далеко, не взяло и всего дела в свои руки, т.е. не надумало покрывать эти издержки доходами с прямой военной подати; ибо, не говоря уже о тяжелом личном бремени, которое еще и теперь несли представители симморий, – явной нелепостью было то, что командирами военных судов являлись люди, в большинстве случаев не имевшие ни малейшего представления о морском деле.

Остальные прямые повинности, которые государство налагало на своих граждан, по величине обусловливаемых ими расходов далеко уступали триерархии. Притом, здесь путем внешнего блеска можно было приобрести такую популярность, какой не доставляло самое тщательное снаряжение военного корабля; и всегда находились люди, которые готовы были жертвовать на это часть своего имущества. Тем не менее и для этих повинностей, по крайней мере в Афинах, со времени Пелопоннесской войны стало не хватать пригодных кандидатов. Пришлось ограничить число хоров, выступавших на общественных представлениях, и в некоторых случаях делить бремя издержек между двумя лицами. Наконец, вскоре после Александра хорегия в старой форме была совсем отменена, и государство взяло обзаведение и обучение хоров на себя.

Но как бы государство ни напрягало податные силы населения, как бы ни заботилось оно о финансовых реформах, – в те дни, когда нужда в деньгах достигала чрезвычайных размеров, все это оказывалось недостаточным. А накоплять значительные наличные суммы не удавалось в это время благодаря беспрестанным войнам ни одному греческому государству; единственной державой, располагавшей государственным фондом, была Персия. И вот, по необходимости начали расходовать на нужды государства храмовые сокровища. По преданию, уже Гекатей Милетский во время ионийского восстания советовал прибегнуть к этому средству; но предложение представителя просвещения было отвергнуто его благочестивыми согражданами, и богатые сокровища Бранхид после подавления мятежа достались в добычу персам. Показать нации пример секуляризации храмовых имуществ суждено было тому городу, который любил называть себя самым благочестивым в Элладе, – Афинам. Во время Архидамовой войны храмовые сокровища Аттики были почти без остатка истрачены на военные нужды, притом не только казна Афины Полиас, которая составилась главным образом из остатков союзнической дани и по существу была не чем иным, как поставленным под охрану богини-покровительницы города государственным фондом, но и сокровища остальных богов страны. Это было сделано в форме подлежащих росту займов, и по заключении мира государство честно старалось исполнить принятые им на себя обязательства. Но возобновление войны в 415 г. принудило его снова прибегнуть к займам из храмовых касс; когда они были исчерпаны, – расплавили все золотые и серебряные жертвенные дары, какие оказались налицо. Только золотого одеяния Афины-девственницы не тронули и теперь, несмотря на крайнюю нужду в деньгах. После крушения державы, конечно, уже нельзя было думать об уплате этих долгов; заемные записи, высеченные на камне, остались на Акрополе, и обломки их еще нам свидетельствуют о финансовом банкротстве Афин.

Примеру Афин вскоре последовали и другие государства. В Сиракузах Дионисий покрывал расходы по своим войнам с карфагенянами в значительной доле конфискацией храмовых сокровищ; в Сикионе Эвфрон секуляризовал храмовое имущество (368 г.); даже благочестивые аркадцы ограбили храмовую казну в Олимпии, чтобы уплатить жалованье своему войску (364 г.). Поэтому, когда фокейцы во время своей войны с амфиктионами брали взаймы деньги у Дельфийского храма, то это уже отнюдь не было неслыханным поступком; правда, огромные размеры забранных ими сумм и чрезвычайная святость ограбленного храма придавали секуляризации в этом случае особенно неблаговидный характер.

Храмовых сокровищ в большинстве случаев хватало, разумеется, ненадолго, и вскоре приходилось отыскивать новые источники дохода. Очень часто правительство обращалось к гражданам и оседлым чужеземцам с просьбою о добровольных пожертвованиях на нужды государства, и такие воззвания всегда увенчивались успехом; но суммы, которые можно было собрать этим путем, всегда были, конечно, сравнительно невелики. Итак, оставался один выход – займы; но каким кредитом могли пользоваться самостоятельные мелкие государства, всегда стоявшие на границе банкротства и не представлявшие кредитору никаких законных гарантий, которые давали бы ему возможность принудить их к уплате долга? Поэтому, особенно в эпохи кризисов, часто не было никакой возможности достать денег взаймы, или же приходилось платить непомерно высокий процент, разве только какой-нибудь богатый гражданин или метек соглашался ссудить деньги государству на сносных условиях, побуждаемый к тому либо патриотизмом, либо желанием заслужить благодарность народа. Если такого доброхотного заимодавца не оказывалось, то прибегали к принудительным займам или к выпуску кредитных денег с принудительным курсом; напротив, на опасный путь ухудшения монеты греческие государства вступали лишь в очень редких случаях. Наконец, когда не помогали никакие меры, последним средством спасения являлась конфискация имуществ; для этого богатых граждан или метеков под каким-нибудь предлогом предавали суду и осуждали. Искушение пользоваться этим средством было тем сильнее, что суммы, которыми оперировали бюджеты греческих общин, большею