Текст книги "Греческая история, том 2. Кончая Аристотелем и завоеванием Азии"

ГЛАВА III. Олигархия на греческом Востоке

Аттическая держава лежала в развалинах; принадлежавшие ей города беспрекословно признали гегемонию Спарты. Впервые за время своего существования Эллада сплотилась в одно целое[3]3
  Потому что, хотя в 480—478 гг. Спарта и руководила войною против персов, но к государственно-правовому объединению нации не был сделан даже первый шаг.


[Закрыть]. Правда, это объединение было куплено дорогой ценой. Большая часть греческих городов Малой Азии была отдана во власть персов, а в Сицилии Карфаген отодвинул границу своих владений почти до ворот Сиракуз. Спарте предстояла громадная задача, если она хотела осуществить тот план, который она наметила себе в начале войны, – план освобождения всех эллинов.

Не менее важные задачи ждали разрешения и в области внутренней политики. Нужно было загладить все обиды, причиненные Афинами в течение последнего полувека эллинским общинам, насколько вообще можно загладить совершенную несправедливость; нужно было утвердить гегемонию Спарты и в тех городах, которые еще отказывались признать ее, упорствуя в своем партикуляризме; наконец – и это стояло на первом плане – нужно было дать эллинам прочную политическую организацию, которая, щадя по возможности свободу отдельных государств, отдавала бы, однако, в случае надобности их военные и финансовые силы в распоряжение Спарты.

Естественно, что решение этой задачи на первых порах было поручено человеку, которому Спарта более, чем кому-либо, была обязана своим настоящим могуществом. Окруженный ореолом побед, Лисандр достиг теперь наибольшей популярности. Так как вторичное избрание в навархи было запрещено законом (выше, с.74), то этим званием облечен был его брат Либис, и таким образом командование флотом и управление заморскими владениями фактически оставлено в руках Лисандра еще на один год (404/403). Да и вообще заслуженные почести были возданы ему щедрой рукой. В скульптурной группе, которую Спарта воздвигла в Дельфах в память победы, рядом с Диоскурами, Зевсом, Аполлоном и Артемидой стоял и Лисандр, венчаемый Посейдоном, в кругу своих офицеров. Эфесцы поставили его статую в храме Артемиды, покровительницы города, а в Самосе, который, правда, имел основание быть особенно благодарным ему, дошли до того, что главное празднество города, посвященное до сих пор Гере, отныне стали справлять в честь Лисандра. Как здесь, так и в других освобожденных городах были воздвигнуты в его честь алтари; ему, как герою, приносили жертвы и пели гимны. Еще никогда ни один человек не пользовался в Греции таким почетом и не обладал таким могуществом.

Прежде всего изгнанные некогда афинянами жители Эгины, Мелоса, Орея, Потидеи и Скионы возвращены были на свои места. Общественное мнение Греции восторженно приветствовало эту меру; но Лисандр хорошо знал, что при помощи одних моральных средств невозможно удержать в руках обширную державу. Он научился у врага; уничтожая афинские клерухии, он сам вступил на тот путь, который указали Афины. Когда после битвы при Эгоспотамах Сеет сдался пелопоннесцам, вместе с афинскими колонистами было изгнано и туземное население города; теперь Лисандр поселил в этом пункте, имевшем огромное стратегическое значение, отставных моряков своего флота. Так заложен был первый камень лакедемонской колониальной системы.

Пелопоннесские гарнизоны, поставленные во время войны в важнейшие союзные города для защиты их против афинян, Лисандр оставил на месте и даже увеличил теперь их сеть новыми гарнизонами. Это было необходимо столько же для охранения спартанской гегемонии, сколько и для поддержки временных правительств, которые благодаря влиянию Лисандра учреждены были в городах прежнего Афинского государства; притом, сами эти правительства призывали к себе на помощь гарнизоны или требовали их оставления в городах. Поэтому они должны были содержать их на свой счет. Даже подати, сделавшие столь ненавистным господство Афин, были сохранены, хотя, по-видимому, в менее обременительных размерах и только на случай действительной нужды в военное время. Действительно, не было другого средства, чтобы дать Спарте возможность содержать такой флот, какой был ей необходим для поддержания ее гегемонии в Элладе. Конечно, новые союзники, как и пелопоннесские государства, обязаны были в случае войны посылать свои войска на помощь Спарте.

Разумеется, такое коренное преобразование всех политических порядков не могло совершиться без вспышек и насилий. Революция, как и реакция, редко обходится без кровопролития; как же можно было избегнуть его теперь, когда страсти были так возбуждены многолетней партийной борьбой? Новые правительства была составлены большею частью из прежних изгнанников, и „политической необходимостью", конечно, часто пользовались для прикрытия личной мести. Вдобавок в большинстве общин финансы пришли в крайнее расстройство вследствие продолжительной войны и притязаний возвращенных изгнанников на их конфискованные имения. Удивительно ли, что олигархия прибегла к тому средству, которому научила ее демократия, и теперь в свою очередь приступила к конфискации имущества своих политических противников? Начальники (гармосты) лакедемонских гарнизонов также очень часто оказывались недостаточно подготовленными для своей ответственной должности. Теперь давала себя чувствовать односторонность исключительно физического воспитания, узаконенная конституцией Ликурга. В самом деле, средний спартиат был храбр и неустрашим в битве, но вместе с тем крайне ограничен в умственном отношении, груб и лишен той нравственной стойкости, которая дается не военной выправкой, а только настоящим образованием. Поэтому многие спартанские гармосты обращались с союзниками так, как они на родине привыкли обращаться со своими илотами; или же они попросту становились орудием местных правителей и заботились еще только о собственном обогащении. Природный недостаток спартанцев, корыстолюбие, о котором еще старая поговорка гласила, что он когда-нибудь погубит Спарту, проявлялся теперь в самой отталкивающей форме. Если Лисандр и не одобрял этих злоупотреблений и старался время от времени останавливать их, то в общем он все-таки был бессилен; ему не из кого было выбирать себе помощников. Кроме того, он, кажется, слишком многое прощал своим друзьям. Скоро ему самому пришлось поплатиться за это.

Наиболее насильственный и разрушительный характер носила реакция, конечно, в Афинах, центре демократии и величайшем городе Эллады. Временное правительство Тридцати, учрежденное здесь Лисандром, начало с того, что организовало из надежных единомышленников новый Совет пятисот, которому вверено было в особенности судопроизводство. Первым разбиралось дело по обвинению участников демократического заговора; вина обвиняемых была очевидна, и Совет вынес им смертный приговор. Однако новые правители чувствовали себя еще далеко небезопасными в своем положении; чтобы на всякий случай иметь надежную опору, они впустили в Акрополь лакедемонский гарнизон из семисот человек. Теперь можно было приняться за реформы.

Между тем в самой правительственной коллегии существовало разногласие относительно целей, к которым следовало стремиться. Ферамен желал умеренной олигархии, подобно той, которая существовала короткое время после свержения Четырехсот, где руководящее влияние на государственные дела принадлежало бы среднему сословию. С другой стороны, вернувшиеся изгнанники были убеждены в том, что такой режим не может рассчитывать на долговечность в Афинах и что при первом случае он выродится снова в радикальную демократию; по их мнению, чтобы упрочить господство „лучших" и удержать в повиновении чернь, нужны были гораздо более решительные меры. Во главе этой партии стоял Критий, сын Каллесхра, принадлежавший к одной из знатнейших афинских фамилий, человек богато одаренный от природы и одинаково замечательный как философ, поэт и оратор. Не будучи вовсе крайним реакционером по принципу, как и его друзья Ферамен и Алкивиад, он стал непримиримым врагом демоса с тех пор, как после падения Алкивиада был изгнан Клеофонтом; теперь он решил самым беспощадным образом воспользоваться властью, которою был облечен.

В эпохи политических смут крайнее направление обыкновенно одерживает верх над более умеренным. Так случилось и здесь; Ферамен был мало-помалу устранен, и Критий взял в свои руки управление государством. В Афинах воцарился террор. Все выдающиеся люди, принадлежавшие к демократическому лагерю, были казнены, за исключением тех, которым удалось спастись бегством за границу; даже такой умеренный человек, как Никерат, сын полководца Никия, не избег смерти, потому что не согласился примкнуть к господствующей олигархии. Имущество осужденных и бежавших было, разумеется, конфисковано; некоторые попали в проскрипционные списки, по преданию, даже только из-за своего богатства. Это гонение не ограничилось одними гражданами; казнено было также много богатых метеков, и имущество их конфисковано, чтобы наполнить пустые кассы.

Ферамен тщетно пытался воспрепятствовать всему этому. Также безуспешны были его старания провести свою программу реформ; вместо того, чтобы дать полные права гражданства всем, кто был в состоянии служить в гоплитах, как предлагал Ферамен, – их предоставили только трем тыс. наиболее надежных граждан. И когда Ферамен и после этого продолжал свою оппозицию, полагаясь на свою популярность в среде зажиточных классов, Критий не задумался обвинить его перед Советом в измене олигархическому строю и потребовать смертного приговора. Правда, при этом обнаружилось, что большинство членов Совета все еще было на стороне Ферамена. Но Критий не остановился и перед крайним средством. Самовольно, с явным нарушением всех законных форм, он приказал своим клевретам схватить Ферамена и вести на казнь; и ни одна рука не поднялась против неслыханного насилия.

Внутри страны теперь, казалось, уже ничто не угрожало существованию олигархии; в Афинах царило гробовое спокойствие. Тем серьезнее была опасность со стороны многочисленных изгнанников. Важнейшим между ними в политическом отношении был Алкивиад, который после падения Афин более не чувствовал себя безопасным в своих замках на Геллеспонте и бежал к Фарнабазу. Как ни близок был в прежнее время Критий к Алкивиаду, теперь он в возвращении своего старого друга видел – и совершенно справедливо – опасность для существования олигархии; поэтому он издал декрет об изгнании Алкивиада и через Лисандра добился того, что Фарнабаз приказал умертвить своего гостя (осень 404 г.).

Что касается остальных изгнанников, то правительство добилось от эфоров декрета, в силу которого они на всем протяжении спартанского государства должны были быть передаваемы в руки афинского правительства; для враждебных Спарте государств, как Аргос, этот указ послужил, разумеется, только лишним стимулом принять изгнанников с распростертыми объятиями. Беотия, которую начинало беспокоить грозное могущество Спарты, также давала у себя верное убежище бежавшим демократам, а находившиеся под беотийским влиянием общины Мегара и Халкида следовали ее примеру, Фивы сделались даже как бы главной квартирой аттических эмигрантов; фиванское правительство втайне оказывало всяческое содействие их приготовлениям к вооруженному возвращению на родину.

Раздор в среде олигархических правителей должен был оживить надежды эмигрантов. Своим поступком по отношению к Ферамену Критий оттолкнул от себя умеренные элементы своей собственной партии; и чем более усиливался террор в Афинах, тем больше успеха обещала попытка восстановить демократию силою оружия. Итак, решено было рискнуть. Во главе заговора стал Фрасибул из Стеирии, самый влиятельный из бежавших демократов, который когда-то руководил в Самосе движением против олигархии Четырехсот и затем, вместе с Алкивиадом, в течение пяти лет командовал афинским флотом. Еще поздней осенью 404 г. он с 70 спутниками перешел границу Аттики и занял заброшенную горную крепость Филу, на лесистых предгорьях Парнета. Атака, произведенная олигархами на эту укрепленную позицию, была отбита без большого труда, и теперь к Фрасибулу быстро стали стекаться добровольцы. Вскоре он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы в свою очередь перейти в наступление; неожиданным нападением он обратил в бегство спартанский гарнизон Афин, выступивший против него, причем спартанцы понесли значительный урон. Затем Фрасибул со своим отрядом, возросшим уже до тысячи человек, смело подошел ночью к Пирею и укрепился на холме Мунихии, который в стратегическом отношении господствовал над портом. Нападение, которое со всеми своими силами произвели тираны на позицию демократов, повело только к новому поражению; сам Критий, мужественно сражаясь, пал в этой битве.

Теперь правительство Тридцати очистило Пирей, который тотчас же был занят Фрасибул ом. Еще важнее были нравственные последствия победы. Господство Тридцати само собою рушилось со смертью их вождя. Здание Совета опустело, собрание трех тысяч объявило правительство Тридцати смещенным и избрало вместо них новую правительственную коллегию в 10 человек из числа приверженцев Ферамена; в эту коллегию вошел, между прочим, и Фейдон, один из Тридцати; другой член павшего правительства, Эратосфен, остался в городе как частный человек. Остальные из Тридцати покинули Афины в сопровождении немногих приверженцев, которые остались верны им в несчастье, и отправились в Элевсин, где они еще раньше предусмотрительно позаботились казнить всех неблагонадежных граждан.

Однако соглашения с демократами, занявшими Пирей, и теперь не удалось достигнуть, и они начали подвигаться к Афинам. Взять хорошо укрепленный город они, конечно, не были в состоянии; но положение олигархов мало-помалу стало до того затруднительным, что им ничего другого не оставалось, как обратиться за помощью к Спарте (лето 403 г.). Олигархи, бежавшие в Элевсин, сделали то же самое; дело приняло такой оборот, как будто предприятие Фрасибула направлено против самой Спарты. Здесь не замедлили признать Коллегию десяти законным правительством Афин и оказать им просимую помощь. При содействии Лисандра им разрешен был заем в 100 талантов из государственной казны, наварх Либис был командирован с сорока кораблями для блокады Пирея, а сам Лисандр в то же время собрал отряд пелопоннесских гоплитов при Элевсине. Участь восстания демократов, казалось, была решена, потому что уже одно преграждение подвоза с моря должно было в самое короткое время принудить Пирей к сдаче.

Однако в Спарте была большая партия, с опасением взиравшая на победителя при Эгоспотамах, перед славой которого стал меркнуть даже авторитет царской власти. А тут, по-видимому, представлялся удобный случай нанести удар всемогущему полководцу. Кровавые насилия, совершаемые в Афинах и на всем протяжении прежнего Афинского государства учрежденными Лисандром правительствами, должны были вызвать в самой Спарте не меньшее негодование, чем в остальной Греции. Не для того велась двадцатисемилетняя война, чтобы тиранию афинского народа заменить еще более жестокой тиранией. Воспользовавшись этим настроением, царь Павсаний сумел добиться издания эфорами декрета, в силу которого усмирение смуты в Афинах поручалось ему самому. Собрана была пелопоннесская союзная армия; во главе ее царь перешел границу Аттики и принял вместо Лисандра руководство военными действиями против пирейских инсургентов. Во время одной рекогносцировки произошло сражение, в котором, как и следовало ожидать, демократы понесли полное поражение. Теперь Фрасибул изъявил готовность вступить в переговоры, а в городе благодаря влиянию Павсания свергнуто было правительство Десяти, отвергавшее всякую мысль о примирении с демократами, и замещено новым правительством. Обе партии подчинились спартанскому посредничеству.

Затем из Спарты прибыла комиссия из 15 членов, чтобы совместно с царем Павсанием положить конец междоусобице в Афинах. Она исполнила свою задачу с величайшим беспристрастием. Все прошлое должно было быть прощено и забыто, никто не мог быть привлекаем к ответственности за проступок, совершенный во время или до революции. Исключены были из амнистии только члены олигархических правительств: Тридцати, – Десяти, управлявших Пиреем во время господства Тридцати, – и Десяти, сменивших в Афинах правительство Тридцати; кроме того, члены Коллегии одиннадцати, заведовавшей исполнением приговоров при правительстве Тридцати. Но и они все могли остаться в Афинах, если согласятся представить в суд отчет о своем управлении. Элевсин должен был образовать наряду с Афинами самостоятельное государство, как это уже и было фактически, и каждый афинянин в течение определенного срока имел право переселиться туда. После того как все партии клятвенно обязались соблюдать этот договор, Павсаний распустил пелопоннесскую союзную армию, лакедемонский гарнизон покинул Акрополь и демократы вступили в город 12 боэдромиона, в сентябре 403 г. Революция кончилась.

Оставалось еще упорядочить государственный строй. Лакедемонская комиссия не приняла никакого решения относительно этого вопроса, но, по-видимому, выразила желание, чтобы не была восстановлена неограниченная демократия. Того же желали, конечно, и приверженцы свергнутой олигархии, „граждане города", как их называли отныне; даже из соратников Фрасибула некоторые были такого же мнения. Один из них, Формисий, внес предложение, чтобы активное право гражданства было предоставлено только землевладельцам, чем был бы осуществлен в главных чертах политический идеал Ферамена. Но демос-победитель отнюдь не был склонен уступить то, что он купил ценою тяжелой борьбы; и так как Спарта не вмешалась в решение этого вопроса, то всеобщее право голоса было восстановлено. Мало того, Фрасибул сделал даже попытку предоставить право гражданства всем чужестранцам и союзникам, которые боролись за свободу; в пылу энтузиазма это предложение было принято, но затем, по настоянию Архина, кассировано судом, так как доблестные демократы тем временем успели сообразить, что материальные выгоды, предоставляемые правом гражданства, гораздо удобнее делить с возможно меньшим числом конкурентов. По той же причине был возобновлен отмененный во время чумы закон Перикла, в силу которого никто не мог пользоваться правами гражданства, если оба его родителя не были афинскими гражданами; однако дать этому закону обратную силу не решились.

Ограничение абсолютной демократии было теперь возможно еще только во второстепенных пунктах. Кое-какие формы были изменены, но сущность осталась та же. Тем усерднее правительство старалось доказать, что и демократический строй совместим с внутренним порядком, и особенно сделать невозможным всякое нарушение амнистии. Предложенный Архином закон предоставлял всем тем, кто был скомпрометирован во время событий последнего года, новые и действительные гарантии против судебных преследований. Отношения к элевсинским олигархам оставались, разумеется, в высшей степени натянутыми. В конце концов дело дошло до войны; афинское ополчение двинулось против соседнего города, олигархические стратеги были изменнически захвачены в плен и тотчас казнены; после этого переселившиеся в Элевсин граждане согласились, при условии полной амнистии, снова вступить в Афинский государственный союз. Спарта не возражала, и таким образом Аттика снова была объединена (401—400 гг.).

Но Лисандр не намерен был покорно снести поражение, которое он потерпел в деле умиротворения Афин, – тем более что обе борющиеся партии в Спарте были приблизительно одинаково сильны и царь Агис также не одобрял образа действий Павсания. Перед советом старейшин возбужден был процесс по обвинению Павсания в государственной измене; однако обвинителям не удалось доказать его вину, и Павсаний был оправдан, хотя лишь незначительным большинством голосов. Результатом этой неудачи было падение основанной Лисандром правительственной системы. Военная колония в Сеете была уничтожена и город возвращен его прежним обитателям; декархии в союзных городах были упразднены и снова введены „старинные порядки". Сам Лисандр был отозван из Геллеспонта, куда он отправился во главе флота, чтобы положить конец царившим там беспорядкам. Однако привлечь к суду человека, который оказал своей родине такие громадные услуги, не решились; зато его друг и сподвижник Форакс, занимавший важный пост начальника спартанского гарнизона на Самосе, был отрешен от должности и по обвинению в том, что он вопреки старому закону Ликурга держит у себя драгоценные металлы, приговорен к смерти.