Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)

– Не знаю, Раж, говорят, что если свыше пятидесяти рабочих… А сколько у вас?..

– Послушайте, Лазецкий, как же защищаться от них? Я вам плачу не за успокоительные речи, давайте рассуждать здраво, я ведь не Калоус… Вы звонили на завод, Фальта? Если там вчера было спокойно, это еще ровно ничего не значит, посмотрим, что будет завтра… Я только пытался дозвониться Валешу, его нет ни дома, ни в конторе… думаю съездить туда, не нравится мне все это… Есть у вас сведения: был ли кто из моих рабочих на профсоюзном съезде? Кто? Этот веснушчатый с мельницы? Нет, не знаю. Вы уверены? Валеш давно мог бы от него избавиться!..

– Погодите, Раж… курить я больше не буду, только отведаю вашего ликера… М-да, так вот, звонил мне сегодня Крейза из партийного центра, настроение у них там кислое. Зенкл уехал в Моравию. Видно, что…

– Видно, что он дерьмо, а не глава партии, скажем это положа руку на сердце! Уехал в увеселительную прогулку – теперь!.. Нет, кучка озябших студентов, что болтается на улицах, меня ни в чем не убеждает… Президент, мол, не подпишет. Сказки это, а я предпочитаю трезвую оценку… Зуна мне совсем недавно клялся, что все в порядке. Только как бы этот порядок не вышел нам боком. Однако хватит о политике, вернемся к делу… Я подумал об этих экспортных лицензиях и решил забрать их домой… Могут быть неприятности… Нет, этого не нужно, я ему заткнул рот, он тоже вынужден был бы лавировать… если не хуже. Что пишет Браун? Шляется там в Брюсселе и получает командировочные, пройдоха. Ему бы только срывать куши, больше он ничем не занимается. Надо будет внушить ему…

Ирена вернулась в кресло и закрыла глаза рукой. Вашек был прав. Был? Ничего я не смыслю!

И все же Ирена начинала понимать что-то, еще очень смутно и безотчетно… Она подумала о муже. Но ведь она любит своего Ондру, ведь она…

Проводив гостей, Раж вошел к Ирене изменившийся, оживленный. За его улыбкой чувствовались утомление и тревога, но в движениях появилась решительность. Он обнял жену сзади за плечи и встряхнул ее, словно для того, чтобы вывести из дремоты.

– Ну, что, Золушка? Вставай, не умерла ты тут от скуки? Что с тобой, у тебя такой вид, словно ты с луны свалилась? Знаешь что, надень-ка самое лучшее платье, и поехали. Заедем на минутку в контору, а потом закатимся куда-нибудь, где я могу похвастать красивой женой. Брось глупые мысли, киса, забудем их, сейчас не время. И вообще, я не позволяю тебе хмуриться!

6

Вечерняя жизнь била ключом на Вацлавской площади. Подняв воротник пальто и засунув руки в карманы, Борис Тайхман пробирался мимо групп спорщиков, неистовствовавших у фонарных столбов. Борису было скучновато. Иной раз он останавливался, небрежно прислушиваясь к резкому обмену мнений, и тотчас снова устремлялся по течению людского потока. Изрядная заварилась каша, думал он. Кто бы мог сказать, что дойдет до такого накала! Он наблюдал возбуждение на улицах, с досадой отмечая, как невыгодно изменилась улица за ту неделю, что он провел в туристском домике близ горного курорта Шпиндлеров Млин.

Борис любил ритм большого города и умел наслаждаться им. Прожив столько лет в захолустном Яворжи, сумеешь оценить волнующие прогулки по оживленным столичным улицам, где можно полюбоваться залитыми светом витринами, фотоснимками кинозвезд и точеными женскими ножками, пробегающими мимо.

Борис вернулся вчера утром, забежал на факультет и угодил в самый разгар событий. По дороге к университету ему пришлось протискиваться через толпу людей, шагавших к Староместской площади. А что творилось на факультете! Сходки, собрания, громкие споры и перешептывания в коридорах; обе стороны к чему-то готовятся, всюду беготня и лихорадочная деятельность – и в аудиториях, и перед зданием юридического факультета, где с реки дует пронзительный ветер. В руководстве партии, как ему сообщили, возникли распри. Все это было гораздо серьезнее, чем бурные студенческие сходки, которые Борис любил. Сейчас решаются дела поважнее. Борис болтался на факультете и вынюхивал.

Еще в машине, по пути к Праге, он раздумывал обо всей этой истории с министрами и решил, что это отрадная разрядка после бесконечных и уже прискучивших ему политических споров, в которых проходила последнее время факультетская жизнь. Подали в отставку? Отлично, теперь мы и у нас на факультете покажем красным, почем фунт изюму. Но Борис был удивлен и раздосадован, убедившись, что на факультете все настроены страшно серьезно. Даже Рансдорф, – Борис заметил это с первого взгляда. Днем состоялись наспех созванные собрания национал-социалистов, – принадлежностью к ним Борис гордился, – вместе с членами католической партии, и было с энтузиазмом решено выйти на улицы и «повести народ в бой не на живот, а на смерть против красного террора, угрожающего демократии».

Борис не увлекался политикой и принял участие во всем этом для поддержания собственного престижа и потому, что считал борьбу против коммунистов столь несомненным своим долгом, что, мол, нечего и раздумывать. В состав комитета он вошел только ради почета, ибо не любил связывать себя общественной работой. В конце концов, все это – страшная ерундистика!

Вечером Борис никуда не пошел. На улице был лютый мороз, а в однокомнатной квартирке Бориса калориферы приятно дышали теплом. Днем он узнал по телефону, что его сводный брат Камил, который возглавлял пражскую контору и сбыт фирмы «Тайхман и сыновья», поехал в Яворжи позондировать обстановку на заводе. Борис немедля сообразил: неожиданный отъезд брата дает ему счастливую возможность побывать у любовницы Камила в роскошном гнездышке, обставленном братом с подлинной щедростью. Этот жмот Камил, владелец коллекционного фарфора и Гелены, в последнее время весьма скуп на месячное содержание Борису: похоже, что он, как опекун, пытается приструнить младшего брата. Борис решил, что неплохо будет хотя бы втайне отомстить Камилу. У него уже есть в таких делах немалый опыт, и он был уверен, что найдет у Гелены благосклонный прием. И действительно, легкость, с какой он добился своего, даже немного разочаровала его. И все же так провести время гораздо приятнее, чем болтаться по улицам на морозе и выкрикивать лозунги против коммунистов. Политическую борьбу он со спокойной совестью предоставил другим, обойдутся и без него.

Борис остановился на сквозняке в подворотне и оглядел улицу. На ближайшем углу собирались немногочисленные группки молодых людей в зимних пальто. Борис заметил нескольких коллег по факультету, но ему не хотелось присоединяться к ним. Их было смехотворно мало, и они терялись в густой толпе. Что здесь происходит?

Кто-то что-то выкрикивал, махая руками над головой, но жидкая толпа молодых людей таяла и дробилась; кое-кто исподволь отошел и смешался с прохожими, оставшиеся зябко переминались с ноги на ногу, поворачивались во все стороны, дышали на руки и молчали. Толпа на тротуарах не обращала на них внимания. Юнцы ждали «красного террора», а дождались пренебрежительного безразличия. «Это – наши», – разочарованно подумал Борис.

Группы студентов скандировали рифмованный лозунг, он повис в морозном воздухе, несколько голосов нестройно откликнулось, но этот отклик был едва слышен в шуме взбудораженной улицы.

Пражане, не теряй отвагу,

Студенты защищают Прагу!

Юнцы стыдливо отводили глаза. Изо ртов у них шел морозный пар. На тротуаре две-три головы повернулись в их сторону, кто-то замахал шляпой, но в общем сочувствие было слабое.

Духовая музыка по радио заглушила замиравшие возгласы:

Ввести у нас не разрешим мы

Тоталитарные режимы!

И снова: «Ввести у нас не разрешим мы…»

А ну их к бесу! Борис с досадой отвернулся и пошел по краю тротуара. Пустой номер! И это «гигантская манифестация, которая увлечет народ в бой против красных»? Нечего сказать!

А здесь? Сколько народу! По мостовой от Музея с песнями тянулось шествие молодежи. Знамена и лозунги, лица, румяные от мороза. «Раз-два, пеклу не бывать, рай себе добудем!» Борис смотрел на них с ненавистью и интересом: это они! Те, другие! Это молодежь с фабрик и заводов, есть лица, знакомые и по бурным студенческим сходкам; он встречал их в факультетских коридорах. Из Союза молодежи, ишь ты! Чтобы не оказаться среди этих демонстрантов, Борис перешел на тротуар и прислонился к голому стволу дерева. Бедлам, да и только! Может, будет драка, подумал он с волнением, и сердце у него учащенно забилось. Пусть, пусть подерутся. Ему почти хотелось этого. Может, и стрелять будут. Вот и был бы террор! Сейчас две демонстрации столкнутся и начнется свалка!

Но свалка не началась. Несмотря на шум, гомон, выкрикивания лозунгов и перебранку, в рядах тех, других, царили непостижимое спокойствие и выдержка, которые пугали Бориса, выводили его из терпения, побуждали к действию.

У Бориса закружилась голова, в душе смешались злоба и страх, возникла бессмысленная боязнь перед дубинками и затрещинами полицейских. Борис подавил ее и вдруг почувствовал непреодолимое желание выкинуть какой-нибудь безрассудно смелый фортель – что-то такое, отчего сердце учащенно забьется, на чем можно испытать свою отвагу… Но что же, что?

Борис оглянулся и в двух шагах от себя увидел рабочего-милиционера. Повернувшись лицом к мостовой, тот стоял в зимней куртке с сигаретой в зубах, неподвижный, как изваяние; прищуренными глазами он наблюдал за движением на улице. Какое невозмутимое лицо!

Двумя шагами дальше стоял другой, за ним третий. Борис заметил, что они оцепили всю улицу. Стоят и караулят, больше ничего, но от самого их присутствия мурашки пробегают по спине и становится сухо во рту. К тому, что стоял ближе к Борису, подошел другой, плечистый парень в высоких сапогах, подпоясанный ремнем. Они обменялись короткими фразами, потом кто-то крикнул: «Патера, Пепик, найдется у тебя закурить?» Рабочий сунул руку в карман и молча протянул пачку через плечо. У него было крупное лицо с широкими скулами, глубокие морщины сбегались на крепком подбородке, все лицо выражало скрытую силу. «Чем-то все они похожи друг на друга, – подумал Борис. – У нас на заводе тоже вот такие».

Им снова овладело яростное желание совершить что-то, его бил легкий озноб. Он злился на себя, на свою нерешительность! Вот сейчас! Точно понукаемый кем-то, он почти вплотную подошел к рабочему и уперся в него вызывающим взглядом, словно хотел прогнать его отсюда, уничтожить, подавить своим гневом и презрением. Рабочий не отводил глаз, сощуренных в щелки. С минуту они глядели друг на друга. Казалось, ничто не сможет вывести крепыша из равновесия.

– Тебе что-нибудь надо, приятель? – спросил он с добродушной снисходительностью.

Борис вытаращил глаза, перевел дыхание и отвел взгляд.

– Д-да… Не найдется ли у вас огонька?

И он вытащил портсигар.

– Есть. Закуривайте сами, а то ветрено.

Борис еще не успел отойти от него, ноги что-то ослабли, когда услышал, как этот широкоплечий детина рассказывает кому-то:

…Хотел я, помню, дать ему раза, а потом думаю: поднимет крик – мол, диктатура. Лучше уноси ноги, петушок, пока я тебя не тронул. А то нос отморозишь.

Ирена ждала Ондржея в машине, стоявшей в переулке, в двух шагах от Вацлавской площади, и наблюдала оживленную улицу. Она слышала шаги, возгласы, пение. Мимо неосвещенной машины проходили люди и шли на площадь, словно влекомые невидимым магнитом. Весь мир с ума сошел, что ли?

Кто-то постучал пальцами по стеклу. Ирена обернулась и узнала загорелое лицо Бориса Тайхмана. Он улыбнулся ей, без спросу влез в машину, уселся на заднем сиденье и захлопнул дверцу.

– Привет, землячка! А я тут брожу и вдруг вижу знакомую машину и вас в ней, – заговорил он, потирая замерзшие руки. – Вы тоже приехали делать революцию? Что творится-то, а? Возможно, и стрелять будут. Я только вчера вернулся из Шпиндла, там роскошная лыжня! Вы в этом году не выезжали? А здесь в Праге все вверх тормашками! Что скажете? Улицу они сумели взбудоражить, но им заткнут пасть! Я тут чуть было не схватился с одним из них… Наши с факультета все на ногах. Увидите, какая будет заваруха! Президент не подпишет… да и потом есть же Запад, он не позволит, чтобы красные заграбастали нашу страну. Так что я не беспокоюсь!..

Ирена глядела в окно и не отвечала на эту пустопорожнюю болтовню. Борис тотчас решил, что политика ей неинтересна, и заговорил укоризненным тоном:

– А почему вы не пришли в тот раз?

Она недоуменно поглядела на него.

– Разве я обещала прийти?

– Нет, не обещали. И совершили ошибку. Я хотел затащить вас в самую оригинальную компанию в мире. Может быть, вас кое-что рассердило бы, но, во всяком случае, вы бы не скучали. Вы недовольны? Чем? Тем, что я говорю откровенно? Ведь мы земляки!

– Я недовольна тем, что вы говорите слишком много, – попыталась она осадить его.

– Это вы уже сказали мне в прошлый раз в «Монако», – тихо усмехнулся он. – Но я не перестану твердить вам, что вы совершаете ошибку. Ведь вам скучно живется, Ирена. Чем угодно ручаюсь, что скучно. Взгляните-ка на божий свет: время тревожное, война на носу, жизнь идет ускоренным темпом. Почему вы хотите, чтобы я молчал? Хватит того, что я был слеп, когда мы учились в одной школе. Помните нашего математика по прозвищу Чендра Перак… Воспоминания детства. Хотите, я…

Ирена вздохнула и с досадой оборвала его:

– Я хочу, чтобы вы наконец замолчали, Борис! За кого вы меня принимаете?

– Прежде всего за красивую женщину.

– Пусть так. Но красивая женщина замужем. Уверены вы, что я не попрошу Ондру внушить это вам? Вы обращаетесь явно не по адресу.

«Как остановить этот поток болтовни?» – думала она, перестав слушать Бориса. Ее не удивляло поведение этого развязного сынка владельца стекольного завода, где работают ее отец и брат, она хорошо знала Бориса. Красивый юноша, с правильными чертами лица, неуспевающий студент и преуспевающий танцор, влюбленный в свои совершенства, нагловатый, своенравный, пустой. В Яворжи она видела его только издалека, сквозь кованую решетку палисадника перед виллой фабриканта. Барчонок! Они были соучениками по гимназии, но Ирена зимой и летом приезжала на занятия местным поездом, тащившимся в районный городок мимо тощих полей, а Бориса привозил шофер в поблескивающей лаком машине. Тогда в группе других девочек из рабочего поселка он не замечал Ирены и, только встретив ее в Праге, уже женой Ража, проявил интерес к «землячке». Борис попытался завязать с ней флирт, был решительно отвергнут и принял это с милым недоумением. Он «подъезжал» и так и этак: делился с Иреной своими огорчениями и мечтами о путешествиях, старался сблизиться, поверяя ей свои сердечные тайны. Но она никогда не принимала его всерьез и только смеялась над непрестанными домогательствами. «Он неплохой, – думала Ирена, – только избалованный».

Она решительно запретила ему ухаживать за ней, но из этого ничего не выходило. Вот и сейчас он сидит рядом в неосвещенной машине и болтает. Его не смущает, что она смотрит в окно и погружена в свои мысли. Все происходящее вокруг он, вероятно, считает развлечением, забавой, которая кончится так же быстро, как началась. Ирене казалось, что сегодня она видит Бориса иными глазами. Как только она могла прежде выслушивать его циничные рассуждения, что нынче, мол, жизнь идет ускоренным темпом и молодые люди должны, ничем не смущаясь, срывать цветы удовольствия, пока нас всех не разорвала атомная бомба! В Ирене закипали возмущение и гнев, но она упрямо молчала. Только когда Борис как бы случайно коснулся ее руки, она спохватилась и брезгливо отстранилась. Прежде чем она успела сделать ему замечание, появился Ондржей Раж.

Борис сразу отодвинулся и умолк.

– А-а, Борис фон Тайхман! – приветливо и чуть иронически сказал Раж, здороваясь с нежданным гостем. Он всегда относился к Борису с шутливой снисходительностью взрослого, не обращая внимания на то, что это бесит молодого человека. – Ну, как? Воюете у себя на факультете? Ирена, у тебя одним партнером больше. Я сегодня едва шевелю ногами. Так куда же? Попробуем в «Монако»; что скажете, господа?

Он положил набитый портфель на сиденье и нажал стартер.

Поздней ночью, проезжая по безлюдным улицам, Ондржей и Ирена думали каждый о своем. Неудачный вечер! Отзвуки политической борьбы проникли с улиц в полумрак бара и создали хмурое настроение. В каждой рюмке словно бы таилось мрачное предзнаменование. А тут еще этот болтунишка Борис! Ирена промолчала весь вечер и отказалась танцевать.

Ондра осторожно вел машину по скользкому асфальту и поглядывал в зеркальце на Ирену. Ее лицо было бледно, задумчиво, непроницаемо. Ондржей сразу понял, что у нее неспокойно на душе, и решил, что лучше не расспрашивать ни о чем. Он знал ее характер: впечатлительна, переменчива, как весенняя погода, вспыльчива и вместе мягка и мечтательна. А какая упрямая! Лобовым ударом ее не возьмешь, но, если знать ее натуру, можно мастерски играть на клавиатуре ее настроений и слабостей. Она по-детски бесхитростна: скажи ей в нужный момент доброе слово, ласково погляди на нее, и она у тебя в руках. Такую он ее и любил, нежную, хрупкую, покорную и беззаветно преданную. Иногда они ссорились, но всегда по его вине, из-за его неверной тактики, из-за его упрямства. А сегодня! Эти ее странные вопросы! Раж чувствовал в них непонятное ему своенравие, воинственное, хотя и смутное несогласие, а может быть, и больше – недоверие и подозрение.

– Ты устала? – спросил он тихо, не поворачивая головы.

Она едва кивнула и закрыла глаза.

Потом они лежали рядом под стегаными одеялами и молчали. От парового отопления веяло теплом. Раж повернулся к жене, хотел привлечь ее, но она как-то замкнулась. Ему хотелось властно подчинить ее, рассеять ее задумчивость объятиями, но он разумно отказался от этого. Ирена уклонялась сдержанно, но упорно и наконец отодвинулась от него. Ондржей слышал ее прерывистое дыхание. Он нашел ее тонкую беспокойную руку и положил себе на грудь: она любила засыпать так. Под тонкой кожей чуть ощутимо бился пульс, как бьется в руках пойманная птичка.

– Спишь?

– Нет.

И немного погодя:

– Что с тобой, Ирена?

– Я боюсь.

– Глупая, для этого нет причины. Чего ты боишься?

Она вздохнула и убрала руку.

– Не знаю. Мне кажется, что сегодня я заглянула в свою жизнь, как в колодец… Он высох…

– Братец, видно, постарался, – бесстрастно констатировал Раж, хотя в душе его вспыхнула ярость. – Родственные визиты иной раз бывают не к месту.

– Нет, не только в этом дело, Ондра! – настойчивым шепотом прервала его Ирена. – Как мы живем? Что будет дальше, ты знаешь? Я страшно боюсь, Ондра, всего боюсь! Боюсь того, что творится кругом… Я этого не понимаю, мне кажется, что я слепая или замурованная… И тебя я боюсь тоже…

Ондржей нащупал выключатель, зажег лампу и, наклонившись над Иреной, пристально поглядел ей в лицо.

– Дуришь, Ирена! Что я тебе сделал?.. Ну, хватит похоронных разговоров, девочка. У меня забот выше головы, а ты…

– Я не знаю… Не знаю, что ты, собственно, за человек… Скажи мне, что будет дальше, что произойдет… Ведь ты мой муж, и я не хочу, чтобы ты от меня что-то скрывал.

Он долго и усиленно обдумывал, что ей сказать. Наконец утвердительно кивнул:

– Ты права, сейчас не время для идиллий, нужен трезвый взгляд на вещи. Тебе он тоже нужен, Ирена! Я старался, чтобы ты не знала всей этой грязи и жестокости, всего того, что называется политикой. Но может быть, и в самом деле нужно, чтобы ты уже сейчас считалась с любой возможностью, сама видишь, что происходит. Не хочу расстраивать тебя, но скажу: мне самому страшно. Они поднимают руку на все… Улица сорвалась с цепи, могут произойти события, гибельные для нас обоих. Если они добьются своего, мы всего лишимся. За себя я не боюсь, но…

– И что тогда? – тихо спросила она. – Что, если они добьются?!

– Тогда для нас все потеряно. Я уже сейчас учитываю такую возможность. Нам останется один выход: бежать отсюда, уехать как можно скорее, пока не…

– Уехать… куда?

– Куда! Ты дурочка! У меня есть связи. В Бельгии или в Англии нам будет не хуже…

Она закрыла глаза руками…

– Но это… Я не могу… Это… невозможно, Ондра!

– Не только возможно, но даже необходимо. Однако преждевременно говорить об этом. Ты моя жена, Ирена, и знаешь, как я тебя люблю. Если что случится, мы должны уехать вместе, ничего страшного, верь мне! Наступит день, когда мы вернемся, в этом я уверен. Наступит такой день…

Он лег на спину, потушил лампочку на ночном столике, но не спал, курил, смотрел в темноту и думал. Его поразило ее несогласие. Ничего, со временем смирится. Он снова заговорил, вдаваясь в ненужные подробности, вслух излагая свои планы, закуривая новые и новые сигареты.

– …Пока положение еще совсем неплохое. В игре много козырей, и только глупец может думать, что наши враги уже выиграли. Не ломай над этим голову, девочка. – В темноте он погладил ее по руке.

Ирена свернулась в клубочек под одеялом, ее знобило. Она зажмурила глаза. Спать, спать и не думать, заткнуть уши и не слышать его слов, которые перекатываются через нее, словно мутный поток. Как остановить их?!

– Ондра! – с трудом произнесла она, и этот тоскливый возглас прозвучал, как вопль. Раж замолчал и ждал.

– Ондра… я должна сказать тебе… послушай меня, пожалуйста… У нас будет ребенок. Три дня назад доктор сказал мне…

Тайна воплотилась в слово, и это слово затрепетало, как подстреленная птица. Настала пустая, неживая тишина, Ирене даже показалось, что муж на минуту перестал дышать. Пусть он знает! Снова послышался его голос, но Ирена заткнула уши. Сегодня она больше ничего не хочет слышать! Она отвернулась от мужа и молчала, охваченная смутным страхом. Ее жизнь словно вышла из колеи, скользнула по грязной дороге, а теперь валится под откос… так казалось Ирене.

Она решительно открыла глаза и взглянула в окно. Потемки, как черная лава, текли над уснувшим городом, подкрашенные снизу желтым светом уличного фонаря. Эти потемки показались Ирене злыми, всеобъемлющими, враждебными. Что будет дальше?

7

Поверхностный наблюдатель мог бы подумать, что и в понедельник кипение улицы не проникло за железобетонные стены громадного здания компании химических фабрикатов; казалось, в длинных коридорах пульсировала повседневная жизнь, за дверьми слышался пулеметный треск машинок и звонки телефонов. Все как в обычные, будничные дни.

Но Бартоша не обманула эта видимая повседневность. Он хорошо знал сложный аппарат дирекции, знал, что делается в его глубинах, знал людей, заполнявших семиэтажное здание.

Он слез с трамвая; нетерпеливый и чуть обеспокоенный, вбежал в кованые ворота и вместе с кучкой сослуживцев вошел в хорошо натопленный вестибюль. Отщелкнув на контрольных часах карточку, он со всех ног устремился в свою каморку на пятом этаже. Резиновые дорожки длинного коридора скрипели под ногами. Бартош кивал направо и налево, как обычно приветствовал и курьера с почтой, выступавшего со своими папками походкой церемониймейстера. Добрый день!

Едва Бартош успел снять в своей комнатке поношенное пальто, как зазвонил телефон: председатель партийной организации вызывал Бартоша в малый зал на заседание парткома. Там уже собрались все члены комитета, они курили и тихо разговаривали. Председатель без лишних вступлений поставил единственный вопрос.

– Я думаю, всем ясно, что надо делать, товарищи? Привет, товарищ Бартош! Мы должны разобраться в обстановке и решить, как нам поступить! Необходимо создать комитет действия, не так ли?.. На наш местком и вообще на профсоюзную организацию, по-моему, нельзя вполне положиться, у нас ведь не завод, а учреждение. Так обсудим, с чего нам начать. Надо немедля наладить связь с районом, созвониться с заводами…

Бартош не успел еще как следует отогреться, а через несколько минут уже спешил по морозу в райком за инструкциями. «Ты член райкома, – сказали ему товарищи, – вот сам туда и сходи». Бартош пошел.

Обратно он возвращался, торопливо скользя по обмерзшим тротуарам. «Хоть бы застать их еще всех вместе», – думал он и ускорял шаг. Проходя мимо буфета, он хотел зайти и глотнуть чего-нибудь горячего, но, взглянув на часы, раздумал. Надо поторапливаться, обстановка в дирекции не такова, чтобы можно было прохлаждаться. Желудок Бартоша уже сводило голодной спазмой, и он угрожающе побаливал. «Наверное, помучает меня сегодня, черт его дери», – огорчился Бартош, но не сдался.

Парткомовцы еще сидели над списками кандидатов в комитет действия. После недолгого обсуждения кандидатуры были намечены. Но привлечь всех и организовать комитет действия оказалось не так-то легко; пришлось беседовать с колеблющимся, убеждать членов других партий. Иные струхнули и стали отговариваться. Однако к полудню комитет действия был создан и уже заседал. Председателем выбрали Бартоша, он принял это невозмутимо, с обычной серьезностью, не обращая внимания на кислые лица тех, для кого он был бельмом на глазу.

После коротких, но резких прений о некоторых острых формулировках комитет действия принял и направил в правительство резолюцию, осуждающую министров, подавших в отставку. Потом члены комитета договорились, как поддерживать связь друг с другом, и перед обедом разошлись.

Пока они заседали в клубах табачного дыма, по всему зданию растеклись шепотки и слухи. Разнеслись новости – панически преувеличенные, противоречивые. Они летели из отдела в отдел, из уст в уста, жужжа, как обозленные осы.

Возвращаясь к себе, Бартош ощутил в коридорах эту напряженную атмосферу. Шу-шу, шу-шу! «Вы слышали, коллега?» – «Что-то будет с Кашалотом? – «От социал-демократов в этот их комитет действия вошел инженер Скала». – «А председателем там…» Разговоры шли шепотком, люди стояли тесными кучками, наклоняясь друг к другу и озираясь по сторонам. Бартоша провожали пристальными взглядами. Ему казалось, что эти взгляды обволакивают его лицо, как паутина. Одни сотрудники были безмятежно спокойны, другие задумчивы и полны сомнений, некоторые проникнуты враждой и злобой. Около лифта Бартоша засыпали вопросами, в другом месте его подчеркнуто игнорировали.

«Берегитесь, он идет! – разносилось всюду, где проходил Бартош. – Шшшш!»

Но, глядя по сторонам, Бартош видел только нескольких сотрудников, которые разговаривали как ни в чем не бывало и небрежно пробормотали приветствие.

«Ага, – спокойно и с удовлетворением подумал Бартош, – многие заячьи души уже перетрусили и задаются паническими вопросами. Мог ли я надеяться на такой горячий интерес к моей особе? А я – то думал, что я – самая заурядная личность на свете».

Бартош даже покосился в зеркало, проходя по коридору. Худое, небритое лицо, темные круги под глазами. Неказист, в самом деле! Но хватит глупить, Бартош, надо поторапливаться. Земля под ногами горит! Он слышал, утром собирались комитеты национал-социалистов и католиков, и, хотя не знал, о чем говорилось на этих заседаниях, чуть улыбнулся, вообразив, как «братья» разинули рты, узнав, сколько их единомышленников, даже из партийного руководства, вошли в комитет действия представителями своей партии или профсоюза. Но улыбка быстро сбежала с лица Бартоша: желудок дал о себе знать резкой болью.

Закончив в своем кабинетике важнейшие разговоры, Бартош спустился на лифте пообедать. В столовой было тепло, даже душно, стояла обычная смесь запахов, все было по-старому, и все же Бартош заметил, что возбуждение проникло и сюда и на него, Бартоша, смотрят.

Аппетита у него не было. Желудок, испорченный нерегулярным питанием и никотином, не принимал скверного картофельного супа; Бартош с усилием съел всего несколько ложек. «Экая чертовщина, надо наконец сходить к доктору, – в сотый раз твердил он себе. – Это же просто нестерпимо!» Но вскоре боль в желудке прошла, и он, как и всегда, забыл об этом благом намерении. Времени нет! Телефонограммы, сводки с предприятий накапливались на столе. Отличные новости: повсюду создаются комитеты действия.

– Алло, говорят Дошаны! Товарищ Бартош, честь труду. Дело обстоит так…

Компания химических фабрикатов была гигантским, все еще разраставшимся концерном, объединявшим предприятия во всех концах страны. Крупнейшие заводы и ветхие, почти разваливающиеся фабрички, расположенные где-то в глуши, вливались в компанию после национализации, как мелкая рыба и плотва в гигантскую пасть кита. Компания легко заглатывала их. Краткая пометка в списках, газетное объявление о слиянии, новая вывеска на воротах, пачка новых счетов в главной дирекции, и предприятие могло спокойно дышать под охраняющим крылом наседки-концерна. Почти полсотни предприятий!

– Говорит Быстрицкий завод! Это главная дирекция? Честь труду!..

Бартош был в своей стихии. Сколько долгих и трудных лет ждал он этого дня! И день настал! Бартош хрипло кричал в трубку, договариваясь с товарищами на другом конце провода, записывал на разлинованном листе названия предприятий и всякие дополнительные сведения, размечал этот список цветными карандашами, так что в конце концов получился точнейший «баланс». Член парткома Мареда зашел к нему и изумленно покачал головой.

– Похоже на бухгалтерский отчет, товарищ Бартош, – улыбнулся он и постучал карандашом по бумаге. – А ведь это политическая борьба, а не…

– Верно, товарищ Мареда, – серьезно возразил Бартош, – но и в бою нужен порядок. Чтобы была хорошо видна позиция.

Он вставил половину «партизанки» в изгрызенный вишневый мундштук и окутался сизым дымом. Рябоватый Мареда сделал кислое лицо, кивнул и переменил тему.

Встретил я в коридоре Бриха, юриста, что работает у старого Казды, и подумал: а не ввести ли нам его в комитет действия? Он беспартийный, но, кажется, порядочный человек. В бухгалтерии не могут нахвалиться его работой. Какого ты о нем мнения?

Бартош смотрел перед собой и не отвечал, только пожал плечами. С минуту они молчали, Мареда оглядел полутемную комнатку.

– Ну и клетушка! Как ты выдерживаешь тут целый день? Я бы взбунтовался.

Бартош не успел ответить, зазвонил телефон. Секретарша управляющего всеми бухгалтериями компании прощебетала, что пан управляющий желает немедля переговорить с Бартошем, поэтому пусть пан Бартош будет так любезен… и так далее. Бартош пробурчал, что сейчас придет, и положил трубку; чуть ухмыльнувшись и подняв брови, посмотрел на Мареду.

– Сказывается уже создание комитета действия: Кашалот дает мне аудиенцию. Смотри-ка, ему что-то не по вкусу. Ну, поглядим, что за сюрприз.

За Маредой закрылась дверь, Бартош не спеша прибрал у себя на столе. Он был педантически аккуратен, к этому его приучила профессия. Вытряхнув пепельницу за окно, он поставил портрет матери около пучка зелени, увядавшей на столе от недостатка воздуха и избытка табачного дыма («Как-то поживает моя старушка? Надо бы навестить ее»), и тщательно запер комнатку.