Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)

– А я вот думаю, что оба вы зря мелете языком. Тебе, Карел, надо бы маленько подчитать и не надеяться только на свою смекалку… Об этом и в райкоме говорили. На это дело, по-моему, надо смотреть так: на пользу оно партии или нет? Вот до войны мы так и считали…

Начнет говорить медленно и невозмутимо, и ты чувствуешь, что он берет быка за рога, и остается только кивать с облегчением: мол, правильно, верно. А после собрания столкнешься с ним в дверях, и он поделится своей заботой: «В прошлом году я воткнул в садике абрикос. Как бы его морозом не пришибло. Что скажешь, а? Земля у нас комьями, ветер так и прохватывает…»

Мороз-то как щиплет! Патера поднимает воротник и быстрым шагом идет по проспекту. Десять часов вечера. Только сейчас он замечает, что глаза у него болят от недосыпания; ветер, который только что злил его, приятно охлаждает лицо. Когда же я спал в последний раз? Двое суток назад! Все это началось во вторник вечером… Да, во вторник вечером, когда заседал партком и мы сидели до ночи. Сидели и решали… Что, собственно, мы решали? Вдруг зазвонил телефон, ночной вахтер соединил его с городом.

– Патера?.. Да, у телефона… Говорит Брих. Целый час вас разыскиваю. Ваша жена уже рожает. Да, я привез врача, все в порядке, но вам нужно сейчас же ехать домой… Нет, нет, не беспокойтесь, все идет нормально, хоть это и началось так неожиданно…

Патера даже забыл положить трубку на рычаг, кто-то сделал это за него. Товарищи из парткома впихнули его в машину, которую поймали на улице, и Патера помчался домой. Сердце у него тревожно колотилось: еще утром они с Властой никак не ожидали, что это случится сегодня.

В передней его ухватил за рукав Брих, сосед-юрист, и что-то забормотал ему на ухо, стараясь успокоить, потому что мужчины всегда теряются в таких случаях. Спасибо, сосед, помог в трудную минуту.

А потом – ну и ночь была! Подай то, подай другое, сбегай за углем, не кури, выйди за дверь. Жди и жди. А старый маятник на стене – стук да стук. В квартирке все вверх дном…

А где была Аничка? Спала в комнате Бриха. Бледная девчушка, сиротка. Патера с женой взяли ее к себе, когда брат Войтех не вернулся из дрезденской тюрьмы, а его вдова вскоре после войны умерла от порока сердца. Они любили девочку, как свою. Патера торчал в передней на старом сундуке, подперев голову руками. Часы летели. К нему вышла старуха мать, но они почти не разговаривали: мать была глуховата, пришлось бы кричать, а шуметь нельзя. Она принесла ему чашку жидкого кофе и кусок хлеба, Патера разом проглотил то и другое и снова ждал, напрягая слух. «Хотите прилечь у меня?» – спросил его после полуночи Брих. Но не успел Патера ответить, как из комнаты послышался протяжный и сдавленный стон, почти крик, внезапно оборвавшийся. Оба вздрогнули. Патера закрыл лицо руками и почувствовал на своем плече судорожно сжавшуюся руку Бриха. «Спокойно! – прерывистым голосом прошептал сосед. – Все обойдется!»

А потом была только тишина и Патера опять одиноко сидел в темной передней. Из комнаты вышла акушерка с белой повязкой на голове, вслед за ней доктор. Он успокоительно похлопал Патеру по руке: «Мальчик. Все в порядке, поздравляю… А в другой раз обязательно в родилку! Дома это неудобно и небезопасно», – добавил он с упреком и поспешно ушел, опасаясь вопросов; у него было мало времени, и он уже знал, что значит иметь дело с новоиспеченными папашами.

Пришли соседи по дому. Патера растерянно отклонял их помощь.

– Сын, у меня родился сын! Слышите, люди, это мальчик, гром меня разрази!

Наконец, когда Патера уж и не надеялся, его впустили домой. В кухне все так изменилось… Странное чувство! В комнате было тихо, царил полумрак, пахло мылом и дезинфекцией, в плите потрескивал огонь, пожирая куски угля, в окна стучал ветер.

Мать и дитя спали, утомленные борьбой. Патера вздохнул. Все это было так обычно и необычно, так просто и так чудесно. Затаив дыхание, он глядел на измученное лицо жены, думая только о ней. Власта моя! Мать показала ему что-то завернутое в белое пуховое одеяльце. Патера удивленно посмотрел на красное сморщенное личико, потом снова поднял взгляд на жену и заметил, что глаза у нее полуоткрыты. Какая бледная! И маленькая, словно съежилась от боли. Власта хотела что-то сказать, но он покачал головой: «Шшш!» Она прикрыла глаза и устало улыбнулась, Патера глядел ей в лицо, ему почему-то было немного совестно. Что бы такое хорошее сказать ей? Новая, почти мучительная нежность переполняла его грудь и, не находя слов, выливалась во взгляде.

– Было очень трудно?..

Жена подтвердила глазами: «Да»; но это был уже безбоязненный и даже лукавый взгляд, как будто она хотела успокоить мужа. Патера положил голову на теплую подушку, и тоненькая струйка живого дыхания защекотала его грубую, словно дубленую кожу. Он закрыл глаза.

Вот оно, новое таинственное существо! Сколько они его ждали, сколько Власта тайком пролила слез, мечтая о нем. Когда ребенок жил еще в ней, – сейчас кажется, это было так давно! – помнишь, она иногда брала твою руку и прикладывала ее к круглому животу. «Слышишь?» Из теплых глубин тела доносились глухие, но настойчивые и быстрые толчки, чувствовалось легкое шевеление, словно лягушка дрыгала лапками. Все это ощущала твоя рука. А теперь… С сегодняшнего дня все иначе, только погляди! Звучнее стучат часы, теплота в комнате какая-то мягкая и благоуханная. Лампа светит веселее, и даже старуха мать кажется помолодевшей…

Но хватит размышлять, у папаши масса дел. Он записывает их в блокнот: завтра же достать весы. И коляску. Зарегистрировать в муниципалитете прибавление семейства. Что еще я забыл?

Бегаешь по улицам как ошалелый, а когда возвращаешься домой и на цыпочках входишь в эту мягкую тишину, кажется, будто в тебе что-то поет.

Вчера утром, когда Патера ехал на завод, он не мог избавиться от смутного ощущения какой-то вины. Несмотря на события, взбудоражившие тихую гладь его домашнего быта, он помнил, что над страной собираются тучи, что близка буря.

На завод! Не только любопытство влекло туда Патеру. Все важные минуты своей жизни он пережил в этих стенах. Стачка и увольнение в 1933 году, потом эти дни осенью 1938 года, когда они шли на демонстрацию к парламенту. А ненастный март девятьсот тридцать девятого! Мимо заводских ворот мчались в город немецкие мотоциклисты. Все это Патера пережил на заводе, среди своих; он знал завод, как свою крепость. Гестаповцы увели его прямо от верстака, даже не разрешили помыть руки и снять спецовку. Они так жаждали жестокой расправы, что избили Патеру еще на заводе, около проходной, в полутемной комнатушке… Когда оккупантов прогнали, Патера вернулся на завод и вместе с товарищами поднимал его из тяжелого молчания, из руин, в которые превратили его за две недели до освобождения американские бомбардировщики. Тут он встретил всех своих. Вместе они ругались, плевались от ярости и работали до упаду. А вскоре завод национализировали, и тогда они поняли – это их завод.

«Скорей бы доехать!» – думал Патера вчера утром в трамвае. В отвисший карман зимнего пальто он сунул бутылочку спиртного. «Выдуем с ребятами за здоровье моего пацана», – думал он, и ему казалось, что трамвай тащится страшно медленно.

Едва только Патера переступил порог проходной, как сразу попал в водоворот. В цехе его встретили восторженным громовым гоготом, дружеские кулаки колотили его по спине, словно град, десятки жилистых рук ухватили Патеру, и, как ни вертись, тумаков не миновать. Клепальщики не отличаются деликатностью барышень, и Патеру потрепали как полагается. И все же он чувствовал, что, несмотря на грубый смех и ядреные шуточки, которыми товарищи потчевали его всю смену, что-то тревожное носится в воздухе. Он видит озабоченные лица Адамека и Машека; среди металлических шаблонов пружинистым шагом прохаживается красавец Сантар, на заводе его прозвали «кабальеро», на ящике сидит сухонький старичок Митиска и что-то взволнованно втолковывает мастеру. Тот только машет рукой и, как ошалелая муха, носится в своем белом халате среди железных конструкций. Патера кивает головой поджарому Ферде Мрачеку, кому-то машет рукой, с кем-то перекидывается несколькими словами.

Его напарник Пепик Ворачек здоровается, не меняя обычного угрюмого выражения лица, неловко бормочет слова поздравления: «У тебя, слышь, мальчишка, а? Ну, ну…» – и, быстро наклонившись, принимается подключать пневматический молоток к компрессору. Больше этот молчальник ничего не скажет. Патера работает с ним уже второй год.

– Ну, Пепик, как работалось?

– Ммм… Ничего.

Такой бирюк этот Пепик: тихий, серьезный и всегда аккуратный, гибкий, как ласка. Он один из лучших боксеров полусреднего веса в заводской команде. Ходит немного боком, помахивая руками, всегда готовый вскинуть их к мускулистой груди и принять боевую позицию. Перед матчем Пепик бывает сосредоточенно молчалив, из него тогда и слова не вытянешь. Придешь в раздевалку, а он в уголке, около душей, упражняется, делает выпады, молниеносно выбрасывая в воздух левую руку: раз-два, левой-правой. Атака на воображаемого противника заканчивается мощным боковым ударом и скачком назад. Пепик замечает, что на него смотрят, смущенно опускает руки и объясняет, отводя взгляд: «Вечером борюсь с Бурдой. Теперь он не возьмет меня неожиданным выпадом!» Пустив душ, он с наслаждением пыхтит под струей ледяной воды.

Патера любит его. Однажды он попытался вовлечь Пепика в партию. Тот внимательно его выслушал, наморщил лоб, кивнул головой и ничего не сказал. Он думал. Анкету он взял, тщательно сложил пополам и запер в свой ящик. Больше они на эту тему не говорили. Патера знал этого работящего парня, знал, что, хотя Пепика интересует спорт, а не политика, Пепик – свой человек.

– Ну, взяли, Пепик!

Молоток Патеры выстреливает первую очередь по листовому железу, присоединяя свой стук к грохоту, от которого сотрясаются своды цеха. Кажется, что ты на фронте, во время ожесточенной перестрелки. Тра-та-та, тра-та-та – стучит молоток по головкам заклепок, которые вгоняет Пепик в просверленные отверстия. Тра-та-та. Адский грохот, не слышно даже песенки, которую сам насвистываешь.

Пепик уходит подогреть заклепки и, вернувшись, наклоняется к Патере. Лицо у него серьезное.

– В городе что-то затевается. Сегодня в утренних газетах… И сейчас мне сказали…

Патера прекращает работу, отирает лоб тыльной стороной руки, вешает молоток на кронштейн и привычным движением лезет в карман. Затянуться для успокоения!

– Этого надо было ожидать.

Коротко проголосил гудок, грохот умолк, рабочие уселись завтракать, неторопливо жуют. Не успел Патера вынуть из своего мешочка ломоть хлеба, как Тоник Ирасек трогает его за плечо: «Йозеф, на партком, внеочередное заседание!» – и мчится дальше. Патера, стряхнув с головы и со спецовки пыль и серебристую дюралевую стружку, отправляется в маленькую комнату для заседаний. Там встретили его возгласами «ура» и, прежде чем начать заседание, жали руку, хлопали по плечу и спрашивали:

– Йозеф, хвастайся: сколько?

– Чего сколько?

– Ну, кило, конечно!

– Мальчишка небось здоровяк, весь в отца!

– Я думал, у тебя будет девочка, ты ведь у нас тонкая штучка!

Адамек постучал карандашом по столу.

– Я думаю, каждый из вас смекает, что заваривается…

Ни в тот день, ни на следующий Патера не вернулся к молотку; Пепик работал один. Собрания, собрания, собрания, телефонные звонки… Что нового в правительстве? Долетали новости одна за другой, в заводской столовой за обедом шли бурные споры. Кончилась утренняя смена, но по домам никто не расходился. Завод кишел людьми, они толпились во дворе и в столовой, то и дело скрипела дверь цеха, люди собирались группами, слышались вопросы. Дед Митиска ковылял от группы к группе, взволнованно пыхтел своей короткой трубочкой и пророчествовал.

Все собрания и собрания! У Патеры уже болели глаза от едкого табачного дыма. Комнату проветривали и продолжали совещаться. До чего он устал! Немного довелось ему поспать в последние дни, сынишка-то крикун… Во время заседания, пока неистовый Батька, которому кровь бросается в голову даже по всякому пустяковому поводу, махал кулаками и стучал по столу, Патера вдруг почти с удивлением вспомнил все, и ему захотелось попросить слово и сказать: «Товарищи, у меня родился сын, слышите? Я знаю, вам это уже известно. Но ведь это имеет прямое касательство к нашему разговору! Я из этого мальчишки сделаю настоящего парня, черт возьми! А что сделали бы из него они? Да посмей они только пальцем шевельнуть!..»

Они посмели!

Весть о том, что министры подали в отставку, облетела завод, под сводами цеха стало тихо. Но только на мгновение! Потом взметнулся шум голосов. Патера увидел, что дед Митиска машет руками и пыхтит трубкой. Глаза у него сердито блестят из-под щеточки седоватых бровей. «Так и есть! Не говорил ли я! К черту! Жулики!» У Патеры уже не было времени слушать возмущенного старика, – в дверях стоял Адамек и звал его. Вместе с несколькими членами комитета Патера побежал к Высочанскому Народному дому.

И в тот же вечер в цехе было созвано общезаводское собрание. Никогда не собиралось там столько людей – все смены из всех цехов! Кузнецы и токари, фрезеровщики и сливки завода – шлифовальщики, такелажники и чумазые кочегары из котельной, служащие из конторы, люди самых разных убеждений и взглядов; были среди них и интриганы и зазнайки. Пришел директор и два его заместителя, один из них был известен как махровый национал-социалист; этот только сидел и испуганно хлопал глазами.

Люди стояли у конструкций, теснились у входа, сидели на ящиках и на столах, – куда ни глянь, глаза у всех блестят.

Первым выступил Адамек, он говорил спокойно и деловито, но жестикулировал чуть взволнованнее обычного; размахивал руками, однако до ругательств и крепких словечек не унижался.

– Мы все здесь разные люди, – обратился он к собравшимся, – это яснее ясного! Одни соображают быстро, другим нужен тумак в спину. По-моему, они получили его сейчас. Не так ли? Вон там я вижу Сладека, мы с ним недавно поцапались, не так ли, Лойзик? Но это ничего, товарищи. Сейчас все должны понять, что дело уже не только в борьбе между партиями. Да, не в этом дело, товарищи! То, что сейчас происходит, касается нас всех, кто бы что ни думал. Касается тех, кто тут работает, тех, кому по-настоящему дорога республика. Нет, мы не застигнуты врасплох! Что сейчас нужно? Нужно, чтобы мы, все мы, громко и решительно сказали тем господам: этот номер не пройдет. Этого мы не допустим, этому будет конец. Ловчили, спекулировали, провоцировали, а теперь предали…

Патера прочитал резолюцию, его голос разносился по всему цеху. Голосовали в суровом молчании. Поднялись все руки, кроме двух-трех. Под сводами цеха грянул «Интернационал», и через открытые ворота песня понеслась в ночь.

И вот потянулась эта ночь, с пятницы на субботу. Почти все рабочие остались на заводе. Контрольные часы в проходной, постукивая, отмеривали время, оставшееся до утра; с неба сыпались снежинки, трепеща в желтоватом свете, падавшем из окон.

Завод бодрствовал.

К утру Патера вернулся в цех с заседания комитета и в уголке, у парового отопления, увидел скорчившуюся сонную фигуру. Пепик Ворачек!

Пепик дремал, свесив голову на грудь и обхватив руками колени. Патера потряс его за плечо: «Вставай, кофе на столе!» Тот замигал, как разбуженная сова, вскочил, потянулся и зевнул.

Патера заметил, что товарищ как-то странно мнется.

– Ты что, Пепик?

Ворачек подошел к нему и, отводя взгляд, подал ему сложенный листок.

– Слушай, Йозеф, сегодня ночью я заполнил ее… эту анкету. Отдашь ее там, а?

Он был не первый, кто этой ночью подходил к Патере с таким же делом. Приходили и другие, но Патеру особенно тронул простой и решительный тон напарника. Они сели рядом. Пепик поделился с Патерой хлебом и зельцем, за ним он сбегал вечером к матери. Они съели этот «завтрак» в один присест, и оба почувствовали себя бодрее. Анкету Пепика Патера спрятал в карман и кивнул.

Часа через два все рабочие завода высыпали в распахнутые ворота на улицу. Был крепкий мороз. Плотной толпой они шли по заснеженной дороге, сливаясь с толпами рабочих других заводов, шли, согретые собственным дыханием, гневом и движением… Патера рядом с Ворачеком, рядом со всеми.

Шли и пели!

Так все это было. А теперь – спать! «Хорошенько высплюсь к завтрашнему дню», – радуется Патера, шагая по ночной улице. Он ускоряет шаг, и через минуту его ботинки уже стучат по деревянной лестнице и подковки звякают по кафельному полу галереи.

В лицо пахнуло теплом. Патера поспешно закрыл дверь и на цыпочках подошел к постели жены. При слабом свете затемненной настольной лампы он увидел, что жена еще не спит, глаза ее полуоткрыты. Детская кроватка таинственно тиха.

– Не спишь?

– Нет. Жду тебя.

Патера виновато опустил голову. От его пальто все еще веет холодом улицы.

– Видишь ли, мне пришлось остаться там… Вчера вечером…

– Знаю. Мама принесла мне газету.

Патера с молчаливой гордостью поглядел на жену и кивнул. Неловкими пальцами он приподнял покрывало над кроваткой и заглянул в темное углубление, где тихо дышит дитя. Ш-ш-ш!

Присев на скамейку у погасшей печки, Патера с волчьим аппетитом съел картофельные кнедлики с луком, в полутьме нащупал кофейник с еще теплым суррогатным кофе и запил им свой ужин, чувствуя, что ему стало теплее и прибавилось сил, потом потянулся и зевнул. Жена уже уснула. Теперь еще пару затяжек и на боковую. Э, нет, здесь курить нельзя, надо приучиться выходить на галерею. Черт бы побрал заведующего жилищным бюро, теснимся в одной комнате с крохотной каморкой для матери, а он, пока к нему не придешь с криком, не потрясешь кулаком над головой, пальцем о палец не ударит. Свинство!

Патера покурил на галерее, опершись о железные перила и глядя в темный двор. Во всех окнах уже темно, только окна студии под крышей бросают в туманные потемки яркий сноп света. На галерее безлюдно и тихо, все соседи спят. Откуда-то сверху слышится скрип двери, на секунду в дверную щель доносится музыка по радио и тотчас смолкает.

От сырости у Патеры вдруг заныла правая рука. Патера потер ее ладонью. Во время оккупации он схватил ревматизм, который временами дает о себе знать; подлая штука – даже не разберешься точно, где боль, но от этого не меньше болит. Черт ее дери! Патера бросил окурок в темноту и, лязгая зубами, вошел в переднюю. Мгновение поколебавшись, он постучал к соседу.

– Не спите?

– Нет, заходите.

Брих в лыжном костюме сидел за столом, по студенческой привычке укутав шею шарфом и подперев голову руками. Перед ним раскрытая книга. Неподвижный, сосредоточенный, он неутомимо подчеркивает красным карандашом целые абзацы. Слабый свет настольной лампы борется с темнотой.

Патера остановился на пороге.

– Не хотел вам мешать… но вижу под дверью свет, дай, думаю, загляну…

Брих захлопнул книгу.

– Не беспокойтесь, заходите. Я ночная птица, раньше полуночи не ложусь.

– А после полуночи вам не дает спать наш крикун, а?

– Не беда, я сплю как сурок. Иногда и не прочь услышать хороший детский рев, от него здесь веселей.

– У нашего голос как иерихонская труба, – улыбнулся Патера. Он оглядел холодную комнату, понюхал воздух. – Печка у вас дымит немного…

Наклонился к печке, минуту повозился, что-то бормоча, со знанием дела прочистил решетку, поворошил кочергой горячий пепел. Печка вновь разгорелась и загудела.

– Готово. Печке нужен свежий воздух, как и человеку. Без этого не пойдет!

По комнате начало разливаться тепло. Патера потер руки и обвел взглядом комнату, не проявляя, однако, чрезмерного любопытства. Он никогда не бывал у Бриха, хотя у них общая передняя. И все отношения между ними ограничивались двумя-тремя фразами, брошенными на ходу. Да и Брих лишь во вторник впервые переступил порог комнаты Патеры. У соседки начались родовые схватки; растерявшись, мать Патеры позвала его на помощь. Он сделал тогда все что мог и опять укрылся в свою холостяцкую берлогу. Только Аничка иногда забегает к нему поболтать. Он любит эту девчушку. От комнаты Патеры Бриха отделяет лишь тонкая стена, сквозь которую слышно каждое громкое слово; дверь в этой стене заставлена с одной стороны пузатым комодом, который Брих унаследовал от матери, а с другой умывальником Патеры. Иногда происходят забавные эпизоды, свидетельствующие о добрососедских отношениях: Брих громко чихает, и за стеной слышится дружеское: «Будьте здоровы!» – «Спасибо!» – отвечает Брих. Бывает, что музыку с грампластинок, которые с увлечением собирает Брих, слушают и Патеры, хотя вкусы соседей не совпадают. Музыка Сметаны, концерт для виолончели Дворжака, Дебюсси и Моцарт заглушают к тому же шум у соседей.

«Странный человек наш доктор прав»^[11], – не раз думал Патера. Его интересовал этот бирюк, но, чувствуя, как сосед оберегает тишину своих рабочих часов, Патера не вторгался в его покой.

И вот он впервые стоит в комнате Бриха. Патера бросил быстрый взгляд на какую-то очень странную картину – невразумительная путаница пятен и линий. Не поймешь, что же хотел нарисовать художник! Черт его знает, просто не разобраться в этом.

– Это полотно Брака, – сказал Брих из-за стола.

Патера кивнул и учтиво воздержался от комментариев. Глаза его пробежали по корешкам книг, разбросанных по комнате. Большинство из них незнакомо Патере, хотя он большой охотник до чтения. Много английских и французских авторов в подлиннике, много юридической литературы и всевозможных научных книг: биология и астрономия, экономический атлас мира, «Записки» Шальды^[12], «Эмиль» Руссо, на ночном столике «Кандид» Вольтера и толстый томик пьес Шекспира на английском языке. Патера заметил знакомые и ему книги: «Жан Кристоф» Роллана, «Обыкновенная жизнь» и «Кракатит» Чапека. Со шкафа на него глядит фарфоровая сова в очках, с ней он знаком по восторженным рассказам Анички. Там же виднеется запыленная статуэтка Будды. У стены возле окна пианино, звуков которого Патера никогда не слышал. Это немного удивило его, но он не стал расспрашивать.

– Что же вы не садитесь? – пригласил Брих, и Патера уселся в потертое кресло. Широко зевнув, он отказался от дорогой сигареты из коробки, которую оставил на столе Раж, и закурил «партизанку».

– Я привык к этим… Во время войны приходилось курить всякий вонючий мусор, однажды даже чай для ревматиков марки «Лесняк». От ревматизма он не помогал, но в трубке – просто роскошь. От дорогого табака у меня всегда болит голова… Но я, собственно, зашел поблагодарить вас, сосед. У нас тогда голова кругом пошла, мать у меня старая, глухая, а роды пришли как снег на голову.

Смущенный Брих поспешно заговорил о другом. Тепло от печки волнами поплыло по комнате, и стало уютнее. Брих старательно не затрагивал в разговоре событий, которые, он знал, волновали обоих. Но не думать о них было невозможно. Эта тема словно бы висела в воздухе.

Под напором ветра, назойливого, как приблудная собачонка, дрогнула оконная рама. Брих и Патера помолчали. После тягостной паузы раздался вопрос, заставивший Бриха поднять голову.

– А что вы скажете обо всем этом, сосед?

Брих сунул окурок в пепельницу и пожал плечами.

– Что вы хотите знать? На какую карту я ставлю? Мой ответ вам не понравится: я не могу поставить на ту, на которую хотел бы.

– Я не понимаю вас.

– Это довольно просто. Только, пожалуйста, не зовите меня в вашу партию. Я вас уважаю, Патера, но должен разочаровать: я не состою ни в какой партии.

– Речь идет не об этом, я не буду, если не хотите, – сказал Патера. – Сегодня утром мы были на Староместской. Туда пришли и беспартийные, и даже…

– Я тоже был там.

– Ну и с чем вы вернулись оттуда?

Брих наклонил голову, сплел тонкие пальцы и выгнул руки так, что у него хрустнули суставы.

– Буду откровенен: с путаницей в голове. И немного встревоженный. Обе стороны приводят свои доводы, боюсь, что обе кое в чем правы – со своей, чисто партийной точки зрения. Но я верю, что все кончится разумным соглашением, верю в здравый разум. Слишком серьезные вещи оказались под угрозой для обеих сторон, поверьте!

– Что именно?

– К чему говорить об этом? Повторять уже затасканные во всех газетах фразы? Но я на собственном опыте убедился, что это не пустые слова. Демократия, свобода! Человечество веками боролось за них, этим нельзя играть, Патера! Не спорю, митинг на площади был внушительным зрелищем. Но это еще не значит, что провозглашенные там лозунги правильны.

– Важно, почему была демонстрация, вот что! Знаете вы точно, чего хотят демонстранты?

Патера наклонился над столом, и его взгляд упал на старый номер «Свободных новин», с передовицей, написанной редактором этой газеты. Патера пробежал глазами несколько строчек и кивнул головой, потом постучал пальцем по газетному листу.

– А что вы думаете об этом?

Брих неохотно пожал плечами.

– Не скажу, что я согласен с ним целиком. Но я тоже думаю, что правду надо искать без митинговщины и пропагандистского шума, смотреть на вещи объективно, а не через очки партийных доктрин.

Патера откинулся на спинку кресла. Он разомлел от тепла, глаза у него смыкались.

– Не думайте, что я собираюсь обрабатывать вас и долго не дам вам спать. Мне, наверное, и не удалось бы это, вы ведь образованный человек и по-своему смотрите на вещи.

Брих улыбнулся.

– Вы правы. Но, по-моему, всем честным людям нашей страны ясно, чего они хотят… По крайней мере, об этом твердят все политические партии. Я верю в согласие, в разум…

– Не знаю, какое может быть согласие… – Патера с сомнением покачал головой. – С предателями не договоришься! В газетах много чего болтают, да все врут. Вчера стало ясно, кто всерьез хочет социализма, а кто на него косится и… изменяет народу.

Брих нетерпеливо встал и сказал глухим голосом:

– Худо было бы, если бы вы оказались правы. Я мог бы ответить вам аргументами тех, кто вчера подал в отставку, и мы бы с вами, конечно, вцепились друг другу в волосы. У них, видимо, тоже есть своя правда…

– Нету! – тихо и упрямо произнес Патера. Сильными пальцами он обхватил колено, долго и хмуро глядел в одну точку, потом заговорил:

– Своя правда? Мне свою правду и искать не приходилось. Еще мальчишкой я ее почувствовал на своем горбу. Я был в ученье у жестянщика, нас еще совсем сопляками пристраивали к делу. Не хотел бы я, чтобы мой сынишка отведал такой жизни, не для того он родился… Два года я ходил без работы. Лучше не вспоминать об этом. А спросите-ка мою жену, какое у нее было детство… Она росла на кирпичном заводе. Надо было с этим покончить, а? Сейчас кучка шкурников опять пытается вернуть старое… Не пройдет, куда там. Знаем мы их! – Он нахмурился и отвел взгляд, потом вдруг воодушевился и стукнул кулаком по ручке кресла. – Ради этого мы и выйдем на улицы митинговать, а если надо, решимся и на большее! Пусть кричат о красном терроре, нас они не собьют с толку, это ясно. Нас не проведешь!

– По-вашему, значит, я хочу, чтобы вернулась Первая республика? – прервал его Брих. – Моя мать была прачкой, а я бегал по урокам. Знали бы вы, как нам жилось! Погодите, не перебивайте! И все же я не могу и не хочу отказаться от того, что делает жизнь достойной. Подумайте, была война…

– А почему она была? – уже рассерженно спросил Патера.

– Ладно… я хочу сказать, что она была не только за хлеб. Смысл этой бойни был в том, чтобы разгромить темные жестокие силы, душившие свободу. Тех, кто стремился превратить свободных людей в рабов, кто хотел распоряжаться человеком, как скотом. Я испытал это на себе и извлек уроки. Мы, видно, не договоримся, что такое «свобода», мы по-разному понимаем ее.

Он зашагал по комнате от двери к окну и говорил, как ему казалось, обращаясь к самому себе: Патера уже не отзывался. За окном темной мутью висела ночь, поблескивали огоньки людских жилищ. Брих коснулся лбом холодного стекла. Охладить бы голову! Ох, эти мысли, они как металлические осколки, засевшие в черепе.

Спокойно, ничего особенного еще не случилось! Внизу молчит Прага, но Брих знает: город не спит. Такой день! Жестокая борьба идет сейчас не на морозе, а в домах, при свете лампочек. Накопятся силы, будет взрыв. Ротационки гудят, печатая слова, которые с рассветом затопят страну, обрушатся на человеческие мозги. Трещат телефоны. Сколько спящих будет сегодня беспокойно ворочаться в постели? В центре города, наверное, еще и сейчас вспыхивают споры около громкоговорителей. Бриху вспомнился Индра Беран. Может, дойдет и до стрельбы; может, страна разделится на два непримиримых лагеря. «Этот человек, что сидит у меня в комнате, знает, против кого он обратит оружие. И Ондра Раж знает, и Индра Беран. А я? С кем, собственно, я?» – подумал Брих бог весть в который раз за этот день.

В печке потух огонь, и Бриха начала пробирать дрожь. Он поежился, натянул поглубже рукава лыжной куртки и, обернувшись к своему гостю, не мог удержаться от улыбки. Притулившись в кресле, свесив голову на плечо, Патера спокойно дышал, чуть выпятив губы. Руки у него были сложены на коленях, с лица не сходило спокойное выражение человека с чистой совестью.

Это было просто и не оскорбительно. Он спал!

3

Мастер стекольного завода Страка морозным вечером вернулся домой. Было слышно, как он топчется на половичке у дверей, стряхивая с ног снег, и потирает замерзшие руки. Войдя в теплую комнату, старик увидел сына Вацлава: поставив ногу на скамейку, тот шнуровал высокие ботинки. Страка остановился и помедлил, сипло дыша больными бронхами.

– Паскудная погода, – пробормотал он, словно упрекая кого-то, и неторопливо повесил кепку на крюк. Никто не отозвался. Невестка Божка, отвернувшись, возилась, громыхая кастрюлями, у плиты, маленький Вашек тихо сопел за сеткой в кроватке, а его четырехлетняя сестренка Ганичка, упершись подбородком в деревянное изголовье кроватки, сонными глазками следила за каждым движением отца.

– Готово, зашнуровал! – Страка-младший выпрямился, – его широкая фигура высилась чуть не до потолка, – притопнул ногой и только после этого взглянул на отца. Тот все еще неловко переминался на месте, словно хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать, и решил, что лучше подъехать издалека.

– Есть там у тебя малость кофе, Божка? – спросил он.

Невестка кивнула, поставила на стол две жестяные кружки. Отец и сын уселись друг против друга и угрюмо пили кофе, стараясь не встречаться глазами. Допив, Вашек поставил кружку на стол и решительно встал.

– Ну, мне пора.

Он надел куртку на кроличьем меху, закутал шею шарфом и проверил содержимое карманов. Документы, мандат на съезд, носовой платок, карманный нож, пачка сигарет, спички – все на месте. Остается только поцеловать Божку: «Не бойся, девочка, завтра к ночи я буду обратно, точно как часы», погладить малыша, ущипнуть Ганку, и марш на поезд. Вашек быстро делает все это, словно не замечая испуганных глаз жены, берет сумку и идет к двери.