Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)

– Я хочу, понимаешь, хочу стать другой. Я знаю, ты прав, но я не виновата, что такая родилась… Будь терпелив со мной… Я боюсь, что я тебе в тягость. Я переменюсь, обязательно переменюсь!

– Не хнычь, девочка, – раздраженно говорил Индра. – Больше всего на свете не выношу женских слез.

– И пожалуйста, без сантиментов. У меня работы и хлопот на факультете по горло да еще готовлюсь к выпускным.

Он как бы мановением руки уничтожал пробежавшую между ними тень, но Иржина женским чутьем понимала, что он недоволен ею. «Так не может тянуться долго», – думала она наедине с собой, терзаясь недобрыми предчувствиями. Когда-нибудь он придет и скажет своим непререкаемым тоном: «Давай расстанемся, девочка, нет смысла тянуть эту канитель, мы не подходим друг другу. Выходи-ка замуж за того мещанского женишка, которого сватает тебе почтенный папаша, и прощай навсегда». Это опасение висело над ней, как дамоклов меч, оно лишало Иржину последней уверенности в себе. Что тогда у нее останется? Ничего! Мир обрушится, солнце погаснет. Доучусь на фармаколога, зашлют меня в какую-нибудь аптеку, и останусь противной старой девой, буду до конца дней своих продавать аспирин и слабительное… Бррр!

Но все огорчения забывались в минуты шального головокружительного счастья, какого Иржина не знала в своих девических грезах. Часами они молча лежали на продавленном диванчике, пружины которого врезались в бока – надо было найти местечко в самой середке и тесно прижаться друг к другу, – целовались и ласкались с безмерным упоением. В такие моменты Иржине казалось, что она не так уж дурна собой и даже желанна. Прикрыв глаза, она слушала дыхание любимого. С каждой встречей она узнавала Индру все больше, ей казалось, что, тая в его объятиях, она проникает в самое его сердце. Мой, мой Индра, моя радость и наслаждение! В такие минуты он становился роднее, был уступчивее, руки у него были мягкие и лицо совсем юношеское. Он вставал подложить угля в печку и возвращался, сияя безмятежной улыбкой. За окном шелестела под ветром листва каштанов, дождь стучал по жестяному карнизу или сыпалась легкая пороша. На этажерке ворчало радио, в нем звучали отдаленные голоса, но они не мешали Индре и Иржине; иногда слышалась музыка, она усиливала очарование этих сладостных минут, подобных островкам радости в безбрежном море факультетских забот, в гнетущей обстановке семьи, где все тяготило Иржину.

Почему проходят эти чудесные минуты? Я не хочу, чтобы они проходили!

Бурные февральские дни разлучили их. У такого видного факультетского активиста сейчас нет времени для любви. Иржина понимала это. Индра – член комитета действия, дел у него по горло. Иржина попробовала дозвониться ему, но ей сказали, что у него важное заседание, оно началось еще утром и неизвестно когда кончится.

Иржина огорченно повесила трубку. Однажды вечером она даже пришла к нему домой, но, услышав за дверью незнакомые мужские голоса и смех, звучавший на всю их комнатку, не отважилась постучать. Хмурый огородник в первом этаже, высунув голову, неприветливо оглядел Иржину и, закрыв дверь, проворчал жене так, что было слышно и Иржине:

– Это опять барышня, что ходит к тому, наверху…

По твердой от мороза дорожке Иржина прошла мимо теплиц и вышла на грязную улицу. Барышня! Ей было мучительно стыдно…

Сегодня она прибежала к Индре прямо с лекции, дрожа от нетерпения рассказать свою новость. Что-то он скажет?

Иржине показалось, что Индра изменился за эти тревожные дни.

– Приходится заниматься всеми делами на факультете! – говорил он, сунув руки в карманы и размашисто шагая по комнате. – Политическая обстановка сложная, было много реакционеров, теперь заварилась такая каша! А мне надо зубрить фармакологию, я ее запустил. Но я не жалею об этом, – продолжал он как-то почти про себя. – Ты не представляешь, что у нас была за баталия. И еще не все кончилось.

Иржина глядела, выжидая удобного момента, чтобы выложить свою новость, но отважилась на это, только когда они лежали рядом и сумерки скрыли ее лицо.

– Индра… сегодня я подала заявление в партию, – расхрабрившись, сказала она и тотчас продолжала, словно испуганная лаконичностью этого простого факта. – Понимаешь… Они сказали… что доверяют мне. Я помогала им в последнее время. Они мне сами предложили. Мы, говорят, тебе верим, товарищ Мизинова. Ну, и я заполнила анкету. Рука не дрогнула!

В диване жалобно пропела пружина, Индра встал. Он зажег лампу, закурил трубку и, усиленно посасывая ее, потирал подбородок.

– Та-ак! – сказал он, словно ошеломленный этой новостью. Потом помолчал, обернулся к Иржине и уперся в нее взглядом прищуренных глаз. – Надеюсь, тебе ясно, что ты вступила не в какой-нибудь благотворительный кружок, Иржина. Партия – не танцкласс для буржуазных девиц с дуэньями. Партия – это…

– Да ведь я…

– …это боевая организация, – напористо продолжал Индра. – Известно тебе, что говорил о ней Ленин? Член партии должен быть бесстрашен. А ты дрожишь как щенок от всякого пустяка. В последнее время к нам в партию лезет всякая дрянь, мещане, трусы, уж я – то знаю, я насчет этого даже поругался на комитете. Либеральный уклончик! Что скажут старые проверенные партийцы, если попадать в партию будет так просто?.. Ты уверена, что сумеешь быть настоящей коммунисткой?

– Я вступаю с честными намерениями, Индра.

– Честных намерений мало! Честных людей на свете пропасть, но не все они могут быть членами партии. Ладно, я не сержусь. Я знаю, что тебя толкнуло: ты хотела сделать мне приятное, да? Очень трогательно, но я в таком деле не признаю никаких скидок. Не хочу тебе ничего приказывать, но я тебя хорошо знаю, а потому советую пойти в комитет и сказать: «Я, товарищи, ошиблась: подала заявление искренне, но не смогу быть настоящим членом партии. Я боюсь. Верните мне мое заявление».

– Нет, я этого не сделаю! – Она вдруг замолкла, как бы испугавшись собственной решимости, села, покраснела от волнения и упрямо поглядела ему в глаза. Индра удивился и в глубине души великодушно решил, что это ему импонирует.

– Как хочешь, – сказал он, пожав плечами, выбил трубку и вернулся на диван. Он слышал учащенное дыхание Иржины и попытался обнять ее за плечи, но ее тело, всегда такое податливое, оставалось напряженным, губы сжатыми. «Ах ты, наивный куренок, – беззлобно усмехнулся Индра. – Ну и не буду трогать тебя». Короткая размолвка испортила им настроение, оба почувствовали это. Иржина встала и быстро оделась.

– Уж не собираешься ли ты уходить, Иржина? Сегодня…

– Не сердись, – виновато прошептала она. – Дома начнутся разговоры…

Индра кисло засмеялся и сердито взъерошил растрепанные волосы.

– Ах, так! Отважная коммунистка боится грозного папаши! Вот оно что! Мы так долго не виделись, и я думал… Есть о чем поговорить, Иржина…

– Индра, я не могу…

– Вот тебе и первая проба! А если партия даст тебе боевое задание, что тогда? Скажешь: не сердитесь, товарищи, я полна благих намерений, но папаша у меня обыватель, он рассердится. Надо подождать, пока он подобреет. Старая это песня… товарищ Мизинова!

– Неправда! – воскликнула Иржина. Она хотела заспорить, но сегодня впервые побоялась расплакаться. Так нет же! Она стиснула зубы. Все равно он прав: разве она вступила бы в партию, не будь у нее Индры? Едва ли. Ну и пусть. Она поступила честно и думала, что он порадуется. А он? Что плохого я сделала? Просто я… боюсь отца, но все-таки подала заявление. И сейчас Индра, конечно, заговорит об этом, чтобы еще больше меня унизить… Вот, так и есть!

– Ты уже похвасталась папаше? Ручаюсь, что он будет как громом поражен. Дочь – большевичка! Он просто умрет на месте.

– Я еще не…

– А-а, тогда все ясно. Товарищ Иржина Мизинова перешла на нелегальное положение! Единственная коммунистка во всей стране!

Индра захохотал, размахивая руками и топая по полу.

– Я ему скажу, – твердо объявила Иржина, и ее пылающее лицо стало сердитым. – Скажу! Докажу тебе… и всем другим…

– Ну посмотрим, посмотрим, девушка!

Иржина нерешительно остановилась в двери. Нельзя же так уйти! Индра понял, подбежал к ней, крепко поцеловал, ласково погладил по голове.

– Ничего, Иржинка, я желаю тебе добра. Сам знаю, что я немного резок, да и ты меня знаешь. Я тебя встречу завтра около факультета, хочешь? Но все-таки придется тебе со временем решать: с кем ты считаешься по-настоящему – с отцом или со мной. Не выношу обывательской трусости. Я тебя люблю, но могу и расстаться с тобой, если… Но хватит об этом, черт возьми. Сейчас тысяча девятьсот сорок восьмой год, а это что-нибудь да значит. Итак, честь труду и выше голову!

Иржина возвращалась домой в полупустом трамвае и дрожала от холода. Но внутренний жар сжигал ее. А какая сумятица в голове! Который час? О господи, уже девять! На урок музыки не сошлешься, отец легко может проверить. Надо быстро что-то придумать. Можно бы заехать на Жижков, к Франте Бриху, ему можно все рассказать. Что-то он скажет? Посмеется надо мной? Нет! Но поездка на Жижков отнимет время, и неизвестно, будет ли Брих дома. Иржина любила своего двоюродного брата, он был добрым и чутким, никогда не высмеивал ее. Кстати, и с Индрой она познакомилась у него, хотя эти двое теперь не встречаются и Индра язвит по адресу Бриха. Почему они не поладили?.. На кого же сослаться? Придется на подружку Зорку из общежития. Отец ее не любит, говорит, что она мужеподобна и неучтива. Тем лучше, по крайней мере, не станет звонить ей и проверять!

Иржина из автомата позвонила Зорке и вскоре уже торопливо шла по аллее мимо голых акаций, освещенных светом уличных фонарей. Поднимаясь по улице на Виноградах и подходя к ненавистному дому, который она должна со временем унаследовать от бабки, Иржина вдруг почувствовала страх. Вот беда! Сердце трепетало, как пойманная птичка, и, казалось, готово было выскочить. На ногах словно повисли гири. Я должна сказать отцу! Иржина представила себе этот разговор. Подняв голову, она станет перед отцом, лицо у нее будет решительное, и она объявит смело и громко: «Папа, я сегодня вступила в коммунистическую партию! Понял? Нет, не пытайся меня отговаривать, я уже совершеннолетняя… почти, и решила это твердо, по зрелом размышлении!» Вот как она ему скажет. Или нет… может быть, иначе? Смелее, товарищ Мизинова! «А что будет потом? Может, он даст мне пощечину, может быть… Нет, он будет насмехаться! Ну и пусть, мне-то что! Я должна все выдержать! Для партии! Для Индры, если он даже не хочет этого», – упорно твердила Иржина, но, пока она отпирала ключом дверь, твердая решимость слетела с нее, как шелуха. На лестнице было прохладно, сквозь круглый глазок швейцарской на Иржину уставился пристальный взгляд, заставивший ее вздрогнуть. Недремлющее око привратницы Гассмановой! Пусть, пусть следит, противная баба! Стиснув зубы, Иржина устремилась вверх по темной лестнице.

Из передней она увидела свет в гостиной. Отец, видимо, еще сидел там. Не успела Иржина на цыпочках прокрасться к себе в комнату, чтобы собрать остатки своей храбрости, как в замке снова повернулся ключ и вошла мать. Она вернулась с вечернего молебствия в религиозной секте «Единение подлинных христиан». На ее круглом лице было обычное умиление. Она не заметила волнения Иржины, дочь и мать редко понимали друг друга.

– Я думала, ты пойдешь со мной, Иржиночка, – укоризненно сказала она, вынимая из сумки молитвенник с золотым обрезом и Библию.

– Извини, мама, у меня поздно кончились занятия.

– Погоди, не убегай, девочка! – Мать задержала ее в передней. – Ты слишком предана свету и его соблазнам, а надо больше думать о бессмертии души. Сегодня брат Папоушек произнес проповедь на евангельский стих «И восстанет народ на народ… будут глады, моры и землетрясения по местам… и многие лжепророки восстанут и прельстят многих». Прочти-ка Евангелие от Матфея, глава двадцать четвертая, это оттуда. Каждый день может случиться, что господь отвратит лик свой от грешного человечества… Я, твоя мать, девочка…

Иржине удалось наконец удрать к себе. Она бросилась на кушетку и закрыла глаза. С ума можно сойти! Иржина слышала, как мать рассказывает отцу о сегодняшней проповеди. Отец не против ее увлечения религией, хотя в душе подсмеивается над святошами из «Единения», которые иногда приходят к ним с визитом и постными голосами осведомляются, испытал ли уже хозяин дома духовное возрождение, провозглашенное их сектой. Отец смирился и с тем, что «сестра» Мизинова, умильно улыбаясь, угощает ханжей чаем с лимоном и кексом. Иржина этого не понимала: неужели отец к старости не хочет порвать и с силами небесными, хотя его трезвый ум, конечно, не верит в них? Кто его знает! Но маме совсем задурили голову.

«Единение» представляло собой хилую секту; узколобый догматизм ее участников и их фанатичная приверженность к букве Писания отпугивали от них других верующих. Иржина с крайней неохотой и лишь после долгих уговоров сопровождала иной раз мать в подвальное помещение в Старом Месте, где «Единение» собиралось на молебствия. Все они были на один лад: гудит фисгармония, молящиеся, набожно уставясь в потолок, фальшивыми голосами поют нудные песнопения, кругом приторные физиономии «братьев» и «сестер», «избранников божьих». Потом местный «жрец» читает длинную проповедь, пугая божьей карой всех, кто не прислушается к предостерегающему голосу «Единения». Мир попал в лапы сатаны, и горе тому, кто не жаждет духовного возрождения! Смерть как программа, смерть знаменует собой окончательное избавление от суеты мирской и вознесение в лоно господне… Иржине все это казалось и смехотворным и противным. К ней приставали с вопросом, когда же она станет подлинной христианкой. Иржина с трудом преодолевала желание крикнуть им в лицо: «Отстаньте вы от меня! Мне отрадно жить на свете! Я люблю живого человека, вам не сделать из меня богомольную мумию. Все вы мне противны, да, противны, и я терпеть вас не могу!»

Но и здесь у Иржины не хватало духу решительно отказать матери. Знал бы Индра, что она иногда ходит с матерью на эти проповеди, знали бы товарищи по факультету! Иржине казалось, что она качается на канате между двумя утесами и того и гляди разобьется об острые грани. Если бы можно было поделиться с Индрой своими терзаниями! Нельзя, ведь она его знает!

Как любит его Иржина! Он словно всегда с ней, и во сне и наяву, любовь окрашивает все ее ощущения, радости, надежды, чаяния, – все связано с ним! Она любит его всем существом, каждой клеточкой! Стать его женой! Она даже не решается мечтать об этом, таким это кажется несбыточным. И все же… О, Индра!

Иржина лежала в своей тихой комнатке и представляла себе Индру. Вот он стоит, сунув руки в карманы, и хмурится. Он неумолим и мил, своенравен и чуток, далек и близок… Страшный и любимый! Он молчит, но в глазах у него суровый вопрос: «Что же, Иржина? Я или…»

Иржина вздохнула и вцепилась пальцами в подушку. Рядом со своей пылающей головой она положила старого медвежонка с потертым носом, верного товарища ее детских снов. Но и медвежонок не помог.

«Ты же знаешь, Индра. Только ты. Тысячу раз ты и твой мир! А я, как заколдованная, как спящая царевна, и не знаю, стоит ли меня будить. Не мучь меня, подожди немного, еще денек, тогда я решусь, хотя мне так страшно… Я робкая, я трусиха, кому я нужна!»

В гостиной медленно пробили часы. Иржина испуганно вскочила и на цыпочках побежала в ванную освежить лицо. Резкий голос приковал ее к месту:

– Иржина, на минутку!

Мизина сидел над старым кожаным альбомом, просматривая семейные фотографии. Он смерил дочь испытующим следовательским взглядом.

– Не соблаговолите ли вы объяснить, барышня, где вы так задержались сегодня? Ты начинаешь вести себя очень странно. Пока я кормлю тебя, я не допущу этого. Хотя бы изобретай приемлемую ложь, чтобы не раздражать меня.

Он и не представлял себе, как помог ей этой фразой. Иржина выполнила пожелание отца, сама удивляясь, как легко она лжет. Расхрабрившись, она глядела ему в глаза, придумывая правдоподобнейшие подробности. Мизина, по-видимому, поверил.

– Допустим, – кивнул он, – хотя я не понимаю, зачем тебе такая подруга. Ничему хорошему ты от нее не научишься.

Он захлопнул альбом и аккуратно уложил его в стол, потом поднял глаза и увидел, что дочь все стоит перед ним и у нее какое-то странное выражение лица.

– Хочешь сказать еще что-нибудь?

Он наклонился над столом и выжидательно уперся в дочь взглядом. Что с ней такое? Вид у нее страдальческий, хочет что-то сказать, губы шевелятся, но не произносят ни слова.

– Так, ради бога, говори. Поскорей, а то я совсем засыпаю и не намерен долго торчать тут. Что еще за новость, ну? – Мизина скривил рот в насмешливой улыбке.

– Нет, ничего…

Иржина с трудом произнесла эти слова и тотчас убежала от прищуренных глаз отца. Она боялась, что вот-вот расплачется: комок уже подступал к горлу, грудь словно сжало железным обручем.

– Спасовала ты, товарищ Иржина. Как ты жалка!

Уткнувшись лицом в подушку, она дала волю слезам. В них расплылся образ любимого энергичного лица, остался только протяжный гул в голове.

2

На следующее утро сотрудников контокоррентного отдела ждала новая неожиданность. Впрочем, была ли это неожиданность? Люди жили в атмосфере напряженного ожидания и панических слухов, которые, как рой взбудораженных пчел, носились по зданию компании. Жжж! Вы слышали? Слышали?

– Вот оно, господа! – вздрогнув, прошептал бухгалтер Штетка, надевая сатиновые нарукавники, и уставился покрасневшими, усталыми глазами на свой письменный стол. В Штетке боролись испуг и чувство облегчения: он боялся упустить что-нибудь, быть обойденным.

Что же теперь?

Главач спокойно сидел за столом и внимательно читал гектографированную листовку, к которой была приложена анкета для вступления в компартию.

– В чем дело, пан бухгалтер? – отозвался он. – Можно подумать, что это такой уж сюрприз. Самое обыкновенное приглашение, очень вежливо. Кто хочет – вступай, кто не хочет, не суйся. Написано черным по белому. Я не волнуюсь.

– Вам и не с чего, пан Главач! – Штетка покачал головой, оглянулся на дверь и понизил голос. – Вы холостой человек, вам не надо кормить семью. А мне как быть? В столовке я слышал… кто не подпишет, того уволят…

– Чепуха! Вы приглядитесь, кто это говорит, тогда вам…

– А если все-таки! Нет дыма без огня. Уволят, как реакционера. Немедленно… Говорят, уже были такие случаи…

– Да вы прочтите как следует! – махнул рукой Главач. – Хотел бы я знать, кто меня заставит вступить! Я еще подумаю. Это мое дело! Терпеть не могу паники и трепа, обо всем этом слишком много болтают. Я не собираюсь из-за этого ломать голову и расстраиваться. Как вы на это смотрите, пан Брих?

Брих, не оборачиваясь, пожал плечами.

– Так же, как и вы. Это личное дело каждого, – сказал он, размечая счета цветным карандашом. Листовку с анкетой он, войдя, отодвинул на край стола с таким видом, что, мол, считает ее не более важной, чем любое другое письмо.

– Видите, пан бухгалтер, – удовлетворенно сказал Главач, – и наш доктор говорит то же самое. Каждый человек своему счастью кузнец.

Но все это не очень-то утешало Штетку, плоскогрудого чиновника с лицом, похожим на промокашку. Им-то легко говорить, они одинокие, им бы только себя прокормить. Штетка никак не мог сосредоточиться сегодня. Дрожащими пальцами он то перебирал счета в жестяной коробке, то вытаскивал учетные карточки, но не мог разобрать ни одной цифры. Анкета, лежавшая на забрызганном чернилами столе, все время лезла ему в глаза. Штетке казалось, что она вырастает до гигантских размеров. Ффу! Бухгалтер отер пестрым платком лоб и уставился на семейные фотоснимки, стоявшие у него на столе. Он любил иногда поглядеть на свой выводок, смысл и цель своего скромного существования. Вот Ладичек, он уже ходит в пятый класс, вот Маринка, малокровная, нежная девчушка с льняными волосами, мягкими, как цыплячий пух. Вот маленький Иржичек, его позднее дитятко, баловень с трогательной соской во рту, в рубашонке и пеленках. Сыночек! А это Анежка, его любимая жена. Штетка вспомнил, как она каждое утро с любовной заботливостью готовит ему завтрак – два куска хлеба, смазанных тончайшим слоем гусиного сала (впрочем, сало бывает редко) или маргарином с абрикосовым джемом собственного изготовления, как любовно без конца латает ветхую одежонку всей семьи. «Моя Анежка – волшебница, она лучший бухгалтер в мире», – не раз говорил он. Как умело она выкручивается на скудное жалованье, которое он по первым числам выкладывает ей на покрытый старенькой клеенкой стол! У нее хватает даже на семена для канарейки; звонкий голосок этой певучей бестии так приятно разносится по чистенькой квартирке. Что сталось бы со всеми ними, если бы… Нет, лучше и не думать! Подписать, и готово! Он уже все обсудил вчера с женой, целую ночь они шептались в кровати. И зачем только свалилась на нас такая проблема! На старости-то лет! Всю жизнь Штетка сторонился политики, плохое это дело для маленького, нечестолюбивого человека, который хочет жить лишь ради семьи. А теперь вот пожалуйте! Нет, он не вправе рисковать!.. Бриху и Главачу легко говорить. А что, если все-таки?.. Говорят, правда, что нынешний режим долго не выдержит, что все опять переменится. Что же будет тогда? «А зачем ты, Штетка, пошел к коммунистам?» – спросят его. Что ответить, а? Распроклятая политика! «Люди добрые, – скажет он, – нельзя было не вступить! Я же многосемейный!..» Но кто знает, будут ли еще такие перемены. Надо думать о завтрашнем дне, а не о послезавтрашнем! Да!

В отделе стоит гнетущая тишина, Штетке не по себе. Все работают, как будто ничего не случилось, каждый думает о своем. И добродушный старик Штетка решает, что надо развлечь сослуживцев, рассеять их озабоченность каким-нибудь забавным рассказом.

– В прежние-то времена тоже жилось несладко, – нарушает он общее молчание. – Всегда нелегко было заработать на хлеб насущный. Вот теперь, например, у нас есть арифмометры и пишущие машинки. Великое дело! Стук, стук, и письмишко готово! Как конфетка, какой у тебя ни будь почерк, хоть бы ты царапал, как курица лапой. А когда я поступал в бухгалтерию к Тайницу, было куда хуже. Старик любил красивый почерк, от бухгалтера требовал каллиграфии. Напишешь цифру не так – и пропал. Устроили мне там у него испытание, все обошлось хорошо, ни в чем я не сплоховал, но старый Тайниц вызывает меня и говорит: «Всем вы мне годитесь, молодой человек, если бы не почерк. Почерк у вас плохой». Как сейчас его вижу: сидит передо мной в кожаном кресле, сигара во рту, и говорит этак раскатисто: «Плохой почерррк!.. Разве это тройки? Горбатые черти, а не тройки! Вот что: вакансия откроется через месяц, научитесь пока писать тройки, тогда и являйтесь». И точка. Вот ведь какая загвоздка! А дома у нас пятеро ждут не дождутся, когда я принесу первую получку. Я как одержимый ходил целый месяц, все практиковался красиво писать тройку. Сколько бумаги извел! Писал на полях газеты, на бумажных кульках, чертил в воздухе на ходу. Тройки, тройки, все тройки! Даже во сне они мне мерещились, в жар бросало, а над головой висела этакая пузатая тройка, покачивалась, и мне казалось, что она чугунная. Ну, наконец я все же пришел в себя и тройку научился красиво писать, но место это все равно мне не досталось, Тайниц взял кого-то по протекции. А сейчас, пожалуйста, стук-стук, и тройки все как на подбор. Великое это дело, говорю я, технический прогресс. Теперь уж никто не боится такой чепухи, как тройка…

Трагикомическая история не нашла отклика, только смешливая Врзалова хихикнула. В комнате воцарилась тишина, сотрудники сидели, как под стеклянным колпаком, склонив головы над бумагами, и каждый думал: вступать или не вступать?

В обеденный перерыв Штетка отправился на рекогносцировку по другим бухгалтериям и выяснил, что настроение всюду примерно одинаковое. Некоторые без долгих размышлений и с охотой подавали заявления: последние события побудили этих людей делом выразить свои взгляды. Партия звала их, и они шли. Были и такие, что вступали в партию по самым разным побуждениям, из корыстных целей, под влиянием слухов и страхов. Все поспешно несли анкеты в бухгалтерию отдела капиталовложений, лысоватому и рябоватому бухгалтеру Мареде, заменявшему Бартоша, который лежал в больнице. Вручение анкеты не обходилось без разговора, Мареда терпеливо выслушивал каждого. Он вызывал у людей доверие, которое развязывало языки.

– Вот она, товарищ Мареда. Я счастлив, что могу…

Или:

– Я уже давно собирался вступить, но все как-то не было времени… да и семейные неурядицы… Я всегда шел в ногу с трудовым народом…

– Я перед войной ходил без работы…

– Мой отец был деревенским сапожником…

– Мой… – мелким торговцем…

– …кочегаром на паровозе…

– Я еще до войны прочитал «Капитал» Маркса…

– Я был в русском плену…

И так далее.

Многие ограничивались просто дружеским взглядом, и в глазах этих людей Мареда видел честные намерения. Он крепко жал им руку и тоже молчал. Во время обеда ему под дверь подсунули анкету, на которой печатными буквами было написано: «Будьте вы прокляты, не сносить вам головы! Будете болтаться в петле, чего вам от души желаем – друг демократии». Мареда коротко засмеялся, смял бумажку и бросил ее в корзину. «Дурак!» – подумал он даже без волнения. Остальные анкеты он разложил по папкам, готовя их к заседанию парткома; весь день у него не было ни минуты свободной.

В отделах шли упорные разговоры и споры, по большей части шепотком, чуть ли не на ухо, с оглядкой, не идет ли кто из них. Возникали бог весть откуда фантастические слухи, вздувались и опять опадали, как проткнутый рыбий пузырь; на смену им приходили другие, свежие. Штетке казалось, что он перышко, гонимое ветрами этих слухов. О господи боже! До чего же он несчастен, сбит с толку, беспомощен! Никогда человек не занимался политикой, и вот извольте… Что делать?

– Я вам говорю, – услышал он в одном из отделов, – дали ему эту анкету: заполняй и подпиши, а не то сматывай удочки. Факт, бесспорный факт, мой деверь слышал собственными ушами. А вы говорите – добровольно…

– Не верю. Какой смысл из-за этого увольнять людей?

– Попробуйте сами не подписать, тогда узнаете.

– А я подпишу. Я не реакционер, живу скромно и считаю, что при старом режиме было много безобразий. Этого нельзя отрицать, господа.

Штетка прибежал к своему столу и тяжело вздохнул; его растерянность не уменьшилась. Что поделаешь! Он обмакнул перо, снял с него волосок и стал тщательно заполнять анкету, отирая лоб пестрым платком. Перо жалобно скрипело. От этой усердной работы его отвлек сдавленный стон, раздавшийся у стола Марии Ландовой. Вцепившись тонкими пальцами в волосы, Ландова судорожно всхлипывала над своей машинкой.

– Пусть меня уволят! Пусть меня выгонят, но я не вступлю… Я не могу! – восклицала она срывающимся голосом. – Я не хочу! Пусть… Мне все равно!

Слезы ручьями текли по ее исказившемуся лицу. Испуганные сослуживцы окружили ее. Но утешения не помогали: Ландова, правда, не произносила больше ни слова, но ее худые плечи вздрагивали от сдерживаемых рыданий.

– Что случилось? – спросил в дверях чей-то голос. Все обернулись как по команде. Надо же, чтобы именно сейчас принесло Мареду выяснить какую-то неточность в счетах. Оторопевший Штетка попытался спасти положение и плел что-то с пятого через десятое: «Барышне… м-м-м… стало дурно… м-м-м… она еще с утра…»

Брих прервал его и, нахмурившись, повернулся к Мареде:

– Это не так. Раз вы спрашиваете, я вам скажу, в чем дело. Она боится быть уволенной, если не вступит в компартию.

– Напрасно! – быстро прервал его Мареда, наклонился над всхлипывающей женщиной, взял анкету, на которой была написана только фамилия, и сказал успокоительно: – Не плачьте! Никто вас не принуждает, мы никого не неволим. Ну, хватит уж плакать!

Видно было, что ему неприятно все это. Он направился к дверям, но Брих остановил его:

– Возьмите и эту, она не понадобится.

И подал ему свою анкету.

Мареда спокойно взял ее, кивнул головой на прощанье и, заметив волнение Бриха, спросил, слегка улыбнувшись:

– Почему? Можете, конечно, не отвечать, если не хотите, дело ваше.

– У меня нет причин молчать, господин Мареда. Я не согласен с самоуправством! Я не согласен…

– Вопрос только в том, кто самоуправничает, – сдержанно возразил Мареда.

– Я не коммунист, и никто меня не заставит… Поскольку я не жулик, не карьерист и не трус, не подпишу!

– Вас кто-нибудь заставляет, пан Брих? – уже в дверях усмехнулся Мареда. – Если кто вздумает это делать, пошлите его ко мне. Некоторые люди боятся собственной совести, вот и все. Да еще слухи. Может, кое-где и есть перегибы, но, во всяком случае, мы никого не преследуем за честность. За это я вам ручаюсь. Ну, всего хорошего!

Дверь за ним захлопнулась. Ошеломленный Штетка заломил руки.

– Вы с ума сошли, – обратился он к неподвижному Бриху. – Такое сказать! Да ведь… да ведь вы знаете…

– Очень хорошо знаю, господин бухгалтер. Сами вы уже заполнили анкету, а обо мне не беспокойтесь. У меня нет ни жены, ни детей, ни канарейки, – мне бояться нечего…

Настойчивый телефонный звонок прервал Бриха. В трубке раздался голос Ондржея. Ради предосторожности он звонил из автоматной будки и вел разговор так, словно речь шла о невинной туристской вылазке.

– Ну, как, уважаемый юрист, решил? Я наметил на середину апреля, так что еще есть время. Цела у тебя окарина, на которой ты играл, когда мы бродили по берегу Влтавы? Захвати ее с собой. И хватит колебаться, Гамлет ты этакий!

– Никуда я не поеду! – рассердился Брих и бросил трубку.

– Вот это правильно, – одобрительно отозвался Главач. – С женским полом надо быть построже, это факт. Здорово вы выложили свое мнение Мареде! Это была речь мужа, я такое всегда ценю. Если бы каждый не дрейфил, как и вы, не было бы дурацких страхов. Мы не Кашалоты, нам деньги сами не лезли в руки, и не Барохи… – Заметив, что Брих с любопытством поднял голову, Главач не замедлил поделиться новостью: – Да, я как раз хотел рассказать вам, коллега. В столовке я сейчас видел знакомых из экспортного. Пан директор Барох уже собрал свои чемоданы и дал тягу. Говорят, уехал в открытую, со всеми удобствами, туда, за горы и долы. Ну, он тертый калач, не пропадет за границей. Почуял, что тут ему не повезет, и убрался к своим. Не успел даже как следует развернуться здесь этот мировой специалист. Скоро там будет новый хозяин. Вас, Брих, он, конечно, примет с распростертыми объятиями. Экспортники говорили, что у них после ухода Бароха пойдет дым коромыслом. Но вам горя мало, вы молодчина. Начальники в последнее время то и дело меняются, то один, то другой. А вкалывать все равно нужно, это факт, господа и дамы. Итак, Брих, когда вы нам скажете «адье»?