Текст книги "Новые небеса (СИ)"

Автор книги: Яна Завацкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

   – Ну и ладно.

   – А ты бы смог? – спросила Кели.

   – Конечно, смог бы, – уверенно сказал Луарвег. Кели по-взрослому покачала головой. Какой он все-таки пацан! Он думает, что воевать – это так же легко, как делать маки. Да, делать маки интересно, что ни говори. Кели самой очень нравилось играть в Медиане. Она иногда развлекалась просто так, вот например, вчера построила небольшой сказочный замок... Но ведь воевать – это другое. Это тяжело. Кели, собственно, тоже не имеет такого опыта, но Луарвег уж слишком наивен. Кажется, он так и живет в мире своих роботов и андроидов, о которых пишет.

   – Ты... очень симпатичная, – вдруг выговорил Лу. Кели с удивлением взглянула на него.

   – Спасибо.

   А ведь она, похоже, нравится этому смешному парню... Хотя вряд ли, подумала Кели. Просто он очень не уверен в себе. Ему нравятся практически все девчонки, и любая, кто обратит на него внимание... в общем, тут надо только проявить инициативу. А стоит ли? Кели подумала и решила, что нет.

   Хотя он симпатичный, добрый и трогательный...

   Но... нет, все же не стоит.

   Дверь распахнулась, и гурьбой ввалились мальчишки, разбавляя неловкую ситуацию.

   – Крэйс есть! – заорал Энди, и остальные подхватили:

   – Ума не надо!

   Бутылки загремели по столу, затрещали открываемые пачки. Сыр, колбаски, хрустики, орешки. Кели потянулась за стаканом. Рядом с ней плюхнулся Диэл, парнишка на год постарше. Глянул на нее смеющимся серым взглядом, налил из бутылки крепкого по градусу крэйса.

   – Давайте, чада, выпьем, – начал Виорт, поднявшись со стаканом в руке, – ибо покидаем мы вас и надежные стены и уходим в безнадежное плаванье!

   – Давай-ка пей, капитан!

   – Корни пробивают асфальт!

   Кели хлебнула, зажмурившись, крепкой жидкости. Оказалось не так уж противно. Но до дна все же не получилось. Она потянулась за хрустами, захватила целую горсть.

   – Корни проломят плиты, – сказал Ани.

   – А вы тут того, – заметил Ви, – без нас не скисайте.

   Диэл положил руку на плечи Кели. Она дернулась было в сторону, но потом подумала – а чего я, собственно?

   Было весело в полутьме, тепло, жарко, гудели голоса Корней, крэйс шибал в голову. Было так, как у Ликана. "И вот я сижу, и вокруг – плещется рейк". Виорт взял клори и спел свою старую песню. Потом инструмент перешел к Ланси. Тот играл неплохо, и в основном – Ликана.

   Мне не хватает на небе четвертой луны...

   Диэл тесно прижимался к Кели, от него лился мощный поток тепла. Диэл был старше ее на год, обыкновенный дарайский мальчишка, долговязый, с прямыми, как пакля, белыми волосами. А какая разница, подумала она.

   Но каждой ночью я вижу свой город,

   И мне больше не снятся сны.

   Этот день слишком ясен и слишком долог.

   Мне не хватает на небе четвертой луны.

   Четыре луны – в Дейтросе, вдруг вспомнила Кели. Вздрогнула. Это было невозможно держать в себе, особенно после трех стаканов.

   – Слушай, это он что – о Дейтросе? – прошептала на ухо Диэлу. Тот сначала не мог понять.

   – Ну там же, в Дейтросе, четыре луны... у нас две, а у них четыре.

   – А-а, вот ты про что... да не. Вряд ли. Это так, случайно. Когда Ликан это писал, еще Новый Дейтрос только недавно открыли... Вряд ли он это имел в виду. У него же много такого...

   Наверное, правда, случайно, подумала Кели. Да и нет ничего такого в этой песне. У Ликана все песни такие, что не разберешь толком, о чем. Как хочешь, так и понимай – в том и прелесть.

   Набравшись наглости, Кели протянула руку за клори.

   – О-о, а ты что, умеешь?

   – Немного.

   Кели училась играть. Сразу, как пришла в интернат – взяла напрокат клори и начала. Слова, рождающиеся в ее душе, властно требовали мелодии, и мелодии рвались наружу – но Кели никто никогда не учил музыке. Теперь же она выучила несколько аккордов, неумело еще, и пыталась петь то, что так долго не находило выхода.

   И удалось, она сыграла, почти не сбиваясь, с трудом переставляя непослушные пальцы, но сыграла и спела.

   День отнимет тревогу,*

   У тех, кто выходит с утра,

   Я вдыхаю дорогу,

   Глотаю миры и ветра,

   Это вовсе не трудно,

   Над серым асфальтом лететь,

   Я играю на струнах,

   На струнах звенящих путей

   *Александр Зимбовский

   Почти не слыша одобрительных возгласов, отдала клори. Если бы кто-нибудь умеющий, мастер, взял бы да и положил все это на нормальную музыку... сделал бы композицию. Ведь это же рэйк, настоящий рэйк. Ани в принципе рэйкер, играет на кортане, но не похоже, чтобы его интересовали стихи Кели; его вообще только музыка интересует.

   Пели уже хором. Опять Ликана.

   Умильные судороги мышечной ткани, *

   Уютные раковины личного счастья –

   А небо все злее и ниже над нами,

   А воздух от ярости рвется на части...

   Довольно гадать, что будет,

   Храня безучастный вид –

   Нас никто не осудит,

   Но и никто не простит.

   Вдевайте же ногу в стремя,

   Пока закат не угас

   Мы убиваем время –

   Время убивает нас.

   (*Ян Мавлевич)

   Ночью чужие губы жадно скользили по ее лицу, сливались с раскрытым ртом. Кели не помнила, как оказалась в этой чужой комнате. Ей было все равно. Все равно уже пора – все девочки в классе давно... Так оно и бывает. Потом стало больно, она крикнула, забилась, пытаясь вырваться, но поздно. Она тихо плакала, не то от боли, не то по пьяни, но не сопротивлялась уже. Позже, проснувшись, она гладила белесые волосы Диэла, ткнувшегося ей в грудь. Алкоголь испарился, как морок. Она пыталась понять, какой он, Диэл. Наверное, интересный, хороший парень. Пишет странные картины – распадающиеся цветные полосы; играет на клавишах. Вот Корни взяли его к себе, значит, не дурак, понимает кое-что. Да проклятый его знает, какой он... А что, теперь он – ее парень? Они теперь вместе? Или это просто случайность. Естественно же, а чего ты ждешь, если пьешь в компании парней? Наверное, случайность, решила Кели, и от этого ей сразу стало легко.

   Она осторожно выпуталась из объятий завозившегося Диэла, подхватила штаны и блузку и быстро скользнула в душ.

   Ивик все-таки пришла к Киру на второй день Возрождения – Рождества. Ей даже не удалось отметить праздник с Кельмом – снова нельзя было видеться по каким-то причинам. Но для Кира он передал ей через тайник очередную флешку.

   Ивик было неловко явиться сюда, и первые пять минут она стеснялась всего – своего зачем-то праздничного, купленного Кельмом голубого платья, да еще ведь и цепочку надела, дура; своего здесь появления. Дернулась, увидев в комнате двух незнакомых девушек – наверное, они тогда и приходили к Киру в первый раз. И еще там сидел оборванный сибб, судя по одутловатому красному лицу – алкаш и очевидно, нарк, ничего хорошего.

   – Извини, – одними губами сказал Кир, – ты не предупредила. Иначе я бы назначил тебе встречу без них...

   – Да, я не предупредила, это мой прокол, – так же тихо ответила Ивик, – но это ничего.

   – Заходи, коли уж так. Ничего не случится. Они тебя не знают, а ты не представляйся подробно.

   – Это тебе, – Ивик протянула ему сверток, – ничего такого. Подарок это!

   Ей было неловко дарить что-то существенное, но она рассудила, что продукты в любом случае не помешают. В свертке было дешевое, но хорошее красное вино (полусухое ламайское), тортик, дорогой шоколад.

   – О-о, это отлично! – Кир на кухне зашуршал бумагой, – да ты проходи, Ивик, садись! Сейчас начнем уже!

   Сибб назвал себя Лари, девушки – Аллорой и Нилой. Обе были накрашены – в Дейтросе их бы в церковь так не пустили. Аллора по-мужски обнимала более хрупкую Нилу за плечи. Ивик смущенно отвела глаза.

   Горели свечи. Как в детстве. Полутьма озарялась только свечами и неяркими гирляндами вдоль стен. Да еще лампочками, укрепленными над самодельным алтарем и над Книгой.

   Ивик плоховато помнила порядок рождественской службы, но было ясно, что отец Кир и не придерживался никакого порядка. Стоя перед своей маленькой общиной, в некоем самодельном подобии белой рясы, он читал Евангелие:

   В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего.

   Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим.

   И сказал им Ангел: не бойтесь!

   Это "не бойтесь!" отец Кир произнес неожиданно звонко и четко и поднял глаза.

   Я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь;

   (Лк 2; 8-11)

   Он не стал произносить никакой проповеди. Не было здесь и ладана – впрочем, кадить слишком опасно, запах может проникнуть на лестничную клетку. Противоречие, по поводу которого на Триме жестоко рубились одни традиционалисты с другими – стоять ли священнику "спиной к народу" или "лицом к народу" – здесь не существовало. Народ сидел в кружке на стульях, и священник – в их кругу, как равный.

   Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев.

   А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое,– как пребывает в том любовь Божия?

   Дети мои! Станем любить не словом или языком, но делом и истиною.

   (1 Ин 3; 16-18)

   Ивик, слушая привычные с детства слова, скосила глаза на соседок. Обыденные их лица были теперь озарены огнем – был ли то огонь свечей, или тихий восторг глаз. Серо-голубые глаза Нилы, светло-карие – Аллоры, и даже мутные глаза сибба прояснились. Они раньше не слышали этих слов. Чтобы слышать их теперь – они многим рискуют. Даже, в сущности, жизнью.

   Но ведь и мы так, подумала Ивик.

   В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви.

   (1 Ин. 4,18)

   И снова отец Кир поднял глаза и пристально посмотрел на свою общину.

   Наверное, этот его взгляд и был проповедью.

   Ивик показалось, что отец Кир смотрит прямо на нее, и взгляд этот – до самой глуби, до тех пронизывающих воспоминаний – первого страшного ранения в Медиане и чьих-то рук "Единственная моя, любимая"; до страха и боли, пронизывающих всю жизнь, до давно приобретенного умения побеждать и боль, и страх. И нового круговорота страха, боли, любви – и так до конца жизни... И еще ей показалось, что отец Кир – понимает ее.

   Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?

   (1 Ин. 4,20)

   Все здесь было по-другому. Не так, как в детстве, когда эти слова наполняли душу неземным восторгом, когда все было так чисто, так хорошо, так верно. Настоящие хойта в белых одеждах, с аскетически просветленными лицами, соседи и товарищи, мама и вся семья – все вокруг, ладан, свечи, такая родная, такая светлая церковная атмосфера... В ней забывались и растворялись обиды, душа, омытая исповедью, обретала чистоту и воспаряла...

   Какое там!

   Ничего похожего здесь не было. Было четверо грешников, не исповедовавшихся и абсолютно не достойных приступить к Чаше. Был неправильный, явно еретический – да и священник ли вообще, большой вопрос... Была служба не по уставу, попросту игра в богослужение, не более того.

   Священник читал теперь почему-то – опять не по правилам – из Апокалипсиса.

   И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.

   (Откр., 21;1)

   Ивик вдруг словно ударило током. Вселенная стремительно сжалась, уходя в сингулярность, с огненным ревом падали друг в друга, взрываясь, галактики, и за смертью брезжили новые небеса, невиданные нами, невозможные, и новая земля, и все это был – Бог...

   Отец Кир отошел к самодельному алтарю. Остальные так и сидели молча. Ивик подумала, может быть, надо встать на колени? Ничего не понятно. Мысли ее ускользнули к Кельму. Мысли были необыкновенно ясными в этот миг.

   Их отношения с Кельмом – грех. Кельм и вовсе обречен на проклятие согласно традиционным представлениям. В древние времена считали, что грешников в аду поджаривают на сковородках, варят в кипящем масле и все такое. Может быть, на самом деле там – что-то более замысловатое. Как в атрайде.

   После смерти, значит, он попадет в тамошний филиал атрайда. Или, скорее, Верса. Но тогда ей нужно быть рядом с ним. Какой тогда может быть рай, о чем можно вести речь?

   Отец Кир подошел, держа в руках чашу и ноздреватую лепешку. Сел на стул рядом со своей общиной.

   – Примите и ядите, – сказал он, – сие есть Тело мое.

   И без всяких церемоний протянул лепешку сидящему рядом сиббу. Тот спокойно откусил и отдал хлеб Ивик. А священник передал по кругу чашу с вином.

   Странное это было Причастие, Ивик никогда не испытывала такого, и не знала, совершилось ли Таинство, и все ли тут правильно – но и хлеб, и вино, были необыкновенно вкусными.

   Почему-то стало легко и просто. Ивик перестала напрягаться, перестала думать о правильности происходящего, и общение больше не напрягало ее. Они ели всякие разносолы, и со смехом болтали обо всем подряд.

   – Какое платьице, однако! – Аллора погладила Ивик по плечу, та вздрогнула, потому что прикосновение показалось ей двусмысленным... учитывая ориентацию Аллоры... и даже отчего-то приятным.

   – Любовник подарил, – пояснила Ивик. Девушки засмеялись.

   – Не бедный, наверное, любовник-то...

   – Главное – не жадный, – заметила Ивик.

   – О, это точно – главное, – подтвердил Лари.

   – Выпьем? – Кир разлил вино, принесенное Ивик, по бокалам.

   – Еще с винтом хорошо, – Лари полез в карман, вытащил блистер с белыми капсулами, – но мало у меня...

   – Какой тебе винт, – сказала Аллора, – мне, по-моему, и так уже хватит.

   – Правда, такое чувство, что мы и так уже пьяные, – тихим, будто сдавленным голоском произнесла Нила.

   – Да, что-то в этом есть... я вот читал дейтрина одного, он про это пишет что-то. Кир, помнишь, ты же мне и дал... иль Лик, что ли?

   – Шанор иль Лик! – полувопросительно, пораженно воскликнула Ивик.

   – А ты откуда знаешь? – удивился Кир, – это не для широкого распространения было...

   – Знаю. Случайно.

   Они обменялись взглядами, но подробно сейчас говорить об этом было некогда. Лари поднял бокал.

   – За Рождество!

   – Отлично!

   Они выпили за Рождество, чокнувшись бокалами, и Ивик то ли от вина, то ли еще от чего показалось, что сидят они все пятеро – близко-близко друг к другу, и она давно уже этих людей знает, и ей с ними – легко. Хорошо бы встретиться еще, подумала она, ощущая внутри острое сожаление – нет, не встретятся... разве что можно их завербовать, но этим, наверное, и так занимается Кир, ведь он связан с Кельмом. В общем, не ее ума это дело. А жаль... Они такие классные – непонятно, почему.

   Или в вине все же что-то было? Так ведь и до вина она себя чувствовала так же. Лари негромко рассказывал сидящей рядом Ниле, как правильно делать вот этот желтый соус к птице, оказывается, он этот соус и готовил; Аллора разглядывала бусы – вернее, четки, но не канонические, замаскированные под бусы, лежащие на столе; такие вот Кир и мастерил, и такие подарил каждому на Рождество, Ивик достались нежно-голубые, подходящие к платью. И не надо было заботиться о разговоре, не надо было ничего стесняться, все было правильно и хорошо. Можно и просто молчать вместе. Разглядывать свечи, десятки свечей расставленных на столе, отражающихся в темно-красном вине, в блюдах, в стекле, в зрачках празднующих.

   Кир поднялся и принес клори. Протянул Ивик.

   – А ну-ка давай, давай, – обрвался Лари, – как там у вас в Дейтросе принято...

   В Дейтросе существовали десятки рождественских песен – целая культура, и каждая песня – как жемчужина. И без них праздник – не праздник. Ивик смущенно поглядела на дарайцев. На самом деле эти песни надо бы перевести. Но никто пока не озаботился.

  – Ничего, что я по-нашему спою?

   Дарайцы наперебой заверили, что наоборот – хорошо, что они с удовольствием послушают. Ивик стала играть вступление, легкую, звонкую мелодию "Младенца".

   Он был из плоти, он был из крови, он мёрз – зима

   И на младенца сквозь дыры в кровле смотрела тьма

   Дым над трубою свивался в кольца крутил, вертел

   Звенели мухи и колокольцы, не спал вертеп

   Не спали люди, трава, деревья, речная муть,

   И ночь стояла, от удивленья забыв уснуть

   (М.Протасова)

   Ивик пела рождественские песенки – одну за другой. Дарайцы тихо, молча слушали, а Кир помогал ей своим высоким тенором, голос у него был не то, что поставленный, но вполне приличный.

   – Ну а из вас кто-нибудь может? – спросила она потом, смущенная вниманием, которое ей доставалось. Лари крякнул, протянул руку за инструментом.

   – Попробую, ну-ка...

   Он немилосердно и фальшиво рванул струны, Ивик едва сдержалась, чтобы не сморщиться. Ничего-ничего, можно привыкнуть. Лари, скорчившись, неравномерно и резко брал основные аккорды. видно, что-то подбирая, то и дело ошибаясь и призывая при этом Проклятого... В итоге неловкие пальцы встроились в какой-то ритм, и под этот смутно напоминающий мелодию грохот Лари запел.

   Голос у него был хриплый и очень громкий, в аккордах он врал на каждому шагу, но при этом – совершенно не стеснялся, орал вовсю, и это Ивик нравилось.

   Песню она уже слышала – это был рейк, одна из довольно поздних песен Ликана.

   Последние мысли в голове забубенной,

   Последние гвозди в исхудалые руки;

   Я был этой ночью у постели влюбленных –

   Там вонь, духота и неприятные звуки...

   Довольно с нас обещаний

   Продажных сытых вождей,

   Довольно пустых мечтаний,

   Довольно чужих идей.

   Вперед молодое племя –

   Далек еще смерти час

   Мы убиваем время –

   Время убивает нас.

   (Я.Мавлевич)

   Они как-то оказались на маленькой кухне вдвоем – Ивик и дейтрийский священник. В комнате стоял гул голосов, прислушавшись, Ивик уловила резкий, громкий голос Лари, о чем-то спорившего с Аллорой.

   Ивик опьянела, хотя вроде и выпила немного. Отец Кир что-то говорил, что-то малозначащее, она кивала. Хойта сидел напротив, прямой в своей белой одежде, в хайратнике поверх пестрых длинных прядей, с кольцом в носу. Смотрел на нее внимательно, сцепив руки с длинными пальцами на столе. И было это странно – будто не со священником сидишь, а с каким-то бродягой, и можно быть откровенной, но не так, как на исповеди – не перед высшим, давящим на тебя авторитетом, а как по пьянке, с незнакомцем, которого больше и не увидишь.

   Он вдруг спросил, откуда Ивик знает иль Лика. Ивик рассказала.

   – Вот оно как...

   – Я не думала, что его записи сохранились.

   – Так ведь он до ареста вполне официально издавался... Немного, но... И потом, есть самиздат. Знаешь, он был умный человек, иль Лик.

   – Его убили ни за что. Он был ни в чем не виноват.

   – Ивик, таких людей не убивают ни за что. Он был виноват. Не во всякой там ерунде, конечно, которую ему навешали... Но я думаю, что такого человека просто не могли не убить.

   – Я хотела вставить в роман цитату из него... маленькая еще была, глупая. Священник в квенсене мне объяснил, что это неправильно. Там, понимаешь, он писал, что суть жизни христианина – противостояние злу... ну и так далее, помнишь?

   – Конечно. " Каждый из нас должен стать гэйном. Каждый должен встать на пути зла, затопившего мир, потому что каждый – воин"...

   – Это все хорошо звучит, – горько сказала Ивик, – но я не знаю... Священник объяснял, что нельзя это... акцентировать на зле. И нельзя противопоставлять себя лично злу, потому что мы всего лишь люди, а зло побеждает только Христос... А мы должны стараться не грешить... А я не могу, Кир. Вот не могу. Я сама думаю, что то, что я делаю, как я живу – это правильно. Но ведь и это гордыня, как я могу сама судить о добре и зле? Я запуталась. Я совсем не могу больше... Да, мы все грешны... – она хлопнула по столу ладонью. Кир прижал ее руку, посмотрел в глаза.

   – Подожди, Ивик. Все сложнее. Все это не так.

   – А как – если не так?

   – Иль Лик был прав, Ивик. Зло, затопившее мир! То, что мы называем грехом – это и есть зло, затопившее мир. Мы живем в атмосфере зла, понимаешь? Оно везде. Все эти бездумно заимствованные у триманцев монашеские практики... как ты можешь очистить себя от зла, если оно – везде, вокруг, ты дышишь злом, оно – в твоих близких, самых близких людях, в соседях, вообще везде? Монахи потому и пытались уйти от мира. В пустыню уйти! В пустыне нет зла, верно, и там можно себя очистить, и ведь были люди, которые очищались и становились чудотворцами... Иисус тоже не зря в пустыню уходил. А монастыри, кстати. чаще всего превращались в рассадники того же зла! Даже почти всегда, наверное.

   – А как же? – жалобно спросила Ивик, – как тогда?

   – Вопрос только в том, увеличиваешь ты количество зла в этом мире или уменьшаешь... вот и все. Избавляешь от страданий – или заставляешь людей страдать... А все это очищение... списки грехов... ерунда это. Не обращай внимания.

   Лицо Кира, чуть искаженное, плавало перед ней... Мы все-таки перепили, подумала Ивик.

   – Ты все равно неправильный! – сердито сказала она, – надо называть грех своими именами! Нормальный священник сказал бы, что я это... живу в прелюбодействе... А эти, там – она кивнула в сторону двери, – и вовсе. А ты...

   – Да, нехорошо! – согласился Кир, – с блудницами и мытарями, какой позор...

   – Нам говорили, что они все исправлялись и начинали новую жизнь! И вообще – а как же апостол, он же писал, что эти... как их там – блудники и прочие царства Божия не наследуют...

   – Знаешь, почему он это писал? Потому что в общине той, коринфской, таких было полно. Такие туда и шли... Думаешь, туда шли тогда приличные отцы семейств, или тем более, матери, нормальные, зажиточные, порядочные люди? Не-ет, Ивик. Порядочные люди – они туда не шли, и сейчас не пойдут... Им и так хорошо. Их и так все устраивает...

   – Не знаю, нам другое говорили.

   – Так это вранье, понимаешь? Знаешь, что писал один римский критик христианства, Цельс? Сейчас... "Христиане же скажут – придите к нам те, кто грешили, те, кто дети и дураки, те, кто несчастные и убогие, и вы войдете в царство небесное: мошенник, вор, негодяй, отравитель, осквернитель храмов и гробниц, это их новообращенные". Думаешь на пустом месте он так говорил?

   – В Дейтросе все порядочные как раз ходят в церковь...

   – Как только в церковь начинают ходить все порядочные, так она начинает гибнуть, Ивик... это закон. Она не погибнет до конца, понятно, но она... в общем, потом начинаются всякие неприятности.

   – Не понимаю, – Ивик оперлась о ладони лбом, – ничего не понимаю! Я думала, все наоборот...

   – За Христом идут проклятые. Понимаешь – проклятые этого мира! Те, кому в этом мире плохо. Они ищут надежды... Посмотри на этих – они все такие. Блудницы, алкаши, гомики, замученные нищетой, бездомные... Они уже не могут скрывать, как им плохо – они бегут, они готовы на все, лишь бы прекратить свою муку... И вот тогда, – худая ладонь сжалась в кулак, – тогда Христос подходит к ним и говорит – вы тоже люди, шендак! Вы – мои братья. Пошли вместе! И они идут...

   Он помолчал, а потом сказал спокойно.

   – Ты ведь тоже такая, Ивик. Ты только скрываешь это от себя.

   Ивик смотрела на хойта расширенными глазами, бессильно бросив руки на стол.

   – Слушай, Кир, а вот если тебя здесь убьют – то как, причислят к лику святых?

   – Сомневаюсь, – фыркнул он, – из меня святой, знаешь, как из козла скрипач.

   – Меня тоже не причислят, – сказала Ивик, – и никого из нас. Мы же гэйны... нам положено.

   Кир протянул ей руку и торжественно ее пожал.

   – Очень рад, что мы друг друга понимаем.

   В приемной грохотал телевизор. Ивик приводила в порядок отчетность. Поздними вечерами клиентов почти не бывало. Это не значит, что нет работы, конечно. Надо привести в порядок «гробы», продезинфицировать каталки, заняться документацией, протереть шкафчики... И попробуй сделай что-нибудь не совсем идеально – обязательно последуют нарекания. Тайс или кто-нибудь из начальства заметит. Ивик плевать на нарекания, конечно, но почему-то все равно неприятно.

   К счастью, сегодня с ней дежурили две девочки-практикантки. Девочек Ивик отправила мыть и пылесосить "гробы". Сама уселась за компьютер. Уму непостижимо, сколько писанины сопровождает каждый случай убийства. Все же дарайцы – знатные бюрократы. Начальница на днях сделала общий выговор: комиссия проверила документацию и выяснила, что документация ведется безобразно. Мы все должны больше уделять этому внимания! Вносить все детали бесед с клиентами. Заполнять все графы, а не только те, которые мы привыкли заполнять. Вносить также медосмотр. Правильно, грамотно формулировать. Ивик с легкой гордостью улыбнулась. На днях коллега сказала ей:

   – Удивляюсь. Ты дейтра, а пишешь куда грамотнее нас.

   – Мы изучали дарайский в школе, – скромно ответила Ивик. Действительно, писала она и по-дарайски неплохо. Несравнимо, конечно, с родным языком. Хуже, чем с триманскими. На дарайском она никогда не рискнула бы творить. Но все же – грамотно, прилично. Отчего почти все коллеги, закончившие, вроде бы, Свободную школу, писать толком не умеют – это другой вопрос...

   Вот девочки-практикантки – только что вышли из Интеграционной. Это еще хуже.

   Ивик оторвалась от работы. Что-то назойливо лезло в мозг, мешало, раздражало... Шендак, так это же телевизор. И чего она мучается? Девочки ушли, коллег нет. Никакой необходимости терпеть всю эту ерунду... Неужели им такое нравится?

   Ивик присмотрелась. На экране кривлялись певцы – отчасти голые, отчасти затянутые в тонкую блестящую ткань. Свет накатывал радужными волнами. Однообразная громкая музыка мучила слух. Знаменитая ли это группа или какие-нибудь начинающие? Какая разница, все совершенно одинаково. Безлично.

   Ленивчик лежал тут же, на столе. Ивик потянулась и выключила ящик. Сразу стало тихо и покойно. Как, собственно, и должно быть в Колыбели, обители смерти...

   Вот так ведь всегда, подумала Ивик. Сначала этого не замечаешь. По сравнению с другими впечатлениями – барахлом, продуктами, чужеземным богатством – все это кажется мелочью. Но потом, мало-помалу, начинает проникать в сознание серость.

   Ты чувствуешь разницу.

   Первое время музыкальные композиции, фильмы, картины даже могут показаться оригинальными и интересными. За счет непривычности – они не такие, как в Дейтросе. Пока ты не услышишь тысячный раз – одно и то же: чуть-чуть другая мелодия, другой ритм, но суть и смысл – те же самые. Пока не посмотришь десятый фильм – отличающийся от первого лишь именами героев, незначительным отличием в чертах лица и цветом их одежды. И возможно, местом и временем действия. Где бы действие не случилось: в прошлом, будущем; в любом месте Дарайи, в других мирах, все равно герои одни и те же – у них одинаковые лица, выражение глаз, они одинаково думают и говорят одними и теми же словами. Типажи.

   И серость, серость, беспросветная слабость любого образа... Такое впечатление, что они нарочно отбирают только самые убогие творения. Но все еще хуже – в Дарайе ничего другого и не бывает.

   Это мелочь. Этого не замечаешь. Какую роль играет искусство в жизни среднего человека? Почти нулевую. Развлекательную. Без него можно обойтись. Но постепенно впечатления накапливаются.

   И ты вспоминаешь Дейтрос, где каждая книга – открытие, каждый рассказ – откровение, фильм – открывает новую грань мира; каждый музыкальный отрывок, даже легкий и развлекательный, тревожит и будит душу. Где так мало глянцевой красивости, но на каждом шагу – красота.

   Мы не ценим все это. Кажется, это никуда не денется. Но вот же – делось... У них здесь – делось.

   Иногда, впрочем, встречались и в Дарайе неожиданно яркие находки – по-настоящему волнующая мелодия, мастерски построенный диалог, стихотворение; но чаще всего выяснялось, что происхождение этой находки – древнее, еще доготановское; иногда триманское или даже дейтрийское. Ивик немало позабавила услышанная по телеку в разухабистой оранжировке русская народная песня "Калинка"; и совсем уж поразил использованный в какой-то рекламе перевод известного дейтрийского поэта...

   Дверь отползла в сторону, вошли девочки.

   – Мы закончили, теперь что делать?

   Они сидели втроем и пили чай. Ивик рассматривала девочек. Какие девочки – по дейтрийским-то меркам? Обеим по восемнадцать. У Ивик в 18 была ответственная, опасная работа; она пережила тяжелое ранение; уже вышла замуж, забеременела, родила ребенка...

   Подумать только, что можно жить без всего этого, жить – и не торопиться, долгое детство, долгая, веселая разгульная юность. Доступные по деньгам развлечения и поездки, мальчики, крейс и легкие наркотики, хобби, жизнь – для себя. Санне уже 28, у нее есть партнер, живут вдвоем. Ивик как-то с улыбкой спросила, как насчет детей, Санна удивилась.

  – Да ты что... Рано еще. Куда торопиться, надо для себя пожить.

   Мысль эта запала Ивик в душу. Пожить для себя! Вот как она сейчас – только еще без второй, тяжелой и опасной, и требующей времени работы. Просто отрабатывать смены где-то. Приходить домой – и писать, писать... А может, подкопить денег и съездить к морю. В одиночку. Не в санаторий после тяжелого ранения, полуживой, а просто так, потому что хочется. Там завести какой-нибудь необязательный романчик. И опять же – писать... Если бы больше времени на писание! Ивик давно закончила бы и цикл про Алекса, и приступила бы к роману о будущем...

   Вот только – захотелось бы ей тогда писать хоть что-нибудь?

   Девочки обе были рослые, симпатичные. У Таллы – огромная копна золотистых кудряшек, очаровательно мягкий плоский носик, огромные подведенные глаза. Мири – тонкая, как фотомодель, с распущенными по плечам локонами. Но даже в черно-белой одинаковой форме безошибочно определялось социальное происхождение девочек. По каким, интересно, деталям, подумала Ивик. Слишком яркая дешевая косметика. Обилие пирсинга, вычурные искусственные ногти. Общая вульгарность. Жесты, стиль поведения. Не ошибешься...

   Девочки щебетали о ценах в парикмахерском салоне. Как все подорожало. Ивик подумала, что уже и ей пора бы посетить сие заведение – лохмы слишком отросли.

   – Вам еще долго учиться? – поинтересовалась она. Талла ответила.

   – Еще полгода. Вот практику закончим... – она вздохнула, – а найдем ли потом место работы – это еще вопрос.

   – А кем вы можете работать? Танатологами?

   – Нет, сопровождающими.

   – Как я? – удивилась Ивик, – но у меня вообще нет образования.