Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 44 страниц)

– Ладно! – Мизина остановил его взволнованным жестом и тотчас перешел к укорам. – Мое прошлое ничем не запятнано, понял? Мизину никто ни в чем не может упрекнуть хотя бы вот настолько! Хотел бы я знать, сколько проходимцев вы приняли в партию…

– А мы их и выкинем – со временем. Всех до единого. Не удержатся!

– Как бы они вас не выкинули… но оставим это. Просто, – Мизина снова развел руками, – я кое-кому не нравлюсь… Вот и расправились. А у меня, бог свидетель, были добрые намерения. Помочь республике… партии… работать…

– А вам никто и не мешает. Работайте на здоровье.

Тут уж Мизина перестал владеть собой.

– Работайте! Работайте! – закричал он дрожащим голосом, и лицо его потемнело от негодования. – Убили вы меня! Унизили! Понимаешь ты это? Двадцать пять лет ждал! Трудился как вол! И что? А ничего! Вот она, награда! Без нужды врагов наживаете… Страшных врагов! Попомнишь ты еще мои слова! С огнем играете! Подкапываетесь… но когда-нибудь все это вам же на голову рухнет!

Он резко провел рукой сверху вниз, обозначая, каким глубоким будет их падение, сказался актер-любитель.

– Вы нам угрожаете?

– Нет – предостерегаю!

– От кого? От себя?

– Нет. Я уже старый человек. Уж вы об этом позаботились. Но врагов у вас много. Страшно они вас ненавидят, товарищ. И много их!

– Вас много.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что сказал. Никому не спрятаться за партбилет!

– Хорошо, – ошеломленный таким оборотом Мизина перевел дух. – Но что вы будете делать с врагами-то?

Бартош перегнулся вперед:

– С настоящими – будем бороться. И разобьем их. Это уж можете нам поверить. А всяких скользких насекомых, ядовитых пауков, весь этот трусливый, подлый сброд – раздавим!

Бартош даже задохнулся, на лбу его прорезались морщины. Ударив обеими руками по подлокотникам, встал, словно оттолкнулся от кресла.

От двери еще обернулся:

– Вы нас предостерегли – спасибо; хочу отплатить вам за труд. Я предостерегаю вас! Поняли мы друг друга?

Дверь за ним захлопнулась со звоном.

Он подошел к Марии, которая слышала весь разговор и теперь, бледная, стояла перед зеркалом, надевая синий берет. Бартош взял ее под руку:

– Пошли, девочка, – надо мне вдохнуть свежего воздуха.

Они вышли из стихшего здания, за углом молча взялись под руки и зашагали вперед. Бартош повел ее улицами Нового Места к Влтаве. Слушал ее рассказ о забавах Машеньки, успокоенно улыбался и молчал, поглядывая на прохожих. Пришли на Кампу, остановились у невысокой каменной ограды над самой плотиной, под старым, уже покрывающимся осенним золотом каштаном, что клонил свои ветви над водой. В последнее время они полюбили это место. Здесь было тихо, грохот города долетал издали, словно поглощаемый гулом плотины, белевшей от пены поперек темной реки в спускающихся сумерках. На том берегу разом вспыхнули огни набережной, дрожащие пальцы отсветов легли на гладь реки.

– Хотел я тебя попросить, Мария, – тихо проговорил Бартош. – Есть у меня старенькая мама, я тебе о ней рассказывал. Живет она в деревне, у Лабы-реки. Все откладывал, но теперь решил: послезавтра съезжу к ней. Что-то взгрустнулось мне. Да, старая она уже, и мне немножко тревожно за нее.

Мария поддержала его намерение, хотя и не догадывалась, зачем он ей об этом говорит.

– Так вот хочу тебя попросить: поедем вместе! Стоят такие чудесные дни, тебе у нас понравится, пражанка! Поедем!

Она помолчала, глядя на реку, – обдумывала предложение. Потом подняла к нему серые свои глаза и кивнула.

Возвращаясь в свой дом на Виноградах окольным путем, через Ригровы сады, Мизина встретил Ворваня, – бывшего «Кашалота», – которого не видел уже давно. Он издали узнал этого ощипанного, дряхлеющего орла, хотел уклониться от встречи, но Ворвань тоже заметил Мизину и двинулся к нему. Только тебя мне не хватало! – подумал дядюшка. Будешь отравлять мне настроение своим хныканьем! У меня и своих бед довольно!

– Низко кланяюсь, пан директор. – Мизина приподнял шляпу, не останавливаясь.

Ворвань вынужден был подстроиться к нему; засеменил рядышком, словно послушный ученик с преподавателем, который может провалить его на экзаменах. Ворвань очень изменился, постарел, на плаву его держала только упрямая, слепая вера, что однажды он вернется в директорское кресло. Кого бы первым расстрелять? – кровожадно соображал он по ночам, прослушав обнадеживающие комментарии «Голоса Америки». Кого? Их ведь много, как песчинок на берегу моря; и он разумно расстался с мыслью, что можно будет перестрелять всех коммунистов, всех, кто его опозорил, – ведь этак станут все заводы, следовательно, окажется не у дел и сама компания. Их слишком много! И виселиц не поставишь сколько нужно – на это уйдут целые леса, а древесину можно использовать куда выгоднее. Перед глазами у Ворваня все стояло несколько человек – уж эти-то его, этих он возьмет на себя! Особенно того, чье лицо являлось ему даже во сне: Бартоша!

И вот он пыхтит рядом с молчащим Мизиной, накручивая шарманку привычных посулов. Теперь уж крайний срок – весна! Атлантический пакт! Слушали в пятницу передачу Би-би-си? В Западной Германии – военные маневры. За рубежами подготовляют для нас новое правительство….. А как дела в компании? Я так и думал, все под горку, правда? А сына моего забрали в их армию! Нет, долго они не продержатся, особенно в экономике, ведь это все – дураки, профаны! Рабочие директоры – слыхали такое? Настанет голод, обнищание, уж это-то их образумит! Слыхали, на заводах беспорядки… Вот и хорошо! Однако, уважаемый друг, потребуется кое-что и от нас… это вам уже не протекторат!

А Мизина все быстрее шел по дорожке, усыпанной палым листом, словно задумал совсем загнать Ворваня. Болтай, болтай, дружок, что мне до тебя? Изредка он, правда, кивал с вежливым «да, да, пан директор, таково и мое мнение», но темпа не снижал. Хотел отвязаться. Голова у него раскалывалась, и этот бормочущий шепоток изводил, как рой слепней. Оставь ты меня в покое, черт побери! Мне все равно! Мне уже все совершенно безразлично! Паршивая жизнь. Провалился бы этот обанкротившийся болван! Насосался иллюзий, как младенец из рожка!

– Нужно активно противодействовать режиму, – заговорщически шептал Ворвань. – Вы понимаете? Наш Славек… У него есть кое-какие контакты, и было бы хорошо… у вас-то ведь есть возможность. Ничего крупного, а все-таки – доступ к цифрам, которые могли бы заинтересовать… Я говорю вам это, исходя из абсолютного доверия к вам как к подлинному патриоту, надежному стороннику демократии, который…

Мизина остановился, как громом пораженный, и с большим трудом удержался от того, чтоб заорать на Ворваня прямо тут, на месте. Отрицательно помахал пальцем.

– Нет! На это я не пойду, – отрезал неуступчиво. – Мне и в голову не придет впутываться… Не по мне это дело – и я не верю в успех. Черта лысого! Я не вчера родился, пан директор!

– Но… обдумайте еще, друг мой… – заблеял ошеломленный Ворвань.

Мизина гневным жестом оборвал его:

– Я уже сказал! И по горло я сыт всеми этими листовками, подметными письмами по цепочке… Все это дерьмо, извините. Не стоит даже денег на марки, а уж тем более времени. И катитесь вы от меня, черт вас возьми! Раз навсегда оставьте меня в покое, играйте себе на здоровье в сопротивление – дома, с вашим Славеком! Меня-то комитет действия не выкинул с работы, как вас! Когда вы были директором, вам и в голову не приходило сделать меня заведующим отделом. Тогда вам Казда был хорош! Вот к нему и обращайтесь. И вообще, я не создан для конспирации. Пускай этим занимается кто хочет, ничего не имею против. А я уже в летах и не собираюсь разыгрывать из себя этакую Мата Хари!

Распаленный собственным негодованием, он с неловкой поспешностью сунул руку уничтоженному Ворваню; сказать бы ему в глаза, что он дурак, да пожелать отправиться кое-куда, о чем не принято говорить среди приличных людей, – но Мизина сдержался. И поступил мудро, не высказав такого пожелания. Потому как – а что, если слова этого облезлого бедолаги сбудутся, и скоро? Тогда уж Ворвань так раздуется на глазах – до неба вырастет! Нет, надо быть осмотрительным…

Мизина, поколебавшись, даже пошел на компромисс – обязался в последний раз переписать анонимную листовку, которую таинственно сунул ему в руку обескураженный Ворвань. И простился с ним, как с особой, перед которой в походе против коммунистов стоят такие важные задачи, до которых он, Мизина, человек маленький, просто не дорос.

– Уж вы простите мне мой взрыв, пан директор, я ведь не со зла. Нервы, знаете ли. У кого нынче они в порядке? До свиданья, и больших вам удач!

И Мизина ушел, не оглядываясь. На углу своей улицы остановился, с силой взмахнул тростью. Его захлестывало чувство унижения, жгучая злоба на всех, на весь мир. Этот Бартош! Как вспомнит его тощую физиономию, окутанную голубоватым сигаретным дымком, его указующий перст, так прямо дрожь охватывает. Забиться к себе, захлопнуть за собой дверь в этот мерзкий мир… Домой! Скорей домой!

Хха! Еще руку в огонь совать! Как бы не так!

3

Стоит! Иржина выглянула из окна и сразу его узнала. Прислонился широкой спиной к стволу акации, руки в карманах, к губе прилипла сигарета – ждет. Иржина приложила руку к груди – как бьется сердце!

Свет фонаря освещал правую половину его лица… Это все Зорка, подружка! Наверняка выболтала ему, что сегодня вечером Иржина пойдет в театр – вот он и стоит перед домом, ждет. Предательница Зорка!

Вместе с тем Иржина чувствовала, что ведет себя глупо, по-ребячески; все равно рано или поздно будет нужно, и даже правильно, встретиться с ним, поговорить – как люди, которым уже нечего стыдиться. Иржина томилась по встрече – и боялась ее.

А Индра упорно искал встречи с ней; раз как-то ждал ее перед факультетом, но она углядела его раньше, чем он ее, и пошла другой дорогой. Но не вечно же так будет!

Индра послал ей несколько писем, первое она вернула нераспечатанным, потом уж любопытство одолело. С присущей ему прямотой он писал, что думает обо всем этом.

«Я люблю тебя, Иржина, быть может, все случившееся было необходимо, чтоб я хорошенько это понял и образумился. Клянчить я не умею. Понимаешь, не поклонник я красивых фраз и надуманных сантиментов, я всегда говорю прямо и по делу, потому скажу тебе без обиняков: мне тебя не хватает! Не знаю, сойдемся ли мы с тобой когда-нибудь как любовники, теперь-то я уразумел: тебя не очень-то все это влечет, и не думай, что я из-за этого отчаюсь и опущу руки, я не привык хныкать, но я по тебе тоскую. И все говорю себе: ладно, пускай не так, но ведь мы можем встретиться как два разумных человека и все друг другу объяснить. Недавно слыхал про тебя и порадовался. Растешь, девушка! Вот теперь я вижу такую Иржину, какой всегда хотел тебя видеть. А слыхал я, что ты едешь с группой на молодежную стройку, я бы тоже поехал, да надо в каникулы помочь своим в деревне, батя уже старый, а на нашего Богоуша положиться нельзя. Еще хочу сказать, что патологию я сдал, а чего мне это стоило!»

Иржина ответила коротко, ни словечком не упомянув о прежних отношениях. Писала о будничных делах, об успехах – как товарищу, даже не очень близкому. В конце добавила, что встречаться им не следует, ей нужен покой для работы и ему, конечно, тоже. Глупое, оскорбительно-холодное письмо! Все-таки я действительно мещанка, вскоре уже думала она. Индра не ответил и уехал на каникулы. Только послал открытку с фотографией местной школы и памятника павшим – и привет. Все. Гордый.

А теперь стоит под окнами, ждет, опираясь ногой о ствол акации.

Тут Иржина заметила отца – он приближался к дому своей достойной, ровной походкой. Вот эти двое увидели друг друга, узнали; Индра встал на обе ноги и вынул руки из карманов. Отец на секунду замер, как бы желая удостовериться, что зрение его не обманывает, хотел было что-то сказать, но тотчас двинулся дальше, вошел в дом. Ну и пускай, пускай видел!

Иржина знала: отец не заговорит об Индре. Он избегал разговоров о случившемся, как бы закрыл его подлым мещанским молчанием, как закрывают крышкой ведро с гниющими отбросами. Скрыть позор добропорядочного семейства! Стараниями родителей удалось замять ее отчаянный поступок; молчали о нем и за семейным столом. Ничего этого попросту не было! Семейное табу! С Иржиной отец обращался теперь с мягкой пренебрежительностью, как с не очень удачным ребенком, требующим снисхождения; даже не возражал, когда она вечерами уходила на репетиции ансамбля, который сколачивали на факультете, или на партийные собрания. Он просто перестал обращать внимание на дочь. Списал вчистую.

Проходили дни, недели, месяцы. Иржина вернулась со стройки молодежи – сильная, загорелая, выражение ее глаз стало спокойнее и увереннее; она с удовольствием работала, ходила с подружкой в кино – однако Индру не забыла. Слишком глубоко засел он в ней – Иржина тосковала по нему более, чем когда-либо.

И все же знала: нельзя ей сходить со своего пути, нельзя допустить прежнюю неразбериху; тут ей не поможет и Индра. Сама должна выкарабкаться. А потом…

Кто знает, что будет потом! Когда, после своего малодушного поступка, которого она стыдилась еще и сейчас, Иржина вернулась на учебу – не раздумывая, первым долгом пошла в партком и все, все рассказала. Не станет она обманывать партию! Стояла перед товарищами, прямая, искренняя, не стыдясь даже слез.

– Поняла я, товарищи, что не доросла… Не нашла в себе сил воспротивиться в нужный момент. Я ведь скрывала дома, что вступила в партию, и… Но я вступала с чистыми помыслами, верила, что из меня получится… А теперь – выхожу. Сама сознаю… хотя отдала бы не знаю что, только б… только бы быть с вами!

Долгие часы взволнованно обсуждали заявление товарища Мизиновой – оно всех поразило. Лица пылали. С ней говорили напрямик, она напрямик отвечала. И окончательное решение было единодушным: Иржина остается в партии! Она ушам своим не поверила, глаза жгло от умиления – и от сигаретного дыма. Председательствующий обратился к девушке, которая вела протокол:

– Запиши: партком, обсудив заявление товарища Мизиновой, единогласно пришел к мнению, что… Как бы это сформулировать? Что, несмотря на приведенные обстоятельства, мы по-прежнему считаем ее членом партии… Потому что убеждены в ее честном отношении к партии и к людям – именно за ее откровенное и искреннее признание собственных слабостей… Партком выносит решение, чтобы впредь все его члены оказывали Мизиновой внимание и помощь… Записала?.. Убеждены, что у нее есть все предпосылки для того, чтобы расти в человеческом и партийном смысле… Вот так, Иржинка, и не иначе! Довольна? Ну, выше голову, девушка!

Выше голову! – твердила она про себя, торопясь домой. Они тебе верят, верят, что у тебя, боязливого цыпленка из буржуазной семьи, есть предпосылки… Нет, теперь я не имею права их разочаровать! Нельзя!

И после, на каждом шагу, она ощущала бдительное и терпеливое внимание к себе. Десятки рук, десятки глаз поддерживали ее, никто никогда не спрашивал о том, о чем она сама не заговаривала, но стояли за нее. Давали разные мелкие поручения, как могли выпрямляли тоненький росток ее веры в себя. Она все исполняла образцово и охотно; много читала. Сначала беллетристику: Горький, Шолохов, Алексей Толстой. На одном дыхании прочитала хождение по мукам двух сестер. Катя, Даша, – нет ли и в моей судьбе хоть капельки схожего с вашей? Выше голову, Иржина! Когда-то ты думала, ничто на свете не поставит тебя на ноги, тебя, разбитую на мелкие, острые осколки. Только теперь ты начинаешь дышать полной грудью, выпутываться из пустых сетей своей семьи.

Чем ближе узнавала она настоящую жизнь, тем дальше отрывалась, освобождалась от затхлой Виноградской квартиры. И сознавала это. Стала там чужой. Разве это мой дом? Это только неуютная, грязная ночлежка, куда ходят спать по глупой инерции. Домашние тоже заметили в ней перемену. Дома Иржина молчала, как бы брезгливо уединялась в своей комнате, за ужином едва поднимала глаза от тарелки, а доев, быстро уходила к себе.

– Дитя мое, доченька! – вздыхала мать. – Что с тобой? Кто тебя отнимает у меня? Ты ведь моя единственная дочурка, я люблю тебя… только для тебя и живу… куда же ты удаляешься? Даже в церковь не хочешь пойти со мной… Слышала бы ты, как прекрасно истолковал брат Папоушек Девяносто пятый псалом: «Пойдемте, воспоем Господу, воскричим скале спасения нашего…» Отвернись от мирских дел, душенька моя, думай о спасении души в такое злое, бурное время…

– Оставь ее, – с горечью обрывал отец причитания матери. – Не хватало еще умолять барышню! Ты стара и глупа, ничего не понимаешь. Таково нынешнее поколение! Союз молодежи – пфф! Бригады, мяуканье под гитару о трудовых подвигах, собрания! Мы-то не пели, мы работали, трудом завоевывали свое место под солнцем…

Иржина молчала, и это еще пуще его подхлестывало. Отец не понимал ее, ненавидел в ней что-то неведомое, опасное, разраставшееся с каждым днем. Но пока не срывался – голова его была забита собственными неудачами.

– Что молчишь? – спросит, бывало, за столом. – Пень ты или моя дочь? Мы с матерью противны тебе? Эти сопливые политиканы тебе милее, правда? Ну, ну…

Иржина вдруг поняла, что родители ей совершенно чужды, что она наблюдает за ними холодно и без робости, как за насекомыми, кишащими за стеклом; из врожденного, всю жизнь внушаемого почтительного отношения к родителям запрещала себе презирать их, стискивала зубы. Подальше от них. Она уже по-новому оценивала отца. Его глупую скаредность, отсталость. Лицо Тартюфа-активиста, которым он прикрывал перед всеми свои карьеристские устремления. Злой, жалкий лицемер! Эти мелкие пристрастия, поглотившие все его сердце! Возвращается, довольный, с собраний – и тут же включает приемник, чтобы с жадностью выслушать известия с другого берега… Его осторожничанье, его мелочные расчеты! Спекулянт! И это – мой отец? Дома он сбрасывает маску и, чувствуя себя в полной безопасности за запертой дверью, дает волю инстинктивной ненависти ко всему миру. При этом он даже не обращал внимания на присутствие дочери, считая ее слишком ничтожной и слабой, чтоб еще и перед ней ломать утомительную комедию. Прочь от него, от его ядовитой болтовни, от фальшивых слез матери, от религиозного фанатизма, который совсем затуманил ее мозг, прочь от каркающих предсказаний конца света, от фарфорового сервиза, которым никто никогда не пользовался в ожидании свадьбы дочери из порядочной семьи, прочь от этой железной шкатулки с деньгами, которую она вынуждена называть бабушкой, – прочь от всего этого!

Постепенно, шаг за шагом, Иржина обретала союзников. Узнала историю своего кузена, познакомилась с Иреной, они подружились. Иржина навещала ее, и обе подолгу сидели в маленькой комнате на Жижкове, рассказывая друг другу о себе. Как близка стала Иржине эта светловолосая женщина! Вместе с нею Иржина радовалась ребенку, который скоро родится, задумывалась и над своей судьбой. Ничего не поделаешь, она, эта судьба, имела одно лицо, один только человек мог стать отцом ее ребенка, если…

И вот теперь этот человек стоит под окнами ее комнаты, ждет. Иржина узнала бы его даже среди тысячной толпы.

Прижала руку к сердцу. Оно так сильно билось в узенькой, несмело выгнутой груди.

Услышала: в прихожую вошел отец. Хлопнула дверь столовой, прошлепали в прихожую шаги матери. Родители тихо о чем-то заговорили, отец с каждым словом повышал голос. Видимо, что-то случилось, Иржина затаила дыхание, прислушиваясь.

В прихожей застучала бабушкина палка – старуха ковыляла в столовую ужинать, что-то ворча своим скрипучим голосом; ее появление прервало диалог отца и матери.

Когда Иржина вошла в столовую, там полыхала ссора между отцом и бабкой: речь шла о доплате старухе на питание; они торговались за каждый грош, как базарные перекупщики. Старуха вытащила из кармана черной юбки записную книжку и обличала зятя, постукивая скрюченным когтем по записи расходов.

– А рыбу вашу я в рот не брала! – упрямо каркала она. – Тухлая она! Хотите отравить меня, смерти моей ждете?

И она застучала палкой по полу, как всегда угрожая своим отъездом.

Иржина не узнавала сегодня отца. Что с ним произошло? Он вышел из себя, глаза его злобно сверкали; ударил кулаком по столу так, что посуда зазвенела, схватил тарелку, швырнул на пол.

– Хотите меня до сумасшествия довести?! – взревел он, драматически хватаясь за сердце. – Уже и дома покоя нет! Все вы против меня сговорились! Я работаю, прямо кровью харкаю, а вы… Ну и ступайте к своей Каздовой, черт с вами! Подавитесь своими деньгами!

Безобразная сцена не прекращалась, подстегиваемая причитаниями матери. Бабушка, дрожа, встала, стукнула палкой об пол. По лицу ее катились старческие слезинки, что отнюдь не смягчило ее. Ни за что! И она без слова поплелась в свою нору, оставляя всех в неуверенности относительно своего замысла; но сегодня это было безразлично Мизине: в нем не утихали пережитое унижение, которое ему пришлось вытерпеть, разочарование и ярость, им нужен был выход.

Вот он, нашел! Прищуренными глазами посмотрел на дочь. Ее невозмутимость выводила его из себя, и Мизина, содрогаясь от ненависти, следил, как тихо и молча Иржина ест, словно все происходящее ее не касается, страшно далекая, строптиво-отчужденная, это он счел оскорблением себе, неслыханной дерзостью. И впервые за долгие месяцы сорвался. Отшвырнул нож.

– Ну что, доченька! – проговорил он злобно. – Молчишь! А что думаешь, осмелюсь спросить? Тебе все равно, да? И если б нас с матерью поубивали, ты тоже спокойно продолжала бы есть, а? Презираешь нас? Сдается, не по вкусу мы тебе!

Он подогревал себя собственными словами.

Иржина прямо посмотрела ему в глаза и молча продолжала есть. На какую-то долю секунды отец уловил ее смелый, холодно-спокойный взгляд. Вскочил, наставил на нее указательный палец:

– Ну, так проваливай и ты из моего дома! Бесстыдница! Вижу, что в твоей замороченной башке делается! Убирайся к своим, большевичка! Валяйся со своим беспортошным любовничком… Он уже ждет не дождется!

Иржина без единого слова положила прибор и встала, бледная как плат.

– Куда?! Что это значит?!

– Ухожу, – ответила она, направляясь к двери.

И захлопнула ее за собой так решительно, что Мизина разом остыл, недоуменно посмотрел на жену. Так и сидели они, в полном ошеломлении. Мать опомнилась первой – всплеснула руками, впервые за двадцать три года супружества отважилась на бунт.

– Это ты… ты ее выгнал! Бесчувственный! Мою доченьку! Выгнал! Бедняжку мою!..

– Молчи! Тебя еще не хватало!

Он встал из-за стола, опрокинув стул, и шагом бывшего вольноопределяющегося двинулся к комнате Иржины; жена за ним. Неслыханно! Он распахнул дверь, вошел. Дочь усталыми движениями укладывала чемодан – белье, несколько платьев, голубую рубашку Союза молодежи, две-три книги, свою подушку… На отца не обратила внимания – спешила.

– Рехнулась, Иржина? Слышишь? Я запрещаю!..

Она продолжала укладываться, даже не оглянулась.

– Иржинка, Иржиночка! – заломила руки мать. – Дитятко мое, прости папочку… Ты же знаешь, у него неприятности… люди такие дурные… Иржинка моя…

– Не проси ее! – прикрикнул на жену Мизина, подошел к дочери, схватил за руку; она вырвала руку с такой силой, что он покачнулся, – глаза ее блестели. Отец был поражен ее решительностью. – Иржина, как отец – запрещаю! Никуда не пойдешь! Довольно ломать комедию! Не искушай мое терпение, Иржина!

– Не беспокойтесь, – ответила она с пылающим лицом, запирая набитый чемодан. – Кончать с собой я не собираюсь. Я теперь другая.

Он вытаращил на нее непонимающие глаза, сел на кушетку, замолчал. Поступок дочери потряс его. Он беззвучно шевелил губами, но ни единого слова не сорвалось с них. Придя в себя, осипшим голосом пустился в уговоры:

– Глупая! Ведь ты знаешь, в последнее время я хорошо к тебе относился… Но то, что ты вытворяешь…

– Это тут ни при чем. Я все равно ушла бы.

Он не сводил с нее глаз и заговорил не сразу.

– Весь мир сошел с ума… Иржина, ты же все-таки моя дочь! Моя дочь!

– Ваше тут – мебель, квартира, что угодно, только не я, – твердо возразила Иржина.

Мизина с трагическим видом опустил голову – растрогать ее, что ли, хотел, – воздел руки и уронил их на колени.

– Понимаю… У нас много крику, но пойми: ты мое единственное дитя, я тебя… люблю и думаю только о твоем благе, Иржина… Зачем ты такую нелепость…

Иржина поставила чемодан на пол и круто повернулась к отцу:

– Потому что… потому что так надо! Я должна уйти от вас, поймите! Вы меня чуть не лишили рассудка… Я уже совершеннолетняя, и столько во мне ненависти к тому, как вы живете, что лучше из окна выброситься, чем остаться здесь!

– Иржина! – Мизина опять вскипел. – Так может говорить не моя дочь, а… потаскушка!

– Не уговаривайте меня – бесполезно. Я пойду своей дорогой и буду жить своей жизнью. На нее вы не имеете права!

Нет, они не могли понять. Мизина даже задохнулся.

– Страшно! Слышишь, мать? А мы ей жизнь дали! Вот тебе уважение и благодарность доченьки…

Мать бросилась к ней, плача и умоляя, схватила в свои объятия, обливала слезами. Иржину терзала жалость к этой забитой женщине, к матери, но ничто уже не могло ее удержать.

– Мамочка… – И на ее глазах выступили слезы.

Погладила мать по голове и высвободилась из ее объятий; надела берет на свои рыжеватые волосы и, прежде чем родители опомнились, проскользнула мимо них в прихожую.

Дверь захлопнулась совсем неслышно – и все же этот стук пронзил их до мозга костей. Что же это такое? – непонимающе уставились они друг на друга. Мизина с глуповатым видом обвел глазами выдвинутые ящики комода, свои банальные рисунки, фотографии маленькой Иржинки с веснушками и челочкой – как же это было давно! Почему же все так вышло? Почему опустела эта комната? Почему?..

Мизина как бы медленно пробуждался от сна. Провел ладонью по сухому лицу, облизал губы. Посмотрел на жену – та сидела на кушетке, сложив на коленях пухлые руки, – и ощутил безмерную, жестокую жалость к себе, к ней, ко всей жизни.

– Ну, ладно, – он похлопал жену по спине в порыве некоторой нежности. – Не плачь больше, мамочка. Она добилась чего хотела. Не наша это дочь, отобрали ее у нас! Все – сплошной обман. Такое уж время…

Она сцепила пальцы, материнскую грудь терзало отчаяние, Мизина чуть ли не испугался, заметив, что глаза ее сухи.

– «…и встанут многие лжепророки и соблазнят многих, – с исступленным видом процитировала она Евангелие от Матфея, – и умножится неправедность, охладеет любовь многих…» – Она покачала седеющей головой, – и наконец-то брызнули слезы; Мизина даже облегченно вздохнул. – Что с нами будет, папочка! Одни мы остались… Все рухнуло!

Он взбодрился – мягкотелость жены не нравилась ему, однако и у него на душе кошки скребли. Взял жену за плечи, увел в гостиную, словно больную. Глупая! Но восстать у него уже не было сил, он сам себе казался запачканным, слабым, старым – и достойным сожаления. Чудилось ему, будто со стен, с потолка сыплется на него прах, навевая мучительную тоску. Все пошло к дьяволу! Мечты! Желания! Исковерканная жизнь! Сумасшедшее время! Мир катится к погибели. Но он, Мизина, еще не сдастся. Еще остается у него ненависть, жгучая, всесжигающая злоба…

Позже он придвинул стул к приемнику, включил – минутка, и вот сквозь свист и шипение прорвался «Голос Америки». Мизина приглушил звук, – этажом выше живет этот инженер, коммунист, а Мизина отнюдь не желает накликать на себя беду. О нет! Он не идиот! Надо ждать – но так, чтобы не обжечься. А там увидим!

Хорошо ли заперта дверь? На два поворота? Ждал четверть века и еще подождет. Жадно прильнув ухом к деревянному ящичку, похолодевший от холода, поселившегося в его душе, в его квартире, среди картин, как две капли воды похожий на всех людей своего типа, просиживает дядюшка Мизина каждый вечер у своего хрипящего приемника и ждет, ждет, ждет… когда над ним сомкнется время!

В последний раз сбежала Иржина по широкой лестнице с гипсовыми нимфами по углам; много лет бегала она по ней и всегда немножко боялась ее леденящей тишины. Через круглый глазок в двери под лестницей заметила неподвижное, всевидящее око управдомши Гассмановой. Но сегодня это ей безразлично.

– Прощай, старуха, прощай, проклятый дом! Не хочу знать тебя, никогда не войду сюда больше!

Иржина выбежала на стемневшую улицу, легкий ветерок дунул в лицо, взъерошил волосы.

Огляделась.

Стройная тень оттолкнулась от ствола акации, приблизилась к ней.

– Иржина!

Она перехватила чемодан в левую руку, правую без колебаний подала Индре. У него был удивленный вид – наверное, он не мог понять, почему она идет в театр с чемоданом. Иржина в нескольких словах объяснила ему положение дел, говоря обо всем как о давно прошедшем, которое уже не причиняет боли. Даже улыбалась счастливо.

Индра кивнул, вызвался нести чемодан. Она отдала ему чемодан не раздумывая, и они пошли по вечерним улицам.

– А я думал, ты уже не выйдешь. Утром звонил Зорке, и она сказала мне…

– Так я и думала, что это она, – усмехнулась Иржина. – Вот предательница!

– Сердишься?

– Да нет.

Молча приняв это к сведению, Индра заговорил о разных разностях; болтовня его была несколько бессвязной, и он злился на себя за это. Рассказывал о знакомых, передавал приветы, расспрашивал ее об учебе. Иржина отвечала спокойно, как равная равному, невозмутимо шагала рядом, и ему приходилось сдерживать свой шаг. Всегда, идя рядом с ней, он казался себе чуточку смешным; иной раз, забывшись, обгонял ее, и надо было остановиться, подождать. Странная упряжка, думал он кисло. Ну да что там шаг – это куда ни шло. А вот все остальное! Он вслушивался в глупости, произносимые им самим, в свой невеселый смешок, и казалось ему – это кто-то другой говорит, потому что его одолевали неприятные мысли. Только как к этому подступиться? И вообще заговаривать ли об этом?

– Слушай, – выдавил он все-таки из себя, когда они протиснулись сквозь толпу на Вацлавской. – Я вот подумал: тебе, в сущности, негде теперь жить. Может, хочешь…

– Нет! – она решительно мотнула головой, не останавливаясь. – Сегодня переночую у Зорки и как можно скорее сниму комнату. Как-нибудь устроюсь, это меня не заботит. На улице, конечно, не останусь – не думай.

Он недовольно проворчал что-то, совсем растерявшись. Брел рядом с ней, опустив голову, глядя на однообразный узор тротуара, вымощенного мелкими гранитными кубиками. Чемоданчик раскачивался в его правой руке, кулак левой он засунул в карман, отчего на кармане вздулась шишка. В нем нарастал гнев на то, что он не сумел выразить свою мысль. Расстегнул ворот клетчатой рубашки, словно он его душил.