Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)

Казда притащился с небольшим опозданием, более похожий на призрак, чем на живого человека. Болезненно-желтый, прошаркал мимо столов, сгорбленный, с уныло опущенной головой, и так сильно захлопнул за собой дверь «аквариума», что стекла задребезжали. Все проводили его взглядом.

– Господи! – сочувственно вздохнула Врзалова. – И зачем ходит? Дождется – вынесут его прямо от месячного отчета… До чего плох!

Только Брих со своего места мог видеть пантомиму, разыгравшуюся в «аквариуме». Казда трясущейся рукой достал из кармана коробочку с таблетками, рассыпав их по столу и по ковру. Мизина быстро вскочил, помог собрать. Спасибо, спасибо… Казда поспешно взял ручку, углубился в бумаги.

Никто в отделе не подозревал, что за стеклами «аквариума» между двумя приятелями достигает апогея незримая деликатная борьба. В последнее время оба редко обращались друг к другу, ограничиваясь чисто деловыми разговорами, что вполне устраивало Казду. Сегодня он чувствовал себя хуже обычного, поднялся с постели раньше времени и с крайним напряжением сил, до работы добрел скорее по инерции.

Мизина наблюдал за ним через стол, то и дело настороженно оглядываясь на отдел. У самой стеклянной перегородки, спиной к ней, сидел Бартош – Мизина видел лишь его склоненную спину да лысину на темени.

– Повторяю, тебе нужно немедленно лечь в постель, Карел! – не удержался Мизина, понизив голос до шепота. – Ты совершенно болен. Ну, не понимаем мы друг друга – твоими стараниями, благодаря твоей мнительности, – однако теперь не до шуток. Ты серьезно болен, милый!

Казда, скрючившись на стуле, сипло отнекивался: ничего со мной не случилось, такое бывает по утрам, скоро и вовсе оправлюсь. Работу не брошу!

– Господи, ну и дружок мне достался! – воскликнул Мизина. – Говори с ним как ангел, как черт – все впустую!

Он заклинал Казду пойти домой, лечь, уговаривал, как упрямого ребенка, – нет, этот тупой работяга ну просто как пень. Тряси его, старайся расшевелить – никакого толку! Присох к своему стулу, упорный, эгоистичный, боится, как бы кто не занял его место… Куда там лечиться – он скорее помрет, чем позволит себя уговорить. А может, он надо мной смеется? – вдруг заподозрил Мизина. – Может, ему и впрямь не так плохо и он мысленно потирает руки? Комитет действия закончил работу, и Казду оставили заведующим отделом. Они не возражают против Казды! И надеяться не на что. Долго ли еще он проторчит здесь? Пока у меня нервы не лопнут? Нет, надо сдержаться…

Мизина отступать не умел, и так случилось, что он совершил роковую ошибку – высказал вслух мысль, которую лелеял с тех пор, как Казда заболел. Начал он мирно, тихим голосом; подобно луговому ручейку, извилистым путем, исподволь, приближался к этой своей мысли, прикрывая ее гладкими фразами, стараясь удерживать ласковый тон.

– Карел, друг! Ну давай серьезно. Мы знакомы вот уже сорок лет, это дает мне право говорить с тобой, как с самим собой. К тому же мы свойственники – одна семья… Думаю, надо тебе уходить на пенсию. Посуди сам: пенсия у тебя будет хорошая, ведь стаж работы немалый, – так плюнь ты на все заботы, залезай в халат! А то знаешь, как оно нынче водится – собрание за собранием, трясешься, вдруг не угодишь кому…

Покосившись на Казду, он понял, что надо было держать язык за зубами. Казда задрожал как лист на ветру, поднял свою костлявую руку и бессильно уронил ее на стол.

– Никогда! – лихорадочно прохрипел он. – Никогда! Никогда ты меня отсюда не выпрешь – понял? Никогда! Иуда!

Карты были открыты – потрепанный плащ дружбы трещал по всем швам. Мизина, белый как мел, поднялся, обжигаемый жаром неистребимой ненависти Казды, яростной агрессивности наседки, защищающей своих цыплят. Жизнь его хочет отнять, его место! Никогда! Казда вцепился в стол, словно боялся, как бы его не оторвали силой, напрягся так, что желтое лицо побагровело от прилива крови.

– Никогда!.. – хрипел он в лицо Мизины. – Думаешь, я совсем ослеп? Хочешь избавиться от меня? Чтоб я подох, а ты бы тут расселся один? Подождешь, дружочек… я пока еще не помер…

Старика била дрожь, так что Мизина начал опасаться, как бы его не хватил удар, – и все же не двинулся с места, даже когда друг захлебнулся судорожным кашлем и по его сморщенному, искаженному лицу потекли слезы бессилия.

– Так убей! – сипел Казда в промежутках между приступами кашля. – Чего ждешь? Я и сопротивляться не смогу, ты меня измучил… Лицемер!.. Друг называется… Убей! Пускай подохну! Если мешаю тебе…

– Этого недолго ждать, – ледяным тоном прошептал Мизина, но тотчас примирительно добавил: – Если будешь так вот напрасно волноваться, без всяких оснований… – Говоря это, он перегнулся через стол, так что его дыхание обдавало лицо Казды.

– А тот утихал, слабел – Мизина овладел положением. Тут только он заметил, что в дверях стоит Брих с бумагами в руках.

– Тебе что?! – гаркнул он, и не успел растерявшийся Брих опомниться, как дядя пресек его попытку объяснить свое появление. – Потом придешь! Не видишь, как ему плохо? Да пожалейте его хоть немного, болен он! – Снова повернувшись к Казде, он продолжал с нарочитой беззаботностью, с какой утешают тяжелобольных. – Приди в себя, Карлуша! Ну? Стоит ли волноваться из-за пустяков?

Мизина отошел к окну, рывком открыл его, словно задыхался. Пахнуло теплым весенними ветром, который приятно холодил виски, городские шумы долетали из ущелий улиц, на горизонте собирались дождевые тучи.

– Что нового на фронте в «аквариуме»? – не поднимая глаз от бумаг, спросил Бартош, когда ошарашенный Брих вернулся на свое место.

– Кажется, Казде сегодня очень плохо, – в замешательстве ответил тот.

– Так, так. И товарищ Мизина уже, видно, так и дрожит от нетерпения поздравить себя… Еще бы! Такая дружба, сорок лет, доктор! Ну, ну – может, и дождется товарищ Мизина…

Бриху достаточно было одного взгляда, чтобы понять: ничто не ускользнуло от проницательных глаз Бартоша. Этот ничего не пропустит и все поймет!

По широкому карнизу застучали капли дождя.

По субботам в буфете обедов не было, и Брих зашел после работы пообедать в небольшой трактир, недавно им облюбованный. Поел без особого аппетита, просмотрел газеты, журналы, не в силах подавить зевоту. Взглянул на часы-браслет. Половина второго.

Вспомнился проницательный взгляд Бартоша. Интересный человек этот коммунист! Как бы он поступил, если б знал?.. Ясно как. Нет сомнений, не раздумывая, отправился бы в ближайший участок госбезопасности. Наверняка! И притом вполне бескорыстно. Бартош хороший человек, только не понимает шуток с такими вещами. Коммунист душой и телом, уважает мнения других – такого человека можно и нужно ценить. Если б он узнал…

И тут его облило холодом. Он бросил газету на стул, уже вставая, провел по лбу вспотевшей ладонью.

Идиот! Вчера от уборщицы спрятал свои листочки в ящик, а замок-то испорчен… Ну да, это так! Легкомысленный болван! Спокойно, не сходи с ума… Что делал Бартош, когда он, Брих, уходил из отдела? Что? Брих напрягал память, заставляя себя вспомнить подробности. Конечно, Бартош торчал за столом, сказал – останется еще поработать. Вскинул глаза на уходящего Бриха. Такой взгляд чувствуешь спиной. Бартош явно медлил, – дожидаясь, чтобы ушли все. Конечно, конечно, так и есть! Вспомни, как он на тебя уставился, передавая конверт с листовкой! И потом тоже! Чуял что-то, ищейка! А вдруг он и листовку-то сам послал, чтоб проверить меня – ничего удивительного, от него и этого можно ждать. И теперь наблюдает, как буду себя вести. Я это чувствовал, я это знал! – пронеслось в голове у Бриха. Теперь все уже ушли из отдела, Бартош встал, роется в моем столе… Не в первый раз – и легко может объяснить это тем, что искал накладные или какую-нибудь там точилку… Вот он открыл ящик, нашел, читает! И – к телефону! Скорей! Брих – подлый предатель! Так это может быть. Так может случиться!

– Официант, счет!

Брих выбежал из трактира, застегивая пальто уже на улице под дождем; кинулся к зданию компании, но потом сумел сдержать шаг: глупости, каша у меня в голове, спокойно! Люди уже оборачиваются на тебя, иди медленнее, чтоб не обращать на себя внимания. Сердце бушует в груди, подгоняет ноги, но мозг укрощает их, и они уже не торопятся. Что я ему скажу? Да ничего! Да, я так думаю! И писал это я!

В проходной никого. Брих пробежал по коридору мимо уборщиц, моющих пол, ворвался в отдел, еле переводя дух.

А тут – ни души, но еще не убирали. Он бросился к столу, вытащил верхний ящик, стал перебирать груду ненужных бумаг. Ага, вот! Облегченно вздохнул. Совсем я спятил. Сколько я сделал копий? Пять, твердо помню – пять. Одна, две, три… как ни рылся, нашел только три копии своего воззвания. Ну, еще раз! Действительно ли было пять? Не помню – может быть, спутал. Дурак! Ничего я не спутал! Кто-то тут рылся, наверняка, погляди же! С первого взгляда видно! И копий я сделал пять, помню совершенно точно. Значит, Бартош… Ерунда, я схожу с ума. Схватился за голову. Я не перечитывал, быть может, сунул две копии в карман, когда вошла уборщица, и случайно выронил? Где-нибудь на улице? Растяпа, неисправимый болван! Играешь в сопротивление, а не успел шагу ступить – и вот что получилось!

Как был, в мокром пальто, свалился на стул. Догадки беспорядочно кружились в голове, как осенние листья под ветром. Спокойно! Ничего сверхъестественного не случилось. Я писал то, что чувствовал, не более! Писал за себя, так что пускай теперь…

Но страх уже вонзил в него свой ледяной коготь.

Тут только он заметил, что дядя еще не ушел – за стеклом «аквариума» виднелась его седеющая голова, его острый профиль. Брих встал: надо спросить дядю, когда ушел Бартош. В распахнутом пальто, с шарфом, свободно обмотанным вокруг шеи – все еще было мокрое от дождя, – он быстро подошел к двери «аквариума», открыл…

Странная тишина поразила его и – сладковатый запах дядиных сигарет. В раскрытое окно долетали шорохи весеннего дождя, порывы сырого ветра.

Дядя стоял над столом Казды, опираясь пальцами на стеклянную доску; брови его были сдвинуты, а лицо застыло – он словно замечтался и даже не услышал звука открываемой двери. На столе громко тикали в тишине часы, старинная луковица, которые Казда всегда перед началом работы вынимал из жилетного кармана и клал перед собой. Теперь сам Казда лежал головой на столе, руки его бессильно свешивались чуть не до полу, на котором валялись какие-то листы, густо испещренные цифрами, и коробочка с таблетками. В неподвижных зрачках Казды трепетал страх. Еле слышный хрип вырывался из сведенного судорогой рта.

Мизина медленно обернулся. Казалось, появление племянника его нисколько не удивило. Он словно приходил в себя после пережитого потрясения. Скованным жестом показал на Казду:

– Сознание потерял… – произнес он сдавленным голосом. Потом вдруг вспыхнул и набросился на растерявшегося племянника. – Ну чего уставился? Не видишь, что случилось? Что за люди, ей-богу!

Брих бросился к телефону и дозвонился сразу. Положив трубку, сел на стул и только тут задрожал, как в лихорадке. Он не мог совладать со своими трясущимися руками. Глядел в лицо Мизине, по-прежнему ничего не выражавшее, даже когда он ощупал пульс больного.

– Жив, – бросил он коротко и пошел закрыть окно.

Дождь перестал, по комнате скользнул луч солнца, прорвавшийся сквозь пелену облаков.

Вернувшись к неподвижному Казде, Мизина погладил его по плечу.

Время ожидания – долгое, нескончаемое – прошло в молчании. Брих все еще ничего не понимал. Что тут разыгралось?

Дядя опять закурил – руки у него прыгали, так что он никак не мог поднести огонек зажигалки к кончику сигареты.

– Да что же они не едут?!

Когда санитары уносили бесчувственное тело, Брих двинулся было за ними, но Мизина ухватил его за рукав и удержал.

– Погоди, мальчик, – проговорил он, когда дверь закрылась, и принялся расхаживать из угла в угол. По лицу его градом катились слезы. Нагнувшись, он собрал с пола рассыпавшиеся таблетки, уложил их в коробочку и задумчиво покачал ее на ладони, словно в память о верном товарище.

– Вот так и теряешь друга, – прошептал он. Вытер платком лоб. – Бедный добрый Карел! Как я уговаривал его отдохнуть! Сколько просил! Подумай о себе, Карел! Бесполезно. Как пень. Но… это ведь самый мой лучший друг! Мы были словно родные братья! Познакомились еще в первом классе, и никогда между нами не было ни вот столечко… Какая была дружба! Такой ваше поколение и не знает! Не понимает! Вы не понимаете, что это такое – нравственные ценности. Сорок лет! Сорок лет!

Он словно разговаривал сам с собой, растравлял себя воспоминаниями о мелких эпизодах этой дружбы – и лил слезы, как если бы Карела уже не было в живых.

– Бросьте, дядя, – сурово одернул его Брих. – Кого вы пытаетесь убедить? Меня? Я не слепой. Можете радоваться. Он вам уже не помеха!

Мизина окаменел. Остановился возле стола Казды. Потом его печальное лицо вздрогнуло, он поднял палец и прошипел с ненавистью:

– Ах ты… что выдумал?! Что ты себе позволяешь?..

– А вот и позволяю! – отрезал Брих. – Но не бойтесь, я не пойду доносить, да, впрочем, и не о чем. На дружеские чувства закон не распространяется.

Мизина дернулся как ужаленный и по праву человека, переживающего большое горе, указал племяннику на дверь, драматически воскликнув:

– Вон! Видеть тебя не желаю! Неблагодарный! Для того ли я тебе помогал, когда ты вернулся из Германии с голой задницей? Для того на работу устроил? Чтоб ты мне теперь… бросил в лицо эту гнусную, эту подлую ложь?! Твоя покойница мать перевернулась бы в гробу, если бы знала, до чего…

– Маму не трогайте, – отмахнулся Брих. – Она была честный и чистый человек, хотя в ваших глазах – всего лишь прачка!

Дядю невозможно было успокоить: он захлебывался от обиды.

– Убирайся! Все вы такие! Молодое поколение! Мразь! Я тебе запрещаю повторять… подобные слова! Ты еще узнаешь дядю Мизину, негодяй! Запрещаю! Вынюхивать под дверью – это ты умеешь, подслушать, втереться в доверие, а потом оплевать, обвинить! – Плотина его невозмутимого достоинства окончательно рухнула, накипевший гнев и раздражений требовали выхода. – Дочь?! – Он захлебывался словами, чуть не плача. – Да есть ли у меня дочь? Потаскушку вырастил! За моей спиной с проходимцем валяется, а я надрываюсь, чтобы…

Уборщицы, возившиеся в коридоре, с любопытством заглянули в отдел. Заметив их, Мизина понизил голос до шепота, но ничего не успел больше сказать – звонок телефона прервал их разговор. Он схватил трубку.

– Слушаю…

На другом конце провода кто-то торопливо говорил, дядя долго слушал, сунув руку в карман, – и вдруг, с ужасом вытаращив глаза, взревел:

– Что?! Что?!

И пошатнулся, выпустил трубку, схватился за щеки. Рухнул в кресло, челюсть у него отвисла, руки упали, как подрубленные ветки. Брих бросился к нему, не зная, что делать. А голос в трубке все кричал: «Алло! Алло!» – Что это, все сегодня с ума посходили? Ничего не понимающий Брих повесил трубку.

Взял за плечи обессилевшего дядю, посадил прямо. Мизину била дрожь, зрачки у него расширились, пустым взглядом он уставился на племянника.

– Да что случилось?! – Брих тряхнул дядю. – Вы слышите?!

Мизина медленно приходил в себя. В лице – ни кровинки. Закрыл глаза руками, зубы его стучали.

– Иржинка…

И разразился рыданиями, которые так не соответствовали его сединам.

Что делать? Брих отвез убитого горем отца на такси, доволок его, трясущегося и бормочущего что-то, до квартиры и на трамвае поехал к себе; в голове не умещалось все происходящее. В тревоге он метался по комнате. Иржинка! Он представлял себе ее маленькое веснушчатое личико белым как снег, ее тоненькие ручки-палочки на простыне – и задохнулся от гнева и жалости. Жива ли? Как это она недавно сказала – «знаю, чего хочу!». Ах, подлец дядя! Затравил-таки ее!

В конце концов Брих не выдержал, надел пальто и снова отправился на Винограды. Семейство дяди он застал в полном смятении. Ему долго никто не открывал. Брих настойчиво звонил, наконец раздались шаркающие шаги – к двери подошла тетка с опухшими глазами, – видно, сегодня она вылила уже все слезы и теперь только как-то глухо стонала, подрагивая жирным подбородком. Брих не смог добиться от нее ни одного путного слова и очень не скоро узнал наконец, что случилось. Вздохнул с облегчением.

Иржинка была уже вне опасности – ее отчаянная попытка была неумелой и половинчатой, как все, что она до сих пор делала. Утром выпила целую коробочку порошков, легла на тахту, закрыла глаза, но в волнении забыла запереться.

Написала три письма – Индре, родителям (очень коротенькое) и последнее, самое длинное, – товарищам по факультету. В нем она честно признавалась в слабости и простыми словами благодарила за то, что они так хорошо к ней относились. Тетка ставила на кухне тесто для воскресных пирогов и вдруг услыхала отчаянные крики. В ужасе поспешила к дочери и, найдя ее в конвульсиях, совсем потеряла голову. Только уж соседи, встревоженные нечеловеческим воплем – тетка металась по прихожей, вцепившись себе в волосы, и, стуча зубами, бормотала какие-то молитвы, – вмешались и вызвали врача. К счастью, Иржину сразу начало рвать. Вскоре явился пожилой, уставший доктор, осмотрел ее, назначил лекарства и попытался – безрезультатно – расспросить тетку.

– Я и не представляла себе! – жалобно причитала мать, обливая слезами руку доктора, поросшую рыжеватыми волосками. – Я не… Иржиночка моя! Бедная моя деточка!.. Невесточка моя!.. Вот этими руками нянчила я тебя, маленькую, и что же ты натворила!..

Изнемогший доктор в конце концов грубо прикрикнул на нее и загнал в кухню, приказав сидеть, пока не придет в себя.

– Больной необходим покой и тишина!

Его морщинистое лицо побагровело от гнева, и он строго запретил тетке переступать порог комнаты дочери. Конечно, он не предполагал, что тем самым даст повод к новому взрыву причитаний искушенной плакальщицы:

– Меня даже не пускают к тебе, деточка моя! Мать от дочери отрывают! Пустите меня к моей любимице, к моей душеньке!..

Врач дождался появления Мизины, увел его, насмерть перепуганного, в гостиную и успокоил.

– Опасности больше нет. Проглотила она сущую чепуху, но ей необходим покой. Главное – ни в чем не упрекать, не заводить разговоров ни о самом поступке, ни о его мотивах. А то может случиться нервное потрясение – она очень слаба. Подобные вещи почти всегда имеют психические причины и последствия. Так что – предельная бережность и ласка! Вам известны причины ее поступка?

Мизина оцепенело помолчал, потом отрицательно покачал головой.

– Хорошо – и не старайтесь теперь это выяснить, не входите к ней, а главное, успокойте жену, – сердито сказал доктор. – Вашей дочери вредны не столько эти порошки, сколько истерика матери. Если это не изменится, я без всякой жалости отправлю вашу дочь в больницу. Полагаюсь на вас, сударь! Если что – звоните.

За рассерженным доктором захлопнулась дверь, а дядя принялся собирать черепки разбитого равновесия. Приходил в себя после удара, страшного своей внезапностью. Как гром с ясного неба! Ему казалось – пока ехал в такси, прожил целую жизнь. Кара, кара! Перед глазами вставало перекошенное лицо друга. Ужасающая связь обоих событий чуть ли не сводила с ума. Так скоро! В душе одно за другим пробуждалось нечто, чего он до сих пор не изведал…

Да нет, ерунда, ни в чем он не виноват, никто не может его в чем-либо упрекнуть. Казда – больной человек!

И ведь все уже в порядке! Тяжелое бремя свалилось с души Мизины, он опомнился, побежал в ванную ополоснуть лицо, причесаться. Фу! Всегда воображаешь самое страшное. Иржина вне опасности! Мизина чуть ли не оскорбился тем, что ему пришлось пережить такой ужас. В нем нарастал гневный укор. Сумасбродная девчонка! Чуть с ума его не свела! Но на ближайшее будущее Мизина, памятуя о рекомендациях врача, запретил себе всякую строгость по отношению к дочери. На цыпочках вошел он в кухню, тихонько притворил за собой дверь и накинулся на жену, которая сидела над перестоявшимся тестом, неспособная шевельнуться.

– Перестань реветь! Опасность миновала! Лучше подумай-ка, нет ли тут и твоей вины! Обезьянье воспитание! И свари кофе, да покрепче, не такую бурду, как всегда!

Когда пришел Брих, дядя был уже в своей обычной форме. С полным пониманием драматических эффектов он все описал племяннику, ни словом не упомянув об их ссоре; словно поступок Иржины вышиб ее из его памяти.

– И теперь, Франтишек, к ней никому нельзя входить, хотя все уже в порядке. Спасибо тебе, мальчик, что не оставил меня. Не знаю, не знаю, чем все это кончилось бы, – безобразная выходка нашей дочки могла лишить меня рассудка! – добавил он с видом всепрощающего человека.

Брих поспешил было уйти, но вдруг услышал оклик Иржины. Наверное, она узнала его по голосу.

– Что ж, мальчик, ступай, коли она хочет тебя видеть, – шепотом сказал дядя, подталкивая Бриха к двери в комнату дочери. – Надо исполнять ее желания. Раз уж она хочет видеть тебя, а не нас с матерью, – ступай!

Ступая на цыпочках, он подвел Бриха к двери Иржины, преувеличивая деликатность, как преувеличивал все; однако видно было, что в душе это все-таки угнетало его. Неблагодарная! Впуская племянника в дверь, с любопытством заглянул через его плечо.

Иржина лежала, откинувшись на подушки, прозрачно-белая, и взглянула на вошедшего потухшими глазами; на ее похудевшем лице они казались несоразмерно огромными.

Брих подсел к ней, нежно взял слабую руку – Иржина не противилась. Ее апатия встревожила двоюродного брата. Он погладил ее по голове.

– Что тебе сказать, малышка? Недавно мы разговаривали с тобой, помнишь? Мне казалось, ты все-таки мужественнее… Нет, я не упрекаю тебя, я – то знаю, как бывает трудно, порой невыносимо… Но это ведь не решение, Иржинка, теперь-то ты это поняла, правда?

Она не ответила. Отвернулась к стене, расписанной банальными розовыми цветочками. Он подметил, как вздрагивают ее ноздри от подавляемого плача.

– Даже этого я не сумела сделать, Франтишек! – прошептала она чуть слышно. – Видишь, что вышло… Даже на это у меня не хватило смелости. И кричала-то я больше от страха, чем от боли. Как мне теперь жить? Как смотреть в глаза людям?

– Никто тебя ни в чем не упрекнет, Иржинка. И незачем кому-либо объяснять…

Она покачала головой.

– Что поделаешь, я больше не могу так жить. Притворяться. Вот встану, сама пойду в партком факультета… и все скажу! Исключите меня из партии… Я – трусливая мещанка и никогда не стану другой… Я подвела вас… Никогда из меня ничего не получится… Так и он говорил!

Слезы текли по осунувшемуся лицу, мочили подушку, Иржина героически глотала их, сжимая потрескавшиеся губы. Брих не знал, что ей сказать, чем помочь, сердце терзала невероятная жалость к ней, к себе, ко всем! Куда ни глянь – страдания, смятение… Сумасшедшее время, оно отрывает людей друг от друга! Он погладил ее по голове – так нежно, как только был способен, и вдруг, смущаясь, предложил нелепое:

– Хочешь, я позвоню ему? Он наверняка придет, он неплохой, я давно его знаю и верю, что… и дядя тоже, конечно…

Иржина так и вскинулась, словно эта безумная идея ужаснула ее. Решительно покачала головой:

– Нет… не смей! Не делай этого! Я запрещаю! С этим я сама должна справляться, ему до этого дела нет! Он заставит себя прийти, из сострадания, а я этого уже не переживу. Этому конец, конец, понимаешь?! Никогда он меня не любил, а теперь, после всего… Я не смогла бы взглянуть ему в глаза! И не думай, что одно это меня так… угнетало. Я кажусь себе ничтожной, ненужной, я наверняка сойду с ума от этой квартиры, от наших, от всей моей жизни, все это убивает меня… Мне уже не вырваться. Сам видишь – ты свидетель. Просто я… не умею жить!

Она уже не сдерживала слез, плакала тихонько, беспомощно, как ребенок. Брих не знал, что ей сказать. Права ли она? Права! Этот упрямый, холодный парень способен любить только какие-то воплощения добродетелей, которые он сам признает как догму, – но не человека. Он погубил бы ее, и Иржина это прекрасно знает. Брих понимал ее.

– Не стану уговаривать тебя не плакать, – промолвил он наконец, вставая; мягко взял ее за плечи. – Но мужайся, малышка! Поплачь, легче станет. Но ты обязана жить, понимаешь? Обязана! А то, что ты сделала, – не решение. Обещай мне, что будешь умницей!

Она обещала – безрадостно подала вялую руку, попыталась улыбнуться. Улыбка едва обозначилась.

– Спасибо, Франтишек.

Тетка, подслушивавшая под дверью, засыпала его плаксивыми вопросами. Он ответил резко, даже не стараясь скрыть укоризны и негодования:

– Она выберется, только не ходите к ней. Сама опамятуется. Дайте же ей покой, черт возьми!

Из гостиной доносился громкий голос дяди, смешиваясь со старческим хныканьем и постукиванием палки об пол. Бабушка, окопавшаяся в своей каморке, даже не заметила, что в семье горе. У нее были свои заботы.

– А я вам говорю, – слышался тихий, напряженно-злобный голос дяди, – никто не мог взять ваших денег! У нас воров нет, дорогая матушка! В доме Мизины не воруют, дабы вам было ясно! Прошу это учесть. Может, эти деньги, о которых я и понятия не имею, вы сами куда-то запрятали, так что не сваливайте это на голову честным людям! Да еще в такой день, господи боже!..

Его голос дрогнул, но бабку невозможно было своротить. Старческим слезливым тоном она все твердила свои обвинения. Потом дверь из гостиной открылась, и старушка, вся в черном, сгорбленная, похожая на призрак, заковыляла в свое убежище, бормоча, что сегодня же переедет к Каздам. По дороге метнула злобный взгляд на дочь.

– А вот этого я вам не советую! – бросил ей вслед выведенный из себя дядя. – У Анежки нынче хлопот полон рот… Только вас ей и не хватало!

– Что-о? – повернулась на голос бабка, берясь за ручку своей двери.

Она ничего не понимала – или не желала понять. Захлопнув дверь за собой, дважды повернула ключ. Но и за дверью все еще звучал ее каркающий голос.

– Нет, она сведет меня с ума! – перевел дух Мизина, обращаясь к Бриху, как бы призывая его в свидетели своих мучений. – Сам видишь, мальчик, каково мне живется! Она просто укорачивает мои дни! Собрать бы вещички, и адье – будь я моложе, ни минуты бы не…

Брих чувствовал себя как среди помешанных; он словно смотрел старинный фильм, в котором актеры переигрывали, патетически заламывая руки и хватаясь за голову. В кухне верещал плохо настроенный приемник, и не было милосердной руки, которая выключила бы его. Истлевшая кровля почтенного дома дала трещину… Бриху стало тошно в этой мещанской обстановке. Из кухни пахнуло подозрительным чадом, и заплаканная тетушка спохватилась:

– Господи, молоко! Ох, я совсем голову потеряла…

Но тут в дверь позвонили, и тетушка побежала открывать. В темную прихожую вошел Алек. Черный костюм, узкое лицо осунулось, глаза под выпуклыми стеклами очков покраснели. Всем вдруг показалось, что он двигается будто во сне. Довольно небрежно отстранил он плачущую тетку, которая схватила было его в объятия, словно хотела помешать ему выговорить то, что все угадывали.

– Ну, как отец? – понуро спросил дядя, невольно подняв руку к лицу.

Алек вздохнул и вымолвил уже спокойным, хотя все еще глухим голосом:

– Я из больницы. Хочу только сказать… папы уже нет в живых.

Обессиленный всем случившимся, Брих вернулся домой вечером. В почтовом ящике нашел заказное письмо. Ему не надо было угадывать отправителя. На сей раз Раж был лаконичен, просто дал инструкцию: ехать! И постскриптум: «Сегодня вечером, доктор, ждем тебя к себе!»

Брих скомкал письмо и швырнул в холодную печку. Затем вынул из кармана уцелевшие копии воззвания, перечитал фразы, наспех состряпанные из смятения, злобы, тоски, и горько усмехнулся. И этим ты думаешь остановить реку? Глупец! Носишься, как сорванный лист, вихри кружат тебя над бурным потоком, а ты… Балаганный герой, воин, размахивающий бумажным мечом! Смейся, Патера, и ты, Бартош, высмейте болвана, который в ржавых доспехах и с мутью в башке курам на смех вышел на битву, в справедливости которой у самого нет уверенности.

Кому же их послать? – задумался Брих над своими прокламациями. Нет, все это смешно. Постарался представить кое-каких знакомых по кафе, куда он, бывало, ходил поиграть в шахматы, поболтать о том о сем. Он не заглядывал туда с февраля, события того месяца распугали их как зайцев, теперь столик у третьего окна пустовал по пятницам. Ни к кому из тамошних завсегдатаев не питал он дружеских чувств – то была случайная компания людей с изощренными мозгами. С ними хорошо порассуждать, поспорить о политике, об искусстве, о чем угодно. Здесь ковали афоризмы, комментировали мировые события, рассказывали рискованные анекдоты и переставляли шахматные фигуры. Ядром компании был, пожалуй, Тучка – коренастый и буйный, с круглым лицом бонвивана и убежденного эпикурейца, журналист, специализировавшийся по вопросам национальной экономики. Спустив очки на кончик красного носа, толстыми пальцами перелистывал он лондонский «Экономист» или какие-нибудь другие издания по статистике. Он обожал доказывать абсолютную устарелость экономических тезисов марксизма и даже выпустил на эту тему хитроумно составленную брошюру. Тучка предрекал пагубные последствия слишком поспешной национализации. «Смотрите! Вон Англия тоже национализирует, но как разумно!» Опытный полемист, он прекрасно владел приемами газетной дискуссии. Ходили слухи – хотя сам он никогда в этом не признавался, – что он личный консультант одного из министров, подавших в отставку в феврале; Февраль подставил ему подножку и вышвырнул его планы на свалку.

Как-то на улице Брих случайно встретил осторожного доктора Вавру и узнал от него, что Тучка еще в начале марта ушел за кордон. Вавра сам был даже членом компартии, вступив в нее по непонятным мотивам тотчас после войны; поэтому он считал своим долгом время от времени возражать Тучке, но аргументы его были слабы и неубедительны, поэтому обычно пальму первенства он оставлял за Тучкой, причем миролюбиво пожимал плечами и, улыбаясь, говорил: «Amicus Plato, magis amica veritas»^[25]. Вавра происходил из зажиточной семьи, кампания по обложению особым налогом миллионеров потрясла его, и он нерешительно собирался выйти из партии, но так и не осуществил этого намерения. Брих слыхал от некоего Блажека, будто Вавра замешан в каком-то аморальном деле, но, может, это была и клевета – кто знает?

Так кому же послать? Блажеку? Тихоне? Блажек, зимой и летом в шерстяном шарфе, сидел в углу кафе с бокалом натурального сока да потирал свои влажные, холодные руки. Подолгу молчал, с умным видом хмуря брови, а потом разражался каким-нибудь афоризмом, удивляя всех. Браво, доктор, в тихом омуте… Нет, такому посылать воззвание нельзя. Этот трусливый министерский чиновник типа «чего изволите», встретив Бриха на улице, сказал, что вступил в компартию, – жизненная необходимость, у меня семья, понимаете? – и не слишком радушно пригласил к себе домой сыграть в шахматы. Он теперь принципиально играет только дома, с зятем. А вы читали «Азию» Гунтера? Остроумная, занимательная книга! Будьте здоровы, доктор! Подал Бриху свой влажный плавник и прошелестел прочь в своем дождевике. Трус!