Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 44 страниц)

Брих, согнувшись, сидел за столом и не ответил ни слова.

3

Кабинет главного бухгалтера контокоррентного отдела сотрудники прозвали «аквариумом». Сравнение было довольно меткое: сквозь стеклянную стену кабинета они целый день могли наблюдать неторопливые движения своего начальства. Двери там были звуконепроницаемые, чтобы сидящих в кабинете не беспокоил стук пишущих машинок, поэтому все, что происходило в «аквариуме», походило на однообразную пантомиму: двое актеров, главбух Карел Казда и его заместитель Мизина, раскрывают рты и говорят, но в отделе не слышно ни слова. Иногда они ссорятся, и Брих видит, как дядюшка, заложив пальцы в проймы жилета, нервно шагает по кабинету, а Казда, схватившись за грудь, гнется над столом. И все это разыгрывается в полном безмолвии.

Дядюшка Мизина! Размышляя о нем, Брих ясно сознавал, что дядюшка ему крайне антипатичен и чем больше он узнает этого дядю, тем больше ненавидит его. Впрочем, неприязнь была взаимной. Во-первых, Брих терпеть не мог дядину велеречивость, его наставления, изрекаемые на каждом шагу. «Надо бы тебе жениться, Франтишек, нет ничего лучше, чем домашнее питание. Покойница, твоя мать, всплакнула бы, увидев, как ты отощал. Ты чудак и фантазер, тебе не хватает реалистического взгляда на жизнь. Во всем виноваты глупые книжки и жалкие мечтания. Выбрось все это из головы. По субботам изволь приходить к нам ужинать, надо тебе хоть раз в неделю прилично поесть. Тетя иной раз прямо ахает, глядя на тебя. Никаких отговорок!»

Для своих лет – ему было пятьдесят три года – Мизина хорошо сохранился, у него была сокольская выправка, физиономия провинциального аптекаря, седина на висках и тщательно подстриженная щеточка усов.

«Что у меня общего с этим человеком? – думал иногда Брих. – Правда, он устроил меня на службу, сдержал слово, данное моей матери. А теперь считает своим правом поучать меня».

В «аквариуме» напротив дяди сидел Казда, его давний друг и полная противоположность ему. Лысый череп Казды, всегда склоненного над столом, походил на зеленоватое яблоко. Их странная дружба имела еще более странную историю. Казда и Мизина вместе окончили Высшее коммерческое училище, вместе зубрили торговую премудрость и строили планы будущей карьеры. Первая мировая война разлучила их больше чем на год. За это время они обменялись десятками писем, наполненных взаимными заверениями в дружбе. После войны они опять нашли друг друга.

Дядюшка Мизина был в те годы лихой мужчина с романтическим прошлым. Это прошлое звалось Бедришка и вместе с братом Антонином выступало в паре жонглеров «Тони и Беди». Ах, где оно, доброе старое время! Шесть мячей летают над головами брата и сестры, погоняемые быстрыми руками, потом, вращаясь, летят белые обручи, шесть или восемь штук сразу, и в заключение – серебристые кегли. Основную тяжесть номера нес брат, у Бедришки руки были не такие ловкие. Зато она грациозно подпрыгивала в стремительном ритме галопа и сладко улыбалась. И так как у нее были прелестные ножки, дядюшка поэтически уподоблял их райским столпам, то, в общем, она обеспечивала номеру немалую долю их общего успеха. Мизина стал тогда завсегдатаем варьете и отбивал себе ладоши, аплодируя очаровательной Беди. Потом последовали букеты роз, стишки, переписанные из разных источников, и скандал, устроенный братом прелестницы. Он кричал, что не позволит какой-то канцелярской крысе сгубить ему номер. И вся головокружительная любовь Мизины окончилась горькими слезами Бедришки, тайным визитом к абортмахерше и увесистой оплеухой от братца «Тони», – о ней Мизина обычно скромно умалчивал.

Так он получил урок жизни. После этого Мизина остепенился. Этому содействовали верный друг Казда и скорая женитьба. Оба женились на двух стареющих сестрах из богатой мещанской семьи, получив в приданое по доходному дому и присовокупив, таким образом, к узам дружбы еще и узы родства, которые в мещанских семьях считаются священными. Оба вскоре стали счастливыми отцами, причем благосклонный случай пожелал, чтобы у Казды родился сын, а у Мизины дочь, что открывало перед обоими перспективу еще более упрочить родственные связи. Оба радостно потирали руки.

Но и это было еще не все. Мизина и Казда вместе поступили на службу во вновь созданную компанию химических фабрикатов, оба работали бок о бок и одинаково продвигались по служебной лестнице до того дня, когда, по прихоти все того же – на сей раз ехидного – случая, Казда перегнал своего друга. В горячей дружбе возникла трещина. Оба это почувствовали и постарались скрыть, хотя для имеющих глаза и уши зависть Мизины была секретом полишинеля. Годами друзья работали рядом, разница в должности у них была пустяковая – одна ступенька служебной лестницы и пара сотен в окладе, – и все же разница! Они глядели друг на друга подчеркнуто приветливо, взглядом испытанных друзей: Казда утомленно, дядюшка с нежно заботливым выражением на цветущем лице.

– Береги себя, Карел! – уговаривал он Казду десять раз в день.

И не зря: Казда постоянно болел. Во время оккупации кто-то донес в гестапо, что он слушает заграничное радио, и этого апатичного добряка с грустным выражением лица и мешочками под глазами уволокли в тюрьму прямо от хрипящего радиоприемника. Вернулся он физически надломленный, вокруг запавшего рта легла горькая складка, прозрачные уши оттопырились. Мизина, заменявший его на посту главного бухгалтера, скромно отступил на свое прежнее место. Сколько ночей ему не спалось после этого! «Я сберег для него должность, – любил рассказывать он. – Знали бы вы, сколько было возни с гестапо. Несчастный Карел! Моя жена чуть с ума не сошла. Но господа нацисты не добились от меня ни словечка!»

Мизина стоит у распахнутого окна и нежится на солнце. В «аквариум» врывается холодный предвесенний ветер.

– Эх, солнышко! – вкусно потягиваясь, говорит Мизина. – Помнишь Италию, Карел! Солнце! Солнышко! Опять меня тянет побродить с мольбертом. Обязательно поброжу!

На протяжении своей достойной жизни дядюшка переменил несколько увлечений: был членом кружка барабанщиков и мандолинистов, подвизался в любительских спектаклях, особенно отличаясь в любовных ролях. Живопись была его последним коньком. За несколько лет он намалевал множество картин, вызывавших у многочисленной родни столь же почтительные, сколь и фальшивые восторги. На этих полотнах кроваво алел карминовый закат и высились острые скалы в пене прибоя; много раз была скопирована на полотне открытка с видом острова Капри, куда дядюшка когда-то совершил свадебное путешествие. Ах, Капри!..

– Этот воздух сведет меня в могилу! – бормочет Казда, не поднимая взгляда. – Врач меня предупреждал, Индржих! Подумай же о моем здоровье, прошу тебя.

– Что за шарлатаны эти врачи! Не знает, как лечить, и прописывает соду или спертый воздух! А я убежден, что тебе нужен свежий. Чувствуешь, пахнет весной? Воздух как мед, а?

Мизина шагает по ковру, расхваливая целительное действие свежего воздуха. Что против него всяческие лекарства и выдумки врачей! Он живо жестикулирует, не обращая внимания на друга, который хрипит и тяжело дышит над ведомостью, подавленный потоком дружеского красноречия. Прозрачные уши Казды вздрагивают.

– Да нет же, нет! – хрипло протестует он наконец, сердится и стучит морщинистым кулаком по столу. – Закрой, пожалуйста! – Казда вытирает взмокший лоб, прерывисто дышит.

Мизина быстро закрывает окно и обращает на друга обиженный взгляд, сделав вид, что уязвлен до глубины души. Он стоит за столом и пристально смотрит на поникшего Казду. Напряженная пауза.

– Так, так, Карел, – грустно кивнув и проникновенно понизив голос, говорит Мизина. – Приказывай, пожалуйста. Ты здесь начальник, не я.

– Да что ты, Индржих! Я совсем не потому, что я начальник! – огорченно возражает Казда, покачав головой. – Я не хотел тебя обидеть… Я только потому, что… ведь такой холодный воздух… – Он смущенно глядит на обиженного Мизину и делает шаг к примирению. – Ты же сам вчера жаловался, что у тебя першит в горле.

– Пхе, пустяки!

Дядюшка пружинистым шагом ходит по «аквариуму», останавливается у окна, глядит на мокрые крыши гаражей. Руки у него в карманах, весь он как натянутая тетива.

Минута безмолвного размышления.

– Но, конечно, если ты чувствуешь себя неважно… – говорит он после паузы.

– Ничего подобного! – восклицает Казда. – Я ни на что не жалуюсь.

– Я слишком люблю тебя, чтобы позволить тебе работать через силу, – прерывает его Мизина. – А здесь тебя готовы загнать, как лошадь. Какое бездушие! – Он поворачивается к приятелю, нежно кладет ему руку на плечо, но эта рука тяжела, как свинец. Казде кажется, что она пригибает его к столу. – Этого не нужно, старый друг. Ты сам должен следить за своим самочувствием. Если тебе хоть немного нездоровится, отправляйся домой и ложись. Я тебя тут заменю, можешь не беспокоиться. Работа не волк, в лес не убежит. Смерть с работой не считается, приходит и забирает человека.

– Ну, что ты! – Казда жмется под рукой Мизины и оглядывается с испуганным видом. – Дело-то ведь срочное, баланс надо закончить к пятому…

– Ну, ну, ну! Ничего, не умрут. Да и кто тебе сказал, что мы его не закончим?

Оба склоняются над бумагами и погружаются в тихий мир чисел. Мизина иногда поглядывает на сутулую фигуру своего друга, прислушивается к его сиплому дыханию. Сколько он еще протянет? С непритворной озабоченностью он задал этот вопрос врачу Казды, но тот только пожал плечами: «С астмой можно дожить и до глубокой старости. Но вот сердце у него плохое, склероз».

Казда прокуривает весь кабинет вонючими сигаретами для астматиков, а Мизина изволь весь день дышать этим дымом!

– Ты решительно против того, чтобы немного открыть окно? – говорит он спустя несколько минут, обмахиваясь рукой, словно ему грозит медленное удушье. – Эти твои сигареты отвратно пахнут. Вонь, как в зверинце…

– Я в этом не виноват, – бормочет Казда. – И ты мне уже в тысячный раз напоминаешь об этом, Индржих. Не сам же я выдумал себе эту болезнь!

– В тысячный или не в тысячный, а смердят они по-прежнему, – не без горечи, но тоном самоотречения резюмирует Мизина, разыгрывая очередную сцену дружеской самоотверженности.

Мизину раздражает горькая усмешка, которую вызвали на тонких губах его друга напряженные политические события последних дней. Раздражает его и тупая преданность работе, свойственная Казде: сидит тут, как лягушка в вонючей луже, и апатично наблюдает кипящую вокруг жизнь. Анкеты, которые они нашли на своих столах, не взволновали Казду, он только иногда поглядывал на Мизину глазами, которые усталость окружила резкими кругами, – кажется, что из них только что выпал монокль, – и снова, как крот в землю, с увлечением зарывался в работу.

– Вступишь? – вдруг спросил он, не поднимая глаз.

Мизина стоял, опираясь суставами пальцев на стеклянную доску стола, и, задумавшись, сосредоточенно глядел перед собой. Вопрос Казды вывел его из раздумья. Он пожал плечами.

– Это серьезный шаг. Что ты мне посоветуешь как друг, Карел?

Казда горько усмехнулся и кивнул головой.

– Вступишь!

– Как так вступлю? Откуда ты знаешь?

– Знаю, – сказал Казда удивительно уверенным тоном и после паузы добавил, опять не поднимая головы, словно бы не отваживаясь взглянуть Мизине в глаза: – Ты этого только и ждал.

Непривычны были эти прямые слова. Мизина наклонился вперед и сдержал порывистое дыхание. Так вот он каков, этот пожиратель пилюль!

– Да, – сказал наконец Мизина, и глаза его превратились в щелки. – Вступлю, если ты хочешь знать. Я долго колебался, но ты, именно ты, помог мне решиться. Да, да, и можешь думать что хочешь. Считай, что я гонюсь за карьерой. Подозревай, подозревай! Я давно приглядываюсь ко всему, что творится вокруг. И скажу тебе, что компартия совсем не так плоха, как говорят твои партийные «братья». Я – за простой народ. А в последние дни у меня раскрылись глаза.

Казда упорно молчал, уткнувшись в бумаги и словно не слыша. Это побудило Мизину к прямой атаке.

– А ты мне скажи, зачем ты совался в эту вашу партию? Какой из тебя политик? На собрания не ходишь, только платишь членские взносы. Что тебе надо было у этих «братьев»? Наживешь теперь неприятности под старость лет. Может, даже…

– Не думаю! – встревоженно возразил Казда, дрожащей рукой кладя перо на стол. – Не думаю! Я никого не убил и не обокрал. Работаю честно, так и буду работать, пока не умру. Мне все равно, кто командует, это не мое дело. Меня никто не сможет упрекнуть даже в том, что…

– Поди расскажи им это. Скажут, что ты ради Кашалота…

– Все знают, что больше всех к нему подлизывался ты, что ты…

– Наглая ложь! – Мизина хлопнул кулаком по столу. – Клевета! И ты, мой друг, повторяешь ее… вот уж не ожидал! Этого я дождался от человека, за которого готов отдать последнюю каплю крови, ради которого…

Он не договорил, от волнения комок подкатил к горлу. Отвернувшись к окну, Мизина упорно ждал, пока друг обратится к нему со словами примирения. Но сегодня впервые не дождался. Тогда он после паузы отер платком вспотевший лоб и грустно прошептал:

– Я от всей души, Карел, а ты меня порочишь. Пачкаешь нашу старую дружбу подозрениями и напраслиной. Карьера! Нечего сказать, дождался я упрека от товарища!

– Оставь ты этот разговор, ради бога! – Казда вытащил из кармана пакетик с пилюльками, бумага неприятно зашуршала. – В партии национал-социалистов я был еще до войны и теперь выходить из нее не стану, – защищался он. – Я не из тех, кто меняет убеждения, как перчатки. В политике я не разбираюсь, ходить на собрания у меня нет охоты, да и здоровье не позволяет. Если даже я ошибался, то могу каждому спокойно глядеть в глаза. Казда не вор, он свое дело знает и в бухгалтерии всегда будет нужен. Так-то. У меня слабое здоровье. Для меня главное – покой, я не могу себе позволить волноваться. Мне нужно, чтобы меня не волновала ни политика, ни… никто вообще, понятно?

– Пожалуйста! Я больше не скажу тебе ни словечка, – холодно объявил Мизина и обиженно вскинул голову. – Кстати, начальник ты, а не я. Приказывай, – добавил он свою обычную формулу, и Казда ясно уловил оттенок насмешки в этих словах. Старик вздохнул и ничего не сказал. Приятели, как по команде, склонились над бумагами. Обоим было ясно, что их дружба с сегодняшнего дня надломилась; трещина, которую оба тщательно скрывали, стала шире, ее уже не прикрыть дырявым полотнищем показной заботы.

В тот же день после обеда Мизина понес свою заполненную анкету к Мареде. У дверей он остановился, чтобы успокоиться. Сердце у него взволнованно билось. Он опасался проявить чрезмерную ретивость, это может вызвать подозрения. Послюнив ладонь, он пригладил седые прядки на висках, поправил галстук и золотые очки и трижды постучал в дверь. Дверь сама распахнулась, и из прокуренной комнаты выплыла сморщенная физиономия Штетки. Глазки у него лихорадочно горели. Он кивнул Мизине, и тот, слегка кашлянув, бочком вошел в дверь.

Все прошло хорошо. Мареда безо всяких комментариев принял анкету, положил ее в папку и дал ему понять, что не интересуется восторженной речью, которую тот заготовил на всякий случай. Мизина вернулся в «аквариум», надел пальто и вопреки обыкновению вышел, не прощаясь и хлопнув дверью.

По дороге домой на Винограды он сделал крюк через Ригровы сады. Выпрямившись, он шагал по асфальтированным дорожкам, среди голых деревьев и кустов, и энергично помахивал тростью, которую носил больше для элегантности, чем для других целей, выкидывая на ходу всякие артикулы. Мимо проходили влюбленные парочки. Прижавшись друг к другу, они гуляли, вдыхая сырой предвесенний воздух, и не обращали на Мизину никакого внимания. Ему вспомнилась Иржина. Что-то не нравится ему ее вид, наверное, нечисто дело! Девчонка ходит – тело без души. Не иначе, завела шашни. Надо будет пробрать ее, с досадой решил он. Дрянь этакая…

Отвлекшись от мыслей о дочери, Мизина внимательно продумал свои сегодняшние действия. Он остался доволен ими, хотя в душе его шевелилось смутное беспокойство и им владели сложные ощущения человека, который только что вступил на скользкий путь, изобилующий волчьими ямами. И все-таки этот путь наверняка ведет к желанной цели!

Ну, что же. Решено!

И он энергично взмахнул тростью.

4

Резкие порывы мартовских ветров с новой силой ударили по стенам города.

В одно такое вихревое утро Патера выбежал из дому и поспешил по крутой улочке к трамвайной остановке. Тщательно выбритый, со следами зубной пасты в уголках губ, он сегодня принарядился – надел воскресный костюм, обычную кепку заменил шляпой – шляпы он не любил, но Власта была непреклонна. Мол, что о тебе подумают? Ладно, ничего не поделаешь…

Со стороны Ольшан задребезжала переполненная семерка. Патера втиснулся на площадку и, зажатый телами пассажиров, поехал, покачиваясь при каждом толчке вагона.

Что им от меня надо? Раз сто повторял он про себя этот вопрос со вчерашнего дня, но не находил удовлетворительного ответа.

Вчера, когда он после перерыва возвращался в цех, Пепик мотнул головой в его сторону и сказал:

– Слышь, разыскивал тут тебя какой-то холуй из конторы, к заместителю тебя вызывают. Зачем, не знаю, он не изволил доложить.

Патера ополоснул в умывалке руки, гребешком с выломанными зубьями причесал свой чуб и через двор отправился в административное здание. В дверях столкнулся с Адамеком, тот многозначительно взмахнул своими белесыми ресницами:

– Поспешай, Йозеф! Сдается, готовят для тебя что-то солидное!

Большего Патера от него не добился.

Заместитель директора, коренастый, с полнокровным лицом, подал ему широкую свою лапу и указал на стул. Порывшись в бумагах на столе, лаконично объяснил:

– Нда… ничего конкретного сказать не могу. Звонили из главного управления, вызывают тебя на завтра. Вот я записал на бумажке, к кому тебе явиться. Разберешь мой почерк?

Это было все, что Патера узнал на заводе.

Перед гранитным зданием на углу двух центральных улиц Патера отряхнул пальто и вошел. Он был здесь впервые. Огляделся. Заводской человек, он вырос среди дружной суеты гулких цехов, привык быть в гуще людей, и здесь ему не нравилось. Да он задохнулся бы в атмосфере канцелярии, факт!

Швейцар стрельнул в него подозрительным взглядом и указал на лестницу – мраморную, по которой водопадом стекал алый ковер, такой толстый, что ноги тонули в нем, как в вязком масле. Третий этаж налево, комната сто двадцать три. Можете воспользоваться лифтом.

Лифт Патера отверг и честно потопал по ступенькам, оглядывая стены, увешанные портретами рабочих. Как хорошо знал он такие лица – воплощение честности, смекалки и простоты! Здешние передовики ему незнакомы, но чувство такое, будто со многими он встречался. Ощутил легкий прилив гордости. А вот еще… Да это же Мрачек, Ферда Мрачек с их завода, удалой грибник из Чернокостелецка, славный парень! И работяга! Жаловался как-то: с дочкой у него неладно, последствия полиомиелита – никак не начнет ходить. А там – кого же это вывесили? Нéнадал, из их котельной! Ах, чтоб тебя, Карел! Сразу стало легче на сердце. Эх, ребята, – подумал Патера, до чего ж я рад встретить вас здесь!

В коридоре его обдало приятным теплом. То и дело с Патерой сталкивались служащие с папками под мышкой, явно поспешавшие по важным делам.

А вот и сто двадцать третья комната. Обивка двери заглушила стук. Патера вошел, теребя в руках шляпу, забрызганную уличной грязью; потоки света, падавшие через широкое окно, заставили его сощуриться. Из-за письменного стола упруго поднялась русоволосая девица с невероятно тонкой талией, пошла ему навстречу, распространяя вокруг аромат сирени; на лице ее блуждала улыбка, такая же откровенно-искусственная, как и цветок за поясом.

– Товарищ Патера, не так ли?

Он молча кивнул и терпеливо стал ждать, пока она докладывала о нем за дверью. Но вот она вышла, сделала приглашающий жест. Патера отклеился от ковра и вошел в роскошный кабинет.

Из-за широкого стола поднялся низенький человек с острым носиком и живыми колючими темными глазами за стеклами в черной оправе, быстро пошел навстречу Патере.

– Привет, товарищ, я тебя ждал. Моя фамилия Полак…

Он пожал Патере руку и быстро говорил при этом, словно стрелял из пулемета, – Патера не успевал следить за смыслом, и вскоре ему стало казаться, будто он попал в какую-то западню из слов и жестов. Полак усадил его в кресло у журнального столика филигранной работы, откуда-то возникла шкатулка с сигарами, открылась словно сама собой, и в руке у Патеры очутилась сигара. Сигар он принципиально не курил, но предложение сделано было таким покоряюще-уверенным тоном, что он не успел подыскать слов для вежливого отказа. Тогда, помяв сигару в пальцах, он вытащил свой складной нож с перламутровым черенком, обрезал кончик и попытался зажечь ее. И так сосредоточился на этом занятии, что вихрь слов Полака пролетел мимо его ушей.

– Итак, в чем суть дела? – помолчав немного, снова заговорил Полак; откинувшись в кресле, он сцепил пальцы на впалом животе и, прищурясь, поднял взгляд к потолку, словно там надеялся найти нужное выражение для своих мыслей.

Патера наконец-то разглядел его как следует.

– Суть дела в Лешанском заводе, – ответил Полак на собственный вопрос.

Он встал, быстрыми шажками подошел к карте на стене и ткнул пальцем в какую-то точку неподалеку от Праги.

– Вот здесь! Может, тебе знакомы те места?

– Знакомы, – сказал Патера. – Побывал там как-то, провел денька два…

– Отлично! – обрадовался Полак.

Вернувшись в кресло, он занял прежнюю позу и продолжал беседу. Расспросил Патеру о семье, причем оказалось, что он уже многое о нем знает – и о его работе на заводе, о функции в партийной организации, о том, где Патера работал прежде, и так далее. Слушая его, Патера только диву давался.

– Быть может, говорить об этом преждевременно, но будет лучше, товарищ, чтоб ты заранее подготовился и узнал обо всем. Ситуация на заводе в Лешанах такова, что в данное время там нет директора. После Февраля вышли кое-какие неприятности, и заводом временно руководит заведующий производством. Конечно, долго так продолжаться не может. Завод очень важный… Впрочем, об этом позднее. Подбирая кадры, мы остановились на твоей кандидатуре, и, думаю, у тебя есть все предпосылки…

– Я… ты что, хочешь сказать, чтоб я… директором?! – Патера был поражен. – Да у меня ни образования нет, ни опыта… и вообще…

– Ну и что? – перебил его Полак. – Ты рабочий, умный человек, надежный, испытанный коммунист. Что касается профессиональной стороны дела – полагаю, ты не испугаешься: не умеешь – научишься! Как это делают другие. Или не веришь, что рабочий может управлять заводом? Опыт Советского Союза подтверждает – может! Не хочу сейчас говорить о политической стороне дела, о том, что возникает необходимость…

– Да верю я, – выдохнул Патера, опустив на колено тяжелую руку. – Даже убежден, что это правильно, но…

– Что – но? – приветливым, ободряющим тоном спросил Полак.

Патера смущенно улыбнулся, тряхнул головой.

– Очень уж ты как-то… сразу, – честно признался он. – Ладно, все я понимаю. Только в толк не возьму – почему именно я? Пойми, у нас на заводе есть много получше и поопытней меня, к примеру, Адамек или…

Человек, сидевший в кресле напротив, дал ему выговориться, изложить свое мнение и все время улыбался с дружеской снисходительностью. Слушал терпеливо, кивал головой, а когда Патера кончил, наклонился вперед и весело шлепнул его по колену:

– Сознайся, товарищ! Малость побаиваешься, дескать, не справишься, так ведь? Чего там, признавайся!

Патера, помяв пальцами тщательно выбритый подбородок, не стал отпираться:

– Побаиваюсь! Отчего ж не признаться? Пойми, школу-то кончил давно, как знать, полезет ли мне учеба в голову. По-моему, дело-то не простое… Директор! Тут надо все как следует взвесить, обмозговать, не то ведь больше вреда можно принести, чем пользы, вот и попал бы пальцем в небо, правда? А кто это придумал?

– Партия, товарищ Патера!

– Ну хорошо, а конкретно?

Полак приятно улыбнулся.

– Не думай, что партия не знает способных людей.

– Ты бы удивился! И вот ведь что: чем дольше мы с тобой беседуем, тем тверже я убеждаюсь, что ты – именно тот, кто нужен для Лешанского завода. Так! Не воображай, будто капиталистические директоры разбирались во всех тонкостях производства. Искусство руководителя – в другом. Он должен разбираться в людях, не вязнуть в мелочах, уметь сплотить коллектив и стать на деле ведущей личностью, авторитетом. Нет, товарищ, я за тебя не боюсь. Да ведь такой страх означает, что у тебя есть глубокое чувство ответственности перед рабочим классом. Это хороший признак!

– Хороший признак? – удивленно поднял брови Патера.

– Конечно! Помни: только глупец не колеблется и никогда не боится. Глупец не соразмеряет своих сил и слепо бросается в опасность. Бояться – очень по-человечески, а по-большевистски – преодолеть страх, дорогой товарищ. Это закаляет! Да, мы ведем борьбу, мы боремся, – распалился Полак, даже кулачком взмахнул, чтобы подчеркнуть значение своих слов. – Мы принимаем на себя все более и более сложные задачи, громим последышей реакции, но всегда необходимо помнить, ради чего мы все это делаем…

– Зачем он мне это говорит? – с неудовольствием поерзал в кресле Патера. Не олух же я… Патера не выносил высокопарных речей на такие темы, это казалось ему вроде кощунства, – и он даже не попытался скрыть своего неудовольствия.

А тот, напротив него, чутко уловил это настроение острым своим носиком и смолк. Потом бодренько поднялся и протянул Патере тонкую руку, давая понять, что считает беседу законченной. Многозначительно взглянул на часы.

– Ну, на сегодня хватит, товарищ! Только прошу отнестись к этому серьезно, почти как к делу решенному. И в этом смысле обдумай предложение. Через некоторое время я снова тебя приглашу и спрошу, что надумал. Договорились, правда?

Он дружески улыбнулся и, легонько похлопывая по спине, проводил неуклюже ступавшего Патеру по дороге.

Когда за посетителем закрылась дверь, Полак вызвал русоволосую секретаршу:

– Пометь, Марцелка, через три недели опять вызвать его.

– Хорошо, товарищ.

Через некоторое время девушка зачем-то снова зашла в кабинет и застала Полака за телефонным разговором; опершись локтями на стол, он говорил в трубку:

– Ну вот, я с ним побеседовал… Предпочитаю быть осторожным в своих суждениях. Гм… нет… Нет, ни в коем разе… это я почувствовал бы. Впечатление вполне хорошее. Этакий неотесанный медведь, но думаю… Гм… Убежден, что не откажется. Боится немножко, но принял очень серьезно… Ладно, буду держать тебя в курсе.

Погруженный в невеселые мысли, Патера медленно спускался по лестнице. В голове у него шумело. Казалось ему, будто рабочие с портретов – такие близкие! – теперь смотрят на него как-то серьезнее, сосредоточеннее, словно спрашивают: «Ну как, Йозеф, что решишь?» Остановился перед фотографией Ферды Мрачека, разглядывая каждую складку на его узком, худощавом лице с толстым, неправильно посаженным носом и умными прищуренными глазами. В морщинке у губ спрятался едва заметный смешок. «Хорошо тебе усмехаться, Ферда! – мелькнуло в голове. – А мне-то каково? Директор завода… Что ж, надо подумать. Посоветоваться с парткомом. С Адамеком. Ребята помогут. Прямо сегодня все им и выложу…» Но уже сейчас, глубоко где-то внутри, он знал, что все решено. Будет долго прикидывать так и эдак, терзаться чувством собственной неспособности, недостатком веры в себя, быть может, сто раз вспотеет от страха в своей постели, но потом стиснет зубы, вздохнет поглубже – и возьмется за дело.

В конце концов, это партийное поручение! И огромное отличие для простого рабочего, доверие партии, и он не имеет права, просто не смеет бежать от этого, как мальчишка. Вообще этот товарищ прав во всем, хотя язык у него без костей, а ручишки словно из воска. Ну, да люди разные бывают. Не у всякого лапы как лопата, с такой кожей, что хоть картошку скреби. Полак – образованный и вполне приятный человек, а тебе, Пепик, надо привыкать и к другим людям, чем те, кто до сих пор тебя окружали. Когда-нибудь у всех руки станут как бархатные, того и добиваемся!

Доехал до завода на трамвае, по грязному тротуару пробежал до проходной, придерживая шляпу, чтобы не сдуло сильным ветром. Когда шел через двор, кто-то его окликнул:

– Эй, Патера! На свадьбе свидетелем побывал?

Патера не оглянулся на шутника, взбежал по лестнице в раздевалку, снял свой воскресный костюм, аккуратно повесил на плечики. Цех уже издалека приветствовал его гулким грохотом, особым запахом металла и пыли. Наконец-то дома! Поздоровался со всеми, подняв палец к кепке, ткнул кулаком Пепика, который, сидя на корточках, копался в ящике с инструментами. Здесь объяснялись жестами, кивками головы; не пройдет и минуты, как пневматический молот Патеры застучит короткими очередями по серебряной плоскости дюраля, – тррра, тррра! – вытряхнет все заботы из его души, прогонит гнетущую растерянность, все заглушит металлическим своим голосом. Здесь ты как на фронте, в оглушающей атаке, где тонет все, что есть в тебе слабого и робкого! И некогда в этом копаться, тебе хорошо тут, чувствуешь свою силу и ловишь себя на том, что под этот мужественный грохот, отдающийся в голове, насвистываешь какой-то назойливый мотивчик.

Рядом, с короткими перерывами, жужжит электродрель Пепика, вонзаясь острием в дюраль, сыплется из-под него на цементный пол серебряная пыль. Вот Пепик поднял глаза, ощупал тебя серьезным, вопросительным взглядом. Ничего, ухмыляется про себя Патера, пускай помучается от любопытства! Только в перерыве, когда уселись рядышком на деревянный ящик и принялись жевать, вперив взгляды в одну точку на полу, Пепик не утерпел:

– Ну, что? Чего они от тебя хотели-то?

– Не свались на пол, Пепик! Хотят сделать меня директором одного завода. – И Патера, как ни в чем не бывало, положил в рот очередной кусок отбивной.

Пепик недоверчиво провел пальцем под чумазым носом.

– А ты что? Согласился?

Патера пожал плечами. Тщательно закрыл крышкой свою жестяную коробочку с едой, сунул ее в карман.

– Еще нет. Обмозговать надо. Посоветуй, Пепик, что делать?

Пепик, полуоткрыв рот, довольно глупо таращился на него – Патера, как бы утешая, хлопнул его по мускулистой спине:

– Если соглашусь – возьму тебя с собой! Пускай будет там у меня хоть одна знакомая физиономия… Ладно, не хмурься! Все ведь это еще… не того!

Вот так. И нарушено славное рабочее настроение, всегда объединявшее их. Нет, они по-прежнему работают вместе, но втиснулось между ними что-то, как бы туча нелегких раздумий. Пепик с яростным упорством сверлил отверстия. Ах ты черт, как все изменилось! И это теперь, когда мы так хорошо сыгрались! И зачем они придумали такое… Пепик работал молча, стиснув зубы, словно был перед ним противник тяжелого веса, а не холодный гладкий металл. Ну, если Патера согласится – пойду с ним, решил про себя Пепик. Но тут же вспомнился ему боксерский клуб, скакалки, медицинболы, закаляющие грудную клетку тяжелыми ударами, освещенный квадрат ринга и то великолепное волнение, от которого сбегаются слюни под языком в ожидании гонга и команда, когда ты ринешься из своего угла, охваченный жаждой боя, – и опять заколебался. Руки опустились.