
Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"
Автор книги: Ян Отченашек
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)
– Ну, будьте здоровы, – сказал Брих и крепко пожал руку всем троим, Патере же коротко заглянул в самые глаза, но тотчас потупился.
– Ладно, будьте здоровы и вы, и – до свидания! – кивнул Патера.
Брих вернулся к себе с неприятным ощущением. Конец всему, конец шутовской комедии! Теперь – смотреть только вперед, даже если там одна темнота. В сумерках он выбрался из квартиры как вор – в непромокаемой куртке, высоких ботинках на шнурках, с туго набитым рюкзаком за спиной. Ключ от своей комнаты кинул в ящик для писем и прошмыгнул по галерее мимо освещенных окон. Было семь часов, из квартир неслись запахи еды, слышалось звяканье приборов, приглушенный говор: обитатели дома ужинали. Скрипнула расшатанная половица под каблуком, на подоконнике управдомши сидела ангорская кошка, она посмотрела на Бриха надменно-презрительным взглядом.
Прочь из этого дома! На лестнице встретился с художником с пятого этажа – тот, тяжело дыша, поднимался к себе с новой рамой и уступил дорогу Бриху. Они иногда перекидывались двумя-тремя словами, и сегодня художник тоже спросил:
– В турпоход, доктор? Не рановато ли?
– Ничего, – Брих вежливо поклонился, не задерживаясь.
– Пожалуй, погодка вам не благоприятствует. Сумасшедший апрель, то дождь, то солнце!
Слава богу, конец притворству, – думал Брих, поднимаясь с тяжелым рюкзаком по крутой улочке к трамваю, мимо знакомых домов, лавок, мимо трактира на углу, с грифельной доской у входа, на которой небрежно, мелом, начертано: «Сегодня свежие колбаски». Из дверей трактира пахнуло пивными опивками и прочими ароматами.
Итак, завершается недобрая глава его жизни – он устремился к пределам, за которыми будет уже не теперешним колеблющимся, нерешительным интеллектуалом, а совсем другим человеком! Конец Бриху, блаженному дурачку, который хотел стоять в стороне! Теперь он решился – и вот идет вперед с одним рюкзаком за плечами…
Переполненный трамвай прогрохотал по мосту. Брих не удержался – вышел. Пешком прошелся по Кампе, уютному островку, притулившемуся в ласковых сумерках; свежий ветерок с реки шелестел в верхушках деревьев, вливался в легкие. Брих в последний раз смотрел на свой город.
Пластический массив Малой Страны искрится огнями у подножия Града, ощетинившегося своими шпилями на фоне темного неба. И каменный мост, укрепленный деревянными надолбами, обгрызенными острыми льдинами, и огни фонарей на набережной, и их дрожащие отражения на речной ряби, и шум плотины… Влюбленные отвергают мокрое гостеприимство скамеек…
Брих шел мимо старой мельницы, мимо каменной красоты города, и тоска сжимала ему горло. Слезы обжигали глаза, и он не удерживал их – пускай текут…
Ах ты, город мой! Никогда еще Брих не сознавал, что он для него значит, – только теперь… Живи – чтобы где-то там, в далеком мире, я знал: есть еще отчизна, проигранная, преданная, но такая желанная! Весь остаток дней своих буду тосковать по ней, как по мечте, слишком прекрасной, чтоб могла осуществиться!
Прощай, сладостная Прага! Брих родился в ее стенах, и вот идет по улицам как чужой – и не замедляет шаг. А ведь именно теперь, больше, чем когда-либо, хотелось ему пасть на колени, вцепиться пальцами в неровные камни мостовой, в мокрую траву скверов и слушать лепет воды в плотине, и пенье птиц в кронах деревьев, и резкий скрип красных трамваев, и шаги, и смех, и дыхание людей! И умирать было бы легче в этих стенах, чем где-либо в другом месте. Какое же безумие гонит его отсюда? Зачем же прощается он с ним теперь с отчаянием и тоской и презрением к самому себе?
Пересек Малостранскую площадь; какой-то прохожий, старик, попросил у него прикурить; Брих охотно дал ему огня и, задыхаясь, стал подниматься по Нерудовой улице к Граду. Тяжелый рюкзак тянул к земле, железные подковки высоких ботинок звякали о камни тротуара.
Поднявшись к Граду, обернулся к мерцающей глади города, вздымающегося мягкими волнами холмов. Город, лежащий в неглубокой приречной долине, переливался огнями, словно сокровище несметной цены. Как задержать вздох, рвущийся из груди, как дотащить груз до конца? Брих чувствовал себя камнем, пущенным из пращи. Из пращи случайности!
Случайности ли?
Нет! Случайности не было, он шел к этой точке, и вот дошел. Дальше!
Вот и она, эта проклятая вилла! Три дня назад Брих решил никогда больше не переступать ее порога – и вот она встречает его притушенным светом, злая, мрачная, как трясина…
Долго стоял Брих перед входом. По аллее акаций прошла мимо него старая женщина с собачонкой на поводке; потом парень с девушкой, две стройные тени; обнявшись, они шагали в ногу.
Когда поднимался по ковровой дорожке на тихой лестнице, издали смутно донесся величавый звон часов на Граде. Брих остановился, прислушался.
Да, верно: баммм… баммм… Голос металла летел в вечернем воздухе, и Брих с бьющимся сердцем считал удары: один, два, три, четыре… восемь!
Бартош, наверное, тоже слышит их и ждет его. Ждет!
Яростно стиснул кнопку, звонок закричал за дверью, как птица, которую душат. Еще! Шаги, тревожное перешептывание в холле, шорох за дверью, наконец, осторожное:
– Кто там?
В круглом дверном глазке появился чей-то глаз, исчез. И снова – тишина.
– Открывай! – Брих забарабанил в дверь кулаком. Твердые, упрямые удары отозвались призрачным эхом в полутьме лестницы. – Открывай! Это я, Брих! Еду с вами!
Часть четвертая
БЕГСТВО
1
Утренний экспресс, постукивая на стыках, пробивался сквозь ветер по Средне-Чешской равнине; в запотевший прямоугольник окна вплывали невысокие холмы, в туманных ложбинах опадала линия горизонта. Поезд прополз мимо сонного полустанка с простенькой коробочкой станционного здания; мелькнула герань в окнах начальника станции, такая же алая, как фуражка человека, салютующего поезду с полупустынного перрона; проплыли мимо синие фигурки железнодорожников, возившиеся у дебаркадера, затем резкие толчки, звяканье металла о металл – проскочили стрелки – и снова размеренное, ускоряющееся «т-дум, т-дум, т-дум»… Картинка с полустанком уносится назад, кто-то стоит на насыпи, машет рукой (старая похвальная привычка, она сближает людей) – и вот уже новые станцийки; по грязным разъезженным дорогам спешат к ним бабки с плетеными корзинами на спине, школьники с ранцами за плечами; и опять беленькие деревеньки, рассыпанные по долине, которую кто-то будто вдавил в землю ласковой ладонью; местечки со шпилями костелов, люди на полях, лошади; пыхтя, переползают тракторы с пригорка на пригорок; лес, река; пашни распахнулись, лелея в своих бороздах скупые лучи солнца, весеннее утро встало над Южной Чехией, метя землю подолом рассветных туманов.
Т-дум, т-дум, т-дум… Гудит земля трудовым гулом будней, как улей, маленькие люди, занятые своим делом, приникли к своей земле; а надо всем этим кружит вольная птица – вверх, вверх, к синей пелене неба, в разрывах грязной парусины дождевых туч. Около десяти часов утра лучи солнца раздернули тучи, перебегают по волнам гривастых холмов.
– Тебе нехорошо? – повернулся Брих от окна к притихшей Ирене. Она скорчилась на мягком плюшевом сиденье, крепко сжав зубы, судорожно сцепив пальцы.
– Тряска на меня плохо действует.
Брих приоткрыл окно, впустил ей в волосы ветер.
В купе второго класса они были втроем; напротив поместился Ондра с картой на коленях, словно генерал перед решающей битвой. Он курил без передышки и морщил лоб. Наклонился к Бриху, ткнул пальцем в карту.
– Здесь, – он упер острый кончик вечной ручки в темно-оранжевое пятнышко в центре Шумавских гор. – Вот и пригодились мои туристские походы по Шумаве… Знаю там каждый камень. На первый взгляд такие неудобства бессмысленны, но я не хочу ничем рисковать, там – самое безопасное место… глушь совершенная… Я обо всем договорился – пока еще сравнительно легко переходить границу, но через два-три месяца, когда они и сюда наставят своих людей…
Брих не слушал. Он вскинул озабоченный взгляд на Ирену – прижав платок к губам, она выбежала в коридор, шатаясь, добрела до уборной.
– А может, выйдем? – крикнул он Ондре в ухо, когда поезд стал притормаживать перед крупной станцией. Это был Табор.
– С ума спятил?!
Вернулась побледневшая Ирена и рухнула на сиденье, отведя с белого лба прядку светлых волос; Ондра наклонился к ней:
– В Будейовицах подожди Калоусов и поезжай с ними на машине. Они обо всем подробно осведомлены. А мы с Франтишком отправимся вперед и все подготовим!
Заметив несогласие в ее взгляде, он махнул рукой, не дав ей заговорить:
– Ладно, хватит. Пожалуйста, без анархизма и переживаний – сейчас не время, девочка!
С ободряющим выражением на лице он повернулся к Бриху, который задумчиво смотрел на убегающие назад холмы и равнины, потер руки.
– Все уладится, как уладилось с тобой, братец. На девяносто девять процентов. Хватит с тебя, мечтатель?
В Будейовицах перед отелем они увидели знакомый автомобиль, набитый чемоданами. Раж громко рассмеялся:
– Видали, меховщик уже явился со всем семейством! Спешит! Ни дать ни взять, вспугнутый заяц…
Семейство Калоусов они нашли в ресторане за сытным обедом. Помахали им, и взмыленный Калоус поднял свой тяжелый зад, полез, пробираясь меж столами к ним навстречу.
– Вот радость так радость! Благополучно доехали?
Он весь дымился страхом, как дымится паром коняга угольщика, и старался ободрить себя шумным смехом, пространно рассказывая о поломке автомобиля в дороге.
– А мне и не жалко эту телегу, хоть бы ее и не было!
Пани Калоусова поглядывала на вновь прибывших, рассеянно теребя батистовый платочек; Рия со скучающим видом сидела на стуле, не сняв дождевика, словно брезговала, помаргивала зеленоватыми глазами, без всякого интереса разглядывая Бриха. За обедом Брих заметил, как она стащила со стола дешевую фаянсовую пепельницу и запихула ее в свою сумочку. Восьмилетний отпрыск Калоуса, веснушчатый Карличек, ковырял вилкой еду, пытаясь выяснить ее составные части, за что его тут же пожурили.
– Что ты так копаешься, Карличек?
– Я там волос нашел, – капризничал мальчик, косясь на бокал красного вина, которое пил отец. Потом он незаметно подставил ножку пробегавшему мимо мальчику-официанту, но тот ловко обошел препятствие.
– Ох, эти женщины! – поддразнил своих дам Калоус. – Никак не хотели расстаться со своими туалетами. Наказание мне с ними!
– Какое ужасное время! – жалобно протянула Калоусова, обращаясь к молчаливой Ирене, которая не дотрагивалась до еды и лишь стакан за стаканом пила минеральную воду. – Что вы чувствуете, моя дорогая? Не правда ли, колос-сально! Волнующе! Как в захватывающем романе, не так ли? Я говорю вчера Гуго: Гуго!.. Вам не худо, моя милая? Да, совсем как те чешские изгнанники, покидавшие родину… Я кажусь себе Яном Амосом Коменским![28] Как это трагично! Порой я становлюсь отважной и говорю Гуго: Гуго!.. И вдруг накатывает настроение… я бы сказала, чуть ли не печальное, ностальгическое… Как вспомнился мне вчера наш сад в Сенограбах… там, наверное, уже магнолии расцвели – боже, что я стану делать на далекой чужбине без магнолий! Скажите, дорогая… Гуго!..
– Откуда я вас знаю? – перегнулась Рия к Бриху. Он посмотрел в ее кукольное лицо – ему было не до болтовни.
– Угадайте! – безразлично улыбнулся он. – Там было почти темно!
Рия в ответ пустила ему в глаза струйку дыма.
– Нет…
– Франтишек – бука, – смеясь, объяснил Ондра. – Предупреждаю вас, Рия!
Их разговор прервала Калоусова, сделав падчерице выговор за то, что она слишком много курит.
– А вам-то что? – дерзко парировала Рия. – Заботьтесь о себе…
Вмешался Калоус, чтобы предотвратить ссору, и это ему удалось без труда. Калоусова тотчас перенесла свое внимание на Ирену, закудахтала:
– Вам, кажется, и в самом деле дурно? Вы так бледны, моя милочка! Могла ли я подумать, что поеду путешествовать с этим лежебокой Калоусом! Я ему сказала: Гуго!..
Брих краем уха прислушивался к глупой болтовне за столом, курил и озабоченно следил за Иреной. Ее желание исполнилось: он едет с ней! За зеркальными окнами брызнул редкий дождик, и «волнительное приключение» пани Калоусовой начало оборачиваться теневой стороной. На лица легли морщинки озабоченности. Карличек заявил, что у него ноет зуб. Калоусова опасалась, не смоется ли краска с волос. Вчера всю вторую половину дня она просидела у парикмахера. «Какой у нас теперь будет вид?!» Брих ждал, что она велит Калоусу прекратить дождь. По-видимому, она была уверена, что Ян Амос Коменский покидал родину в сухую погоду, а этот противный дождь, конечно, заказали коммунисты, посадившие в их меховой магазин национального управляющего. Калоус добродушно утешал жену; подозвал официанта. Расплачиваясь, вытащил крупную банкноту.
Наступило время расстаться. Брих и Раж надели плащи, готовясь уходить. Ирена была очень взволнована, но владела собой. С покорным безразличием протянула Бриху безвольную руку. Калоус все вытирал мокрый лоб и нес околесицу, его пухлая рука прилипла к ладони Бриха комком теплой глины. Толстяк потел от волнения; казалось, он уменьшается, словно страх обгладывал его со всех сторон. С окончания войны страх ни разу не покидал этого суетливого пожилого бодрячка и теперь достиг своего апогея. Проклятые красные, согнавшие его с теплого местечка под дождь…
– Что, если… если вдруг… что-нибудь? – прокаркал он осевшим голосом, и все округлые линии его лица вытянулись.
Решающий момент отъезда сильно на него подействовал.
Раж ободряюще хлопнул по плечу готового рухнуть человека.
– Не думайте об этом, дружище! Тогда уж лучше прямо вернуться и пойти гнуть спину на фабрику. Таких там много наберется!
Под усилившимся дождем Раж и Брих пешком двинулись к вокзалу. Им встретились рабочие пивоваренного завода – те шли, подняв воротники, прижимая к себе сумки, задорные шуточки мячиком летали между ними; идущий впереди громко насвистывал. Откуда-то донесся голос фабричного гудка; маленький трамвай продребезжал по мокрым рельсам.
Четвертый путь справа! Брих был совершенно спокоен; он не ощущал ни малейшего страха. Их ждет пригородный поезд с тяжело пыхтящим паровозом, он увезет их в самое сердце Шумавских гор. По дороге Ондра объяснил план перехода. С практической сметкой настоящего предпринимателя он все основательно продумал, рассчитал до малейших подробностей. Они вдвоем будут как бы разведчиками; подождут остальных в брошенной хижине лесоруба, куда их отведет проводник. Хижина – в стороне от всех дорог, посреди леса, от границы ее отделяет не больше двадцати – тридцати минут быстрой ходьбы. Впрочем, они пробудут там самую малость, и, если им хоть немного повезет, все будет в порядке. Конечно, тут есть риск, но пограничные посты пока слабы и сосредоточены в местах, наиболее удобных для перехода. Однако и такая возможность учтена.
Когда коротенький пригородный состав, дернувшись, тронулся с места и потащился к горам, снова хлынул проливной дождь, нахлестывая грязные стекла окон.
Ветер. Упорный дождь! Из непроглядного мрака вынырнул желтый мигающий огонек, набирающий скорость поезд приближает его, увеличивает; оказывается, это фонарь отбрасывает свет на белую стену горного полустанка, который будто нерешительно останавливается перед первыми вагонами. Безлюдный перрон, посыпанный желтым песком, выступает из темноты и скрывается в ней. Никто не сошел с поезда. Короткий удар колокола, и свисток врезается в шелестящую тишину.
Кто-то прикоснулся к локтю Бриха. На перроне, спиной к фонарю вырисовывается стройная тень человека; другой, очень низенький, тащит от первого вагона объемистый мешок; состав дернулся, запыхтел астматический паровозик – пока еще на месте, словно набирался смелости, чтобы ползти дальше в гору.
– Давай! – шепнул Ондра над ухом Бриха и прыгнул с подножки в темноту. Брих – за ним. Рраз! Ладони ощутили влажность травы. Он лежал в неглубокой канаве в нескольких десятках метров от полустанка и слышал рядом с собой чье-то частое дыхание.
– Подождем, пока совсем скроется, – буркнул Ондра.
Они двинулись в путь. Сначала не видели ничего: кругом тьма, исчерна-черная, осязаемая, затканная дождем, прослоенная липким туманом. Когда глаза привыкли, на угольно-черном фоне постепенно начали вырисовываться неясные очертания предметов. Жалкий фонарь на перроне погас, по песку проскрипели быстрые шаги; вдали замер перестук поезда, и вот остались только дождливая тишина да лес, колышущий мокрые вершины деревьев.
Ондра шепотом объяснил, что где-то недалеко течет Влтава. Верно – Брих разглядел контуры разбитого мостика и аллею тополей у шоссе, взбегающего на холм; на его склоне сверлило темноту несколько дрожащих зеленоватых точек – светлячки. Кто-то ехал по аллее на велосипеде, световой конус слабенького фонаря прыгал по грязи, облизывая стволы тополей. Вдруг – лай собак!
– Пошли. – Ондра сошел с дороги и двинулся по отлогому склону. Брих – за ним; они шагали по торфянику, травянистая почва пружинила под ногами. Скоро перед ними поднялась черная стена леса. Ондра остановился и вытащил карту.
– Посвети мне!
Шумавские леса, сырые и хмурые, встретили их негостеприимной величавостью, безлюдность гор поглотила их. А ветер! Свистя, раскачивал он разлапистые кроны сосен, стряхивал в лицо дождевые капли с веток. Ондра, видимо, хорошо здесь ориентировался.
– Теперь должно быть недалеко, – сказал он приглушенно и быстрым шагом двинулся по лесной просеке.
Дорога казалась бесконечной. Не заблудились ли мы? – соображал Брих, оскользаясь на траве. Пальцы озябли; он ловил руками ветви, раздвигаемые Ражем, – распрямляясь, они словно старались хлестнуть его по лицу. Услышал, как тихо выругался Ондра.
Край путаных троп…
После долгих блужданий вышли на вырубку. Дождь прекратился, стало тихо, из разорванных туч выскользнул месяц, осветил ненадолго открывшуюся впереди низинку. То была долина детских сказок; словно расступились призрачные просторы тьмы.
Переходили вброд ручьи, кишевшие форелью, гремящие по отшлифованным голышам; спускаясь в широкую низину, месили ногами чавкающее болото. Выбежали на грязную разъезженную дорогу с глубокими глинистыми колеями, где мерцала дождевая вода, но вскоре предпочли оставить ее и пошли по траве.
Неверный месяц! Обманчивым светом обливал он гребни холмов, и деревья, и заросшие кустами склоны, увеличивая все до неестественных размеров; в мертвенном безмолвии скользил по серебряной кайме вспухших, словно рельефных облаков, отражая в лужах свой побледневший лик. Прояснил на горизонте очертания темных гор, горбившихся над долиной в хмуром молчании.
По их склонам, сквозь дремучие леса вьется пограничная линия. Изумрудное сияние месяца смещало расстояния, и казалось, будто горы эти далеко-далеко. Брих разглядел деревушку у их подножия и толкнул Ондру в бок. Деревня прижалась в тени под темным валом молчаливых гор; вот месяц снова озарил все вокруг, и крыши заблестели серебристым отсветом. Все слилось в единую белую тень, пронизанную мерцающим светом.
– Сейчас туда не пойдем, – проворчал Раж. – А то собаки всю деревню поднимут.
Они наткнулись на горную лачугу с нахлобученной соломенной крышей, взлохмаченной ветрами, вошли через разбухшие двери, ощупывая голые стены лучом карманного фонарика. Никого! Ветер всхлипывал, яростно тряс крышу, внутри остро пахло сеном и плесенью; на земляном полу стояли лужи, но по углам лежало сухое сено, было тепло и тихо, располагало к отдыху. Брих и Раж в изнеможении бросились на сено. Ондра, вглядываясь во тьму, закурил сигарету; Брих молчал. Его охватила тоска, проникла в самое сердце. Граница казалась такой далекой, недосягаемой! А что будет по ту сторону? Брих открыл глаза и в темноте, на ощупь, вытащил портсигар. Сено шуршало при каждом движении.
Остаток ночи прокурили, перебрасываясь редкими фразами; сна не было.
– Тебе не хочется обратно? – шепотом спросил Раж. Щелкнула зажигалка, трепетное пламя выхватило из тьмы его лицо. В вопросе прозвучала легкая насмешка. Брих нехотя проворчал что-то. Опять замолчали, но тишина давила. После долгой паузы Раж проговорил:
– Вот мы и у цели. Позволишь теперь спросить о причине твоего внезапного решения? Это было для меня приятным сюрпризом, братец.
Брих помедлил с ответом; шевельнулся – сено зашуршало.
– Нет смысла об этом говорить. Глупости, быть может, – слова… не больше…
– А может – листовка? – сдерживая смех, допытывался Раж.
Сено перестало шуршать, Ондра совсем близко услышал тихое дыхание.
– Откуда ты знаешь?
– Очень просто, милый мой доктор! Я сам ее посылал. Чистая работа, как вижу. Вон куда тебя занесло… А то наш милый Брих пустился было в единоборство с гидрой, у которой миллион голов. Безумство! Так – удобнее и эффективнее. Изнутри никому уже не свалить этот режим… Только дурак в состоянии начать игру в конспирацию…
Брих нетерпеливо прервал его:
– Так это ты писал?..
– Нет, у меня не такое легкое перо… С автором листовки скоро встретишься. Он пойдет с нами. Тертый калач, он тебе из яловой коровы теленка выдоит! Лазецкого знаешь?
Раж помолчал, затягиваясь ароматной сигаретой, потом спросил:
– Ну, как? Надеюсь, ты не начал снова колебаться?..
– Колебаться поздно, – без всякого выражения ответил Брих.
– Ты прав. У меня тоже нервы разыгрались. Еще дня два-три, по моему подсчету, – и для меня тоже могло оказаться слишком поздно. Земля горела под ногами… Вчера, когда ты стучался, я думал – все пропало, думал, что… впрочем, нет, ничего.
– Что? Какое-нибудь…
– Мошенничество? – Раж коротко хохотнул. – Ох, и наивный ты человек! Перехитрить врага – не мошенничество. Греки не постеснялись пустить в Трою деревянного коня. Разве это был обман? Военная хитрость!
– С каких пор наша республика стала тебе врагом?
– С тех пор, как вылупилась из яйца! Я это всей кожей чувствовал. Коммунистическое предприятие! Национализация, всюду расселись коммунисты… Выборы! А президентом – шут гороховый![29] Безвольный человечишка. Болтал о демократии, кокетничал с русскими… пфа! Трус, не умел вовремя показать зубы, повернуть руль в безопасную гавань… В феврале все это только завершилось – я ничуть не удивился. Ладно, к черту все это!
Помолчав, Ондржей снова заговорил:
– Скажу тебе одну вещь, старина. Ты же не заподозришь меня в сентиментальности: я рад, что ты со мной. Порой, как задумаюсь обо всем… Многое мы с тобой пережили, случалось, хватали друг друга за вихры, ругались, но… Ничего не скажешь, я уже теперь многое получил от жизни. Жену и друга. Ты не пожалеешь, со мной ты нигде не пропадешь. Славное ощущение…
Брих закинул руки за голову – слабое тиканье часиков нагоняло сон.
Время неохотно тащилось к утру, день наступал медленно, и только в шестом часу нерешительный рассвет пробился сквозь щели. Издали донеслись крики птиц. Стала видна на земляном полу сломанная, полусгнившая оглобля; в углу акульей пастью щерился старый башмак; сломанные грабли, ржавая банка из-под американских консервов – убогий натюрморт!
Чуть позже послышались детские голоса. Они приближались со стороны раскисшей дороги – деревенские ребятишки бежали в местечко, в школу, разряжая по дороге накопившуюся энергию; маленькие ноги звучно шлепали по грязи. Мальчишки галдели, пронзительно свистели, девочки испуганно визжали. Школьники везде одинаковы. Они брызгались водой из луж и швыряли камешки. А ну, кто выше?!
Случайный камень щелкнул о дверь, и вот уже целый град забарабанил по соломенной крыше, захлюпал в жидкой грязи вокруг лачуги. Искристый, шебечущий смех – потом задумчивая пауза.
– Что там внутри? – спросил тоненький голосок у самой двери.
– Угадай!.. Ступай погляди!
– Вот еще, – возразил юный смельчак. – Мне и неинтересно вовсе.
– А я знаю, что там. Там – крысы!
– Батя говорил – здесь теперь шатаются недобрые люди… Ребята, пошли, уже семь часов!
Детские голоса замерли в торжественной тишине горного утра.
Брих вытянул затекшие за ночь руки и ноги, через щель в двери стал рассматривать окрестности. Утреннее солнышко прорвало сетку тумана, и долина засверкала всей прелестью весеннего дня, заиграла яркой зеленью свежей травы; с левой стороны – шумавская деревушка с соломенными крышами, позади нее радостная долина круто переходит в лесистые склоны, поднимающиеся к отрогам горного хребта. В синем небе взмахивал крыльями одинокий стервятник.
Ондра коротко изложил план. Он сходит в деревню за человеком, который проводит их к условленному месту, а Брих пусть ждет у опушки. Он должен соблюдать величайшую осторожность, чтобы не наткнуться на пограничный патруль, хотя опасность здесь невелика.
Бриху стало легче на душе, когда голову овеял резкий ветер, принесший из леса одурманивающие ароматы. Он оглянулся на ходу и увидел, как Раж задами подбирается к деревне, пригнувшись, словно рысь на охоте. Деревушка просыпалась для дневных трудов, где-то за избами визжала дисковая пила, удары молота отдались от стены леса гулким эхом. Хорошо идти по росистой траве среди зарослей боярышника, так и хочется засвистеть, глубоко вдохнуть прокуренными легкими пронизывающий ветер! Брих спугнул заячью семейку, пригревшуюся в ямке под густым кустом; на опушке леса увидел серну с теленком – они стояли, неподвижные, как изваяние, но Брих споткнулся о камень, и они исчезли в подлеске. Брих подошел к опушке, огляделся. Ничего – только глубокая, сладостная тишина! Она успокаивала напряженные нервы. Из сырого сумрака ельника тянуло терпким запахом смолы, смешанным с нежным ароматом мхов; у ног бормотал тоненький ручеек, обвивший трепетно сверкающей ленточкой замшелые камни и сгнившие комли вывороченных стволов; ручеек спешил по травянистому склону вниз, в долину. Скрипели деревья, вздымая качающиеся лохматые головы, терлись друг о друга в весеннем томлении, колеблемые ветром.
Брих зашел поглубже в лес; уселся в кустах возле дороги на старый пень. Как прекрасен мир! Жаль!
Уже – идут…
По каменистой дороге поднимался Ондра. Впереди него раскачивающейся, ритмичной походкой горца шел очень худой человек в порванной шинели и в пилотке со споротыми знаками различия гитлеровской армии. Заметив Бриха, он остановился, но Ондра шепотом все объяснил ему. Человек кивнул, хотя сразу было заметно, что Брих ему не очень понравился. Он уставился на Бриха тупыми, равнодушными бледно-голубыми глазами; правая рука его, на которой не хватало мизинца и безымянного пальца, довольно ловко обхватывала суковатую палку. Искаженное лицо с острыми скулами заросло рыжеватой щетиной; говоря, он облизывал потрескавшиеся губы.
– Пан Ханс, – представил его Ондра, и человек что-то проворчал на своем гнусавом наречии. Больше он уже не обращал внимания на Бриха и, ссутулившись, неторопливо двинулся вверх по крутому склону. Он шел через молодой лес по еле заметной тропке, терявшейся во мху, среди камней, поросших лишайником; множество говорливых ручейков пересекало ее. Брих и Раж следовали за проводником, в зеленом сумраке продирались сквозь сплетенные ветви старых деревьев, перелезали через вывороченные, истлевшие стволы, устало брели по буйным зарослям папоротников. Сквозь щетинистые лапы елей скупо просеивался солнечный свет, в утренней прохладе трепетали на листьях папоротника капельки росы.
Выше, выше! С каждым шагом – ближе к границе!
В зеленой бездне лесных чащ раздался одинокий птичий вскрик. Казалось, тропка совсем исчезла под буреломом, протянувшим в сине-зеленый сумрак судорожно искривленные когти корней.
Странная, широкошумная тишина лежала в чащобах. Голос в этой тишине звучал с гнетущей сиротливостью.
– Это – единственный путь к хижине лесоруба, – сказал Раж, обернувшись к Бриху.
Тот упорно шагал, осторожно ставя ноги, и сердце его работало на полные обороты. Порой он поднимал глаза и видел меж ветвей ясно-голубое небо и растрепанные облака, бегущие низко над самым лесом.
Наконец-то! В глубине леса, на небольшой поляне, выросла перед ними маленькая хижина, срубленная из толстых еловых бревен. Край земли! Тропка за хижиной терялась в густом молодняке.
– Там – граница, – буркнул пан Ханс на своем примитивном немецком языке и махнул палкой вдоль тропки. Большего Ондра от него не добился, затрудняясь говорить по-немецки, проводник был скуп на слова, будто боялся, как бы они не предприняли чего-нибудь на собственный риск, лишив его заслуженного заработка. Вид у него был убогий. Оказалось, что через границу поведет не он, а какой-то Герман из выселенных немцев[30]. Он придет за ними с той стороны. Это, видимо, опытный контрабандист, знающий здесь каждое дерево и каким-то инстинктом умеющий избежать опасности.
– Неприятно, зато надежно, – удовлетворенно оценил положение Раж.
Брих заметил, что деревянная щеколда хижины отодвинута, и показал на нее.
– Кто там? – без всякого волнения обратился Раж к горцу.
– Один господин… Еще со вчерашнего дня.
Они вошли; Бриху пришлось наклониться, чтобы не стукнуться о притолоку. В лицо пахнуло запахом сопревшего тряпья и плесени; сквозь щели в ставнях пробивался скупой свет. Несколько жестких коек, пять грубо сколоченных стульев, полуразвалившаяся и давно не топленная печь. Грязные одеяла на койках воняли резким мужским потом, темные углы сплошь затканы паутиной. На земляном полу – россыпь окурков: видимо, эта жалкая хижина оказывала свое заплесневелое гостеприимство уже многим беглецам. Растоптанный тюбик губной помады, консервные банки, протертые стельки, треснувшее зеркальце, на печи – старая газета.
– Черт возьми! – воскликнул Раж. – Пусть меня повесят, если это не Борис!
Молодой человек в белом свитере поднялся с лавки и, не вынимая рук из карманов, подошел ближе. Лицо его все еще было в тени.
– Попал в точку, Раж! Это я и есть, во всей своей красе и обаянии!
И, помолчав, добавил с легким вызовом:
– Имеете что-нибудь против?
Раж некоторое время пристально глядел на него, потом сбросил мешок наземь и ответил:
– Все зависит от вас! Мы свои счеты покончили, а здесь не место для глупостей. Как вы находите?
Борис облегченно вздохнул.
– Согласен! И – оставим это. У нас, по-моему, довольно других забот, чтобы драться здесь, хотя… – махнул он рукой.
– Как вы сюда попали?
– Куда не попадет ловкий человек? Вот будет весело, когда привалит Камил со своей трясогузкой! Рожу скривит, словно лимон пососал!
– Вы знакомы? – Ондра хотел представить Бриха. Борис помнил его смутно, но протянул ему холеную руку и дружески осклабился:
– Тоже жертва Февраля?
Брих неохотно пожал плечами:
– Как посмотреть… Может быть…
Не интересуясь им больше, Борис вернулся к своей скамье. Предложил сигарету Ондре; Брих, сложивший у печки свой рюкзак, слушал их разговор. Спокойно, без волнения, оба ругали новый строй, а исчерпав эту тему, принялись ворчать на промозглый холод – здесь и вправду было сыро. Борис подышал на руки и потер их. Брих не знал, понимает ли Ханс достаточно по-чешски, но тот, видимо, понял: встал с табуретки у печки и проворно развел огонь. Настрогал кривым ножом пучок лучинок из смолистого полена, поджег их в печке контрабандной зажигалкой. Когда промозглый воздух в хижине согрелся, Ханс опять спокойно уселся на табуретку, вытянув тощие паучьи ноги, скрестил руки на груди, склонил голову и задремал.