Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 44 страниц)

– А скажите, дорогой Лазецкий, как будет с принцессой, которую мы получим в награду? – спросил меховщик, трясясь от смеха на своем стуле.

– А что вы скажете о славненьком магазинчике на Национальном проспекте, сто пятьдесят тысяч дневного оборота, – это вам не принцесса? – весело гудел Лазецкий. – Да вдобавок – самый пронырливый под солнцем юрисконсульт! На одних только мизерных налогах вы вернете свой вклад сторицей! Мы соорудим декларацию – настоящую поэму!

– Лазецкий, – рассыпался смехом меховщик, – когда большевики полетят к чертям, я разведусь! Чтоб был у вас опять приличный процесс! Вы не должны заплесневеть…

– Эй, ты, – беззлобно окликнула его жена, – куда ты без меня?.. Такой трус, такая шляпа…

– Сударыня, – задохнулся от смеха адвокат, – всякому своя принцесса! Мы демократы, не так ли? Каждому свое – и без всякого социализма! У любого – свой час. Скажем, сейчас конъюнктура улыбнулась господину Герману. Герман… Герман…

Он несколько раз повторил это имя, пока Раж не окликнул его, прося перестать, – это имя бренчало, рычало, как пес. В хижине воцарилось почти веселое настроение. Попытка удалась. Ползучие тени страха рассеялись от шуток Лазецкого, поднялся говор, сказку продолжили, придумывая забавные подробности, мужчины заговорили о политике – и через некоторое время стало казаться, что все в наилучшем порядке: коммунисты положены на лопатки, остается лишь чуточку пнуть… Ну, не говорил ли я? Они не умеют управлять государством… Продержатся самое большее до сокольского слета, до осени, не дольше! Рабочие уже прозревают…

Лазецкий пустился в теорию:

– Этот режим никому не дает возможности стать самостоятельным, выбиться в люди. Все будут осуждены до смерти служить за деньги, как наемники. Но это противоречит складу ума большей части людей! Оковы! Возьмите, к примеру, – сколько рабочих у нас желает, как говорится, «устроиться», завести собственную мастерскую, пусть маленькую, да свою! Это очень серьезно! Раньше он мог это сделать, а теперь – нет! Мораль и вкусы ремесленника слишком очевидны. Вот почему этот строй не продержится. Все это со временем само восстанет против них. Начнется голод…

Все сочли слова Лазецкого блестящим доказательством неизбежного краха тех. Рассуждали дальше: что вы, какой Бенеш – нет, нет, развенчанная фигура! Нужно правительство сильной руки! Ах, не говорите! Гитлер – ну и что? Дурак он, вот и все! Не рассорился бы с Америкой, мог бы сохранить порядок в Германии, и вся Европа благодарила бы его, сама легла бы к его ногам… Он-то умел расправляться с коммунистами, умел наладить дисциплину. Без дисциплины невозможно движение вперед…

…Норковая шуба, сударыня! Я продала ее в последний момент, и мне плакать хочется, как подумаю, сколько я за нее получила! Не хватает еще, чтобы в ней расхаживала какая-нибудь фабричная… Старую беседку в Сенограбах мы велим снести, Гуго, нельзя приглашать приличных людей в такой хлев… Я их купила в сорок шестом, сударыня, и они еще как новые… настоящий нейлон. Вы не поверите! Одним словом – качество!..

…Нет, республику – никогда! Будущую Европу следует решать как федерацию: Соединенные Штаты Европы. Возьмите план Маршалла! Что вы о нем скажете? Франция сгнила до основания. Вырождающаяся страна, насквозь зараженная коммунизмом, прямо ужас!.. Ах, оставьте… Тебе не дует в спину, котик?

Разговор настолько оживился, что никто не слыхал скрипа двери и не заметил Ханса, который вихрем ворвался снаружи в дурно пахнущую духоту и предостерегающе взмахнул трехпалой рукой:

– Погасить свет! Скорее гасите, и – тихо!

Он словно пролаял это на своем гнусавом наречии; Раж, не растерявшись, бросился к лампе, задул пламя. Не слышали? Абсолютная тишина! И тьма… Шшшто только делается… Гуго! – раздался в темноте сиплый шепот…. Иисус-Мария… Смятение, упал стул, приглушенный, хриплый стон. Тихо – тсссс! – голос Ондры шипел, словно газ, вытекающий из лопнувшей трубы. Топот каблуков на полу, задавленный смех. Рия…

Кто-то пытался открыть дверь, но Ханс, удирая в кусты, запер ее снаружи. Кто-то бешено ударил по двери, словно хотел сорвать ее с петель, затряс скобу. Дверь не поддалась. Ударом кулака Раж свалил неосмотрительного. Темные фигуры метались, натыкаясь друг на друга в душной тьме. Тсссс – тише, черт возьми, кому дорога жизнь, пусть не двигается! Прочь, прочь отсюда, откройте дверь, слышите… Откройте дверь! Лазецкий наткнулся руками на голову Калоуса и ощупывал ее, словно слепой. «Идиоты, идиоты, – приглушенным голосом повторяла Рия с упрямством истерички, отстукивая по деревянной стене костлявым пальцем. – Идиоты… идиоты!..»

Наконец ценой неимоверных усилий Ражу удалось овладеть положением.

В душной коробке хижины воцарилась тишина, неотвязная, наполненная стуком зубов и сиплым дыханием: воздуху!

– Откройте окна, – захныкала Калоусова, – я задыхаюсь…

Брих сидел на скамье: он приоткрыл ставни и выглянул в агатово-черную тьму: ветер свистел по склонам гор. Мысли, смерч мыслей! Что будет дальше? В висках пульсировала взбудораженная кровь. Ханс, видимо, почуял, что к хижине приближается дозор. Что, если… Ох, что-то будет! Брих вздрогнул от озноба, хотя по спине его стекали струйки пота. Пялься, пялься в темноту! Тебе покажется – кругом крадущиеся шаги, тени, взволнованное дыхание, звяканье оружия, свистящий шепот. Шаги, шаги! Пятно света, скользящее по кустам, по глыбам валунов. Или это обман зрения? Протри глаза да вздохни поглубже! Отдаленный собачий лай… Обман слуха?

Собачий лай на границе… все повторяется, только в обратном порядке. Он бежит из пылающей Германии, прочь от развалин, от трупов, от полузасыпанных тел, прочь от Фрица Малекке с его чисто арийским носом – от ефрейтора Малекке! Однажды этот Малекке разбил кулаком лицо французскому парнишке: за попытку к бегству. Как звали того черноволосого лотарингца? Пьер, Жан, Франсуа – не помню. Мы бежим в маленькую страну, у которой отгрызли пограничные области, бежим в Protektorat Вöhmen und Mähren^[32], и на границах лают собаки, чуют людей, охваченных страхом. Хмельники! Их земля мягка, размазывается в пальцах… Проснись, безумец, все повторяется! Только наоборот. Отвратительный сон, тяжкий, как базальтовый камень. Что это – свет? Или отблеск лунного луча на кончике еловой ветки? Шаги? Тишина… Брих ощутил на своем затылке чью-то руку и прерывистое взволнованное дыхание. Это была Эва.

– Откройте окно, – шепнула она. – Откройте, бога ради…

Он удержал ее решительным движением, успокоительно погладил по шелковистым волосам. Секунды тянулись невыносимо медленно. Долго ли выдержишь в этой спертой духоте, в этом паровом котле, который в любую минуту может разлететься от взрыва страха, нервов, натянутых, как тетива лука?..

Ничего… Только тиканье ручных часов. Прошла минута, две… пять… десять… полчаса… Где Ханс? Доски койки скрипнули под отяжелевшим телом, проплыла во тьме алая точка сигареты – кто-то стал у двери, упорно пробуя скобу, готовый вырваться в темноту, в лес, зарыться от страха в землю, как крот…

– Пустите меня отсюда! – взвизгивает женский голос, но его заглушает чья-то ладонь. – Пустите… меня от… сюда!

Шум борьбы у порога – и снова сиплая тишина… И шаги снаружи, кто-то шарит по двери, нащупывает щеколду. Дверь скрипнула. В темном проеме вырисовывается фигура древнего пророка. Чирк!

Ханс зажигает спичку, подносит ее к лампе. Все следят за ним расширенными зрачками.

– In Ordnung,^[33] – равнодушно гнусавит он, и по хижине разливается желтоватый свет. Ондра, застывший напротив двери, пошевелился, словно ожившая статуя, поспешно засунул пистолет в карман спортивной куртки. Брих уставился в оконную щель.

Темные верхушки деревьев раскачивались на ночном ветру.

4

Проснулся Маркуп, непонимающим взглядом огляделся, моргая, как разбуженная сова. Он все проспал здоровым сном; поднял с полу испачканные конспекты и с печальным вздохом засунул в портфель. Кто же все время стоял у самой двери? Лазецкий!.. Широкой спиной, похожей на заднюю стенку массивного шкафа, он упирался в косяк, тер слезящиеся глаза.

– Перестать бы топить, – сказал он и добавил: – Надо что-то предпринять, пока мы не свихнулись! Я не трус, но…

Видно было, как он старается освободиться от пережитого ужаса. Надо что-то предпринять! Калоусова со взлохмаченными волосами, похожая на ведьму; ее муж, скорчившийся на стуле, груда костей и сала… Рия судорожно рассмеялась, и смех ее звенел фальшиво, как звук погнутого кларнета.

– Нас переловят, как мышей, – давилась она смехом, – так нам и надо…

Она дернула металлический замок своей сумочки, оттуда вывалилась дешевая пепельница из будейовицкого ресторана, но никто этого не заметил.

– Заставьте ее замолчать, ради бога! – молила Калоусова: она заметалась по хижине, словно хотела заглушить хохот падчерицы стуком своих каблуков. – Из-за нее мы все попадем в сумасшедший дом, остановите же ее! Не видите, она рехнулась?

– Перестаньте, Рия, – успокоительным тоном произнес Ондра, – я знаю, все это нелегко перенести, но вы должны выдержать. Возьмите себя в руки!

– Зачем? – воскликнула девушка. – Какой в этом смысл, Раж? Как вы смешны! Притворяетесь героем, а у самого тоже душа в пятки ушла!

– Конечно, в этом есть смысл, Рия, девочка моя, – мягко сказал Лазецкий, который тем временем пришел в себя. – Еще бы! Перед вами открывается весь мир, и…

Она перебила его злобным хохотом, мотнула головой:

– Говорите, говорите, господин адвокат, вас это успокоит! У вас язык хорошо подвешен. Но вы – гнусные, все, и вы, господин адвокат. Вас следовало бы расстрелять! Вот было бы весело – бац! Бац!

Все испугались – зрачки ее расширились от представления гибели, охватившей весь земной шар; несчастный Калоус, шаркая, подошел к ней и плачущим голосом начал увещевать.

– Ремня бы ей, – жестко заметила его супруга. – Мало ее били в детстве! Папочка избаловал девчонку, испортил! Еще утешать ее!

Меховщик сердито обернулся к жене:

– Замолчи! Замолчи, ты… В тебе заговорила мачеха! Да, мачеха, мачеха!

– Перестаньте! – яростно прикрикнул на них Ондра, начиная терять терпение. – Будете в безопасности, тогда и затевайте ваши свары! А теперь – спать, никто не потащит вас отсюда на закорках, помните это!

Лазецкий недоуменно покачал головой, положил на стол тяжелые руки:

– Легко сказать – «спать»… Признаюсь, Раж… не нравится мне тут…

– Вы не на курорте – мне тоже не нравится! Что дальше?

– Что дальше… – Лазецкий наклонился к нему. – Этот немец – понимаете? Он вообще – надежен?.. Что, если… – Он шептал так, чтобы его слышали все. – Что, если он только играет… издергает нам нервы, а потом всех… Это ведь так и делается, я слыхал…

Ужасная мысль, высказанная адвокатом, повергла всех в смятение. Ондра собрался было резко возразить Лазецкому, но остановился, увидев страх на лицах присутствующих. Упрямо сжав зубы, подумал, покосился на равнодушного Ханса, который, скрестив руки на груди, клевал носом у печки. Вид у того был миролюбивый и честный.

– Ну, я бы за него не поручился, – покачал головой Лазецкий, когда Ондра поделился с ним своими соображениями насчет проводника. – У меня тоже есть опыт…

– Чего с ним вожжаться, – наклонился к ним Борис, – я думаю, это не проблема – помочь ему безболезненно переселиться в Валгаллу, и все тут!

Лазецкий готов был согласиться с ним, но Раж решительно отверг эту идею.

– Вы рехнулись, Борис!..

– А вы струсили! – отрезал тот, испытывая чувство удовлетворения.

– Я мог бы взять вас за шиворот и вышвырнуть прямиком в коммунистическую каталажку, Борис, да не желаю руки марать. Хотите попасть в безопасное место с целыми ребрами, заткните глотку и слушайтесь. Если вы поднимете на него оружие, то следующую пулю я лично всажу в вашу бестолковую башку. Поймите, наконец, что без него нам не перейти границу! Не перейти! Никто из нас не знает этой местности, мы зависим от него! Впрочем, согласен, за ним надо следить… на всякий случай.

Это было разумное предложение, и мужчины договорились, что будут сменять друг друга. Дежурный займет место сзади Ханса – так, чтобы это не бросалось в глаза, и при малейшей опасности обезвредит его.

Борис взялся дежурить первым; остальные стали устраиваться на отдых.

– Не трудись понапрасну, – прошептал в лицо Борису Камил Тайхман. Он вскочил, встал перед братом, как взъерошенная наседка, защищающая своих цыплят, – в данном случае чемоданы, которые он согревал своим задом. – Отойди!

– Но-но-но, – насмешливо возразил Борис, – хочешь высидеть выводок летучих мышей из чемоданов? Надеюсь, ты тащишь в них свою коллекцию фарфора!

– А если и так? – пискнул Камил, не двигаясь с места.

Борис повернул мрачное лицо к любовнице брата:

– Геленка, нет нужды доказывать вам, что ваш друг – псих. Смотрите, не заденьте его чемоданы. Он кусается, как крыса. Чем крупнее вор…

Камил, морща свое птичье лицо, подыскивал слова, которыми можно было бы уязвить Бориса.

– Болтай себе на здоровье! Но я хочу сказать, что порядочному человеку очень неприятно находиться под одной крышей… – тут он сделал драматическую паузу, чтобы дальнейшее прозвучало, как удар хлыста, – …с убийцей!

Все изумленно подняли головы; но Камил еще не кончил:

– С человеком, который в состоянии ограбить собственных родителей и навлечь на них беду!.. Хочешь, чтобы я сказал все? Среди нас есть один человек… женщина, которую это могло бы сильно заинтересовать!..

– Молчи! – заорал Борис, чтобы заглушить голос брата. – Пустая болтовня, достойная такого гнусного вора… грабителя… Ты сам обобрал отца до последнего…

– Сочиняй больше, мерзавец! Ты бежал, как заяц, а если бы тебя поймали, так с живого содрали бы шкуру!

– Отец на твоей совести, не на моей! Ты сам их…

– Не произноси слова «отец»! Только благодаря мне он ничего не потерял…

Какая-то отвратительная тайна, сквозившая в недомолвках обоих Тайхманов, разливалась болотной черной грязью; все поспешили остановить братьев, словно сами боялись услышать то, что еще не высказано. Даже любовница Камила вмешалась, отталкивая их друг от друга:

– Прекратите, безумцы! Вы оба как неразумные мальчишки!

– Уж ты-то молчи! – крикнул ей Камил, задыхаясь от обиды. – Я-то знаю, что у тебя на уме, я не слепой, девочка!

Он снова ушел в себя, уселся на свои чемоданы, не обращая больше внимания на любовницу, которая проливала притворные слезы на плече Бориса.

За всем этим никто не заметил, как Калоус прямо со стулом пододвинулся к Хансу и что-то шепотом ему втолковывал. Ханс упрямо качал головой, отмахиваясь от назойливого толстяка:

– Es geht doch nicht…^[34]

– Что это вы там шепчетесь, Калоус? – окликнул его Раж. – Хотите, чтоб вас одного перевели раньше других?

Меховщик испуганно повернул к Ондре смущенное лицо, забормотал что-то.

– Иуда! – прошипел Борис. – Предатель! Так бы и пристрелил…

– Хотел удрать, а нас оставить на бобах!..

– Привлек бы внимание пограничников, и нас схватили бы, видали такого?!

Калоус вяло отодвинулся вместе со стулом, нагнул жирную шею, на которую хлынул дождь упреков и брань. Подлый Калоус!

– Неужели не понимаете, что это невозможно! – встряхнул его Раж. – Да вы никогда не перейдете границу один с вашими чемоданами! Вы же ползете как таракан!

– Разве что оставите чемоданы здесь, – насмешливо добавил Брих, которого уже тошнило от всего происходящего; Калоус обернулся к нему, будто ужаленный.

– Так рассуждать можете только вы! – закричал он. – Потому что вы нищий! Вам легко бегать! А знаете ли вы, что в этом чемодане? Тут не только деньги! Тут двадцать лет непрестанного труда и забот! Двадцать лет бессонных ночей! А вы говорите, словно это пустяк: оставьте здесь… Да вся моя жизнь оказалась бы ненужной, если бы… Впрочем, вы никогда не поймете…

– Гуго – видишь? – вмешалась его жена. – Что я говорила? Нас сюда заманили, чтобы ограбить! Посмотрите на него! Что нам вообще о нем известно? Кто его знает? Господин Лазецкий! – с видом великомученицы взмолилась она, обращаясь к одуревшему адвокату. – Ради господа бога, наведите порядок, заступитесь за нас, вы видите, что делается… Вы же наш поверенный…

– Бросьте, – перебила ее Эва, – если вы считаете, что находитесь среди грабителей, вам не поможешь. Но, уверяю вас, мадам, выглядите вы смешно!

Борис разразился злорадным смехом:

– Один – ноль в вашу пользу!

– А вы… вы… – указательный палец Калоусовой обличительно протянулся к Эве, – кто вас знает как следует? Вы-то кто такая?

– Милостивая госпожа, – промолвил наконец адвокат, и на его приветливом лице появилась ободряющая улыбка. – Милостивая госпожа, успокойтесь! Я лично заверяю вас, что ваши опасения лишены оснований и производят некрасивое впечатление, хотя все мы, конечно, извиняем вас – ваши нервы перенапряжены в эти тяжкие минуты. Всех присутствующих, в том числе и доктора Бриха, я знаю хорошо и ручаюсь, что это порядочные, честные люди. Не смотрите на все так мрачно, сударыня! Если у кого-нибудь и вырывается порой резкое слово, то это вызвано исключительно условиями нашего здешнего пребывания. Не более. Завтра мы об этом забудем, а как только перешагнем границу и доберемся до наших подлинных друзей, – все будет в наилучшем порядке.

– Проповедуете, как поп, – насмешливо фыркнула Эва, усаживаясь на скамью у окна, рядом с Брихом. Упершись локтями в колени, взглянула на него.

– Противно! – прошептал Брих.

Эва откровенно удивилась:

– Даже когда я рядом с вами?

Он с горечью перебил ее, отведя взгляд в сторону:

– Мне сейчас не до светской беседы.

– А вы их не знали? О невинное дитя! Они – денежные мешки. Иметь много денег – это болезнь. И вы ведь покидаете страну не из-за них.

– Но с ними! Дорога – та же!

Эва стихла, почти покорная; он чувствовал тепло ее тела, и запах ее духов кружил ему голову.

Адвокат все еще разглагольствовал. Чувствуя себя вне привычных параграфов законов, он привлекал на помощь себе абстрактные бессмыслицы, попеременно ссылался на чувства, здравый смысл, приличное воспитание и богатство своих клиентов; расхаживая по хижине и непрестанно жестикулируя, он сулил им золотые горы, роскошные отели с видом на Альпы, размалевывал будущее, как лавочник, крикливыми красками; остальные тем временем готовились к ночлегу. Борис, не вынимая руки из кармана, занял место за спиной Ханса; маленький Карличек Калоус свернулся клубочком, как песик, и дышал учащенно, словно торопился поспеть к утру. Завязалась ссора из-за коек, но Ондра строго объявил, что на койках будут спать женщины. Эва отказалась. Калоусова трудилась над своим лицом, умащивая его на ночь. Маркуп, как деревянный, сидел на стуле, усердно листал книгу с золотым обрезом, и губы его шевелились. Брих заметил, что он незаметно перекрестился, потом вытянул свои ноги-бревна и спустя мгновение снова заснул здоровым крепким сном, слегка похрапывая и не выпуская из рук молитвенника.

Ханс нарушил думы Бриха: поднялся со стула, снял с жердочки просохший мешок, явно собираясь в дорогу. Все встревоженно следили за ним. Борис выпрямился, как хищник перед прыжком. Рука его чуть-чуть высунулась из кармана, но Раж остановил его жестом.

– Куда?.. – спросил он Ханса и стал перед ним, широко расставив ноги.

– Вниз… в деревню.

– Когда мы двинемся дальше? – спросил Лазецкий на литературном немецком языке.

– Да… не знаю, – длинный Ханс почесал голову. Бриху показалось, что он заметил на его топорном лице усмешку превосходства. Потом немец добавил, улыбаясь, будто торговец, который не может вовремя поставить товар нетерпеливому заказчику: – Вот когда Герман придет… Не раньше.

– А когда же, черт возьми, явится этот ваш Герман? – разнервничался теперь и Камил Тайхман, не слезая со своих чемоданов. – Герман, Герман – существует ли вообще этот Герман? Нам нужно что-нибудь реальное, а не пустые посулы! Мы платим наличными, уважаемый! Он придет утром?

– Может быть, – сказал Ханс и вперевалку пошел к двери.

Борис шевельнулся, тихо зашептал:

– Вот оно! Довольно с ним нянчиться, надеюсь, Раж, вам теперь все ясно… Я пойду за ним следом и позабочусь… приготовьтесь в путь…

– Погодите! – остановил его Ондра. Он оттащил Ханса в сторону и что-то долго шептал ему на ухо. Тот слушал, кивая головой, потом недоуменно взглянул на Ондру, сделал отрицательный жест, но потом все же молча кивнул еще раз, вернулся на свой стул и перебросил мешок через жердочку. Громкий вздох облегчения! Ханс приподнялся, погасил керосиновую лампу, открыл ставни. Никто не мог уснуть; хижину наполнил запах керосина, чад ел глаза, а воображение потрясали кошмарные картины, от которых сжималось сердце. Ветер за окнами длинным помелом разметал тучи, вытряхивая из них по временам летучий дождик; капли дробно барабанили по деревянной крыше.

Когда придет Герман… А уши заложило страхом, и они слышат только приближающиеся крадущиеся шаги… Лучик света – откуда? Светлячок, летающий в ночи… Брих сидел между Рией и Эвой на скамье, неотрывно глядя в ветреную темноту. А мысли! Так и ворошатся в мозгу… «Герман, нацист Герман! Быть может, убийца… Быть может, его руки обагрены кровью людей! Украинцы, евреи, французский рабочий, кочегар Андре, – помнишь?! – профессор из Варшавы и другие… Другие, согнанные насильно, ограбленные, вне себя от ужаса и боли, толпы изможденных тел, гниющих в предоставленных им помойных ямах гитлеровского рая! Скольких я знал? А дым, поднимавшийся над Освенцимом, Майданеком, Бухенвальдом, Берген-Бельзеном! Четыре года назад я двинулся в путь на родину. Ехали в длинном составе, набитом телами и страхами, поезд то пятился, то неуверенно въезжал на переезды; женщины падали в обморок от духоты, а мимо проплывали разбитые бомбежками фабрики и сожженные города, страна воющих сирен, куда, верно, не возвращались даже перелетные птицы; здесь горел сам воздух! Мертвенная тьма поглотила мир, и тьму эту прорезали лишь мигающие огоньки на станциях. Пьер вспоминал свой Париж. Он зацепился в памяти Пьера перекрестком незнакомых улиц, где продавали цветы. Пьер был рабочим картонажной фабрики и давал себе клятву прежде всего разделаться с Петэном, изменником, сволочью. Потом жениться на Марсели. Он показал Бриху любительскую фотокарточку с загнутыми уголками; с фотографии улыбалась черноволосая девушка – опираясь о велосипед, она стояла на маленьком мостике над речкой. Это и была Марсель. Французы сыты по горло предателями. Знаешь, кто победил Францию? Торговец, фабрикант, тип в кожаном пальто! Однажды после налета, когда они вытаскивали из-под обломков мертвых, Пьер погасил голубой пламень сварочного аппарата и ни с того ни с сего сказал: «Надо бы нам обещать друг другу, что мы сделаем все, лишь бы это не повторялось. Ради этого вот, – он с горечью повел вокруг металлическим клювом аппарата, – не стоило трудиться. Сколько человеческого труда здесь погребено!»

Они пожали друг другу руки – больше Брих никогда не видал Пьера. Но были другие, они говорили на всех языках в сердце нового Вавилона, который не успел достроить свою башню. Одних он понимал при помощи слов, других – с помощью взглядов, жестов, предложенной сигареты. Во всех было что-то общее. «Выжить!» – говорили они друг другу глазами при встрече. Пережить этот гнилой, старый, обанкротившийся мир – и начать снова. Не умереть!

– Спите? – раздался рядом голос Эвы. Брих не ответил – он не мог отрешиться от своих дум; не двинулся, даже ощутив, как легкая рука обвила его шею. Эва устало склонила голову к нему на плечо, от ее шелковистых волос где-то у самого лица Бриха пахло ароматом тонких духов. Шаги, шаги в темноте?.. Что ей от меня нужно? Ему захотелось отодвинуться от этой иностранки, но он не шевельнулся, даже когда его пересохшие губы закрыл поцелуй, причиняющий боль, – скорее укус! Он заметил, как брезгливо отстранилась от них темная тень Рии. Ему показалось, что он уловил удивленный, горький вздох. Брих прошептал Эве:

– Все это бессмысленно. Оставьте! Я не могу, понимаете, не могу так жить! Вам этого не понять!

– Боитесь? – шепнула она ему на ухо.

Он кивнул.

– Кого? Не меня ли?

Брих покачал головой:

– Нет! Эх, стукнули бы меня по голове дубинкой… Все… все – только обман!

Рука Эвы соскользнула с его шеи. Они зашептались, словно боясь нарушить сон остальных, и без того прерывистый и неглубокий. Разговаривали ли они вообще? Ему казалось, они молчат и отвечают друг другу мыслями, лишь иногда произнося вслух обрывки фраз, непонятные для третьего человека.

– Деньги не упрекайте, они – мертвы. Но необходимы, – убеждала Эва.

Немного погодя Брих ответил:

– У моей матери их не было. Она умерла оттого, что их недоставало. А отец? Я его не помню. Он вернулся с войны с какой-то скрытой травмой и умер от нее. Но теперь мне начинает казаться, что он умер от чего-то другого, чего я не понимал до сих пор. Почему он умер? Без славы, без денег! Напрасная смерть! Он был машинистом, водил паровозы и вернулся с победоносной войны побежденным!

Эва молчала, снова положила голову к нему на плечо.

– Бедняга! Но не надо быть сентиментальным – кого вы упрекаете?

– Я как раз ищу, кого можно упрекнуть. Жизнь? Нет! Слишком общее понятие, ссылка на то, чего нельзя постичь. Но я как-то начинаю понимать, что существует причина, подлинная причина того, почему этот незнакомый мне человек должен был умереть!

Эва предложила ему сигарету, щелкнула зажигалка, огонек на секунду осветил ее лицо. Оно не имело выражения – лицо куклы. Ничего не прочитал Брих на этом лице. Только когда огонь погас, она заговорила:

– Мы оба… Впрочем, нет, оставим это, вы не поймете… Скажите, может ли такой человек, как я, – может ли он любить? Имеет ли право?

Он погладил ее по волосам:

– Важно – сумеет ли…

Эва отстранилась от него.

– Довольно, – перебила она с оттенком разочарования в голосе. – Вы жестоки.

– Быть может, – допустил он. – Но вам что-то было от меня нужно…

– Да, признаюсь, – было, но оставим и это. Поздно!

Она поднялась и отошла в темноте к первой свободной койке, легла на одеяло, не сняв ботинок, и уставилась во тьму. Закрыть глаза! Брих услышал чей-то шепот, полный многозначительных пауз, узнал Ондру. И всхлипывание. Потом – тишина. Кто-то упрямо курил, алый глазок описывал круги, вспыхивая в темноте.

Неизмеримые, бесконечные часы ползли к утру.

Полусон-полубдение, нечто вроде липкого обморока, в котором фантазия заставляет течение жизни идти вспять. Полнокровные, одутловатые лица, словно вылепленные из тумана и дыма, обрывки фраз, оборванные жесты, лишенные смысла, звуковой фон… Толпы! Измена! Нас предали! А называется это просто: Мюнхен! В тот день ты стоял где-то около Национального театра… О, эта глухая, растерянная тишина! И репродукторы, из которых выскальзывают одни и те же четыре аккорда арфы. Какой-то человек ухватился за фонарный столб, словно хочет извергнуть из себя все то, что его душит. И старая дама, рыдающая на углу! Нас обманули! Глаза людей… Обманули! Измена! Нас продали! Рабочие проходили по городу, неся мятеж на своих губах. Измена! А потом – слякотный март и грохот мотоциклов. Тогда умерла мама. А что потом? Потом… тьма! Ворота университета захлопнулись перед твоим носом, – и пошли допросы! «Ты будешь барином, Франтишек», – говаривала мама. Смешно! И снова толпы: «В от-став-ку! В от-став-ку!» Слышишь? Как все это связано между собой!

Брих очнулся от забытья. Где я? Хотелось размять ноги, избавиться от неприятных мурашек; пошарил, разыскивая сигарету. Ох, эта тишина!

Сон улетел, сменился отупляющим бдением под желтой грязной лампой.

И неслышный плач на койке.

Ирена.

5

Мутный рассвет продирался через предутренние туманы; в шестом часу можно было уже разглядеть разлапые ветви елей за окном, но в ущелье еще лежала ночь.

– Ты куда? – спросил Ондра Бриха.

– Проветриться. Голова трещит. Немного погуляю…

Он вышел из хижины, отупев от бессонной ночи; мокрая трава горной поляны с хрустом ложилась под ноги. На спине он ощущал пристальный взгляд: Раж стерег каждый его шаг. Глубокая предрассветная тишина окутала лес, дышавший теперь безопасностью и миром. Потом Брих услышал несмелый крик птиц. Возвращаясь к хижине, увидел Маркупа: засучив рукава клетчатой рубашки, он делал гимнастику, а там и вовсе скинул рубашку, обнажив мощный торс; принялся гнуть свое красивое тело, слепленное из жгутов тренированных мышц; делал все серьезно, словно справлял языческий обряд. Увидев Бриха, опустил руки, виновато улыбнулся:

– Старая привычка… стараюсь сохранить форму.

– Давай, давай! Все равно здесь это – единственная разумная деятельность.

– Слушай, – спросил Маркуп, всовывая мускулистые руки в рукава, – что, собственно, стряслось ночью?

Брих махнул рукой:

– Радуйся, что проспал! При нормальных условиях все бывает в порядке. Страсти и свинство спокойно спят в широких постелях. А здесь все проявляется в полной мере.

– Скверная компания, – сказал Маркуп.

– Мы принадлежим к ней, – перебил его Брих.

Маркуп склонил загорелое деревенское лицо, вперил пристальный взор в выступающий корень, задумался. Потом раскинул руки, хлопнул себя по бедрам и воскликнул:

– А ты ведь прав! Хотя я не совсем понимаю – почему. У отца – крошечное хозяйство, нас дома – семеро. Я перебиваюсь на стипендию, иногда грузил уголь в депо. Нашим нужна помощь. Не подумай, что я жалуюсь. Я… многое могу вынести.

– Так зачем же?! – жарко спросил Брих.

– Потому что они там… атеисты, понимаешь? Коммунизм – это безбожие! А я верю в бога. Я так воспитан и не позволю отнять у меня веру или запрещать ее. Я работы не боюсь – наоборот. Молись и трудись, говаривал мой дед. Вот оно как! Видишь ли… я – то думал, что буду лечить наших деревенских. Чудесная жизнь – быть сельским лекарем! Ходишь к пациентам по полям, по лесу, любуешься миром божьим. Вправляешь батракам вывихнутые руки, помогаешь младенцам выкарабкиваться на свет, рвешь последние зубы у дедов. Все тебя знают и украдкой поругивают, но говорят себе: этот – наш. Есть у тебя свое место. А город гнетет меня! Ну, теперь…

– Не понимаю, зачем же ты бежишь?

– Не знаю… не знаю! Ведь нужно, чтобы человек имел право верить в своего бога, дружище! А они сказали: нет. В России, говорят, тоже выгоняли попов. Политики я не касаюсь, не понимаю ее, но это, кажется, правда. Так говорили в клубе, а я из тех, кто серьезно относится к жизни. Я и сделал вывод.

Из хижины вышла Эва, бросила взгляд Бриху. На ее бледном лице бессонная ночь провела темные круги под глазами; тонкими пальцами она поправляла растрепанные волосы. Маркуп проскользнул мимо нее в хижину.

– Вы его знаете? – спросил ее Брих.

Эва кивнула.

– Святой Игнатий Лойола, – улыбнулась она, – а в остальном славный парень. Я с ним познакомилась случайно. Встретила его во вторник, – он уходил с какого-то тайного собрания и озирался, как раздраженный бык. Он признался, что убежит из коммунистической тюрьмы, из этого царства антихриста, а когда я сказала, что помогу, – он мигом собрал свое немудрые студенческие пожитки и отправился в тот же вечер. Думаю, когда-нибудь пожалеет. Этот сюда не подходит.