Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)

Брих заговорил с ней на беглом английском языке – Рия одобрительно кивнула, отпила глоток коньяку из пузатой рюмки, усмехнулась. Известно было, что эта девушка крадет всякие мелкие вещи: сахарные щипчики, ложечки, случалось ей утащить даже вечное перо из чьего-нибудь кармана. Ее это забавляло. На другой день честные Калоусы возвращали украденное с сопроводительными записочками – мол, по странному недоразумению… и так далее. Таким образом, они извиняли удивительную склонность своей дочери, и Рия спокойно продолжала свои воровские забавы.

Бориса Тайхмана Брих немножко помнил – встречались в коридорах юридического факультета. Для Бориса же лицо Бриха было слишком незначительным, тем более что тот не был ни его соратником по питомнику Рансдорфа, ни приятелем. Непоседливый человечек с птичьей физиономией оказался братом Бориса, Камилом, известным любителем и коллекционером старинного фарфора. Рядом с Камилом скучала его любовница, на кукольном личике которой, обработанном ежедневными массажами, в редкостной гармонии сочетались рекламная красота с бездонной пустотой души.

– Вы играете в бридж? – томно осведомилась она.

Брих отрицательно мотнул головой, чем пробудил в ее лениво-чувственных глазах почти интерес. Она быстро повернулась к своему покровителю:

– Камил, угости меня сигаретой. Почему ты не взял. «Пэлл-Мэлл», ты же знаешь, в последнее время я не выношу американских. От них голова болит.

Зашумел разговор, состоящий из гудения мужских и щебета женских голосов; временами вспыхивал смех. Звенели бокалы.

Слова, смех, платья, перстни, сигареты, граммофонная музыка… Брих слонялся среди всего этого и чувствовал себя лишним; жевал бутерброды, запивал их дорогим вином и немножко скучал. Входили еще люди, имена некоторых он знал – они красовались на вывесках магазинов в центре Праги. Дамский салон мадам Ружковой! Была здесь и молодежь с теннисных кортов, и завсегдатаи горных гостиниц, хорошенькие бездуховные личики, безупречного покроя костюмы, болтовня, как в барах.

Брих остался незамеченным – и это его не огорчало. Он слушал.

«Ты еще учишься?» Спрошенный, плечистый молодец, отложил граммофонную пластинку на приемник. «Нет, я теперь там только гастролирую. Не перевариваю их марксизм – да и можно ли сдавать коллоквиум, когда у тебя на шее Надя? Абсурд, говорю я, абсурд!» – «Не знаю, что вы имеете против него? Мэсон великолепен…» – «Видно, тебе нравятся его садистские губы», – послышался в сторонке девичий голосок. «И так он его побил, что с ним два дня невозможно было разговаривать. Слышно, у него не выходит хук – не смешно ли?» – «Приходи послушать, зятек прислал из Брюсселя: Стен Кептон, Глен Миллер, все звезды…» – «Раж-то каков? Молодец, правда? Папа сказал, он хитрый, как десять чертей, и рука у него длинная! Понимаешь – импорт-экспорт…»

А рядом: «Моему парню не дают учиться! Говорю ему: да вступи ты в их партию! Не приняли. Лодырь он, дескать. А я за него честные денежки плачу!» – «Как вы поступите с виллой в Сенограбах? Никогда не забуду тех летних вечеров! И эти ваши – как вы их называете? Глиссады? Изумительно!»

«Да они и до слета не продержатся! Бездари! Вот разрушать, на это они мастера, а впрочем… Ха!» – «Вы обратили внимание на Тибурову, дорогая? Вся в черном! Ну конечно, – такая трагедия… Как, вы не знаете? Отец у них застрелился, когда пришли его национализировать. Ушел к реке и там пустил себе пулю в лоб. Он – на их совести!»

«А вы как?» – «Я? Никак. Отнимут у меня все, возьму Аленку, и переселимся мы под Ирасеков мост. И на дощечке напишу: «Вот во что коммунисты превращают людей!» – «Они хотели, чтоб я работал на них, готовы пальцами выковырнуть каждого, кто хоть в чем-то разумеет. Предложили пять тысяч – забавно, правда? Нет, лучше подождать, недолго им хозяйничать, пока Запад терпит». – «А вы слыхали про Патека? Я имею в виду молодого. Я сказал ему, чтобы он плюнул на них, и знаете, что он мне ответил? Что они правы, его отец – эксплуататор, и что сам он даже поедет на какую-то стройку… Слаба рука у Патека-старшего, я бы своему парню шею свернул!»

Молодежь желает танцевать! Стол отодвинули в угол, превратив столовую в дансинг. Расхныкался саксофон с пластинки, заскулили кларнеты, под глухие удары барабана соединились в трясучем подпрыгивании две-три пары. Под конец остался один Борис с обесцвеченной блондинкой, остальные обступили их, стали хлопать в ладоши в такт судорожной пляске – а те покачивались на месте, с одурманенными взорами, с оскаленными зубами.

«О, Зузанна, Зузанна! – грубым голосом пела певица с пластинки. – О, Зузанна!»

6

Последними пришли какой-то мужчина со стройной, высокой женщиной. Мужчина – верзила с удлиненным черепом – оказался иностранцем, корреспондентом одного из западных агентств печати. Этого человека с лицом постаревшего мальчишки, вымуштрованного, по-видимому, в лучшем колледже, влекли в Чехословакию сложные интересы. Он держался приветливо, и лишь проницательный наблюдатель мог уловить в его вежливости оттенок жестокого пренебрежения. Он мог быть одновременно разговорчивым – и молчаливым, веселым – и холодно-чопорным: образец британского деятеля, воспитанного для колоний.

Этот человек слабо пожал руку Бриху, пробормотав свое имя:

– Гиттингс!

И не обнаружил никакого удивления по поводу правильной, хотя и несколько неуверенной английской речи Бриха. Вероятно, он считал владение английским языком чем-то само собой разумеющимся для гражданина незначительной малой страны. Брих подметил, как Гиттингс втихомолку потешается над дамочками, которые выдавливали из себя какие-то маловразумительные слова, отдаленно напоминающие английские. «Oh yes, certainly»^[26], – кивал он в ответ, а глаза у него лукаво поблескивали. В этом пестром обществе он, вероятно, чувствовал себя гением среди идиотов.

На женщину, пришедшую с Гиттингсом, Брих поглядывал с интересом. Она не отходила от своего спутника, который выказывал ей явную почтительность; но Раж перехватил ее и сам представил гостям. Женщина была очень красива: русые волосы ниспадали на ее хрупкую шею, при разговоре она слегка щурила свои выразительные глаза и успевала отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы с улыбкой удовольствия, с совершенным самообладанием. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, чем она отличалась от прочих женщин, которые судорожно старались быть элегантными и остроумными, переигрывали и делались смешными. Среди могучих мужчин она казалась газелью среди бегемотов. Когда Брих подал ей руку, она прищурила глаза; рука ее была невесома, словно кисейный платочек, и холодна.

– Эвочка, это наш Франтишек, – с неприятной фамильярностью представил его Раж и продолжал прерванную болтовню.

Брих внимательно посмотрел ей в лицо.

– Как вы слышали, я – их Франтишек, – сказал он с легкой улыбкой.

Не успела она ответить, как ею завладела стайка дам, а к Бриху обратился Ондра:

– Ну как, брат, не скучно тебе у нас? Народу многовато, я даже малость испугался. Знаешь что, пойдем-ка в кабинет да выпьем за старую дружбу!

Он взял Бриха под руку и повел к бару; разлил по рюмкам золотистый мартини и поднял свою.

– Кто эта женщина? – полюбопытствовал Брих.

– Ага! Что скажешь – великолепный экземпляр, правда? А умна!

– Откуда ты ее знаешь?

– Это долго рассказывать. Познакомился я с ней года два тому, когда она вернулась в Чехословакию, и с тех пор она не раз бывала мне нужна. Но оставим это, лучше выпьем. За что, старик? Давай хотя бы – за твою свободу? Чтоб поскорее вернулась к нам, согласен? Демократия, свобода, чистый воздух без коммунистов, воздух, которым можно дышать!

Брих молчал, ему не хотелось поддержать тост Ондржея – он звучал насмешкой. Молча опорожнил он рюмку и вернулся в гостиную, сел в кресло под пальмой. Немножко кружилась голова – он не привык к алкоголю. Из кабинета доносился веселый голос Ража, и через дверь видно было, как он, повязав белый фартук, манипулирует у бара блестящим шейкером: мастер по коктейлям! А вокруг него – смех, ободряющие выкрики гостей…

– Друзья, честные демократы! – разглагольствовал Раж. – Я приготовлю вам на прощанье нечто такое, чего вам не забыть никогда!

Брих перестал вслушиваться; курил с усталым видом, он был подавлен. Чудовищный день! Брих перебрал в памяти все, что навалилось на него с сегодняшнего утра. Листовки. Глаза Бартоша. Дядя, и Казда, и Иржинка, и…

И Патера! Брих закрыл глаза ладонями. Представил себе Патеру под землей, в шахте, с измазанным улыбающимся лицом. Опустил голову на грудь – ему казалось, будто весь он – в вязкой грязи. Уйти?

– Можно? – услышал он над собой; поднял покрасневшие глаза, поморгал с довольно глупым видом.

Эва. Она явно собиралась подсесть к нему, он вскочил, с готовностью пододвинул ей соседнее кресло. Повеяло слабым ароматом духов.

– Предупреждаю вас, – не слишком любезно выговорил он.

– О чем?

– Боюсь, я не веселый человек.

– А если я ищу разнообразия? – она ободряюще улыбнулась. – Смотрите: все они наверняка воображают, что очень остроумны.

– В таком случае разнообразие вы обнаружили, – кивнул он. – Я – весьма экзотический зверь. – И на удивленно поднятые брови Эвы объяснил. – Вы умеете молчать? Представьте: у меня нет ни прибыльного торгового предприятия, ни процветающей фабрики, назначенной к национализации. Не правда ли, странно?

Эва рассмеялась мелким горловым смешком.

– По-видимому, вы о них дурного мнения?

– Вот именно так.

– Я тоже. Хорошего они не стоят: кормятся отбросами и жиреют на них. Назовите кому-нибудь из них, ну, хотя бы… имя Франц Кафка – они и не слыхивали. А вы, ручаюсь, слыхали.

– Быть может.

Эва с интересом заглянула ему в лицо и тряхнула головой.

– Однако их можно извинить. Кто хочет заработать много денег, не смеет отвлекаться. Делать деньги – это сложная специализация. Но поговорим лучше о вас.

– Вы серьезно? Ведь мы – среди людей, которые уже разучились интересоваться друг другом! И потом, я скучен. Я вас предупредил. Что вы хотите услышать? Вероятно, что вы – красивы? Так это вам уже известно.

Она рассерженно откинулась в кресле.

– Бррр, это больно! Боюсь, теперь вы пригласите меня танцевать.

– Не беспокойтесь, вряд ли. Я вас предупредил и умываю руки, как Пилат. Вечерами я обычно решаю кроссворды – пущусь теперь разгадывать вас. Вы меня заинтересовали, и я задаю себе вопрос, хотя он и дерзок: кто вы? К этой компании вы не подходите.

– Пожалуй, теперь и я должна отплатить вам предупреждением. Послушайте, у меня такое впечатление, будто вы за мной ухаживаете. В общем… я согласна, но с одним условием: купите мне на ярмарке пряничное сердечко с надписью: «Вечная любовь». А какой приз вы настреляете для меня в тире? Иначе – какой же вы ухажер? Видите, я требовательна! Довольно вам, чтоб отказаться и не рисковать?

– Я ничем не рискую – рискуете только вы. Подумаешь, один скучный вечер! А кроме того, не верю я вашему цинизму. Это – оборона, панцирь против всего, что ранит. Циник – обычно человек, у которого есть ранимые места, вот он их и защищает. Неприятно только, что при этом он ранит других, и его защита иной раз – нападение. Трудно ему живется.

– Где вы это вычитали? – живо поинтересовалась она, наклонившись.

– Не помню. А что?

– Не хотите же вы убедить меня, что есть еще люди, способные сами что-то придумать? Все остроумное и мудрое уже было когда-то написано. Возможно, вы правы, но нее это куда сложнее! – Улыбнулась устало. – И все же: с вами не скучно. Вы даже заинтересовали меня, один из всех этих добродушных отцов семейств. С вами приятно разговаривать. Вы ведь все знаете, не так ли? Любопытно, какую цель вы этим преследуете? Хотите, чтоб я стала вашей любовницей?

Брих изумленно воззрился на нее – такая откровенность его покоробила.

– Вы так меня поняли? Неужели простой интерес к человеку представляется вам такой роскошью?

– Да нет! Это я на всякий случай предупредила вас – как и вы меня, не более.

Они разговорились как старые знакомые. Эва рассказывала о себе с поразительной откровенностью, а он все меньше и меньше понимал ее. Расспрашивал, о чем только мог, стараясь сохранить необычность беседы. После небольшой паузы спросил:

– Слышите пластинку? Это поет Поль Робсон. Как странно. Сынки богачей слушают и – растроганы. Чтобы птица пела, надо ей выколоть глаза… Вы говорите по-английски?

– И порядочно, – ответила она с лукавой усмешкой. – Я ведь всю войну прожила в Лондоне, до сорок шестого. Довольно?

– Замужем?

– Какое это имеет отношение к сказанному?

– Кое-какое имеет. Эта песня – жалоба негра, закабаленного белыми людьми.

– Послушайте! – новый интерес пробудился в ней. – Вы коммунист?

– Нет.

Она вздохнула с некоторым разочарованием.

– Жаль! Я бы хотела поговорить с настоящим коммунистом. Стало быть, вы, как нынче говорят, – реакционер?

– Дешевый ярлык. Я его отвергаю. И не просите, чтобы я вам объяснил. Это очень сложно, и вы, быть может, будете смеяться. Я пытаюсь заполнить пропасть людьми… но оставим это!

Он тряхнул головой и замолчал.

– Не старайтесь быть оригинальным, – упрекнула его Эва. – Не надо. Я поняла, вы – не пустышка. Но знаете что? Принесите-ка мне выпить.

К ним подкрался комичный человечек, подвижный, как персонаж водевиля; тщательно подстриженные усики напрасно пытались прикрыть заячью губу. Со старинной галантностью человечек поклонился Эве:

– Приветствую вас, милостивая пани! Все еще в этой неприютной атмосфере?

– Тише, пан инженер! – осадила она его с наигранной серьезностью и незаметно показала на Бриха. – Этот господин, знаете, из полиции и, быть может, завтра явится забрать вас!

Озорно усмехаясь, она избавилась от испуганного человечка.

Брих встал, пошел за вином.

В кабинете у бара шли дебаты в мужском кружке. Хозяин говорил сам, опираясь локтями на прилавок:

– Ерунда… Хотеть делать дела тут – просто ребячество! Утопия, пан фабрикант!

– Да нет же! – возражал его оппонент. – Хорошие листовочки, шепотки, беспорядки на заводах, смута… Меры, испытанные во время войны!

– Война… – с пьяным ужасом пробормотал седой, почтенного вида человек; его неподвижный взор был устремлен в пространство, губы кривились, и весь он покачивался на высоком табурете. – Снова такие жертвы…

– Это в вас заговорил врач, – Раж успокаивающе похлопал его по плечу.

– И пьяный к тому же, – согласился седой; хрипло засмеявшись, он церемонным жестом поднял рюмку, подержал ее перед глазами. – Видите – не дрожит! Хирургу нужна твердая рука. Как и политику…

– Не думал я, что и хирурги бывают сентиментальны, – с этими словами Раж подлил ему коньяку. – Что же касается политиков, особенно наших, то это уже доказано неопровержимо…

– Вот мой диагноз: после опьянения – нравственное похмелье, – угрюмо проворчал врач и трясущимися пальцами провел по седым волосам. – Неприятное осложнение…

Мало кто заметил коротенькую сценку, разыгравшуюся в холле. Борис Тайхман, обследовав всю квартиру, выскользнул из больших комнат, нашел убежище Ирены, вломился к ней и, застав ее перед зажженной лампой, пристал с хмельными речами и хвастовством. Ирена выбежала в холл и тут столкнулась с мужем, который нес под мышкой блок сигарет.

– Ондра!

Раж остановился, выслушал ее – и гнев прочертил морщинку у него на лбу.

– Подожди здесь, – твердо сказал он ей, отнес блок в кабинет и тотчас вернулся, чтобы навести порядок. Легкое опьянение породило в нем ярость – кто-то посмел поднять глаза на женщину, с которой он живет!

Преступника он застал в холле – Борис с удрученным видом стоял перед Иреной, а увидев Ража, не смог подавить дрожь. Прямо как провинившийся школьник.

– Не трогай меня, – тихо проговорил он, чувствуя, как от яростного взгляда Ража у него слабеют руки.

Ондра схватил его за запястья, стал дергать, шипя в лицо:

– Трусливая тварь! Думаешь, я тебя не раскусил, и уже давно? Теперь с этим покончено! Не был бы ты пьян, выволок бы я тебя на улицу и шею свернул! И нечего дрожать! Собирайся да проваливай отсюда, или…

Повелительным жестом он указал Борису на дверь и ушел к гостям. Ирена заперлась в своей комнатушке, а Борис все торчал, как пришитый, в пустом холле. Закрыл руками перекошенное лицо. Выгнали! А с какой насмешкой она смотрела – заметил? Трус, – швырнули ему в лицо. Как мальчишке, который описался от страха перед кулаком мужчины, об такого и мараться не стоит…

Борис бежал, хлопнув дверью. Трус! – свистело у него в мозгу. На улице он остановился, привалясь спиной к ограде, ему казалось – сейчас он рухнет прямо на камни, разрыдается от бессильной злобы. Может, вернуться, при всех вытащить заряженный револьвер – вот он, в кармане! – и стрелять. Стрелять! Ужас, смятение! Это Борис стреляет! Женщины визжат от страха…

Он перевел дыхание, опустил голову. Нет – он и этого не сумеет. Он всегда чувствовал это в себе, заглушал дикими выходками, ребяческим хвастовством, и вот теперь… теперь это вышло наружу. При ней! Кого он ненавидит больше – ее или его? Он так был подавлен своим позором, что не мог понять.

Отлепившись от ограды, двинулся вперед. Нет! Он им еще покажет! Соберется с духом и, прежде чем уехать, совершит нечто ошеломляющее. Нечто такое, от чего у них дыхание перехватит. Потрясет весь мир! Ненавидит, ненавидит все и вся! Докажет им и себе, что…

Он шел, шатаясь, наткнулся на фонарный столб – и вскрикнул в невольном испуге.

А Брих все еще сидел под пальмой рядом со своей странной собеседницей. Разговаривали, умолкали… Эва откинула голову на спинку кресла – она устала. Часы в спальне пробили полночь. Что мне тут нужно? – думал Брих. Реальность ли все это? Невольное воспоминание – и перед ним снова всплыло лицо Патеры. Казалось, с той минуты, как Патера нерешительно постучался к нему сегодня, прошла чуть ли не вечность, и он, Брих, пролетел за это время неизмеримое пространство, разделяющее два мира. Патера – и эти люди! Где же мое-то место? Здесь? И зачем я болтаю с этой женщиной? Что может она сказать мне? Да, интересна, приятна, волнует – Брих оглядел ее со стороны. Кто ты такая? Каким ветром тебя занесло сюда? Тебе тоже не место здесь! Заметил: у нее большой рот, чувственные ноздри. Губы – определенно злые.

– О чем задумались, доктор? – спросила она, нарушив течение его мысли.

– Откуда вы знаете мое звание?

– Чего я только не знаю. – Она усмехнулась. – Но ответьте на мой вопрос.

Он пожал плечами:

– Да ни о чем интересном – быть может, об истине. Где она? Здесь, в этом? – он обвел рукой полукруг.

– Тем не менее вопрос интересный. Хотя я никогда об этом не задумываюсь. Но скажу вам: если и есть истина, то, уж во всяком случае, – не здесь. Можете смеяться.

– Не над чем. Скорее поражаться впору. Это ведь и ваша…

– Вы уверены? Не путайте две вещи. Одно дело мировоззрение – оно не налагает обязательств. А вот жизнь, единственная, – обязывает. И я, признаюсь, не могла бы жить без денег. Это, конечно, дурно, да?

– Это печально. Утратить всякую веру и жить вопреки своим убеждениям… Я так не смог бы.

– Вы умны. Да, это печально. Но коли уж как-то живешь, незачем лгать, что живешь правильно. Правда печальна, как видите. Но ведь не обязательно всегда жить в собственном доме – иной раз подойдет и гостиница, если она с удобствами. Порой мне хочется… ах, нет, глупости! Эти же, другие, здоровы, сильны, полны жизни. Они ничего не боятся! Но, возможно, я наивна.

Брих удивленно вскинул голову:

– А вы боитесь? Чего?

– Что вы хотите знать? Вероятно, вы меня переоценили. И почему, собственно, я разговариваю с вами так открыто? Разойдемся – и конец. Но поздно уже. В сущности, я боюсь всего. Быть может – старости. Холодного зеркала. Отчужденности. Она везде! Говорят, надо жить так, чтоб легко умиралось. Не скажете ли, как это делается?

– Наверное, так: жить ради других, жить правдиво, жертвовать собой…

– Я уже сказала вам, что – быть может – считаю истиной. Она – в руках бедняков. А для меня быть бедной значило бы плохо распорядиться жизнью – я не могу! И наверное, всю жизнь буду бояться, потом постарею, мною перестанут интересоваться, мне перестанут докучать глупые лица, лживые речи. Ах, иначе у меня не выходит! Впрочем, какое мне дело до морали – я не пастор. И оставим это, господин исповедник.

Они долго молчали, потом он осмелился спросить:

– А у вас не бывает иногда желания бежать от своей жизни?

Она кивнула, положила тонкую руку ему на плечо.

– Бывает – но я сопротивляюсь.

Брих покачал головой:

– Почему? Страшно?

Она ответила не сразу – задумалась.

– Для этого вам надо бы знать всю мою жизнь. Началась она здесь, в Чехии. Представьте маленький городишко, сахарный завод с запахами свекольных обрезков, вокруг – прелестный ландшафт, и топает по нему мой папа с почтовой сумкой через плечо. Нас было четверо, брат умер. Школа, учитель, от которого разило луком, в потрепанном костюме. И грязная улица. Что за будущность! С порога нашего дома был виден невысокий холм с деревянной вышкой для обозрения, на вышке страшный холод, а заберешься туда – увидишь мир! Мир! Уйти от учителя, провонявшего луком! Сначала Прага – перебивалась кое-как, работала, голодала. Потом Лондон – наконец-то широкий мир! Я люблю Лондон, но с трудом переношу англичан.

– Там вы вышли замуж, – догадался Брих.

– Да, только не напоминайте мне об этом. Он был не плохой человек и вовсе не глупый. И помог мне в самое трудное время, женился на мне вопреки протестам своей патрицианской семьи. Англичане способны порой на самые сумасбродные выходки… Это был состоятельный человек с отвратительными привычками и – на двадцать три года старше меня. Сидим, бывало, у камина, и я весь вечер подливаю ему в чай молоко. Я умирала от скуки! Вот вам и высший свет… Когда, во время войны, поблизости разорвалась бомба, он едва повернул голову и сказал: «Дураки». Что бы я ему ни толковала, он только кивнет головой в ответ на мои жалобы и ничего не изменит. Упрямец. Ничто не могло вывести его из неподвижности, даже сама смерть. Но он меня любил. Любил непонятно, закостенело, нежно – ничто не могло сбить его с однажды занятой позиции. В сущности, я не знаю, что о нем сказать. Мы прожили пять лет, а когда он умер, мне казалось – я так и не узнала, что это был за человек. После него осталось много денег, а больше ничего. Грустная история, правда? И я вернулась на родину.

– Зачем?

– Трудно сказать. Это называется: отчизна, родной дом… Быть может, затосковала по холму с вышкой, на которой так холодно, по запаху свекольных обрезков, по учителю… Вот и все.

– И вы нашли это? – с трогательным участием спросил Брих.

– Нет. Вероятно, вернуться в прошлое можно только при определенных условиях. Вероятно, то, что называется родиной, надо носить в себе. Я в этом не разбираюсь. Все тут стало мне чужим, малым, тесным, неприятным… И я стала чужой всему. Вы правы, мне тут не место. Я сделала глупость. Но довольно об этом. Почему я рассказываю все именно вам?

Из кабинета прибрел Гиттингс, видимо искавший Эву. Глаза у него блестели от выпитого, но вел он себя сдержанно.

– Хэлло, Монти! – окликнула его Эва. – Подсаживайтесь к нам да расскажите что-нибудь веселенькое!

Гиттингс пододвинул себе кресло, зажег трубку. Принялся расхваливать Прагу – замечательный город! К сожалению… Он оборвал на полуслове и глянул на Бриха.

Завязалась неторопливая беседа. Речь Гиттингса изобиловала красноречивыми паузами и сложными предложениями, но Брих всякий раз точно знал, на что он целится, и у него возникало неприятное ощущение, что этот мальчишеского облика иностранец знает о нем больше чем нужно, хотя и держится трезво, не позволяя себе сколько-нибудь резко критиковать режим; Гиттингс говорил все больше намеками и лишь как бы мимоходом ронял неблагоприятные суждения об увиденном. Брих чувствовал: этот человек старается вызвать его на более откровенный разговор и тщательно его прощупывает. Гиттингс спокойно похвалил английский язык Бриха, дружески улыбнулся:

– Вы превосходно владеете нашим языком, друг мой. Такой правильный английский встретишь только на континенте. Я даже могу сказать вам, кого вы читали: Бернарда Шоу, нашего ядовитого старикана, и Уайльда – правда?

Брих кивнул, хотя знал, что все это только вежливая лесть – он еще не совсем освоил произношение, и сколько-нибудь долгий разговор его утомлял.

– Знаете, – начал вдруг Гиттингс, – а у меня ведь затруднения. К сожалению, я, видно, так и не выучу ваш язык, а здесь очень мало кто может изъясняться по-английски достаточно точно. Поэтому мне трудно составить себе объективное мнение о вашей стране, а оно мне необходимо; зрительных впечатлений мне мало. Интересная, прекрасная страна! Меня, конечно, в первую очередь интересует ее экономическое положение. Как по-вашему: этот большой эксперимент не опасен?

Брих напряженно слушал, как этот корреспондент пробивается к своей туманной цели, строя свои невозмутимые фразы, и пристально наблюдал за женщиной, которая тихо отдыхала в кресле, прикрыв глаза; ответил он неохотно и лаконично.

– Скажу вам, – продолжал Гиттингс, – я наслушался здесь – и не только от присутствующих, – немало интересного. Признаюсь, хотел бы узнать и ваше мнение.

Брих поднял брови. «Чего ты от меня ждешь? – напряженно соображал он. – Чтобы я тоже начал ругать режим и вылил на тебя ушат жалоб? – В душе его поднялся бессознательный протест, несогласие, даже сердце забилось сильнее. – Нет, не дождешься, не могу! Все, что у нас происходит – пускай я даже не одобряю этого, – касается исключительно нашей страны, и нечего совать сюда чужие пальцы! Как это гнусно – оговаривать перед иностранцем родную страну!»

Он нахмурился, вздохнул.

– Почему же именно мое мнение?

Гиттингс мягко усмехнулся:

– Причин несколько. Вы говорите по-английски. К чему отрицать? Насколько мне известно, вы служите на весьма значительном национальном предприятии и, по всей вероятности, имеете общие представления… И вы симпатичны мне.

Брих, словно молнией озаренный, все понял и возмущенно, с нескрываемым отвращением, ответил:

– Насколько мне известно – если верить западным радиостанциям, – вы уже составили свое мнение о нас.

– Абсолютно негативное. И вещаете об этом на весь мир. Мне нечего добавить, разве только, что это – не то объективное мнение, которое вы лично желали бы услышать. Действительно, все не так однозначно. И я не знаю, что…

– А все же…

– Простите, – совсем уж невежливо перебил его Брих, – боюсь, что Раж неверно вас информировал. Нет у меня способностей к тому, чего вы, по всей видимости, от меня ждете. Ни способностей, ни… желания.

После этой резкой, незавуалированной отповеди возникла тягостная пауза, но Гиттингс сделал вид, что ничего не понял. Даже, нисколько не обидевшись, поправил неверное словосочетание, допущенное в волнении Брихом, выбил свою трубку, и его мальчишеское лицо сморщилось в примирительной улыбке. Он удивленно покачал головой:

– Кажется, я начинаю понимать… Вы ошиблись, мое предложение носило несколько иной характер – жаль! Если оно задело вас – прошу меня извинить.

Став снова чопорно-вежливым, Гиттингс самым изысканным способом сумел выказать пренебрежение к Бриху, обратившись к молчаливой участнице беседы:

– Вы устали, вечер был утомителен, хотя и не лишен интереса. Если позволите, я отвезу вас домой.

Он встал и упругим шагом вышел в холл за пальто. В дверях простился с гостеприимным хозяином, который, пожимая руку иностранцу, с трудом извлек из памяти несколько ломаных английских фраз.

Эва тоже поднялась и, подавив зевоту, протянула Бриху хрупкую руку:

– Благодарю вас, это был удивительный разговор. Жаль, что я так устала.

Он слабо пожал ее холеную руку.

– Жаль, что мы больше не свидимся.

– А вам бы хотелось этого? – Она улыбчиво, с оттенком легкого кокетства, посмотрела на него своими выразительными глазами – такая невероятно хрупкая и такая самоуверенная красавица. – Сомневаюсь. Вы интересный человек – умный, проницательный и все-таки несколько наивный. Мы говорили о вас с Ражем. Обдумайте! Не стану вас убеждать, но если нам суждено где-нибудь встретиться, то не здесь! Итак, до свидания. Я буду рада повидать вас.

Брих с сомнением покачал головой.

– Скорее всего я вас разочарую. Мы разные люди… Мне трудно было б жить без холма с вышкой, на которой так холодно!

– Даже если дома станет… невозможно дышать? – полюбопытствовала она и, помолчав, добавила серьезно: – Будет война. Увы, она неизбежна, хотя я тоже ее не хочу. На чью сторону встанете вы? Мы живем в такое время…

Она исчезла так внезапно, что Брих еще не опамятовался от ее слов, улыбок, от приятного аромата, неотделимого от ее облика. Мысли смешались, он глотнул вина – голова закружилась. Эва красива, она притягивала и вместе с тем отталкивала. Чужая, вырванная с корнем – он почти восхищался ею и одновременно испытывал смутную жалость. И – протест. Что все это значило? Зачем они встретились? Что она пришла сказать ему? Или явилась, чтобы предостеречь? Вот он отверг недвусмысленное предложение Гиттингса и разорвал свое воззвание. Почему? Брих не знал, но чувство было такое, как будто он еле-еле ускользнул от крючка, заброшенного с другой стороны. Правильно, вот его путь. А та? Нет, не «до свидания»… Прощай! Никогда он больше ее не встретит, так он решил. Не хочет. Вспомнил о Бартоше, и тревога объяла его. Нашел ли Бартош его воззвание?

Хриплое пение подвыпивших юнцов, собравшихся в столовой, вывело его из задумчивости. С пьяной воинственностью, обнявшись за плечи, они орали американский марш. В квартире осталось лишь несколько завзятых выпивох – добродетельные дамы с дочерьми откланялись еще до полуночи. Со стороны бара донесся звон бокалов и взрыв хохота. Разошедшийся Раж смешал коктейль, который кто-то окрестил дразнящим названием, чем сорвал шумную овацию: «Атомик бомб»! Отлично придумано!

Брих собирался удалиться не прощаясь, но к нему привязался совершенно пьяный Лазецкий: он еле ворочал языком и икал.

– Позззор, док… доктор! Сввинство! Вы еще на сввободе? Дождетесь… вввсех… вввсе расстрелять! Война будет, бр-брат! Все вдррррызг!

И он разрыдался на плече у Бриха, словно огромный толстый ребенок.

В темном холле Брих помедлил. Ирена! Подумал о ней – и все в нем сжалось. Зайти к ней? Увидятся ли они еще когда-нибудь? Что ей сказать на вечное прощанье? Поколебавшись, он постучался в комнатушку, нажал на ручку двери. Заперто. Но, затаив дыхание, расслышал слабый шелест платья. Ирена там, но не отпирает. Брих хотел постучать еще, но шорох за спиной заставил его обернуться: Рия Калоусова, в полумраке вешалки, обшаривала карманы его собственного пальто. Бриха она не замечала.