Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

Брих понял ее с немым ужасом. Ведь это немыслимо! Это не был внезапный крах, для него не было причин. Брих еще и сейчас тщетно спрашивает себя, почему это произошло, по какой причине? Самым ужасным было медленное умирание чувств, затяжная неопределенность. С каждым днем Ирена все дальше отходила от него. Брих был горд, не гонялся за ней, не выпрашивал чувства, зная, что это было бы зря. Ирена неудержимо отдалялась от него.

Наконец в глубокой тоске он задал ей вопрос в упор. Она сидела вот тут, у него на диване. Опустив голову, Ирена сказала ему все, о чем он лишь смутно догадывался. Она могла быть упрямой, своевольной, сердитой, но лгать она не умела, это он знал. Она сказала ему, что ее любит Ондра, что они встречаются и он хочет, чтобы она вышла за него замуж. На вопрос, любит ли и она его, Ирена не ответила. Брих больше не расспрашивал, все было ясно. Он встал, криво усмехнувшись и сжав губы, словно подавив крик боли, но держал себя в руках до ее ухода. Она поняла его состояние, кивнула, ее узкая рука выскользнула из его ладони… Хлопнула дверь.

Конец, всему конец! Никогда он не переживал того, что пережил в эти дни. Казалось, солнце не светит и жить нет смысла. Только врожденная воля к жизни и упорный труд держали Бриха на ногах. Он оглушал себя работой, подхлестывал честолюбие, боясь собственных мыслей, боясь дать перевес чувствам. Чувство самосохранения здорового человека, упорная привязанность к жизни удержали его от отчаянного поступка. Выдержать, выдержать, твердил он себе, блуждая по улицам. Через неделю ему позвонил Ондра и серьезным тоном попросил встретиться. Брих поехал на Бржевнов. Раж принял его, необычно серьезный и сдержанный. Они сели друг против друга и молчали. Начал Брих:

– Ты ее любишь?

Ондржей отвел взгляд.

– Как никого на свете, – прошептал он, и Брих поверил. Больше говорить было не о чем. С минуту они молчали, наконец Брих сказал, хотя и без намерения изменить положение вещей:

– Вы очень разные люди, учти. Подумал ты об этом?

– Да. Мы с тобой тоже разные люди, и все же друзья. Впервые в жизни я встретил женщину, которую по-настоящему… люблю. Если не стесняться громких слов, Франтишек, скажу тебе, что я жить без нее не могу…

Брих встал, застегнул пальто, двигаясь как заведенный. Он хотел быстро уйти, но Раж положил руку ему на плечо.

– Чего бы я не дал за то, чтобы это не был ты, друг, – сказал он срывающимся голосом, какого Брих никогда у него не слышал.

Брих отвернулся и качнул головой.

– Не беспокойся. Я не умею играть роль отвергнутого любовника. Я даже не покончу с собой, не бойся, я не трус. Будь здоров!

Раж поколебался и протянул руку.

– Останемся друзьями?

– Ты хочешь невозможного, – глухо сказал Брих. – Мелодраматические сцены не по мне, но… скажу тебе: я с ума схожу. Плевать мне на чуткость, но хоть немного такта надо иметь. Так что отстань ты от меня, пожалуйста! Старая история: я всегда оставался в проигрыше. А теперь больше не уговаривай меня!

Он, как лунатик, пошел к двери и, уже взявшись за ручку, повернулся к неподвижному Ражу, сверкнув глазами:

– Если ты когда-нибудь ее обидишь, не попадайся мне на глаза. Будем врагами.

– Согласен, Франтишек!

Это было все. В тот вечер Брих впервые вернулся домой пьяный, тщательно закрыл дверь и дал волю отчаянию. Мир медленно и безнадежно рушился у него на глазах, в них не было уже слез. Брих был опустошен, и ему понадобилась вся сила духа, вся здоровая воля к жизни, чтобы отвернуться от прошлого. Дни и ночи он блуждал среди людей как во сне, стиснув кулаки и зубы, ему казалось, что он выброшен волной на пустынный берег.

Как болезненно царапали его осколки прошлого! Через несколько дней после случившегося грузчики транспортной конторы, здоровенные парни, принесли в огромных ручищах старенькое пианино. Брих уже забыл о задуманном сюрпризе, ради которого отказывался от ужинов. Спокойно! Он взял себя в руки, показал, куда поставить этот уже ненужный инструмент – к стене, у окна. Когда грузчики ушли, Брих сел за пианино и попытался сыграть простенький мотивчик – «Пастухи, озорники…». Не получилось: пианино было безнадежно расстроено, как жизнь Бриха. Не звучало.

Он закрыл крышку, встал, выгреб из ящика все ее письма, любительские снимки и сжег все это в печке, запретив себе даже вздохнуть. Потом открыл окно, в комнату ворвался весенний ветер. Брих сел за стол, закутал шею шарфом и взялся за международное право, неподвижный, безучастный, опустошенный.

Месяцами он высиживал так, с муравьиным упорством строя жизнь сначала. И выдержал. Погрузился в учебу, безразличный ко всему. Голова жадно впитывала знания, сердце постепенно глохло. Работа стала для Бриха целью, смыслом жизни, лекарством. А жизнь еще впереди! Две-три женщины прошли через нее, как тени, ничего не дали ему и ничего не оставили на пожарище его души. И все же жизнь прекрасна, хоть и приходится иногда стискивать зубы. Еще прекраснее она для того, у кого есть упорство и честолюбие, кто полон решимости идти вперед, добиваться успеха.

Они встретились много месяцев спустя на церемонии присуждения ему докторской степени. Ирена пришла с мужем, в глазах ее был тихий вопрос, она протянула Бриху цветы и выжидательно молчала. Брих ответил ей улыбкой и не отказался выпить вместе за свой первый успех в жизни.

Отныне он доктор прав Франтишек Брих. Жаль, что мать не дожила до этого. «Ну что ж, – думал он, держа в руке бокал, – все как будто в порядке, смешно упорствовать… Да и к чему? Все это в прошлом». Они чокнулись и развеселились. Больше всего радовалась примирению Ирена. Она изменилась, и все же Брих узнавал ее.

Итак, за здоровье! Да здравствует жизнь, да здравствует будущее, оно наше!

Брих отмахнулся от воспоминаний, охвативших его, когда он смотрел на спящую Ирену. Он встал, подложил угля в печку и опять подошел к дивану. «Разбудить или не разбудить?» – подумал он, глядя в ее усталое лицо, такое знакомое и близкое. Горькая жалость поднялась в нем. Зачем она опять пришла? Почему к нему и почему именно сегодня? Он давно успокоился, как бы поставил точку. Да, это было незрелое чувство двух незрелых людей. Заурядный случай, какие часто бывали в душные годы протектората. Все это развеял резкий ветер свободы. То ли Бриху было слишком одиноко тогда, то ли ему очень нужен был близкий человек, а быть может, в те недобрые дни не только жизнь, но и любовь была временной, «бис кригсэнде»… И все же… все же ты чувствуешь, что никогда не вырвешь ее совсем из сердца. Не отпирайся!

Тогда все было в прошлом. Тогда…

А сегодня? Что случилось сегодня, несколько часов назад? Тот же кабинет экспортного директора, тот же телефон на стеклянной доске, тот же стол, только человек за ним другой. Брих сидел и спокойно слушал. Сердце у него уже не колотилось от волнения. Он знал, что ему скажут и что он ответит. Взяв предложенную сигарету, он курил, давая новому директору высказаться. Иногда Брих кивал в знак согласия, но слова собеседника не проникали глубоко в его сознание.

– Не буду начинать от Адама, ты сам знаешь, товарищ, что в связи с последними событиями у нас тут произошли серьезные перемены… – быстро говорил инженер Секвенс, иногда, под напором новой мысли, даже не кончая фразы. – Бывший директор Барох, видимо, уже беседовал с тобой… Ну так вот, он ушел со своего поста. На этот счет я не буду распространяться. Наследство он оставил неважное… В общем, возглавить это дело поручили мне. Скажу откровенно – положение незавидное. Копнули мы тут в его делах – лезут наружу всякие махинации. Но это в скобках, это пока не относится к делу. Главная трудность – нехватка квалифицированных специалистов, которые могли бы самостоятельно разбираться в деле… Это не случайно. Барох прятал все концы, чтобы никто не знал, как он орудует. На нескольких его приспешников, как оказалось, полагаться нельзя, придется перевести их на другую работу. Они слишком пропитаны деляческим духом. Я не говорю, что они не знают дела… но теперь важно не только это, ведь нам придется смотреть на вещи по-новому, с точки зрения общегосударственных нужд… в общем, с послефевральских позиций. Ты сам понимаешь.

Брих все еще молчал. Секвенса он знал в лицо, и новый экспортный директор был ему симпатичен; Бриху даже не хотелось его огорчать. Секвенс был молодой человек спортивного склада, его серые глаза смотрели собеседнику прямо в лицо, а приветливость не казалась искусственной, даже когда он предлагал гостю сигареты, которых сам не курил. Разговаривая, он дружески улыбался, видимо уверенный, что приятно удивит Бриха. В нем чувствовались решительность, творческая жилка, трудолюбие и здравый смысл. Брих заметил у него на столе фотографию красивой брюнетки с ребенком на руках, а рядом два билета в театр. На отвороте однобортного пиджака Секвенса алел партийный значок.

Брих слушал его приятный и звучный баритон и думал о другом. Все уже решено!

– Я выяснил, что ты знаешь три иностранных языка и проявляешь серьезный интерес к нашей работе. Отлично! Здесь есть где развернуться юристу. Мне известно, что ты должен был перейти в наше управление в конце марта, но мы сократим этот срок. Что ты скажешь насчет того, чтобы приступить с понедельника? Само собой разумеется, тебе понадобится время, чтобы осмотреться, положение тут нелегкое, у меня прямо голова идет кругом. Но при твоей подготовке на это уйдет не много времени.

Брих почувствовал, что дальше молчать было бы бестактно по отношению к этому прямодушному человеку.

– Вы сказали, что кое-кого придется перевести на другую работу. Я понимаю, сейчас не каждому можно доверять. Значит ли это, что мне…

– Да, значит, – прервал его Секвенс. – С вами все в порядке. – Он чуть нахмурился, заметив, что Брих обращается к нему на «вы», но ничем не проявил своего неудовольствия и продолжал говорить, пока Брих не заговорил сам.

– Скажу вам сразу: я не вступил в партию и…

– Я это знаю. Ну, и что же?

– Все-таки… это ответственный пост, особенно теперь, и…

– Не говорите, что вы боитесь ответственности. Мы все несем ее.

Брих пожал плечами.

– В определенных условиях я ее не боюсь. Но сейчас, в нынешней обстановке… когда одних людей убирают, а на их место ставят других…

– В какой обстановке? Вызванной тем, что мы дали по рукам кое-кому из нарушителей мира! Ну вас, Брих! – Секвенс махнул рукой. – Убеждения у людей могут быть разные, но каждый честный работник, особенно образованный человек, нужен нам до зарезу. Попросту говоря, вы нам нужны. Двери для вас открыты настежь.

Брих внимательно наблюдал Секвенса, думая, что все идет именно так, как кое-кто уже предсказал ему. Это предсказание снова звучало у него в ушах, и Брих машинально пощупал бумажник. Там адрес! Да, Секвенс симпатичен, но это их человек. А он, Брих, не может идти с ними. Руки прочь!

Он встал с кресла.

– Сожалею, но мне придется разочаровать вас. Меня не интересует это назначение.

Секвенс разом замолк и изумленно уставился на Бриха. Он тоже встал, высокий, широкоплечий, и недоуменно покачал головой.

– Вы отказываетесь? Что же мне делать с вами?

– Я был бы благодарен, если бы вы меня не уговаривали.

Новый директор помолчал, сунул руки в карманы, потом пожал плечами.

– Ладно. Но скажите, вы намерены остаться в бухгалтерии? С дипломом юриста, знанием иностранных языков и многих других наук? Коснеть на должности, с которой справится любой юнец, окончивший коммерческое училище? Это неразумно, Брих! Было бы глупо с вашей стороны оставаться там, а с нашей стороны безответственно оставить вас. Это расточительство кадров! Я не собираюсь уговаривать вас, но хочу сказать, что ваш долг перед республикой – занимать место, соответствующее вашему образованию и способностям. Подумайте хорошенько! Ваш отказ – вы не обижайтесь! – я считаю блажью.

– Дело взгляда. С работой в бухгалтерии я справляюсь.

– Этого никто не отрицает. Разумеется, для перевода нужно ваше согласие, никто вас не тянет сюда на аркане. Но наряду с этим ясно, что…

Брих неподвижно стоял и лишь отрицательно покачивал головой.

– Так, – воскликнул наконец Секвенс. – Что же мне с вами делать? Скажите, ради бога, в чем дело? Мы разумные люди и можем договориться. Мне непонятны причины!

– Мне не хотелось бы говорить о них, пан директор, – холодно сказал Брих. – По-моему, это ни к чему: я знаю, что мы не найдем общего языка. Буду краток. Есть люди, которые рвутся к карьере любой ценой. Таких много. Сейчас они, наверное, считают, что пришло их время. Я не из их числа, я не могу и не хочу быть таким. Я не жажду карьеры в низменном смысле этого слова, плевать мне на нее! Чтобы она имела для меня смысл, я должен знать, ради чего работать… для кого должен работать свободно, руководствуясь собственным убеждением. Я не ручной зверек, которого можно кормить из рук. – Заметив напряженный взгляд Секвенса, он продолжал, повысив голос: – Не сердитесь на меня за откровенность. Вы навели обо мне справки и, вероятно, поинтересовались, кем был мой дедушка, шарманщиком или капиталистом; по-вашему, это важно. Уверяю вас, это далеко не все. Вы узнали, что у меня есть интерес к работе. Придется уточнить ваши сведения: у меня был интерес, теперь его нет. Я не умею служить любому хозяину и боюсь, что служил бы вам сейчас без охоты, работал бы плохо. Мне трудно смотреть на вещи, как вы выражаетесь, с послефевральских позиций. Таким образом, в нынешних обстоятельствах я не тот ценный кадр, каким вы меня считаете.

Секвенс внимательно слушал, на его широком лбу легла глубокая морщина. Он понял. Смерив взглядом нетерпеливо переминающегося Бриха, он коротко кивнул.

– Ладно. Я не так уж непонятлив. И я отвечу вам откровенно.

На его губах мелькнула горькая усмешка, он зашагал по кабинету, чуть наклонившись вперед и засунув руки в карманы.

– Вы нам нужны, Брих, – сказал он, тоже слегка повысив голос, – но не любой ценой. Если работа без капиталистов, без Барохов, работа для республики, для нынешнего строя кажется вам подневольным трудом – спасибо, не надо! Вы нам нужны, но мы обойдемся и без вас. Справимся, можете быть уверены. Трудовой народ не станет упрашивать обиженных, упрямых и высокомерных – да, высокомерных! – интеллигентов, которые упорствуют, ничего не понимая, и которым не нравятся нынешние хозяева страны. Не хотите – как хотите. Ясно, что принуждать вас никто не станет. В известной мере я вам благодарен за откровенность. И вместе с тем мне вас жалко. Остается только сказать: жаль – и идти дальше. Теперь давайте расстанемся, а то я не поручусь, что мы не перегрыземся по-настоящему. Может быть, у вас со временем откроются глаза, тогда приходите и будьте так же откровенны, как сегодня. Этот разговор пусть останется между нами; боюсь, что многие наши честные люди проявили бы к вам меньше терпимости и понимания, чем я. Всего хорошего!

– То, что этот разговор должен остаться между нами, лишь подкрепляет мою уверенность в том, что я принял правильное решение, – отчужденно сказал Брих. – Спасибо за внимание, пан директор, всего хорошего.

На этом они расстались. Брих поднялся к себе на пятый этаж. Он молча шел по лестнице и думал: решено!

Пройдено важное перепутье, он свернул в сторону. Но в душе Бриха не было ни триумфа, ни умиротворения. Только разочарование, горечь и сумбур в голове. Куда теперь? Он остановился на площадке, извлек из бумажника клочок бумаги с каракулями Бароха, подержал его в руке, хотел выкинуть в окно, но, поколебавшись, снова сунул в бумажник и зашагал дальше.

Рабочий день кончился, коридоры заполнились спешившими людьми, Брих шел против течения, не замечая никого. Ему казалось, что он входит в какой-то серый туман. В дым. В безвоздушное пространство.

6

Ирена проснулась несколько минут назад и теперь торопливо пудрилась перед зеркалом, а Брих ждал у дверей, позвякивая ключами. Нужно проводить ее до трамвая и заодно пройтись, освежить голову после всех сегодняшних передряг.

– Ондра уже сказал тебе? – спросила она тихо, не поворачивая головы.

Брих кивнул.

– Хочешь, чтобы я поздравил тебя? Когда это выяснилось?

– Уже давно. С месяц.

Они пошли рядом по сумрачным жижковским улочкам. Ирена пожаловалась на головную боль и предложила пройтись пешком через Ригровы сады – на Вацлавской площади она возьмет такси. Брих молча согласился, решив, что это лучше, чем вертеться под одеялом, тщетно борясь с бессонницей. Он чувствовал, что она хочет что-то сказать ему. Иначе зачем бы пришла?

Они молча шли по асфальтовым дорожкам среди голого кустарника. Холодный и резкий ночной ветер развевал полы пальто, дул в лицо, и это было приятно. В широкой долине под ними искрился город, шумели пороги перекрестков и над Петршинским холмом в серо-синей тьме поблескивали два красных огонька – два крохотных «глазка» в темном занавесе. Ирена вздрогнула от холода, он это почувствовал – взяла Бриха под руку и слегка прижалась к нему.

– Что ты скажешь об этом? – спросила она, прервав его размышления.

– Самая естественная вещь в мире, Ирена. Все в порядке! Что бы ни происходило вокруг, это прекрасно! Сейчас пишут о протекторате так, словно тогда все люди только страдали, сидели в тюрьмах, вообще не жили. А ведь было не так. И в то мрачное время люди любили, рожали детей. В этом нет ничего противоестественного, ничего плохого. Жить, жить во что бы то ни стало! Лишь бы не ценой предательства. Жить хотя бы на пороге смерти. Я слышал, что даже в концлагерях рождались дети и, представь себе, некоторые выжили! Это похоже на чудо, но если можно чему-нибудь изумляться в человеке, то именно…

Брих увлекся, даже растрогался и оживленно излагал свои мысли молчаливой Ирене. Найдя в темноте ее руку, он сжал ее в своей, словно чувствуя, что ей нужны ободрение и поддержка. Ее рука была холодна и дрожала.

– Я не могла сидеть одна дома, – тихо сказала она, когда Брих умолк. – Мне было так страшно. Совсем одна! К кому мне было пойти, как не к тебе?

– Что-нибудь случилось?

– Да. У нас был обыск. Пришли четверо, я впустила их, они были вежливы, один даже извинялся за беспокойство, они, мол, по долгу службы, обнаружены какие-то непорядки. Я чувствовала себя ужасно… как воровка, мне казалось, что я с ума сойду от стыда и страха!

– Это на них похоже! – воскликнул Брих, отпуская ее руку. – Уже и в квартиру лезут! Нынче совесть ни для кого не помеха. Они называют это ликвидацией капиталистического класса. Классовая борьба! Ты знаешь, что у нас с Ондрой на все различные взгляды… но этот обыск меня возмущает. Ты не волнуйся. Я не верю, что Ондра виноват в чем-нибудь, кроме того, что он фабрикант.

– Но они оказались правы. Я знаю, я сама убедилась…

– Откуда ты знаешь, что они правы?

– Знаю! Я жила как слепая, а теперь мне кажется, что я вижу страшный сон, падаю куда-то в пропасть. Я не хочу… мне хочется жить иначе… да, иначе! Ведь у меня будет от него ребенок, Франта!

Эти слова прозвучали, как вопль. Брих начал понимать, в чем дело, и умолк. Он остановился и взглянул на Ирену – тонкая, маленькая тень в полутьме. Слышно было ее дыхание. Странное волнение охватило Бриха. Он противился ему, стараясь овладеть собой, и вдруг обнял Ирену за плечи, прижал к себе. Он ощутил аромат ее волос, почувствовал, как она затрепетала в его объятии. Мимо торопливо прошел поздний прохожий и оглянулся. «Принял нас за влюбленных, которые ждут не дождутся весны», – подумал Брих, смущенно отстраняясь от Ирены.

– Мы теряем голову, Ирена! Надо взять себя в руки и хладнокровно взглянуть на вещи.

Ирена закрыла лицо руками и медленно покачала головой. Резкий порыв ветра просвистел у них над головами.

– Нет! Я тысячу раз думала, и я не согласна с тем, что он замышляет. Ты ведь знаешь об этом. А я… я хочу жить здесь, среди своих, дома, хочу родить ребенка и играть для наших людей… Куда убегать? Я здесь родилась, и я не хочу эмигрировать. Что делать, посоветуй, что делать?

Брих растерянно стоял перед ней. Минута растроганности прошла, им овладели стыд и разочарование. Он взял Ирену под руку и повел дальше.

– Ты говорила это Ондре?

– Он и слышать не хочет.

– Ладно. Я скажу ему сам.

– Не надо. Это лишнее. Ондра не примирится с новыми порядками, я это знаю, но я…

Ондра – твой муж, – глухо сказал Брих. – Он, как они выражаются, капиталистический предприниматель…

– Уже нет. У него больше нет фабрики, – воскликнула Ирена. – И я рада этому. Уже нет! И он страшно изменился. Что с ним сделалось, Франтишек! Люди возненавидели друг друга. Я его не знала таким… что-то таилось в нем и теперь вырвалось наружу. Он злой. После того злосчастного февраля он ходит как хищник. И пьет. Он перепуган, но скрывает это от меня. И следит за мной, я это чувствую. Ты скажешь: у него неприятности. Да! Но мне уже не жалко его. Все его дела были обманом, хищениями, я знаю теперь. Деньги, на которые я жила… Он считает меня истеричкой, а я уже не могу больше! И никакого выхода. Я не могу ему верить, и у меня так тяжко на душе. С утра он твердит: «У меня неприятности, Ирена, эти скоты хотят меня погубить…» Подчас я боюсь его. Это страшно!

– Успокойся ты, ради бога! – Брих сжал ей руку, заметив, что прохожие оборачиваются на них. – Не надо так волноваться. Что ты хочешь, чтобы я тебе посоветовал? Разойтись с ним? Отвернуться от него? От своего мужа? Я не вправе сказать это. Он еще одумается и найдет разумный выход. Образумься же!

– Образумиться? – нервно возразила она. – Как можно образумиться? Выхода нет. Я хотела бы убежать домой, к отцу, здесь мне душно, но от кого убегать? Ведь Ондра мой муж! Я так радовалась ребенку, но я хочу, чтобы он родился здесь, на родине. Мне кажется, что я полюбила какого-то иностранца! Что с ним происходит? Он бредит местью…

– Болтает спьяна, Ирена!

– Нет, нет, это у него из глубины души. Я с ума схожу. Как жить дальше?

При свете фонаря Брих заметил, что она тихо плачет, похожая на заблудившегося и перепуганного ребенка. Ошеломленный и подавленный, он глядел в ее подурневшее от слез лицо и твердил какой-то утешительный вздор. Брих прислушивался к собственным словам, и ему казалось, что говорит кто-то другой… «Нет, – подумал он, не видя выхода, – она будет несчастна и в конце концов… в конце концов уйдет от него!»

Мимо прошли несколько прохожих – двое-трое рабочих, трамвайщик с чемоданчиком, которым он помахивал, шагая усталой походкой, две бойкие смеющиеся медсестры в накрахмаленных чепцах… Все были спокойны.

На Вацлавской площади Брих остановил такси и протянул руку Ирене.

– Так ты и не услышала от меня того, что хотела?

– Я знаю тебя и не виню. Ты хороший, но что-то всегда заставляет тебя промолчать. Никогда ты меня не понимал, и теперь тоже.

– Может быть. – Брих постарался улыбнуться. – Будь разумной, девочка, это все, что я могу тебе сказать. Опять все будет хорошо…

– Не будет, Франтишек, и ты это знаешь! Не обманывай себя! И приходи к нам…

Она захлопнула дверцу машины.

Брих поднял воротник пальто. С грохотом подкатил трамвай. Брих попытался попасть в вагон, но был оттиснут толпой людей, осаждавших переполненный трамвай. Видя, что придется висеть на подножке, он решил не ехать.

Бодрый кондуктор перевел стрелку и щелкнул щипчиками^[21] перед носом у Бриха.

– Прошу, гражданин, прошу. В вагоне тепло и уютно. Едете или нет?

– Не еду! – сказал Брих и зашагал домой.

Раж до позднего вечера ждал Ирену в гостиной. Перед ним стояла откупоренная бутылка коньяку, он невозмутимо пил, беспрерывно куря. Сквозь стеклянные двери Ирена увидела из холла, что муж до сих пор не спит, и ждала, что он обрушится на нее с язвительными упреками, скрывая под легкомысленным смехом с трудом сдерживаемый гнев. Она знала, что он беспричинно ревнив, хотя умеет владеть собой и не быть смешным. Его сдержанное спокойствие удивило Ирену.

Прежде всего она прошла в ванную, чтобы освежиться и скрыть следы волнения. «Это как состязание, – подумала она устало, – и оно началось с февральских дней». В последнее время муж не спускает с нее глаз. Чего он боится? Но он скрывал свои чувства, говорил с ней ласково и мягко, не выходя из себя. Он постепенно нащупывал причины ее душевного смятения и, чуя опасность, удваивал нежность.

– Сожалею, что тебе пришлось пережить этот обыск, девочка, – сказал он, когда она вернулась в гостиную. – Не моя вина, что тебе пришлось терпеть их грубости. Мы живем в таком государстве.

– Они вовсе не были грубы, – перебила она, не меняя выражения лица.

– Тем лучше! Я не мог этому помешать. Но меня интересует одна вещь: мой кабинет был заперт на ключ. Как они туда попали?

– Я открыла им…

– Да?.. – выдохнул он.

Раж не удивился, он подозревал, что так оно и было. Он на секунду прищурил глаза, губы у него слегка дрогнули, но он сейчас же усмехнулся и кивнул:

– Само собой, ты не совершила никакой ошибки. Все равно нельзя было им помешать. Впрочем, я не малый ребенок и предвидел это. Утер им нос, они меня не перехитрили!

Он наклонился в кресле, повеселев, порылся в кармане и протянул Ирене маленькую коробочку. Ирена открыла ее, и оттуда выпала серебряная пудреница с художественной чеканкой на крышке, очевидно, очень дорогая.

– Зачем это? – недовольно спросила Ирена и посмотрела мужу в лицо.

– Если ты забыла, то это еще не значит, что не помню я. Завтра у нас маленький юбилей. Два года! Дата, правда, не круглая, но не бойся, дела мои не так плохи, чтобы экономить за счет того, кого я люблю. Кроме того, эта штучка приглянулась тебе в витрине на Национальном проспекте. Вот и получай ее, девочка!

Ирена всегда с трудом выносила показную расточительность мужа. Он любил прихвастнуть своей щедростью, его забавлял испуг бывшей студентки при виде дорогих безделушек, стоимость которых значительно превышала трехкратный размер стипендии. Она принимала подарки с неясным ощущением стыда, притворяясь обрадованной, полной восторга, чтоб доставить удовольствие Ондржею. Ей казалось, что это одно из проявлений его любви. Но сегодня она положила серебряную вещичку обратно в коробочку и вернула, упрямо покачав головой.

– Тебе не нравится?

– Я не хочу, не настаивай, пожалуйста!

Он понял, что уговоры бесполезны, обиженно улыбнулся и бросил коробочку в мусорную корзину, показывая, что вещь для него ничего не значит. Это было одной из его снобистских выходок. Ирене стало противно, она отвернулась, стиснула пальцы на коленях, но ничего не сказала. Раж пожал плечами, склонился над радиоприемником и включил его. Медленно повернув рычажок, он поймал ночную передачу «Голоса Америки», откинулся в кресле и стал слушать, скрыв лицо в тени, но не спуская глаз с жены. Дребезжащий голос быстро прочел последние известия, перечислил имена беглецов из «полицейского государства», вступивших в «мир западной свободы и демократии». Министр, два-три известных журналиста, целый список… Брань и оскорбительные шутки по адресу родной страны!

– Ты не мог бы выключить? – тихо попросила она.

Он исполнил ее просьбу со спокойной улыбкой.

– Пожалуйста! Впрочем, у меня тоже сегодня адски болит голова. Ну и денек выдался! Кстати, приходил Борис Тайхман, ждал тебя. Сказал, что вы условились пойти вместе к каким-то его знакомым, и торчал здесь почти до одиннадцати. Выпил море коньяку. Ты ему что-нибудь обещала?

– Нет.

– Правильно! Я считаю, что он – неподходящее общество для моей жены. Не хочу читать мораль и даже не спрашиваю, где ты была до сих пор. Но этот глупый зазнайка пришел похвалиться тем, что его выгнали из университета, – по-видимому, он считает это достижением. Его брат – этот сумасшедший собиратель фарфора, ты ведь его знаешь, – по крайней мере, цивилизованный человек. Больше ничего нового, только письмо тебе!

Ирена взяла белый конверт и сразу узнала почерк Вашека. Она обрадовалась и в то же время испугалась. Что случилось? Вашек не любит писать понапрасну. Она представила себе, как он садится за шаткий стол в их комнатке, ерошит волосы и начинает сажать на бумагу свои угловатые, неуклюжие буквы, вздыхая при этом, словно поднимается в гору с тяжелой ношей. Остальные, включая отца, смотрят на него и боятся шевельнуться. Дорогие мои!

«Здравствуй, Ирена, – традиционно начинал Вашек. Он не любил пустословия и витиеватости и сразу переходил к делу, излагая его короткими фразами, – мол, так и так! – Все здоровы, сестренка, иногда вспоминаем о тебе. Что ты поделываешь? В последнее время мы с тобой немного не ладили. Ты знаешь меня, я не лезу за словом в карман, но я – твой брат и всегда желал тебе только добра! Отец все время ворчит, без конца твердит одно и то же, ему сейчас никак не угодишь. Мы ссоримся теперь каждый день, он упрям, как баран. Почему ты не подаешь вестей? Отец как на иголках. Наконец-то наш завод национализирован, больше нет никаких «Тайхманов и сыновей». Изрядная заваруха была вокруг этого дела, но Тайхман в конце концов согласился. Мы переселили его и Елизавету в домик садовника, и они живут там, как лорды. Чего им еще нужно? Само собой, на фабрике работать он не хочет, лодырничает, возится там со своими охотничьими ружьями. Обойдемся и без Тайхмана. А этого его управляющего посадили сразу же за разные плутни, он уже созрел для тюрьмы. Не жаль его. Таких капиталистических прихвостней – хоть пруд пруди, но мы-то найдем себе честного человека. Я председательствую в заводском комитете, работы у меня по горло, много всякой писанины, как у господского писаря, а на трубе нынче некогда играть. Божка тут пристает, чтобы я передал тебе привет от нее, что я и делаю. Маленькая Ганка посылает тетечке горячий поцелуй, а Вашек так визжит над ухом, что я чуть не оглох, и потому кончаю. Приезжай поглядеть на нас и напиши, как твоя музыка, и вообще…»

Ирена перечитала еще раз неровные строки, и на глаза навернулись слезы умиления. Нигде прямого вопроса, никаких упреков и навязчивого любопытства, и все-таки сколько мужской заботы и страха за нее в каждом слове скупых фраз. «Поеду-ка я домой!» – раздумывала она, но ее отвлек голос мужа.

– Хорошие новости? – спросил он, притворяясь заинтересованным. Ирена пожала плечами и вложила письмо в конверт. Она была почти уверена, что он вскрывал письмо, хотя на конверте нет ни малейших следов, но не показала виду.

– В общем хорошие! У Тайхманов национализировали стекольный завод, – вскользь заметила она и встала.

Раж свистнул от удивления.

– Смотри-ка! Впрочем, какая это теперь новость! Скоро будут национализировать носы у людей. Не ошибусь, если скажу, что твой братец принимал участие в ликвидации капиталистического класса, не так ли?

– Конечно! – произнесла она твердо и прямо посмотрела ему в глаза, в ней нарастал гнев.