Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

Остаток смены прошел в молчании. После гудка Патера пошел в партком. Сидел за круглым столом, смолил сигарету за сигаретой, настолько погрузясь в свои мысли, что как бы отсутствовал на заседании. Директор!.. А что скажет на это Власта?

Заседание затянулось допоздна – обсуждались важные вопросы заводской жизни, рассматривались заявления о вступлении в партию, в числе прочих – Пепика. Только тут Патера высказался, хотя в этом и нужды не было – Пепик пользовался всеобщим доверием. За последние дни парторганизация разрослась, пора было подумать о ее разделении, об избрании новых бюро. Стали называть имена, обратились и к молчаливому Патере.

– Что с тобой, Йозеф? Сидишь нынче как пенсионер. Возглавишь бюро у вас в заклепочном, если предложим твою кандидатуру?

Патера очнулся, оторвал взгляд от окна, за которым уже стемнело, задавил окурок в пепельнице. И заговорил. Так и так, товарищи, кому же еще рассказать об этом, как не вам… Он говорил тихо и серьезно, поделился с ними своими опасениями, стараясь ничего не упустить. Вот как обстоят у меня дела, товарищи!

Он кончил, и настала тишина – люди обдумывали услышанное. Потом завязался оживленный разговор. У Патеры сложилось впечатление, что он их вовсе не удивил; он слушал товарищей, легонько кивал головой, и было ему хорошо среди своих. Взгляд его скользил по лицам – о каждом из них он мог бы рассказывать часами.

– К примеру, Машек. Послушать только, какие ехидные вставляет он замечания – любит поддеть, хитрец! Вот он сейчас рассуждает:

– Чего там! Подумаешь, директор… Ясное дело, соглашайся. Но только партия посылает тебя туда не для того, чтоб ты там свои косточки покоил, это, брат, работенка – ого! Думаю только: как бы ты там нос не задрал, бывает, что и сам не заметишь, – так я говорю? И уж придется тебе набить свою башку разными ученостями, чтоб не погореть…

Патера уловил под этими словами привкус зависти – и усмехнулся. Смотри, Славек, не поддавайся честолюбию, знаю, вообще-то ты парень что надо и честный коммунист, но на этом масле можешь и поскользнуться! – думал он, глядя на говорившего Машека.

Адамек, постукивая карандашом, старался успокоить Батьку, который нетерпеливо ерзал на стуле и все перебивал медлительного Етелку. Всякий раз, как тот заговорит, Батьку приходилось придерживать – его взрывчатая натура не выносила мешкотности этого добряка, который с трудом ворочал языком.

– Чего боишься, Йозеф! – взорвался Батька, едва Етелка захлопнул рот. – Чик-чик ножницами – и готово дело!

Шлифовальщик Батька, лохматый, жилистый, с вечно нахмуренными бровями, всегда все решал мгновенно, Адамеку часто приходилось умерять его пыл:

– Да погоди ты, егоза! Все-то тебе сразу чик-чик – и готово! Ты не портной, а шлифовальщик, так что поосторожней с ножницами!

Все засмеялись – знали излюбленный оборот Ферды Батьки, которому все хотелось «чикнуть» без долгих раздумий.

Потом еще говорили Дрвотка и старый Говорка – Патера знал их всех, всем верил, как себе самому. Все такие разные – у каждого свои недостатки и достоинства, взгляды, привычки, нелегкий жизненный опыт, – и все же были они словно из одного, хорошо замешенного теста. Каждый со своей точки зрения смотрел на задачу, вдруг вставшую перед ними высокой горой, но в конце концов приходили к единому мнению.

Адамек кратко подвел итог:

– Что ж, по-моему, колебаться тут нечего, хотя это и трудная задача для Патеры… Что я могу сказать? Соглашайся, Йозеф! Так должно быть. Я тебя знаю! Ты еще молокосос, может, и споткнешься где, да башка у тебя варит, книжки читать умеешь, умеешь и видеть все, что творится вокруг. Нам нынче ждать некогда! Одно заруби себе на носу: наши головы ничуть не глупее прочих, а потому бояться тебе нечего. Орешек-то крепкий, но в конце концов – а мы-то на что и те товарищи, которые будут там? Обопрись на них да на партию – и обязательно справишься. А нам, конечно, придется найти другого председателя, ведь незаменимых нет. Вот так!

Поздним вечером возвращался Патера домой. По полупустому вагону трамвая гуляли сквозняки, Патера озяб, но не обращал на это внимания.

Товарищи не сказали ничего нового, ничего такого, чего он не знал бы и раньше. Одно он чувствовал определенно: он не один! А это, в сущности, и было все, в чем он сегодня нуждался. Вот так: становишься сильнее от силы других! – думал он, блуждая глазами по строчкам газеты, которую не успел еще сегодня прочитать. И было ему хорошо.

На темной галерее Патера увидел женскую фигурку, которая только что вышла из их передней. Женщина показалась ему знакомой, и Патера обратился к ней:

– Вы ищете кого-нибудь?

– Да, доктора прав Бриха. Я стучала, но его, видимо, нет дома.

– Удивляюсь. Я его всегда слышу по вечерам: ходит по комнате или заводит граммофон. Пойдемте, попробуем постучать еще раз.

Он взялся за ручку двери, дверь подалась. На ночном столике горела лампа, но комната была пуста.

– Наверное, он где-нибудь недалеко, – пробурчал Патера, обращаясь к темной фигурке за его спиной. – Хотите подождать?

Женщина кивнула и переступила порог комнаты. Свет лампы блеснул на ее русых волосах. Патера узнал Ирену.

– А ведь мы немного знакомы? Я вас помню.

– Да, знакомы, – тихо сказала она. – Вы пан Патера?

– Он самый, – улыбнулся он и взялся за ручку своей двери.

– Я слышала, что у вас родился мальчик. У него такой звонкий голосок…

Видя, что она в выжидательной позе остановилась в дверях, Патера тоже остановился и вдруг внезапно сказал:

– Хотите видеть его во всей красе? Зайдите к нам! Да вы не стесняйтесь. Может, это не по правилам, но мы простая семья. Только не рассчитывайте увидеть у нас образцовый порядок. Сами знаете, что значит такое сокровище в доме.

Ирена секунду помедлила, потом вошла. В комнате было тепло, ребенка недавно купали. От окна к дверям протянулась гирлянда стираных пеленок. Аничка лежала ничком на кровати и перелистывала книжку с картинками. Темноволосая хозяйка положила младенца в кроватку и встретила позднюю гостью приветливой и искренней улыбкой.

– Посидите у нас, барышня. Я вас тоже немного помню, вы приходили к соседу… Погодите-ка, я вытру стул, Аничка весь его замазала красками. Чем вас угостить? Хотите кофе? И от ужина у нас остались оладьи. Не буду вас упрашивать, но если есть охота…

– Правильно! – вставил Патера, который, подойдя к печке, заглядывал в кастрюли. – Давайте поужинаем вместе. Моя жена отлично готовит, сами увидите. Не заставляйте себя просить!

На такое простое и сердечное приглашение нельзя было ответить отказом. Ирена недолго колебалась и вскоре уже сидела за столом, напротив Патеры, с аппетитом ела оладьи и чувствовала себя прекрасно. Патера и его жена были приятно удивлены тем, что эта красивая женщина в дорогой шубе совсем не чинится. Сидя с ними, Ирена вспомнила низенький домик в Яворжи, вспомнила отца и Вашека. Чем-то его напоминает этот крепкий человек?

Патера весело угощал ее:

– Оладьи, правда, без творога, но чего нет, того нет. Угощайтесь безо всяких, оладьев у нас много. На галерее вы бы простыли, а тут мы услышим через стену, когда придет сосед.

– Я, собственно, зашла только взглянуть на вашего мальчика, – с полным ртом объяснила Ирена. Довольная мамаша развела руками и повела ее к постельке.

– Вот он. Вчера я его слегка перекормила, и он отрыгивал. Но желудок у него здоровый, как у утенка. Весь в отца – тот, кажется, переварит и гвозди.

Младенец показался Ирене розовым, как лепесток яблоневого цвета. Он бессмысленно глядел перед собой, и крохотные кулачки у него были смешно стиснуты, личико иногда передергивалось – видно, еще побаливал животик – и глаза моргали. Но в этом личике уже наметился перелом от первозданной невыразительности к человеческой осмысленности. Ирена глядела на него молча и чуть дыша, бледная и задумчивая. Минуты бежали, казалось, время на цыпочках обходит этот тихий и уютный уголок, этот нежный побег едва пробудившейся жизни… Чье-то прикосновение вывело Ирену из раздумья. Девочка с косичками, шлепая босыми ножками, подошла к постельке и синими глазами уставилась на незнакомую женщину: ты кто такая?

– Чудесный! – шепотом сказала Ирена и выпрямилась. Она оглянулась с непонятной Патерам робостью и стала поспешно прощаться. Она, мол, подождет Бриха в его комнате. Хозяева не удерживали ее, Власта подала ей теплую руку и пригласила зайти еще как-нибудь поглядеть на мальчика. Это было сказано так просто и искренне, что Ирена охотно согласилась.

Когда за ней закрылась дверь, Патера шутливым жестом ухватил Аничку за «крысиные хвостики» и скомандовал: «Ну-ка марш на боковую, ты, любопытная женщина!» Потом вымылся до пояса у рукомойника, и, когда, пыхтя от удовольствия, ожесточенно тер полотенцем волосатую грудь, жена спросила его:

– Что ты скажешь о ней?

Патера удивленно взглянул на жену.

– О ком? О вот этой? – он сунул мускулистые руки в рукава ночной рубашки и пожал плечами в знак того, что не подвержен женскому любопытству. – Красивая. Но что я о ней знаю? Встретил ее тут, на этаже. По-моему, у них раньше была любовь с соседом, а потом они разошлись. Их дело…

– Мне она нравится… А ты заметил?

– Что?

– Вы, мужчины, ничего не видите. У нее на глазах были слезы, когда она уходила.

– Глупости. Тебе показалось. Просто так падал свет. Вам, женщинам, все представляется как в романе. А впрочем, может, я и ничего не понимаю.

– Ну, так не шуми, а то всех разбудишь. Бабушке сегодня нездоровится!

5

Ирена спала под зажженной настольной лампой, положив голову на пеструю подушку и поджав ноги. Брих осторожно прикрыл дверь, на цыпочках подошел к кушетке и протянул руку, чтобы разбудить ее, но остановился.

Как она сюда попала? Брих совсем забыл, что вышел в закусочную и не запер дверь.

«Зачем она пришла?» Он невольно пожал плечами, снял промокшее пальто, сел на стул и стал смотреть на Ирену. Вот она какая! Ему казалось, что после долгих месяцев разлуки он заново узнает ее. Она тихо дышала, полуоткрыв рот, как ребенок. Круглый абажур бросал тень на бледное лицо в водопаде светлых волос.

Разбудить ее? Брих пошарил по карманам и нахмурился, убедившись, что курить нечего. Этим движением он, видимо, побеспокоил Ирену. Она шевельнулась, тихо вздохнула и зарылась лицом в подушку. На губах ее мелькнула трогательная, совсем детская улыбка, но глаза не раскрылись.

Брих подпер голову руками и оставался недвижим.

Не думать, закрыть глаза, заткнуть уши!

Но не избавишься от этих мыслей!

Когда, собственно, все это началось? В начале всего была Прага, придавленная пятью годами оккупации. Занавешенные окна, всюду потемки и молчание. Светилась только надежда на будущее. И борьба. Это люди носили в себе. Тогда сражались всеми средствами – словом, молчанием, взглядом, оружием. Все реже нацисты устраивали парады, барабан войны отбивал последнюю дробь, в Прагу съезжались битые, промерзшие, отупелые вояки со всех гитлеровских фронтов. Чехи жили кто чем мог – главное, надеждами, ожиданием, предчувствием скорого рассвета. Помнишь тогдашний странный деликатес – медовое масло, сладкое, почти не жирное, от которого щипало язык?

В эту Прагу Брих вернулся из Германии. На нем была истрепанная одежда, в душе – подорванное доверие к людям, желудок выворачивался наизнанку от голода. Все желания Бриха тогда, казалось, можно было выразить тремя словами: есть, спать, жить. Не очень много для человека двадцати шести лет! Ранней осенью сорок четвертого года Брих покинул «райх», бежав из какого-то бедлама, прежде считавшегося городом и уже раз двадцать перепаханного взрывами бомб, из какого-то невероятного полусна, от которого сохранилось очень мало: вой сирен, лишавший его сна, трупы и обглоданные огнем дома. Память обо всем этом и бессильный гнев – таков безрадостный итог тех лет.

Прага встретила его не слишком приветливо. Улицы, дома, люди! Он и узнавал и не узнавал их. Началась зыбкая жизнь без документов, без продуктовых карточек. Пойти на старую квартиру он не рискнул. Ночевал у знакомых, несколько дней провел у тетки Пошвицовой, но у нее, бедняги, было слишком много страхов и слишком мало съестного. Побывал он и у дядюшки Мизины, смертельно перепугав все семейство. Правда, его накормили и дядя вытащил для него из шкафа поношенный, безнадежно старомодный костюм, но потом взволнованно сунул племяннику смятую сотенную бумажку и ласково выпроводил его из квартиры.

– Пойми, милый мальчик… Если бы рисковал только я сам… Но у нас ребенок, Иржина… Пойдут разговоры… а над нами живет эсэсовец. Ты ведь беспаспортный!

Сколько злых дней и ночей скитался Брих! Казалось, целую вечность! Однажды он случайно встретил Ондржея. Они не виделись больше четырех лет. Раж выглядел превосходно и был, как обычно, полон жизни. Он сумел подмазать кого следует, избавился от тотальной мобилизации и успешно использовал возможности пышно расцветшей спекуляции. Дел у него было по горло. Работал он на широкую ногу, и везло ему изумительно; он был в своей стихии, считал коммерческие авантюры увлекательным приключением и скромным вкладом в экономический подрыв гитлеровского тыла. Сочетая таким образом приятное с полезным, он строил планы на будущее, спокойно ожидая краха третьей империи и прихода американских войск. «Это верное дело, братец!» У Ража были надежные сведения. Положение Бриха его не испугало, а скупость была ему чужда. Он сунул руку в карман и с обычной щедростью вручил приятелю горсть тысячных кредиток.

– Бери, не смущайся, мы свои люди. В долг без отдачи. Будет нужно еще, дай знать, только осторожно.

И Бриху стало жить легче.

Другой счастливый случай столкнул его с Индрой Бераном. Они встречались мимоходом в каком-то студенческом кружке до оккупации и теперь сразу узнали друг друга. До войны Индра жил в студенческом общежитии, после сентябрьских студенческих беспорядков тысяча девятьсот тридцать девятого года, вместе с группой других студентов, попал в концлагерь Ораниенбаум. В тысяча девятьсот сорок втором году его выпустили, и теперь он работал по тотальной мобилизации на стройке туннеля. Брих напрямик рассказал ему все о себе, и, видимо, эта доверчивость побудила Индру предложить ему занять, «бис кригсэнде»^[20], как тогда говаривали, продавленный диван в комнатке домика, укрывшегося среди большого сада, где до сих пор и живет Индра. Брих наконец смог вздохнуть спокойно: спасен!

Дни и ночи он валялся на скрипучем диване, стараясь возможно реже выходить из дому, читал Достоевского, спал, а когда спускались сумерки, равнодушно глядел в окно на засыпающий сад и терзался бездействием и нечистой совестью. Перечитав все книги на этажерке, он однажды выкопал в старом сундуке под крышей «Капитал» Карла Маркса и «Государство и революцию» Ленина. Брих сделал попытку вчитаться в «Капитал», продираясь через страницы сложных экономических рассуждений, но тревога и ожидание не дали ему сосредоточиться на этом нелегком материале.

Хотелось выйти на свежий воздух и добивать подлый строй, укравший у него пять драгоценных лет жизни. «Я мог бы уже закончить университет», – со злобой думал Брих. Он накопил в себе достаточно жгучей ненависти к нацизму, и эта ненависть звала к действию, требовала отважных поступков.

Индра вскоре обнаружил, что Брих рылся в сундуке, нахмурился и выругал его неосторожным дурнем. Он был скуп на слова, недоверчив, но по беглым намекам, которыми он прощупывал Бриха, тот понял, что сам Индра не ждет освобождения сложа руки. Ничего определенного Индра, разумеется, не говорил.

Позднее Бриху почти наверное стало ясно, что Индра работает в подполье. По вечерам Индра уходил, возвращался, когда Брих уже спал, утром был сонный и злой как черт, ругался, натягивал на себя тряпье и ехал на работу в туннель.

Иногда кто-то стучал в дверь, и Индра просил Бриха пойти прогуляться в сад. Это было унизительно, но Брих повиновался. О чем они там шептались? И за кого он меня принимает? Значит, не верит мне? После одного из таких случаев он напрямик попросил Индру:

– Примите меня к себе, я хочу работать с вами.

Индра долго молчал, осторожно беседовал с Брихом, далеко за полночь, и не сказал ни да ни нет. Только спустя месяц он дал положительный ответ.

– Ладно. Но я тебя не неволю. Прежде подумай, во что ты ввязываешься. Не жди, Франта, романтики и эффектных подвигов. Из-за этого мы уже потеряли немало хороших людей, это теперь пройденный этап. Если не чувствуешь себя готовым и не находишь в себе достаточно терпения и дисциплины, лучше скажи заранее, пока ты не наделал глупостей, которые принесут беду тебе и другим.

Так все и началось. Брих горел жаждой опасных подвигов, но вскоре ему пришлось разочароваться. Он так никогда и не узнал руководства организации, познакомился только с двумя людьми, да и то знал только их подпольные клички. Ему давали смехотворно мелкие поручения, которые казались ничтожными, детскими, игрушечными, недостойными его зрелой ненависти. Брих выполнял их образцово, без отговорок, и все ждал чего-то более крупного. Что же, не доверяют они ему?

Индра пожимал плечами и молчал. Брих воображал, что будет по меньшей мере взрывать мосты, с бешено бьющимся сердцем прятаться под железнодорожной насыпью, сжимая в руке динамитную шашку, ходить с заряженным револьвером, стрелять и скрываться… Может быть, его схватят… о-о, тогда он сумеет проявить отвагу и стойкость! Недешево достанется он нацистам! Но вместо всего этого ему поручали какие-то пустяки и педантически требовали их точного выполнения; видимо, это были мельчайшие и незначительные детали крупной операции, которую он даже не мог представить себе в целом. У Бриха все время было досадное ощущение, что главное делается без него, другими, где-то за его спиной. Несмотря на это, он никогда не жаловался и продолжал работу. Однажды подполью понадобилась крупная сумма денег. Брих предложил достать ее из надежного источника. Не ожидая согласия, он обратился к Ондржею. Тот легко угадал по уклончивым и загадочным ответам товарища, для чего нужны деньги, усмехнулся и, не моргнув глазом, дал нужную сумму.

– Бери, бери, герой, – весело сказал он. – Да смотри береги голову. Бери, не отказывайся, пусть хоть раз этот мусор пойдет на хорошее дело. И курево возьми тоже.

Он насовал в карманы Бриха пачки сигарет, предназначенных для лазарета, шоколад, бутылку хорошего рома и еще что-то съестное.

По дороге домой Брих решил, что нельзя все это сразу выложить перед Индрой: могут возникнуть ненужные подозрения. Он сложил подарки в чемодан и вынимал их постепенно. Но сомнения у Индры все же возникли.

– Откуда это у тебя? – хмуро спросил он.

– Не беспокойся, от одного приятеля. Он надежный человек и даже не знает, где я живу и с кем делюсь.

Индра ворчливо возразил, что не желает, чтобы грязные лапы спекулянтов касались того, за что другие рискуют головой. Но сигареты он иногда брал и курил с жадностью заядлого курильщика. Скорей бы все это кончилось! Больше ничего Индра не сказал, и серые осенние дни, дни без особых тревог, потянулись дальше. Индра раздобыл Бриху фальшивое удостоверение личности и трудовую книжку с отметкой, так что теперь можно было выходить на улицу. Жизнь сразу стала легче. Так Брих и жил – «бис кригсэнде»…

В конце ноября, бродя по городу, он случайно познакомился с Иреной. Тривиальное знакомство на трамвайной остановке. Их представил друг другу школьный товарищ Бриха, работавший на том же заводе, где Ирена. Оказалось, что Брих ездит на том же номере трамвая, что и эта светловолосая девушка. Может быть, и не на том же, кто знает? Может, Брих просто вскочил за ней в уже тронувшийся вагон, движимый неясным стремлением не потерять ее из виду? Он уже не помнит, как было дело. В трамвае у него не хватило двадцати геллеров. Он мучительно шарил по карманам в присутствии этой девушки, потом начались длинные объяснения с кондуктором на глазах у забавлявшихся пассажиров, и Брих уже опасался, что придется вынуть фальшивое удостоверение личности. Но девушка рассмеялась и взяла для него билет. Он смущенно распрощался, побагровев от стыда, и с сожалением глядел вслед уходящему трамваю. Она стояла на задней площадке, и ее пышные русые волосы ярко выделялись даже при слабом свете. Кажется, она помахала ему рукой. Брих тоже помахал и разочарованно сказал себе: вот и все. Что ж поделаешь!

Нет, не все! Было ли это случайностью? Суеверные люди говорят – рок, судьба. Так или иначе, через два-три дня Брих и Ирена снова увидели друг друга под вечер на людной улице и радостно поздоровались, как старые знакомые.

– Это вы? – в один голос воскликнули оба и рассмеялись. Брих и в сумерках заметил, как она хороша. В радостном изумлении он смотрел на девушку, идущую рядом. Обоим не хотелось расставаться. Они зашли в плохонькое кафе и там, у пустого столика, за чашкой пахнущего желудем суррогатного кофе, Брих услышал протекторатную одиссею Ирены. Она учится в консерватории, питается кое-как, квартирует у ворчливой старухи, где приходится ходить чуть не на цыпочках. Их трое в одной комнате. Она – приезжая, из Яворжи, ее отец – мастер стекольного завода, у нее есть брат Вашек, который вечно спорит с ней. Ирена обрадовалась, что Брих любит музыку, и они тотчас рассказали друг другу о своих вкусах и пристрастиях: «Знаете симфонию ре минор Цезаря Франка? А Шопен! А Моцарт! Моцарта я играла еще девчонкой в Яворжи, а Бетховена все еще не решаюсь…»

Брих смотрел на нее: с каким увлечением она говорит, даже морщит при этом лоб, какая она живая и темпераментная!..

Сладкая дрожь возникала в сердце и пронизывала все существо Бриха.

Девушка пожаловалась, что ей приходится тотальничать на заводе в Высочанах: мобилизован ее год рождения – тысяча девятьсот двадцать четвертый. Она крепит металлические вентили на шлангах авиамоторов, работает посменно. Мерзкое занятие для пианистки – днем и ночью болят пальцы. Вся работа – пять повторяющихся движений: надеть крышечку и завернуть ее ключом. Сколько этих проклятых шлангов проходит каждый день через мои руки! Ненавижу их и то гнусное блюдо, кровь с картофелем, которым нас кормят в заводской столовке. Прямо тошнит от него! Хорошо, что иногда днем прилетают гости и начинают выть сирены. Бежим в поле, там сыро и холодно, моросит дождь; прятаться в туннеле под насыпью – не большое удовольствие, но хоть ненадолго избавляешься от этих шлангов и от противного мастера. Этот плешивый кот все старается прикоснуться ко мне. От него пахнет затхлыми кожами… А руки мои так и просятся на клавиши! Жить, жить по-человечески! Когда все это кончится? Проклятая немчура!

Брих и сейчас улыбается, вспоминая этот вечер в кафе.

Что было потом? Потом была любовь! Были всякие трогательные пустяки, которые повторяются в каждой любви и кажутся влюбленным новыми и значительными: условленные места встреч, интимные словечки, подшучивание и нежность, нарастающее взаимное влечение… Все это сейчас смутно, и сладко, и покрыто пеленой времени. Брих помнит старую облупленную заводскую ограду – он изучал ее, как карту, прохаживаясь в ожидании гудка. Вот идет Ирена и сейчас скажет: «Здравствуй, милый! Мне сегодня так не терпелось увидеть тебя!» Что ты ответишь ей?

«Милая! Что мы будем делать сегодня? Нам всегда так хорошо вместе. Станем у водосточной трубы – ой, ой, капли падают тебе на волосы!.. Сядем на мокрую скамейку в парке под безлистными кустами и будем целоваться. Ты моя хорошая, моя желанная. Дай я поцелую все шрамы на твоих маленьких нервных руках, которые сегодня целый день возились со шлангами и французским ключом. Спорить мы сегодня не будем, ни за что!»

Казалось, небо прояснилось над Брихом. Новая жажда жизни вспыхнула в нем, вселенная представилась ему головокружительно прекрасной, все виделось сквозь розовые очки надежды. Когда наступит мир, чего только не совершит Брих для своей любимой. Я перестану мечтать, я скажу себе: жизнь и Ирена! Брих отложил Достоевского, взялся за Роллана. Они вместе читали «Пьер и Люс». Общего крова у них с Иреной не было, вечно они жили взаимным влечением и общими чаяниями, жили ожиданием. И все же сколько это давало радости! Какая это была девушка! Брих никогда не мог постичь до конца ее переменчивую, своенравную, мечтательную и удивительно чистую натуру. Как она была хороша даже в простом платочке и старых отцовских брюках!..

Случалось, что Брих и Ирена ссорились, но примирение было таким сладким! Иногда она пробовала свои коготки… и через минуту подставляла губы. Брих ходил как во сне. Как вынести это бремя счастья? Есть у меня право на него? Не выдержав, он все рассказал Индре. Тот выслушал его хмуро. «Упрекать тебя не буду, дело твое. Но будь осторожен, ты отвечаешь не только за себя, но и за нее».

Индра явно считал любовь роскошью в дни, когда надо думать об общем деле. Брих вскоре почувствовал стену недоверия, ему перестали давать сколько-нибудь серьезные задания. Это было обидно, но он не выражал недовольства.

Пришел день, когда на улицах Праги залаяли пулеметы и в грохоте боев кончился мерзкий и унизительный период жизни. Май тысяча девятьсот сорок пятого года! Брих выполнил свой долг, пятеро суток он не прилег ни на минуту. Запах пыли, крови и сирени никогда не изгладится из его памяти. Советские танки грохотали по пражской мостовой, пражане встречали их с ликованием.

Брих и Ирена, как хмельные, ходили по израненному городу, осколки стекла хрустели под ногами, пыль лезла в глаза, но молодые люди были по-детски счастливы. Брих вступил в настоящую жизнь, ему казалось, что теперь наступит какой-то всемирный праздничный пир, человечество начнет обниматься и рука об руку пойдет к светлому будущему.

Жить! Как много было в этом слове! После бурных майских событий Брих и Ирена в один солнечный день сбежали за город, бродили по лугам, пьяные друг другом, и в тот день наконец после долгого томительного ожидания пришла полная близость. Ирена уступила ему без колебаний, с девической чистотой и беззаветностью… До сих пор он помнит ее пылающее лицо с полуоткрытым ртом, пышные русые волосы, разметавшиеся по траве, удивленные и бестрепетные глаза. Они долго лежали рядом, переполненные благодарностью друг к другу, и молчали. Серебристые облака медленно плыли под синим простором неба, и ветер нежными пальцами перебирал листву едва зазеленевших деревьев. Сказочные минуты! Ирена положила голову ему на плечо. По гладкой коже ее руки бежала пятнистая божья коровка; вот она расправила крылышки и улетела. Влюбленные долго глядели в глаза друг другу, не решаясь заговорить. Все было так чисто, так ясно, так понятно…

Потом будни начали медленно и словно нехотя выползать из шумных и упоительных праздников. Снято затемнение, город засиял огнями, заблагоухал весной и свободой. Индра предложил Бриху вступить в компартию. Но тот только покачал головой. Сколько других дел казались ему теперь более важными.

– Зачем? Разве это нужно?

Индра задумчиво поглядел на него.

– Да, нужно. Ты боролся вместе с нами во время войны, приходи и теперь к нам.

Брих упрямо покачал головой.

– Я боролся против нацистов и готов был примкнуть к кому угодно для борьбы с ними. Кстати говоря, трудно назвать мое пустяковое участие борьбой. Но я не разбираюсь в политике, друг. Теперь с нацистами покончено, к чему политика?

Индра серьезно покачал головой:

– Мало ты извлек уроков из войны, Брих. Не стану тебя уговаривать. Тебе же хуже.

Их пути разошлись.

Первые заботы: записаться в университет и получить обратно свою комнату. И то и другое Бриху удалось; он жадно накинулся на работу. И вот… Первое отрезвление: где-то далеко взорвалась атомная бомба. Где-то за тридевять земель, в Японии, а от грохота этого взрыва дрогнуло счастье Бриха. Страшно, но все же это случилось за тридевять земель, в Японии. Однако и в Чехословакии стали поднимать голову те, кто помалкивал в дни освобождения, кому был ненавистен грохот советских танков и мощное русское «ура!». Созданы четыре политические партии. К чему? Брих был разочарован. Нужно ли это? И нужно ли это было во время оккупации? Страницы газет наполнились мелочной клеветой: казалось, неуверенная нога пробует крепость льда – шаг, еще один – можно пройти! Можно начать свистопляску и орать во весь голос. Различия политических взглядов, первые споры и ссоры… Сначала Брих не понимал их и раздражался, потом стал пожимать плечами: видимо, так и должно быть. Так было всегда. Может, в этом и заключается свобода. Не все развивается гладко, ворчуны кое в чем правы. Время летело. Ирена жила в общежитии, получала стипендию, страстно увлекалась музыкой. Новые заботы, экзамены, новые люди, новые лица вокруг. Эти будни! И Брих и Ирена тонули в них. Сжимая ее в объятиях, слушая вместе с ней любимые пластинки в своей комнате или «Итальянский концерт» Баха, который она однажды сыграла ему в плохоньком кафе, Брих чувствовал: это его прежняя Ирена. И все же он понимал, что все как-то изменилось. Но не признавался себе в этом. Брих внимательно наблюдал Ирену, она казалась рассеянной и усталой, в ее глазах были нетерпение и жажда чего-то; чего – он не понимал. Иногда они ссорились, он упрекал, что она забывает его и невнимательна, что она слишком втянулась в общество коллег по консерватории. «Так много приходится работать, пойми, мальчик». Брих соглашался. Пришла первая зима, он упорно трудился, экономил каждую копейку – бережливость была у него в крови – и строил планы домашнего обзаведения. Куплю диван, Ондра даст взаймы. Куда поставить пианино? У Ирены не было своего инструмента, и Брих решил сделать ей сюрприз. Он подрабатывал рецензиями в газетах, скопидомничал, зарывался в работу, как крот. Не раз у них с Иреной не хватало времени для встречи. Это были дурные недели и месяцы. Брих чувствовал: что-то вырастает между ним и Иреной, но не знал, что делать. Резкий ветер освобожденной жизни уносил их в разные стороны.

Однажды он познакомил ее с Ондржеем. Падал снег. Он выбелил улицы. Ондржей что-то праздновал и пригласил их, как старых знакомых, в бар. Там играл джаз, на барабанщике была маскарадная шапочка. Люди пили, веселились, танцевали. Ирена больше всех. Бриха удивило, как легко сдружились Раж и Ирена. Все хохотали, пикировались, вспоминали детские годы и его, Бриха, фантазерство. После этого все трое стали встречаться чаще. Брих ничего не подозревал, планировал будущую жизнь и честолюбиво стремился вперед: сдать вторые государственные экзамены, заработать денег, жениться на Ирене! Сейчас этого еще нельзя, на стипендию не проживешь.

Однажды она сказала ему, что беременна, Брих немного растерялся, но был нежен, погладил Ирену по пылавшим щекам. Ведь он так любит ее! В глазах Ирены отражался внутренний жар, она вопрошающе глядела на Бриха, а он не понимал, в чем дело. Взволнованно шагая по комнате, он рассуждал вслух: как разумнее поступить? Ирена поняла без слов и кивнула. Брих стиснул зубы. Так начался конец их любви. Бриху это стоило всех его сбережений, но он не отчаивался. Когда все было сделано, он привез ее к себе и заботился, как о ребенке. Слезы выступали на его глазах. Он смутно понимал: случилось то, чего не следовало делать. Ирена лежала на диване, бледная, с какой-то нездоровой умудренностью во взоре, без слов упрека. Но ему казалось, что в ней что-то надломилось. Брих не умолкал, стараясь во что бы то ни стало отвлечь Ирену от мрачных мыслей, но она отчужденно молчала. В самый неподходящий момент он завел речь об их будущем браке, надеясь этим ободрить ее. Но Ирена уклонилась от разговора. «Зачем ты говоришь об этом? – спрашивали ее глаза. – Ты ведь сам понимаешь, что у нас с тобой… все уже в прошлом. Не жить нам вместе, мальчик. То, что было между нами, оказалось слишком слабым, отступило перед новой жизнью. Не горюй, не мы виноваты в этом».