Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)

Счетная машина Бартоша опять защелкала. Оба продолжали работать в напряженной тишине. Брих курил и упорно молчал. У него болела голова, он прижимал кулаки к вискам, но не уходил.

Бартош вдруг снова заговорил, словно побуждаемый новой мыслью.

– А жаль, Брих. Сидим мы тут рядом, а не можем найти общего языка. В конце концов вы поймете сами, после того как крепко ушибетесь. А ушибетесь вы наверняка. От души вам желаю, чтобы это не было смертельное увечье.

Брих взглянул на него, нахмурив брови:

– Каркаете?

– Такой уж я противный ворон.

Уборщица заглянула в дверь и, увидев, что в комнате двое еще работают, сделала недовольное лицо и ушла, грохоча совками и жестяным ведром.

После этого неоконченного разговора отношения между Брихом и Бартошем стали еще более натянутыми. Бриху казалось, что глаза человека, сидящего напротив, следят за каждым его шагом, каждым движением. Но Брих оставался невозмутим, даже когда однажды на столе Бартоша зазвонил телефон и в трубке снова раздался знакомый голос; Брих покосился на Бартоша, тот, безразличный с виду, сидел над бумагами. «Прикидывается! – с немым гневом подумал Брих. – А сам навострил уши. Пускай! Следи, следи, соглядатай, все вы такие!» И положил трубку.

После того вечернего спора они перестали говорить на серьезные темы. Бартош чувствовал, что Брих уклоняется от наводящих вопросов, а спрашивать в упор было бесцельно. Бартош это знал. Держались они друг с другом учтиво, и обоим казалось, что они разговаривают словно бы на расстоянии; Брих упорно придавал такой характер их отношениям, отгородившись стеной безличной вежливости и деловитости. Бартошу оставалось терпеливо наблюдать и выжидать. Это он умел.

К короткой записи о Брихе в блокноте Бартоша прибавилось пять густо исписанных страниц. На них продолжалась безмолвная борьба, спор с этим растерявшимся интеллигентом. Там были вопросы, ответы, возражения. Бартош чувствовал, что Брих побудил его ответить на вопросы, которыми он сам никогда не задавался. И он писал, подыскивая слова, размышлял. Как сказал этот Брих? «Наклеиваете ярлыки – бац, и готово»? Не мне ли это не в бровь, а прямо в глаз? Разве весь этот мой блокнот не сплошное наклеивание ярлыков? Блажь! Нелепое пустое занятие!

Бартош писал, рассуждая о Брихе, но вдруг ясно почувствовал, что не доведет этих записей до конца. Удивительно сложная штука – человек! Вот и Брих… Как понять его? Бартош сам удивился тому, что написал в конце пятой страницы: «И все же этот человек мне симпатичен. Я ему верю. Как же быть? Как помочь ему, пока еще не поздно? И зачем, собственно, ему помогать? Разве нам так уж важен один запутавшийся интеллигент? Есть ли у нас время возиться с ним? Ради чего? Для того, чтобы дать экспортному управлению еще одного сотрудника? Для того, чтобы уговорить Бриха принять назначение? Нет, не только в этом дело, главное – сам человек. Надо ему помочь, если даже он отчаянно упирается. Но как подступиться к нему? Обычные слова не помогут. Бриха надо убедить как-то иначе, вот что. Но как? И сумею ли я это вообще?»

Бартош захлопнул и отодвинул блокнот. Странное дело, что-то нашло на тебя, Бартош, чего ты и сам не понимаешь… Какая-то тоска и сознание беспомощности. Ты всегда считал, что не знаешь сомнений, а теперь вдруг ощутил, что тебе не хватает чего-то важного, что изменит твой прежний, резкий и прямолинейный взгляд на людей. Тебе хочется выбросить все свои блокноты и бежать прочь из затхлой комнатушки, бежать куда?.. Бог весть! Туда, где вокруг тебя будут живые люди.

А потом он о чем-то вспомнил, и по его губам пробежала усмешка.

9

Возвращаясь со службы тем же путем через Ригровы сады, Мизина опять встретил Кашалота. Издалека узнав бывшего управляющего, он хотел было свернуть в сторону, но Кашалот уже заметил его. «Ничего не поделаешь, – с досадой подумал Мизина. – Опять будет болтать этот бывший. О терроре, о демократии, о том, что «всему скоро конец», – об этом, мол, уже объявило западное радио. Будет расспрашивать об обстановке в компании и надоедать жалобами. Знал бы он, куда я иду сегодня вечером!» Недавний Кашалот сказал ему таинственным шепотом, что всякий, кто спутается с коммунистами, будет отовсюду изгнан, уничтожен, превращен в прах и после свержения нынешнего режима в лучшем случае сможет пойти в чернорабочие. Пхе! Кашалот казался Мизине смешным и ничтожным. И это тот самый Кашалот, перед которым все трепетали? Облезший беззубый тигр. Вон он тащится в поношенной, пахнущей нафталином шубе – видно, и этим демонстрирует полученные обиды. Плохо выбритый, правая рука в повязке… «Паралич, что ли? Уж лучше не буду спрашивать. И вообще не стоит слишком часто показываться рядом с ним, еще увидит кто-нибудь из знакомых, пойдут разговоры… Ага, повесил нос, приуныл, канцелярский орел! – мысленно хихикает Мизина. – Этакое свержение кумира иногда полезная вещь!»

Но он ничем не выдаст своих мыслей, боже упаси! Надо быть предупредительным. Что, если прогнозы Кашалота сбудутся? Тогда этот подлец – а ведь он и есть подлец – станет крупной величиной. Его будут считать жертвой коммунистической расправы, он герой, давайте его сюда, да здравствует Кашалот! Он не склонил гордой головы перед тиранией!

И Мизина выслушал жалобы Кашалота, сочувственно кивая головой и осторожно поглядывая по сторонам. Сегодня в душе Мизины даже шевельнулось сочувствие: как это страшно – быть низвергнутым с такой высоты! Его самого угнетала мысль о вчерашнем партийном собрании, и в этом были истоки сочувствия. «Да, да, не забуду, устрою, не беспокойтесь, уважаемый пан директор».

«Кретин! – подумал он, отделавшись от бывшего хозяина у выхода из парка. – Полетел кувырком, а раньше сидел в директорском кресле, раздувался, как пузырь, и всех подминал под себя. Так молчи теперь и не бросай тень на других людей».

За ужином у Мизины не было аппетита, он вяло жевал и мрачно смотрел через стол на Иржину, которая тотчас после ужина удрала в свою комнату. Хотелось распечь жену за то, что она сегодня – как назло – приготовила его любимое блюдо – тушеные почки с картофелем. Могла бы, даже при своем скудоумии, сообразить, что ему сегодня не до еды.

– Что нового на службе? – спросила она, как обычно.

Мизина нервно покосился на столовые часы, но все же ответил:

– Представь себе, Маничка, у Казды опять был припадок. Ушел домой…

– Карел?

– А кто же еще! Боюсь, что он уже не жилец на этом свете… Ну, ну, прошу тебя, не пускай слезу, тебе просто ничего сказать нельзя. Хватит с меня трепки нервов на службе. Может быть, даже придется поехать с трудбригадой… А Казда сам виноват, я его предупреждал.

– А у Алека Казды как раз начинаются государственные экзамены! – вздохнула жена.

– Ну и что ж? Его отец ведь еще не в гробу, – нахмурился Мизина и, подумав, добавил: – Живуч, как кошка!

– А ты думаешь, Индржих… ты думаешь…

– Ничего я не думаю! – рассердился он и развел руками. – Ты сразу вообразишь бог весть что!

И вышел в переднюю переодеться к собранию. Жена приготовила ему праздничный костюм и белую крахмальную сорочку, но Мизина решительно отверг все это. Какова идиотка! Надо как раз наоборот. Он вытащил из шкафа заношенное пальто с пузырями на локтях, снял с руки золотое кольцо и заменил золотые очки на роговые. Возражения изумленной жены были пресечены решительным жестом.

– Ладно, все в порядке. Не понимаешь – не суйся.

Хозяйка ресторана «Котрба» – крутобокая буфетчица, «вдова Йозефа Котрбы», – стояла за пивным прилавком, положив пухлую руку на пивной кран. Она удивленно воззрилась на Мизину. Что ему тут нужно?

– Честь труду! – поспешно пробормотал он в дверях и прошел в зал. Пришел он одним из первых, за полчаса до начала собрания. Экая досада, к чему такое подчеркнутое рвение. За председательским столиком сидел какой-то незнакомый человек – видимо, член партийного комитета. Он бросил на Мизину беглый взгляд, невнятно ответил на его громогласное приветствие и продолжал просматривать анкеты. У него было простое, грубоватое, загорелое лицо, чуть выпяченные губы – в общем, как показалось Мизине, довольно приветливый человек.

Мизина оглядел зал, ища, где бы пристроиться, и выбрал столик в углу у окна. За спиной стена и виден весь зал. Он уселся, облокотясь на стол, покрытый застиранной скатертью с трафаретным узором из синих и желтых цветочков. Этот узор он много раз разглядывал на протяжении вечера.

К восьми часам в зал стали собираться люди. Они весело и по-дружески говорили между собой, в помещении зазвучали говор и смех. Мизина внимательно рассматривал всех. Вон тот, носатый, наверняка добряк. А кто председатель? Видимо, этот парень с удивительно светлыми волосами; похоже, что он преждевременно поседел. Вот он садится за председательский столик… Были и знакомые лица. Вон тот юнец живет у нас на пятом этаже. Наверное, студент. Вон советник Боуз из земского комитета, Мизина хотел помахать ему, но не решился… Инженер, что живет напротив, давно носит партийный значок. Вот угольщик из угловой лавки. Хорошо, что мы берем уголь прямо со склада и он меня не знает.

К столику Мизины подсели трое, видимо, рабочих, со спокойными, морщинистыми лицами. Старший простуженно шмыгал носом. Говорили они на самые заурядные темы, все трое оказались железнодорожниками. Мизина дружески улыбнулся им и попытался завязать беседу, но она не клеилась. Тогда он извлек из кармана повестку, положил ее перед собой и стал терпеливо ждать.

Как тут накурено! Синий табачный дым клубился под потолком. Буфетчица со стуком поставила перед Мизиной кружку пива, он хотел было запротестовать, так как пил только минеральную воду, но, заметив, что все остальные не возражают против пива, вовремя прикусил язык.

«Еще и это придется стерпеть! – жалобно подумал он, ибо был ярым трезвенником. – Нализаться тут пивом, как сапожник!»

Светловолосый человек постучал карандашом о пивную кружку, и шум в зале утих.

– Товарищи, начинаем собрание нашей низовой партийной организации. На повестке дня…

А где Гассманиха? У Мизины на мгновение вспыхнула надежда, что ее не будет, и тотчас погасла: в зал торопливо вошла запыхавшаяся Гассманова в черном платке и с рыночной сумкой, которую она всегда брала с собой, когда выходила за пределы своей домовой империи. Переваливаясь с боку на бок, как утка, толкая сидящих в спины, она пробралась вперед и уселась вблизи председательского столика, обратив к залу хмурое, сосредоточенное лицо. Ее величественный вид лишил Мизину последних остатков мужества и выдержки, беспокойство овладело всем его существом, тело как-то обмякло. Что может рассказать о нем Гассманиха, он просто не представлял себе: ведь прежде они едва ли обмолвились парой слов. Но неизвестность только усиливала тревогу. Скорей бы все кончилось! Доклад о международном положении бесконечен! Что там такое говорит о западных державах этот долговязый докладчик? Мизина слушал вполуха и все приглядывался к людям, сидевшим рядом. Вот и родственная душа: советник Боуз, он когда-то был активистом католической партии. «Его положение еще похуже моего», – с удовольствием подумал Мизина.

Раздались короткие аплодисменты, доклад окончен. Мизина тоже усердно хлопал в ладоши. Начались прения. Выступила и Гассманова. Говорила она совсем не на тему, честила реакцию и капитализм, путала и плела с пятого на десятое, то и дело повторяясь, как заигранная шарманка. Мизина сразу заметил, что здесь ее не принимают всерьез и дают ей выговориться, терпеливо ожидая, пока иссякнет ее ораторский пыл. Председателю все же пришлось напомнить ей: «Говори по существу, товарищ Гассманова, и покороче. Другие тоже хотят выступить». Гассманиха сердито помолчала, потом плюхнулась на стул, все еще возбужденная собственной речью. До конца собрания она обиженно молчала и, насупясь, глядела в одну точку.

Когда перешли к приему в партию, Мизина почувствовал, что у него сдают нервы. «Хоть бы знать, какой я по порядку», – думал он, обводя взглядом лица, покрасневшие от жары и волнения.

Придется встать и стоять напоказ перед всеми этими швейцарами и угольщиками! Мизину охватил унизительный страх перед тем моментом, когда здесь, в этом зале, пропитанном дымом дешевого табака, будет произнесено его имя. На службе тебя хоть все знают… а здесь, под злорадными взорами улицы… Страшно, унизительно! Никогда уже я не буду жить для себя, ужасался Мизина; отныне я стану членом организации, сборища которой еще недавно полиция разгоняла дубинками…

Мизина овладел собой и внимательно следил за процедурой приема – фамилия произносилась за фамилией, дело шло быстро: прочтена биография, и собрание охотно поднимает руки. Иным задавали неприятные вопросы, возникал возбужденный спор, некоторые голосовали против. С заявлением советника Боуза вышла заминка: кто-то заявил, что этот господин во время оккупации подавал заявление о вступлении в антибольшевистскую лигу. Ого-го! Толстый советник вытирал белоснежным платком багровый затылок и отражал атаку спрашивающих. «Пришлось подать, товарищи, иначе было не прожить». Он попытался отвлечь внимание собрания пространным рассказом о своей благотворительности во время войны, но из этого ничего не вышло. «А теперь тоже иначе не прожить?» – спросил кто-то. Вновь напряженный момент! Мизине стало жалко советника. Мог же человек ошибиться! Но, совершенно ошалелый, он поднял руку против вместе со всеми, – хотя не имел права голосовать. Тот бессильно опустился на стул и вскоре исчез из зала.

– Товарищ Мизина Индржих!

У Мизины хрустнули колени, он с трудом выпрямился и, побледнев, не сводил глаз с председательского столика. Была оглашена его биография и анкетные данные. «Состоял ли в других партиях?» – «Не состоял», – гордо ответил он. «Никогда?» – «Никогда!» – «Все в порядке. Есть ли вопросы, прежде чем мы проголосуем?.. Вопросов нет?»

Минута молчания показалась Мизине нескончаемой, мучительной. Он отважился взглянуть на Гассманиху. Она сидела на своем стуле, чуть наклонившись вперед, и серьезно смотрела на Мизину, недвижимая, как древний идол. В ее глазах было торжество: привратница заметила волнение Мизины и тешилась видом его напряженного лица. Но она не сказала ни слова. Толстой ручищей взяла пивную кружку и сделала изрядный глоток.

Какой-то пожилой товарищ встал и попросил принимаемого вкратце изложить мотивы, по которым он вступает в партию. Мизина еще днем подготовил речь, где содержались ответы на все вопросы. Он долго и со свойственной ему методичностью составлял этот текст, сейчас лежавший у него в кармане. Поправив пальцем очки, он начал приятным, убедительным голосом, выдававшим бывшего участника любительских спектаклей.

– Уважаемые товарищи, охотно и от всей души готов рассказать вам, как я, простой труженик, после долгих и подчас мучительных поисков, пришел к решению, которое стало одним из поворотных пунктов моей жизни, исполненной труда и лишений. Мне, как и тысячам других наших людей, честных чехов, открыли глаза величественные исторические события победоносного февраля, и вот я стою тут, перед вами, в числе тех, кто обращается за товарищеским доверием, прося оказать ему величайшую честь, на какую может претендовать гражданин нашей страны, – быть принятым в нашу славную, победоносную и всевозрождающую партию…

Он перевел дыхание и с пылающим лицом продолжал речь, уже увереннее нанизывая периоды, как актер в монологе. Он проникновенно рассказал о своем безрадостном детстве в бедной семье железнодорожного сторожа, упомянул о прачке-сестре, о своем участии в первой мировой войне и о своей честной канцелярской карьере, которая, в условиях эксплуататорского режима, далеко не соответствовала его способностям и усердию. Перечислив своих наиболее бедных родственников, он благоразумно умолчал о тещином доходном доме, на который уже двадцать лет точит зубы.

Говорил он умело: когда нужно, склонял голову, словно охваченный грустными воспоминаниями, когда нужно, патетически возвышал голос. Речь была длинная, рассчитанная на то, чтобы растрогать женщин и вызвать одобрение мужчин. Но Мизина не достиг ни того, ни другого. Он окинул взглядом лица и прочел на них только одно: нетерпение. Люди хмурились, слушая его, и глядели замкнуто и неприветливо. Председатель попросил Мизину говорить покороче. Тот слегка поклонился и, несколько разочарованный, закончил свое выступление, сел, выпил пива и скромно притих. Он смутно сознавал, что его речь не попала в цель и скорее вызвала недоверие и антипатию. Почему? Непонятно! А впрочем, к чему ломать голову? Мотивов для отвода не было, все, в том числе и Гассманиха, проголосовали «за».

Собрание кончилось через час, и этот час показался Мизине нескончаемым. Он сидел за недопитой кружкой пива, ослабев от напряжения, которое чувствовалось даже в кончиках пальцев. Скорей бы конец! Уйти раньше он не отваживался и сидел, ласково улыбаясь соседям по столу.

В заключение пели «Интернационал». Мизина, выпрямившись, стоял за столом, лицо у него было торжественно-серьезное. Он беззвучно открывал рот, потому что не знал слов, но не петь было нельзя.

Когда все начали расходиться, он пробрался к светловолосому председателю парторганизации, еще раз выразил ему свои чувства и спросил, будут ли его теперь приглашать на собрания. Сделал он это для того, чтобы показать себя, так как прекрасно знал, что отныне его, к сожалению, приглашать будут.

– Не беспокойся, товарищ, – усмехнулся председатель и лукаво посмотрел на него. – От собраний ты теперь не избавишься.

Хитрый ответ: понимай как знаешь! Мизина принял его как шутку и принужденно улыбнулся.

– А ведь мы знакомы, – раздался за его спиной голос Гассмановой. Мизина, вздрогнув, обернулся и сделал удивленное лицо.

– Так вы тоже вступили к коммунистам? – осведомилась она ядовито. Мизина поспешил заговорить, боясь, как бы она не сболтнула лишнего.

– Я… м-да… я понял, что… я, пани… то есть товарищ Гассманова, вы же знаете, что я…

– Вот видите, – укоризненно прервала она. – А могли бы уже давно быть в партии. Я ведь вас агитировала.

«Врет, – подумал он с отвращением, – никогда и не заикалась на этот счет». Но он не возражал и стоял с видом виноватого школьника.

По дороге домой Мизина все еще с отвращением думал об этом собрании. Проклятое время! Придется быть на «ты» со всеми этими типами… Даже с Гассманихой. Ему, человеку с высшим коммерческим образованием! Он шел налитый скверным пивом, раздувшийся, как утопленник, измученный, униженный, злой. Сделав крюк, чтобы обойти Гассманиху, которая вразвалку шествовала со своей рыночной сумкой, – еще пришлось бы завязать с ней разговор, хватит с него на сегодня! – Мизина неверной рукой всунул ключ в парадную дверь и живо взбежал по ступенькам. Домой, скорей домой, захлопнуть за собой дверь, дважды повернуть ключ и быть в безопасности! Здесь он снова становится самим собой, Индржихом Мизиной, паном Индржихом Мизиной!

В прохладной ванной он прополоскал рот, чтобы избавиться от непривычного привкуса пива, основательно вымылся и, надев свои любимые шлепанцы, прошел в спальню. В передней он столкнулся с перепуганной дочерью. Иржина что-то забормотала, но он прервал ее решительным жестом. Завтра, завтра, барышня! Сейчас я не хочу нервничать перед сном, это нездорово, а завтра, погоди, я задам тебе жару, чтобы не шлялась.

Супруга ждала его в постели, воздев очки на нос. На перине лежала раскрытая брошюра духовного содержания: видимо, супруга молилась. Теперь она поглядела на мужа с озабоченным и опасливым видом. На щите или со щитом? Мизина еще раз хладнокровно отметил про себя, что связал свою жизнь с некрасивой и очень глупой женщиной. А как она постарела! Зато превосходно стряпает, прямо-таки виртуоз в этом деле. В годы, когда человек уже отбросил иллюзии юности и живет неприкрашенной реальностью, это что-нибудь да значит! Как бы сейчас выглядела его быстроногая Бедржишка? Э-э, что говорить!

– Почему не спишь? – проворчал он.

Пружинная сетка прогнулась под ним, и постель приняла его в теплые объятия. «Отличное изобретение – кровать, – с наслаждением подумал Мизина. – Тот, кто ее изобрел, сделал великий вклад в мировую цивилизацию». Та-ак! Все мирские заботы оставить за дверью и смежить глаза. Но перед тем как заснуть, он повернулся к супруге, чтобы предотвратить ее глупые вопросы.

– Помолилась и спи! Хватит того, что все это свалилось на меня! Знали бы вы, что мне пришлось перенести. Ради вас! Фу, весь мир идет к гибели!

10

Вода подточила плотину, из нее выпал камень и увлек за собой другие… Но плотина еще держится. И все же Брих чувствовал, что какое-то незримое течение вторгается в его жизнь, подобно подземной реке, которая подтачивает фундамент.

Теплые весенние сумерки спустились на дворик и выманили из квартир обитателей дома на Жижкове. Две соседки, подбоченясь, судачили у водопроводной колонки, вода, звеня, наполняла жестяное ведро. Они кивнули Бриху в ответ на его приветствие и молча глядели ему вслед, пока он не вошел на лестницу.

Заурядный жижковский дом жил дружной добрососедской жизнью. Здесь обитали простые, неимущие люди, в теплые вечера они не стеснялись вслух обсуждать свои дела на общей галерее. Брих знал большинство из них в лицо, но мало с кем общался. Получердачное окно пятого этажа сейчас ярко освещено, оттуда слышится смех, пение и звуки гитары: у художника, видно, собралась веселая компания – спрыснуть удачно проданную картину. В окне домовладелицы, старухи в черном, величественно сидит ангорская кошка и изумрудными глазами глядит в синие потемки, наполненные манящими запахами весны. С домовладелицей Брих встречался только тогда, когда переступал порог пропахшей нафталином квартирки, чтобы уплатить за комнату. Старуха жила, погруженная в воспоминания о далеком прошлом, тихая, как мышь. Ее не беспокоили крики детей на галерее, она была почти совсем глухая. Бриха она принимала со старомодной учтивостью, усаживалась на скрипучую кушетку и прикладывала руки к уху. «Говорят, будут отнимать дома, – кричала она, как все глухие. – Коммунисты! Пускай берут, мне с ним одно мученье. Хорошо, что мой покойник не дожил до этого, он бы ни за что не примирился. А что нового, молодой человек? Говорят, будет война? Опять? Опять, я говорю? И почему это люди такие беспокойные?.. Пошла прочь, Саломея! – гнала она кошку. – Сколько раз я тебе говорила: не садись на кружевную салфетку, порвешь ее когтями, дурочка!»

Брих всегда старался поскорей выбраться из этой затхлой квартирки.

…Старенький теннисный мяч выкатился из коридора, покатился по кафельному полу галереи и, бац, полетел во двор. За ним выбежала светловолосая Аничка и надула губки, собираясь разреветься. Патера в клетчатой рубашке с засученными рукавами вышел на галерею и взял девочку на руки.

– Не хнычь, – сказал он, покачивая ее. – Мы найдем его во дворе. А теперь марш в кровать, таким мышатам, как ты, давно пора видеть девятый сон. – Он заметил Бриха, спустил девочку с рук и слегка шлепнул, загоняя домой. – А-а, сосед! У нас лежит для вас посылка. Почтальон принес и оставил жене.

Он зашел к себе и принес Бриху объемистый, но довольно легкий пакет, перевязанный шпагатом. Брих прикинул его на руке.

– Что бы это могло быть?

– Вот этого уж я не знаю, – хитро усмехнулся Патера. – Видно, деревенская тетушка зарезала свинью и вспомнила о вас.

– Такой благодетельной тетушки, к сожалению, не существует.

Они с минуту стояли, беседуя. Бриху было легко с Патерой, в нем чувствовалось душевное здоровье и равновесие, рука у него была, как корка свежеиспеченного хлеба, шершавая, теплая.

– Ну, спасибо. Отличный вечер, а?

– Да, – кивнул Патера. – Даже жалко становится, что ты не моложе лет на десять. Взять бы девушку да закатиться с ней на Петршин. А вместо этого надо паять бак для белья, течет, подлый.

Он почесал голову и вернулся домой.

У себя в комнате Брих сорвал обертку с загадочного пакета. Внутри оказался красивый глобус, похожий на тот, что был у них в географическом кабинете жижковской гимназии. Еще мальчишкой он мечтал о таком глобусе. От легкого прикосновения глобус завертелся на оси, желтые континенты слились с синью океанов в пеструю полосу.

На дне картонки лежала записка. «Не правда ли, земной шар так велик? Вперед, в свободный мир!»

Больше ни слова. Брих повертел записку и расхохотался. Глупейший подарок, ясно, от кого он! Брих подержал глобус в руке. Мир, весь мир! Как он мечтал поездить по свету. Вот Франция, прекрасная Франция, вот Атлантический океан, Огненная Земля и острова Рождества, вот необъятные просторы Советского Союза, Рио-де-Жанейро и Шанхай, Каракас, маньчжурские сопки и далекая пустыня Гоби – великий, безграничный, взбудораженный земной шар. Вот он, у меня в руках!

На другой день с утра шел дождь. Капризный ветер гнал над крышами насыщенные влагой облака, выжимая из них грязноватую влагу. Апрельский дождь то начинался, то переставал, он монотонно выстукивал минорную мелодию по жестяным карнизам, водосточные трубы захлебывались потоками воды.

Брих поднял голову от столбцов цифр и сделал открытие: Мария Ландова не носила больше роговых очков. Выглядела она необычно, и ее задумчивые глаза словно бы посветлели. Брих не успел поразмыслить о причинах этой метаморфозы: дядюшка вызвал его в «аквариум» и подвалил еще кучу работы. Казалось, он хотел заездить племянника. Казды сегодня в «аквариуме» не было: жена утром звонила, что он не встает с постели.

– Так, так, – покачал головой Мизина после этого звонка. – Боюсь, что он уже не жилец…

И он вздохнул.

– Тогда вы получите повышение, – небрежно заметил Брих.

– Почему ты так думаешь?

– Ну, это же естественно. Особенно после того, как вы вступили в партию.

Дядюшка мечтательно поглядел в окно. Потом заложил пальцы в проймы жилета и зашагал по комнате, остановился около Бриха, сделал возмущенное лицо и ткнул ему пальцем в живот.

– Вот таковы вы, молодые: сплошной цинизм. Черт вас разберет! Кстати, заходила к тебе вчера вечером наша Иржина?

Брих не знал, что ответить, он догадывался, что Иржина сослалась на него, но не стал лгать и отрицательно покачал головой.

– Так я и думал! – удовлетворенно кивнул дядя. Он украдкой оглядел отдел и, видя, что Бартош, склонясь над столом, усердно трудится, нагнулся к племяннику.

– Ужас, что творится! Гибнут основы цивилизации, разлагаются нравы…

– Это я уже слышал от вас сто раз.

– Ну, и что же! – хрипло возразил Мизина. – Это правда, и я не перестану повторять ее. Не нравишься ты мне, Франтишек, в последнее время! Делаешь глупости! А моя дочь! Смотрю я на нее и думаю: «Кто же ты? Какие принципы признаешь? К чему стремишься?» Уважение к традициям, к семье, к законной собственности – все это теперь трын-трава. Взамен них жестокость, безжалостность. Что для вас авторитеты? Я, бывало, уважал родителей, уважал старших и начальство. А вы? Ладно, оставим это, сейчас не время… Кстати, завтра вечером приходи к нам ужинать. У Иржины день рождения, так что никаких отговорок, баста!

Когда Брих вернулся к своему столу, Бартош перебросил ему письмо в белом конверте.

– Какое-то любовное послание, – пошутил он. – Мне дали его для вас внизу, в экспедиции.

– Едва ли любовное. Этот вид корреспонденции не по моей специальности, – отшутился Брих. Он взял письмо и равнодушно поставил его рядом с отрывным календарем. Наверное, очередное домогательство Ондры, неинтересно! Сегодня Ондра уже звонил и подробно рассказывал о предстоящем путешествии, разумеется так, что если бы даже кто-нибудь услышал, не понял бы ни характера поездки, ни ее цели. А вчера Брих получил по почте роскошный атлас и проспекты «Чедока»^[23], рекламирующие красоты Франции и Швейцарии. «Усердствует, – пренебрежительно подумал он. – Глупо!»

Позавтракав, он вскрыл конверт и сперва даже не смог толком прочесть письмо. Взгляд его блуждал по густо исписанной странице и никак не мог уловить смысл фраз. Брих начал снова: «Долой коммунистическую диктатуру!»

Ему показалось, что из-за стола напротив на него устремился любопытный взгляд. Брих испуганно поднял глаза и встал, сунув письмо в карман. Прочь отсюда, от любопытных взглядов! Он вышел в коридор и заметил, что ускоряет шаг чуть ли не до рыси.

«Куда же я?» – мелькнуло у него. И ему стало стыдно. Как это глупо!

Брих вошел в уборную и там, в пахнущей нафталином полутьме, перечитал письмо раз, потом другой. Листок дрожал у него в руке, приходилось подносить близко к глазам.

Листовка была написана умно. В ней не было противной смеси бессильной злобы и страха, характерных для подобных произведений этих дней. Она скорее напоминала серьезную политическую статью. Автор с научной объективностью учитывал плюсы противника, хладнокровно отделял их от минусов, вдумчиво взвешивал и оценивал, прежде чем сделать веский и уничтожающий вывод: долой диктатуру!

Шли вопросы и ответы! «Вы за демократию? Да, но не за такую, какую коммунисты навязали нашему народу. Масарик говорил: демократия – это дискуссия. Вы за социализм? Да, но за такой, при котором будет свобода и терпимость к инакомыслию…» Следовал краткий экскурс в историю чешского народа, подтверждавший, что чехам всегда были свойственны свободолюбие, любовь к правде и традиции героического сопротивления насилию. Выразительными цитатами были показаны гуманные идеалы Масарика и его резкое осуждение большевизма. «Чех! – говорилось дальше в листовке. – Новая эпоха тьмы^[24], в которую ты ныне ввергнут, зовет тебя к действию! Из малых ручейков возникнет мощный поток всенародного отпора террору и произволу, диктуемым извне. Если ты, чех, настоящий человек, христианин, демократ, подлинный социалист, не жди освобождения только извне, со стороны, действуй сам. Мы не хотим нового бессмысленного кровопролития, но нужно показать коммунистам истинную волю народа!»

В конце было приписано печатными буквами: «Если ты хочешь, чтобы наша прекрасная родина вновь обрела свободу, свободу для всех, перепиши эту листовку на машинке в пяти экземплярах и разошли их своим знакомым, которых считаешь надежными. – Аноним также предупреждал, что ведется точный учет того, кто как поступает с этими листовками (ты тоже должен отметить у себя, кому их пошлешь). – Если же ты не передашь ее куда следует, то сам пеняй на последствия этого после освобождения. Час расплаты близок!»

Итак, угроза! Эта приписка обозлила Бриха. Он вспомнил, как его мать получила однажды такое же «цепное письмо», (разумеется, религиозного содержания), вспомнил, как она переписывала его под тусклой желтой лампочкой своими измученными, изъеденными содой и мылом руками, – лишь бы их не постигла беда, как она постигла те семьи, которые пренебрегли этим благочестивым начинанием. В письме были упомянуты наказанные грешники: владелец мясной лавки К. богохульно отозвался о священном послании и завернул в него мясо. Через год его девочка умерла от менингита – вот она, карающая рука господня!