
Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"
Автор книги: Ян Отченашек
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц)
Позже, обращаясь к Франтишку, он глухо пролепетал:
– Вы не… оставите его? – И тот в ответ кивнул.
К вечеру больному стало лучше, он оживился, потребовал куриного бульону. Мартичка помчалась на такси в ресторан, но когда бульон принесли, старик съел всего одну ложку. В мертвой тишине дома его раздражал стук стенных часов. Он велел остановить маятник, остановить все часы в доме. Это было дико, но его желание выполнили. Потом он потребовал от своего бухгалтера кассовый отчет и злобно швырнул бумагу на пол: видно, не мог понять, что там написано.
Больной велел всем сесть у его постели и молчать.
– Будет война… – с трудом выдавил он. – Будет всему… всему будет конец… Все пойдет… к чертям! Потемки… сплошные потемки… А, это вы… гимназист… – Какое-то воспоминание мелькнуло в его расстроенном мозгу, по лицу пробежала кривая улыбка. – У нас на кирпичном заводе… – произнес он и заснул.
Поздно вечером, после ухода двух медицинских светил, больному захотелось поглядеть в окно. Общими усилиями мальчики дотащили его по ковру до окна, и старик уставился на улицу. Моросил дождь, вечер был сырой и промозглый, ветер колебал огоньки газовых фонарей, и от этого тени поздних прохожих шатались из стороны в сторону. Ночной трамвай, протяжно и жалобно скрипя тормозами, проехал по проспекту.
Над мокрыми крышами висела густая тьма.
Больной тяжело дышал. Все ему было не по душе. Он вцепился в оконную раму, стиснул ее пальцами, словно сопротивляясь кому-то, кто хотел оттащить его от окна. Потом потребовал, чтобы его перенесли к шкафу, потом к письменному столу. Нелепое, трудное путешествие по ковру… Вынув из ящика вечное перо в плюшевом футляре, старик подарил его терпеливому Франтишку. Мартичка получила две помятые кредитки по сто крон, опустила глаза и вежливо поблагодарила, сделав легкий книксен.
К утру старик умер.
Когда он был еще в агонии, из боковой улицы, правую сторону которой занимали доходные дома Ража, грянул духовой оркестр. Обитатели этих домов высыпали на улицу.
Было первое мая.
Ночной ветер отогнал клубящиеся тучи, вымел синие просторы неба. Над городом занялось ясное утро. Солнце заиграло на мокрых крышах. Осоловелый Франтишек покрасневшими глазами глядел в окно.
Тра-та-та, бум-бум-бум-бум! Под окнами особняка толпились рабочие в праздничных рубашках, женщины в красных платочках. Знамена над их головами весело трепетали на ветру. Солнечные лучи проникли в узкие жижковские улицы, осветили лица людей и сырые стены домов. Веселые солнечные блики заплясали на золоте геликона и серебряных клапанах кларнетов. В это погожее майское утро смех людей звенел, как горсть монет, брошенная на мостовую.
Ондржей, хмурясь и кусая губы, стоял у смертного ложа отца. Когда дыханье остановилось, Мартичка закрыла покойнику глаза и распахнула настежь окна, чтобы, как говорят у них на Высочине, душа могла свободно улететь ввысь.
Шум, веселые возгласы, смех и пение на улице стали слышнее. Хоровое скандирование лозунгов доносилось в комнату покойного.
Ондра остановился у окна, стиснул зубы. «Сплошные потемки…» Ему казалось, что он летит в пустоту. Он сжимал кулаки, но все же потерял самообладание и расплакался, как ребенок.
Растроганный Франтишек мягко положил ему руку на плечо.
Шел 1936 год. Близилась гроза, и это нетрудно было заметить. Из соседней страны все чаще доносился гортанный рев разнузданной толпы, тысячи рук поднимались в судорожном приветствии. Там снова грохотали барабаны войны и над марширующими отрядами развевались султаны из конских хвостов, подобно шевелюре маньяка.
Прогресс техники обеспечивал возможность быстрого и массового истребления людей. Самолеты повышали свой потолок, моторы танков увеличивали обороты. Люди познакомились с мертвой маской противогаза, стекла которого напоминали глаза, глядящие во тьму. Проектировались противогазы и для младенцев, и для собак…
Кому же верить? Люди родились, умирали, дышали, женились, ссорились, говорили о погоде, любили. Мир жил под завесой сгущавшихся туч. Седовласые дипломаты с зонтиками развозили по свету слова утешения, а военные заводы работали на полную мощность.
Война уже стучалась в ворота. Как долго все это продлится?
В эти гнетущие дни многие призывали к единству, к сопротивлению. Некоторые в страхе стучали зубами. Господа плели путы для человечества. Назревали измены. Раздавались призывы к борьбе, к порядку, к оружию, слышались возгласы «хлеба!».
Но прилежный гимназист Франтишек Брих плохо разбирался тогда во всем этом.
Часть первая
ВИХРИ
1
Тонкий, как серебряная игла, голосок пронзает стену комнаты. Звук нарастает, словно приближаясь со скоростью света, и будит спящего. Очнувшись, человек недоумевающе мигает спросонья, потом на губах его мелькает улыбка. Еще через минуту бравурная музыка окончательно разрывает тонкую пряжу сна.
Взволнованный бас звучит по радио.
Брих вырывается из теплого объятия постели, – раз, два! – босиком подходит к окну, в которое пробивается рассвет, трет припухшее ото сна лицо, потягивается и зевает.
Снег запорошил жижковские крыши. Какая призрачная белизна! Снег сыплется из серых туч, гонимых ветром, и бесшумно ложится на мостовые и карнизы окон. Следы утренних пешеходов пятнают снежную пелену, но новые снежинки стирают их так же быстро, как мокрая тряпка мел с грифельной доски. Будничный февральский день встает над пологой жижковской улицей. Мальчишка несет от булочника плетеную корзинку; балуясь, он перепрыгивает через скребок привратницы, счищающей снег с тротуара. Почтальон с битком набитой сумкой поскользнулся на мостовой и взмахнул руками, удерживая равновесие. Из ворот дома напротив выползла старушонка в черной шали и спустила с цепочки кривоногого дрожащего пинчера, который тотчас задрал ногу на углу у трактира.
Снег, снег! Бриху вспоминается картинка из школьной хрестоматии, одна из тех, которые таят очарование детства. «Пришел белый конь, занял весь двор» – гласила подпись под картинкой. Помнишь? Мама, мамочка, снег на дворе!
Бас по радио отвлекает Бриха от мимолетного воспоминания. Сколько пафоса! Слышны только отрывки речи – радио за стеной, у соседа Патеры, откуда доносится крик младенца и стук совка о ведро с углем.
Что-то творится? Слушай!
«…Политическая обстановка складывается… пытаются подорвать… В этот ответственный момент… рабочие, крестьяне, все честные…»
Брих вспоминает… Еще вчера за остывшим ужином в трактире, уткнувшись в учебник, он краем уха слышал о затяжной борьбе в правительстве, о том, что несколько министров подали в отставку и еще что-то в этом роде. Тьфу! Эти вечные склоки между партиями усиливаются, повторяются до отвращения. Вариации на ту же тему. Мы уже это знаем! Злоупотребления с текстилем, план Маршалла, – принять или не принять его? – налог на миллионеров… Брих, правда, выписывал «Свободне новины»[5] и иногда просматривал статью, случайно привлекшую его внимание, но, в общем, политическая борьба его мало интересовала. Вернее, совсем не интересовала. Брих объяснял это обилием работы. Человек, который после нескольких лет «протекторатного» перерыва в учении сумел в такой короткий срок закончить юридический факультет, не может разрешить себе торчать на собраниях и препираться с запальчивыми членами разных партий о свободе личности, масариковской демократии, социализме и всех тех истинах, которые Брих и без того считал вполне ясными и давно признанными. Его даже немного раздражала партийная слепота многих его университетских товарищей, желчная злоба одних и твердокаменная убежденность других. Надо же сохранять объективность суждений! Ну, ладно, может, без таких стычек и нельзя, но разве это основание для того, чтобы он, человек, у которого есть и желание и шансы кое-чего достичь в жизни, чтобы еще и он совался со своей ложкой в кипящий котел политических страстей? Особенно сейчас, когда ему надо так много сделать! В бухгалтерии он работает временно, это дело ему чуждо, его, как юриста, хотят перевести в экспортное управление, к этому надо основательно подготовиться, приобрести дополнительные знания, которых он не получил в университете. Международная торговля – сложное дело, а директор экспортного управления Барох возлагает на Бриха немалые надежды. Надо оправдать их. Долголетняя привычка учиться, особенно сказавшаяся сейчас, после пустых лет «протектората», сделала свое дело: ученье вошло в плоть и кровь Бриха, оно стало его коньком, страстью, первейшей необходимостью.
Брих отошел от окна, холод заставил его двигаться. Бр-р-р! Пора заняться неизбежными бытовыми мелочами. Это не так уж неприятно, ибо вносит известный распорядок в его холостяцкую жизнь. Надо соорудить на примусе яичницу, съесть в один присест мизерный месячный паек и запить его горячим чаем; затопить печку и не забыть об утренней гимнастике. Брих снял с крючка стальные гимнастические пружины и начал упражняться. Раз, два! Гимнастику он ввел в свой обиход с тех времен, когда приходилось ночами просиживать над учебниками и мышцам грозила дряблость. Тогда он растягивал три пружины, сегодня уже пять и повторяет это упражнение почти двадцать раз. Так, хватит! Кровь быстрее циркулирует по всему телу и разгоняет сонливость.
Бреясь, Брих гримасничает перед зеркалом: бритва туповата. Холодное стекло отражает длинное лицо под копной каштановых волос, карие глаза глядят испытующе. «Это глупо, – подумал Брих и показал себе язык. – Взгляни-ка, морщинки у глаз! Стареешь, братец!.. Что за вздор! Что значат морщинки, если человеку еще только через три месяца стукнет тридцать лет! Да и вообще…» Тетка, которая иногда приезжает для генеральной уборки холостяцкой берлоги Бриха, до сих пор называет его «парнишка», хотя и проливала слезы умиления на защите его диплома. Тетка, тетушка, вдова почтаря, такая похожая на отца, каким помнит его Брих на пожелтевшей фотографии! Самая любимая родственница! Надо будет навестить ее и купить по дороге кулек ее любимых мятных конфет, подсластить бедную жизнь пенсионерки.
А теперь хватит, пора приниматься за дело. Недельный отпуск сегодня кончается; надо выжать из него все, что можно.
Печка загудела, Брих уселся за стол над раскрытым учебником английского языка для экономистов. Французский он уже сдал на государственных экзаменах, а осенью возьмется за русский. Работы по горло! Брих не намерен останавливаться на полпути, к языкам у него способности. Он погружается в работу, по обыкновению делая обильные выписки, – память у него зрительно-моторная. Сколько он уже исписал и выбросил вот таких полосок бумаги!
Опять голос по радио! Отвлекает, мешает работать! Брих бросает карандаш на стол и, тщетно стараясь разобрать слова, недовольно встает. Какое мне, собственно, до всего этого дело? Зря я трачу драгоценное время!
Подойдя к окну, он увидел на углу Ондру. В зимнем пальто Ондра осторожно шагает по заснеженному тротуару. Почему же он пешком? Обычно он является в черном БМВ, привлекающем внимание всех жижковских мальчишек, они собираются около черной блестящей машины и молча созерцают ее, засунув руки в карманы и обмениваясь взглядами знатоков.
Ондра вошел, не постучав, внес с собой холод улицы, швырнул мокрую шляпу на вешалку у дверей.
– У-у, тут у тебя холодно, дружище юрист!
Не снимая пальто, он развалился в просиженном кресле – значит, забежал только на минутку, – предложил Бриху дорогую английскую сигарету и закурил сам.
– Ну, как? – осведомился Брих после минутного молчания.
– Как? – чуть усмехнувшись, повторил Раж. – Хорошо ли изволили почивать, уважаемый юрист? В городе все вверх тормашками, а он сидит и зубрит. «Я – что! Меня это не касается», не так ли?
– Ты о чем, что министры подали в отставку?
– Вот именно. Вчера наши ушли из правительства. Я говорил с Зуной и думаю, что решающий момент близок.
Брих махнул рукой.
– Покричат, тем и кончится. Очевидно, возрождаются довоенные политические нравы.
– Погоди, не говори глупостей, – прервал его Раж; было заметно, что он не выспался. – Они готовят какой-то спектакль на Староместской. Видно, решили идти напролом. – Он взял со стола учебник и перелистал его, размышляя о чем-то своем. – Не думаю, чтобы наши были такими баранами и попались на эту удочку, – продолжал Раж вслух. – Мы хозяева положения и действуем обдуманно.
– Ты слышал радио?
– Оно против нас, черт его дери.
Настойчивый детский плач у соседей врезался в утреннюю тишину. Раж встал, поглядел в окно на разгулявшуюся метель и потер руки.
– Изрядный мороз! Эта стужа для нас как по заказу, они там отморозят себе морды. Февраль не время для революций, об этом вы забыли, господа. В цивилизованных странах политика не делается на улице. Они заставят своих людей померзнуть на мостовой, а решится все в конце концов возле батарей центрального отопления. Наш народ не таков, и кучка фанатиков…
– Хочешь чаю?
– Не беспокойся. Пойдем-ка лучше поглядим, что творится. Кстати, мне нужно позвонить Ирене, я сегодня не ночевал дома. Почему ты не показываешься у нас? Мы не виделись с того дня, как ты получил диплом. Только не уверяй, что вечные занятия мешают тебе даже снять телефонную трубку…
«Что ему рассказывать? – подумал Брих и промолчал. – Мне просто не хотелось звонить. Покой для работы – это все, что мне нужно».
Он молча оделся, и они вышли из комнаты. В полутемной передней, общей с соседом Патерой, Брих увидел бледную рожицу трехлетней Анички. Девочка уставилась на него синими глазами и улыбнулась; они были друзьями.
– Папы нету дома, – сказала она тоненьким голоском и, привстав на цыпочки, потянулась к дверной ручке. Брих погладил ее косички, болтавшиеся на худеньких плечиках, помог ей открыть дверь и заглянул к соседям.
Вон он, этот крикун, что по утрам не дает ему спать… На постели лежала женщина, ее угольно-черные волосы разметались по подушке. Она приветливо взглянула на появившегося в дверях соседа. Рядом с ней, в деревянной кроватке под белоснежным одеяльцем, спал младенец. Забавно упрямое выражение его сморщенного личика заставило Бриха улыбнуться. Он вошел в комнату и прикрыл дверь, чтобы не выпускать тепло в переднюю. Здесь было тихо, пахло пеленками и молоком, на комоде прыгала в клетке канарейка, у плиты сутулилась старушка в шерстяном платке. Какая странная! Она жевала беззубыми деснами, крутила пальцами, неподвижная и глуховатая; даже приход чужого человека не вывел ее из этой старческой апатии.
– Не нужно ли вам чего, пани Патерова? – спросил Брих, и ему показалось, что его голос звучит грубо и слишком громко.
Женщина покачала головой. Потом она поманила Бриха к кроватке и со стыдливой, чуть заметной гордостью матери показала ему свое дитя. Маленький Пепик Патера! Брих глядел на него затаив дыхание, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя себя до смешного неуклюжим. Потом отошел и шагнул к двери.
– Ну, я пошел. Растет с каждым днем, а?
На цыпочках он неловко добрался до двери, кивнул и вышел из этого царства тишины.
На открытой галерее, где гулял сквозняк, его сердито ждал Раж. Стужа сразу охватила Бриха. Ледяной ветер невидимой рукой бросал пригоршни снежинок в узкий колодец двора и кружил в диком танце над трубами и шестами сиротливых антенн.
– Хочешь, чтобы я схватил насморк? – укоризненно сказал Раж.
Улица встретила их морозным дыханием. Пронзительно визжали колеса трамваев, Раж и Брих молча шагали рядом. Из пригорода с грохотом промчалась вереница грузовиков, крытых брезентом, под которым теснились и пели кутавшиеся в пальто люди. Грузовики пронеслись так быстро, что Брих даже не успел прочитать написанные на них лозунги и разобрать слова песни. За ним, как буран, пронеслась еще одна колонна автомашин, оставив после себя запах бензина и колею на талом снегу.
– И с периферии вытащили своих людей, лишь бы их было побольше! – проворчал Раж. Резкий ветер унес его слова.
Ближе к центру города на улицах стало людно. Когда приятели проходили под виадуком, над головами у них прогремел утренний поезд, и Брих влюбленно оглянулся на него. Поезда с детства были его слабостью. Еще мальчишкой он, бывало, часами высиживал у железнодорожного тоннеля под Витковом, глядел на этих потных железных коней, с пыхтением мчавшихся наперегонки с ветром. Тра-та-та, тра-та-та!
В десять лет Брих непоколебимо решил стать машинистом, как и отец, которого он никогда в жизни не видел. Ох, эти мальчишеские мечты! Сколько их сменилось! В десять лет машинист, в двенадцать лет – летчик, в четырнадцать сыщик, потом лирический поэт и бог весть что еще. Жизнь принесла иные интересы, и все же, хотя в столе у тебя диплом юриста и уже не жаль утраченных мальчишеских мечтаний, при виде локомотива в тебе пробуждаются давние воспоминания.
Кипучая волна необычно оживленного движения шумно катилась через пороги перекрестков в центре города. Трамваи надрывно звенели, объезжая быстрину толпы, шли не по маршруту, – верный признак того, что на пражских улицах происходят крупные события.
Брих наблюдал прохожих. Они казались ему не такими, как вчера. Он не узнавал обычно торопливых и немного безразличных ко всему пешеходов, каждый из которых думает о своем. Лица были возбуждены. У одних в бегающих глазах виднелись озабоченность и испуг, у других взгляд стал строже и пристальнее, походка решительнее и быстрее. Люди спешили, но останавливались у газетных киосков, разворачивали простыни газет, не обращая внимания ни на мороз, ни на снег. Снежинки таяли в волосах, на пальто, в горячем дыхании. Около громкоговорителя, перед зданием издательства «Мелантрих», возникали и вновь распадались ожесточенно спорившие группки. Люди кивали, качали головами. Брих видел десятки лиц, взволнованных, сердитых, насмешливых, любопытных, равнодушных. Тут были и рассудительные «папаши» и пылкие спорщики, были просто зеваки, любители уличных сенсаций и насмешники, умеющие одной репликой превратить в потеху ожесточенный спор; были серьезные граждане, понимавшие все значение этого дня, были всезнайки и язвительные комментаторы, переходившие от группы к группе. Слышался говор и шум, колючий смех, а надо всем этим гремел из репродукторов духовой оркестр. Внимание, передают что-то важное!.. В репродукторе слышен треск, потом взрыв аплодисментов и приветственные возгласы.
Глядя поверх толпы людей в мокрых шляпах, Брих заметил знакомое лицо: Индра Беран, приятель времен войны, сейчас студент-медик и дружок кузины Бриха – Иржины Мизиновой. Брих сразу узнал этого здоровяка, его массивный подбородок и упрямые вихры, в которых таял снег. «Он здесь в своей стихии», – подумал Брих. Индра стоял против солидного гражданина в роговых очках, который, усиленно жестикулируя, что-то доказывал ему; стоял спокойно, с лукавым превосходством поглядывая на кипятившегося спорщика, давал ему выговориться. Тот объявил, что, отказавшись от участия в плане Маршалла, Чехословакия совершила «экономическое самоубийство», и предсказывал крах национализированного хозяйства. Индра не спеша приподнял густые брови, не спеша начал отвечать. Под одобрительный смех окружающих он короткими залпами фраз сокрушил аргументы противника. Разговор перешел на спор об освобождении Праги и, видимо, был нескончаем.
– Долго ты еще намерен слушать это переливание из пустого в порожнее, уважаемый юрист? – Раж толкнул Бриха в бок и сделал скучающее лицо. – Этот тип просто кретин! – сказал он, когда они перешли на другую сторону. – Спорит о том, кто освободил Прагу. Каждый видел своими глазами, что русские! Ну и что ж? Сейчас уже сорок восьмой год, обстановка изменилась, пыл поостыл. Вы нас освободили – благодарим покорно, но порядок у себя мы наведем сами. А этот дядюшка до умопомрачения спорит с агитпропщиком.
– Таких немало и в вашей партии. Тоже фанатики.
– Безусловно. Их даже большинство. И они нужны, это тело партии. Но ее голова в другом месте. Почешите языками, братья[6], пусть поработают ваши куриные мозги.
– Это цинизм! – возмущенно воскликнул Брих.
– Нет, скорее политический реализм, непонятный человеку с таким куцым взглядом на политику, как у тебя. Политика на улице – эффектная вещь, но все решается в других местах и, главное, другими людьми.
Безлюдным пассажем, где завывал пронзительный ветер, они вышли на Пршикопы. В пассаже им встретился владелец оптовой торговли мехами Калоус. Брих видел его однажды в гостях у Ража и сразу узнал этого круглоголового, подвижного коротышку с брюшком, живыми глазами и седыми щеточками на висках. Его обычно бодрое лицо сегодня не сияло улыбкой; коротышка семенил, позвякивая ключами в кармане пальто с каракулевым воротником. Раж окликнул его, и Калоус вздрогнул, но тотчас же его ротик расплылся в улыбку.
– Эге, друзья, и вы на улице! – облегченно воскликнул он.
– Куда вы так спешите, господин Калоус? – спросил Раж, пожимая ему руку.
Тот беспокойно с видом заговорщика оглянулся.
– На сегодня я закрыл торговлю, приятели. Вы слышали, вчера арестовали Рудольфа? Звоню в секретариат нашей партии – никакого толка. Весь свет сошел с ума, черт знает что может статься… Толпы рабочих на улицах! Жена мне звонила… Вот я и…
– А что может статься? – насмешливо осведомился Раж.
Не дав ему договорить, Калоус втащил их в какой-то подъезд и у входа в лифт вынул руку из кармана. На его пухлой ладони покоился маленький револьвер; было видно, что Калоус сам побаивается этого холодного предмета, который он сразу же сунул обратно в карман.
– Вот что!
– Не паникуйте, милый человек! – Раж прыснул и хлопнул Калоуса по спине. – Пока ничего страшного не случилось. Шумиха, и больше ничего. А вы с револьвером! Хотите играть в гражданскую войну? На этот счет я в вас сильно сомневаюсь. Оставьте лучше ваш пистолетик дома, а то невзначай сами себя подстрелите!
– Ну вас! – Калоус виновато улыбнулся: слова Ража, видимо, его успокоили. Но когда они опять вошли в пассаж, он излил им свои горести.
– Трудно разобраться, что к чему, други! Вот вам пример. Звоню сегодня утром в секретариат – узнать, как дела. И представьте себе, каковы нахалы: с ними и не поговоришь! Зазнались! Сейчас, мол, брат, нет времени на разговоры, соблюдайте спокойствие, мы в курсе всего. Болтовня! Мне нужна уверенность, гарантия порядка, а не это «мы в курсе всего». И повесил трубку секретарик! Брат! Получать деньги да молоть языком о свободе – они мастера. Вечно подставляли руку: подайте на избирательный фонд партии. Это они умеют! А сейчас, изволите ли видеть, «нам, брат, не до разговоров с тобой!».
– Трусливый купчишка! – с облегчением вздохнул Брих, когда они отделались от Калоуса. – Этакая шкура. Буквально дрожит со страха.
– Ты прав! – согласился Раж, отрываясь от мыслей, заставивших его нахмуриться, и добавил раздраженно: – В чем дело, черт возьми? Он хоть безвреден. Хотел бы я знать, за кого ты будешь голосовать на выборах, с кем ты?
– Я тебе скажу: если верх будут брать коммунисты, я проголосую за католиков[7] или за…
– А если верх будем брать мы?
– Тогда наверняка за коммунистов. Демократия в нашей стране требует политического равновесия. Ей угрожает именно партийный фанатизм и догматизм, и левый, и правый.
– Законченная чушь, на которую способна лишь интеллигентская башка, – отрезал Раж, отшвырнув окурок. Грозил разразиться долгий спор, но ни у того, ни у другого не было охоты препираться. – Я вижу, у нас не хватает еще одной партии – интеллигентских фантазеров и либеральствующих кроликов. Политическое равновесие я представляю себе иначе, уважаемый юрист! Здесь его нет, потому и начался этот бедлам, понятно? Нельзя ждать, пока нас проглотят, дражайший гуманист. То, что творится вокруг, не случайность.
На Пршикопах резкий ветер стеганул их по лицу. Бриху казалось, что шествие демонстрантов бесконечно; колонны текли, как вздувшаяся река в крутых берегах домов. Вооруженная до зубов армия не так внушительна, как волнующийся поток людей в будничной одежде. А пение?
Ветер налетал на едва просохшие плакаты с лозунгами, качал их над головами людей. Женщины и мужчины, рабочие в зимних пальто, лица, платочки и ноги, шагающие по подмерзшей мостовой, гомон и смех, но вместе с тем дисциплина и гнев – и все это стекалось на Пршикопы из переулков Старого Места, заливая проспект во всю ширь, двигаясь все вперед и вперед. Поток засасывал прохожих. Брих и Раж попытались перейти на другую сторону, их крутило, как в водовороте половодья. Брих видел, как Ондржей, действуя локтями, проталкивается через толпу, но она увлекает его за собой.
У театра их выбросило на тротуар. Ондра нетвердой рукой закурил сигарету. Молодой рабочий с портфелем под мышкой попросил у него огня. Раж молча поднес ему зажигалку и не ответил на благодарность.
Шире дорогу! Порыв ветра взметнул знамена, шляпы и кепки слетели с голов. Раж и Брих сняли шляпы и прислушались к разговорам вокруг.
– Там, на площади, всем не хватит места! – сказал человек рядом.
– Вот еще! – возразил другой. – Сегодня без меня не обойдется!
– Морозец хватает за пальцы, – сказал еще один. – По крайней мере, не станешь клевать носом, будешь как встрепанный… Спал я сегодня на верстаке, напильник вместо подушки!
– Глотни из термоса. Моя жена обо всем подумала, дала чаю.
– Эй, товарищ Ванек, товарищ Ванек!
Толпа шумно принялась звать: «Товарищ Ванек, где товарищ Ванек?»
Вездесущий весельчак тотчас добавил, рассмешив всех:
– Его ищет жена с дитем!
– Наконец товарищ Ванек нашелся – проворный старикан – рабочий. В толпе снова прокатился смех.
– Ну, я. В чем дело? – отозвался Ванек.
– Запереть мастерскую не забыл?
– Это я чтобы забыл! Ах, козел тебя забодай! Тридцать пять лет не забываю.
– Смотри не примерзни к мостовой!
– Ну ясное дело: господа Зенкл и Дртина!..[8] Слушай-ка, умник, месяц назад ты их ни за что не дал бы в обиду.
– То месяц назад, а сейчас я их сам обижу. И нечего меня подзуживать.
– А кто с ними заодно?
– Ясно, кто: господин Летрих![9]
– Его лучше не тронь, он из преподобных, еще пожалуется святому Петру, и тебя не пустят в рай.
Взрыв смеха покрыл последние слова. Кто-то крикнул:
– Продается дюжина министров. Годны только в утиль! По дешевке!
Смех, и опять лица серьезны.
– Пойдем отсюда, – скомандовал Раж и тронулся с места.
Пройти назад было невозможно, и они стали пробираться вперед, но застряли. Человеческий поток влек их мимо магазинов со спущенными шторами и выплеснул на площадь. Какой здесь холодный воздух! Они стояли, притиснутые к каким-то воротам, перед ними чернело море голов, разлившееся по простору Староместской площади. Оба молчали и поглядывали вокруг. «Зря я дал оторвать себя от работы», – беспокойно подумал Брих и простуженно засопел.
Раж упорно курил и бросал недокуренные сигареты.
Снег сыпался на город, ветер выл над крышами, раздувал знамена, качал плакаты – читай! Каменный Ян Гус, покрытый прорванным снежным покрывалом, высился над морем голов, прямой и строгий. Стая диких голубей поднялась с башни Тынского храма и полетела к крышам Старого Места. Они миновали полуразрушенную ратушу[10], торчащую над заполненной толпой площадью.
Выступает какой-то оратор. Озябшие от мороза лица обращены к каменному балкону ратуши; они сосредоточенны и вдумчивы, спокойны и строги, минуты волнующего ожидания наложили на них свой отпечаток.
Брих почувствовал, что Раж коснулся его руки, и вздрогнул, словно очнувшись ото сна.
– Пошли, – мрачно произнес Раж. – Это становится скучным. Спектакль кончается, постановка слаба: ничего нового!
Он попытался зевнуть и говорил, поджимая губы, но Бриху было ясно, что он притворяется, что и на него произвела впечатление сила, которая окружала их. Это было заметно по беспокойным взглядам Ондржея, по его участившемуся дыханию. Вот она, эта минута, когда сердце словно зажато в тиски, – так было в тридцать восьмом году, так было три года назад, в мае! «Начались события, которые вновь изменят судьбы людей, – мелькнуло у ошеломленного Бриха. – Какое сегодня число? Час назад для меня начался будничный день, а теперь?»
Суббота, двадцать первого февраля 1948 года!
Толпа бурлит, несутся восторженные приветствия, – на балконе появился долгожданный оратор, человек в черной барашковой шапке.
Погляди только на лица людей, на руки, поднятые над головой, взгляни им в глаза!
Брих толкает товарища в бок.
– Сегодня ты сказал, что политика делается у батарей центрального отопления. Ты и сейчас настаиваешь на этом?
Все остальные слова тонут в буре приветственных возгласов, которая бушует на площади и утихает по мановению руки оратора. В прерывисто дышащую, взволнованную толпу падают первые слова, прозвучавшие на всю страну подобно звону набата:
– Граждане и гражданки!..
2
Ледяной ветер неистовствовал на улицах и упрямо гасил спичку. Раз, другой – все зря… Тихонько проворчав, Патера отбросил спичку и чиркнул новой. Старого Адамека, который вместе с ним стоял на углу, эта борьба с ветром, видимо, раздражала больше, чем Патеру. Он сунул руку в карман и вытащил зажигалку в виде патрона.
– Заведи себе такую же бомбу, и все будет в порядке.
Патера закурил и протянул Адамеку свой старенький портсигар, но тот махнул рукой и закашлялся от ветра. В груди у него хрипело.
– Нет, – сказал он сипло, – я уже накурился сегодня. Больше мне мои мехи не разрешают. Посмотрю еще, какую они устроят музыку под утро. Ну, мне пора на вокзал, а то последний поезд уйдет из-под носа. До завтра, Йозеф, кланяйся хозяйке и малышу.
Патера поглядел ему вслед и подумал одобрительно: «Пятьдесят шесть лет, уже дедушка, а носится, как молодой, несмотря на свой бронхит». С завода они дошли сюда пешком – Адамек иногда прогуливался до вокзала – и по пути обсудили все события на заводе.
С Адамеком легко говорить. Патера ценил жизненный опыт старого недоверчивого непоседы, который медленно переваривает каждую мысль, прощупывает ее со всех сторон и лишь потом облекает в скупые слова. Иногда этот старый еж немного раздражает Патеру своей трезвостью и осторожностью. Скажешь ему: «Это белое», а он покачает головой с редкими сединами на висках и прошепелявит: «Э, нет, только серое». И сплюнет.
Но ведь это только повадка такая, а нутро у этого вечного ворчуна чудесное! А пыл! А юмор! Он то блеснет в прищуренных глазах, то мелькнет в ехидном словечке, ворчливо брошенном сквозь зубы! Но уж если Адамек ухватится за что-нибудь, то вцепится как бульдог. Умно сделали товарищи, когда выбрали его председателем заводской партийной организации. Крепко он взялся за дело. На собраниях Адамек терпеливо слушает, подперев рукой щетинистый подбородок, и, сонно помаргивая, глядит на раскрасневшихся спорщиков, потом наконец оживляется и громко откашливается.