Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 44 страниц)

– Там в сумке хлеб с салом, – шепчет жена и прячет лицо в тень. «О господи, – думает растроганный Вашек, – словно я иду на кровавый бой, а не на съезд». Но он держит себя в руках и мимоходом гладит жену по голове. Потом, уже взявшись за ручку двери, оборачивается к отцу. Старик хочет что-то сказать. Он стоит у стола с кружкой недопитого кофе в руке и чуть шевелит губами.

– До свиданья, отец.

– Ты… это… того… – шепчет старый Страка и хрипло откашливается. – Гляди не впутайся там в какую-нибудь заваруху… у тебя семья… вот что…

– Не беспокойтесь, папаша, – недовольно прерывает его Вашек. – Уж если где и будет какая заваруха, я обязательно впутаюсь, не знаете вы меня, что ли?

Вот-вот вспыхнет спор, но быстрый взгляд на стенные часы вразумляет Вашека. Через полчаса отходит поезд в Манин, а оттуда скорый на Прагу. Надо спешить.

– Раз уж ты будешь в Праге, – говорит вдруг отец осевшим голосом и быстро опускает глаза, словно пряча затаенную мысль, – так загляни-ка… я думаю… к Ирене. Последнее время девчонка совсем не пишет…

Старик неловко машет рукой и смущенно скребет редкую седину на висках. Наконец-то сказал, что хотел, черт возьми! Посмей только этот упрямец отказаться – пусть ему будет стыдно перед покойной матерью.

Но Вашек пристально смотрит на отца и не говорит ни слова. Его совсем не удивила просьба, он и сам подумывал об этом, но так и не пришел к определенному решению. Что ответить? Ничего. Там видно будет, подумаю по дороге.

Пожав плечами, Вашек выходит из дому.

Шагая по дороге, занесенной снегом, к вокзалу, он оглядывается на свой домик. В окнах горит свет. Домик, вместе с несколькими такими же, сидит, как грибок во мху, в потемках февральской ночи. «Какой мороз! Хорошо ли я закутал розы под окнами?» – мелькает в сознании Вацлава, но мысль об этом пустяке тотчас вытесняют другие, более важные и серьезные. Остались позади последние домики рабочего поселка, надо пройти огородами между городком и поселком, миновать полуразрушенную ограду кладбища и ярко освещенные ворота стекольного завода «Тайхман и сыновья». Здесь работают Страки – старший и младший. Дед Вашека тоже проработал на этом заводе всю жизнь, а вслед за ним – отец. Сорок лет Страка-старший надрывал легкие у печи, выбился в мастера, теперь его перевели на склад. Сам Вашек работает тут не первый год, но не у печи, а в новой шлифовалке. Шлифовальщик Вацлав Страка-младший! Хорошая работа! Вацлаву тоже довелось узнать тяжкий труд и обиды. Сколько оплеух он получил, в скольких шлифовалках на севере страны поработал, сколько стекла испортил, пока из жалкого недотепы ученика вышел настоящий шлифовальщик, пока неуверенные руки стали искусными. Не хочется вспоминать эти горькие годы. И все-таки – Вацлав готов спорить на что угодно! – нет на свете работы лучше. Шлифовальщики – аристократы среди ремесленников, и – надо признать безо всякого цехового зазнайства – не зря. Это – художники!

Резкий ветер с реки, огибающей обширный сад, в середине которого стоит роскошная вилла Тайхманов, щипал лицо Вацлава. Чувствуя, что у него мерзнут щеки, он старался двигать мышцами лица. Снег бил в лицо, от мороза ломило пальцы. Вацлав сунул руки в карманы и пошел быстрее. В широких окнах особняка Тайхманов еще горел свет, но в доме было тихо. Казалось, дом испуганно помаргивает, глядя широко раскрытыми глазами на четкие контуры пяти трехэтажных заводских зданий и двух труб, торчащих, как стволы сосен, исхлестанных ветрами.

Проходя мимо главных ворот, Страка заглянул в жарко натопленную дежурку.

– А-а, это Вашек! – послышались приветливые голоса из душного полумрака. На койках сидело несколько мужчин в расстегнутых пальто. Они молча курили. Сторож дремал у стола, подперев голову рукой; сегодня он был не один на своем посту. На полочке у стены тихо бормотало радио. Кто-то подошел со двора к окошку дежурки и постучал по стеклу пальцем. При свете фонарей Вашек узнал круглое лицо кочегара Бателки. Бателка и еще несколько товарищей дежурили во дворе.

– Как дела? – спросил Вашек, стоя в дверях. Люди задвигались в полутьме, лица у них были усталые от бессонницы. Вашек постепенно узнал всех.

– Все в порядке. Дежурим по часу. Чертовский мороз!

– Какие новости?

– Резолюцию Войта уже отправил. Только что Бателка вытурил управляющего. Тот хотел пройти в контору – мол, забыл там что-то. Даже совал Бателке сигареты, чтобы пропустил его. Олух! Пришлось мне вмешаться, а то Войта дал бы ему по шее, ты ведь его знаешь, парень горячий! Я говорю управляющему: «Идите-ка вы на боковую, господин хороший, нашли время заниматься делами. Не вертитесь тут – времена нынче тревожные. Спорить с вами у нас нет охоты. Потерпите!»

На койках засмеялись.

– А он что?

– Ну, ясно, замолол, что-де это не по закону. Я ему говорю: «Истинная правда, господин управляющий, ежели у вас совесть чиста, можете спокойно подождать, пока все станет по закону». Он давай грозить: мол, посадит нас за решетку. Потом у ворот заспорил с Гейной, с тем, что был в их партии, и стал его корить. А Гейна отбрил его и кинул партийный билет ему под ноги. Видно, наш умник образумился. Тут уж управляющий завернул оглобли. Надо приглядывать за ним.

– Тайхман не показывался?

– Куда там! Он и его сыночки не хотят подпалить себе крылышки. Послал своего холуя, а сам остался где потише.

– Гм… Дайте мне прикурить. – Вашек вытащил из кармана сигарету, кто-то чиркнул спичкой. – С районом есть связь? – спросил он между двумя затяжками.

– Там от нас Пепик Ванек. Он только что звонил. Все идет как по маслу. Есть еще тяжелодумы, но после выступления Готвальда, кажется, и у них в головах прояснилось.

– Ну, мне надо поторапливаться. Счастливо!

Вацлав быстро зашагал по улицам спящего городка, его одинокие шаги отдавались на заснеженной мостовой, но он не чувствовал себя одиноким. Это было хорошее чувство! Казалось, весь завод, две сотни рабочих ног шагают вместе с ним, с председателем заводского комитета Вацлавом Стракой. На темной поднимающейся в гору площади с каменным водоемом он остановился и бросил окурок в канаву. Крупные хлопья снега опускались на городок. В окнах единственной гостиницы «Черный барашек» было темно. Компания завсегдатаев, купеческие «сливки» из Яворжи, сегодня потеряли охоту сражаться в карты и разошлись спать. «Пока вам жилось весело, вы любили перекинуться в картишки, – подумал Вацлав, – а теперь, когда надо выложить карты на стол, залезли под одеяло, сударики!»

Он поднял воротник и пошел дальше через площадь. На пустом перроне он остановился в удивлении. У входа в зал ожидания стояли три знакомые фигуры. В желтом свете лампочки Вашек узнал их и присвистнул – вот так сюрприз!

– Это еще что такое? – сделав сердитое лицо, спросил он. – Делегация? Проводы?

– Угадай сам. Можешь гадать три раза!

Товарищи обменялись с ним рукопожатием. Дыхание паром вырывалось у них изо ртов. Вашек побежал за билетом, и, когда вернулся, они все еще торчали на перроне.

– Шли бы вы лучше домой, к мамашам, – укоризненно сказал он, толкая одного из них в бок.

Но они стояли рядом, переминаясь на снегу, как медведи, перебрасывались грубыми шуточками, словно не было метели, словно они провожали Вашека летом в отпуск.

– Курево у тебя есть? – спросил один.

– Будь покоен! – кивнул Вашек.

Самый маленький из них, приземистый парень, держал под мышкой подозрительно знакомый футляр. В заводском оркестре он играл на корнете, а Вашек на корнет-а-пистоне, и они хорошо сыгрались.

– Куда ты идешь дудеть, пискун? – подтолкнул его Вацлав. – Гляди, как бы у тебя труба не примерзла к губе!

Они распрощались; как и всегда, ребята хлопали его по спине; из пасмурной темноты вынырнул потный, задыхающийся паровозик с пятью ветхими вагонами и, остановившись, тяжело хрипел, как загнанный конь.

Товарищи помахали Вашеку, и не успела еще проводница захлопнуть дверь вагона, как парень с корнетом выхватил из футляра свой инструмент и попытался извлечь из него скачущий мотив польки, которую они в последнее время разучивали. Пальцы его застыли на морозе, и полька не получилась. Парень опустил корнет и смущенно замигал. Вашек успел еще высунуться и крикнуть замерзшему музыканту:

– Выучи ноты, Иржик! Там нужно фа-диез!

Темнота февральской ночи подступила к окнам, колеса торопливо выстукивают убаюкивающий ритм, от которого смыкаются глаза. Напротив Вашека клюет носом усталый железнодорожник с морщинистым небритым лицом. Тепло из-под сиденья разливается по телу, вызывает приятную расслабленность.

Мысли тянутся, то вялые и дремотные, то сосредоточенные, когда Вашек заставляет себя очнуться. Завод, товарищи… Завтра он будет голосовать от их имени. Спокойно, без колебаний. Он знает, почему, за кого и против кого он голосует. Буря, поднявшаяся в стране, не была неожиданностью для Вашека, он знал, что она неизбежна, знал, кто ее вызовет и кого она сметет. Слушая утром по радио речь, произнесенную на Староместской площади, он представлял себе лицо оратора.

Сколько событий произошло сегодня с утра! В среду они послали первую резолюцию, вчера вторую, а сегодня третью, и эта была уже вполне определенной. Когда за нее голосовали, ни одна рука не поднялась против. Только трое воздержались.

Кое-кто голосовал «за» только потому, что боялся оказаться в изоляции; Вашек и его товарищи знали, что это за люди.

Создана заводская милиция. Пусть Тайхманы хоть взвоют со злости!..

Мысли Вашека переносятся к двум детским кроваткам и к Божке. Спит она уже? Нет, наверняка нет, он знает ее. Ему вспомнилось, как он ходил к ней на свиданья в имение «Модрава». Шагать приходилось за тридевять земель, как он говаривал. Вацлав улыбнулся. Его жена родом из семьи безземельных тружеников, покорно работавших на помещика; страх перед господами у нее в крови. Божка застенчива и скромна, это трогало Вацлава, когда она была девушкой, а теперь иногда сердит. «Не строй из себя тихоню, бабочка, – упрекал он ее порой. – Ты ничуть не хуже господских буржуек. В воскресенье нарядишься и пойдешь со мной на праздник в Вейров. Ты жена рабочего, можешь этим гордиться, черт дери! И никаких отговорок». И в воскресенье они идут, Вацлав берет с собой корнет и наигрывает еще по дороге, в лесу. Страки, братцы мои, музыкальная семейка, каждый умеет дудеть, пиликать или бренчать на чем-нибудь. А на танцах Вашек иной раз отложит корнет да так закружит свою Божку, что у нее ноги подкашиваются.

Хороша была бы жизнь у них в домике, но есть и в ней неладное. Вот, например, отец. При мысли о нем Вашек недовольно ерзает на месте. Ох, уж этот старый эсдек! В последнее время он и отец то и дело схватываются, и если бы не долг сыновнего уважения… Отец погряз в оппортунизме, у него туман в голове. Говорит, что он за социализм, а сам горой за Тайхмана. К социализму-де нужно идти постепенно, без насилия, не так, как эти горячие большевистские головы. И Тайхман, мол, хороший человек, добряк. Помнишь, когда покойница мать была больна, он сам пришел к нам, обо всем расспросил, дал машину и деньги. Само собой, почему бы и не дать, Тайхманы сторицей получили с нас вперед: три поколения нашей семьи гнули спину на этих пауков. Что же сбило отца с толку? То, что Тайхман не уволил его во время кризиса? То, что назначил мастером? Неужто отец не видел, сколько людей стояло тогда за воротами, неужто он заботился только о своей шкуре? Тайхман заходит на завод, хлопает старика по спине, «господин мастер» да «господин мастер», угощает отца сигарой, и тот от радости себя не помнит. Наш хозяин добряк, человеколюб! А Страки, мол, солидные рабочие, их на смутьянство не подобьешь. Нужно действовать разумно и прилично. Договориться по-хорошему.

От таких разговоров Вашек готов лопнуть со злости. «Это ваше эсдековское пивное политиканство приведет нас обратно в хомут, – кричит он отцу, размахивая руками. – Чего вы хотите? Ждете, пока Тайхман проголосует за социализм? Да поймите же вы, что и тысяча поколений таких оппортунистов, как вы, не дождется этого! Купил он вас с потрохами, по дешевке, со всей вашей партией. Хорошо еще, что в ней, кроме консервативных стариканов, есть люди, которые не намерены ждать, пока социализм сам придет к ним, с разрешения господ фабрикантов! Да еще, если господам фабрикантам не вздумается раньше разгромить эту республику. Они опять показали свои когти, да просчитались. Сейчас перед ними не только прогнившая эсдековская партия, как в двадцатом году, сейчас здесь и мы! Подождите, мы вскроем все спекулянтские делишки вашего коллаборациониста^[13] Тайхмана, которые ему спустил уважаемый брат Дртина, можете тогда жалеть его. Увидите, так ли ему милы честные порядочные рабочие, так ли он нас всех любит».

Но старому стеклодуву хоть кол на голове теши: не понимает!

Божка затыкала себе уши, а Ганичка не раз объявляла матери, когда та возвращалась из лавки: «А папа тут ругался с дедушкой». Старик ворчал, дулся, как индюк, грозил на старости лет выехать от дурного сына, которого большевики лишили остатков разума и который наверняка кончит тюрьмой.

С утра старик уходил на завод, к вечеру возвращался домой, возился в садике, вздыхал по покойной жене и замужней дочери Ирене. Своих позиций он не сдавал и Тайхмана отстаивал. Пятьдесят лет ведь он у этих хозяев работает. А коммунисты, горячие головы, хотят все рубить сплеча! Вспомнить хотя бы стачки: сколько ни подтягивай пояса, все равно ущерб от них рабочему. Да и фабриканту тоже! Надо разумно договориться, а не бац и готово! Что хорошо для России, не обязательно для нас. Да и там-то сколько это стоило крови. Социализм? Само собой, кто же против социализма? Батюшки мои, он и сам, старый Страка, с юных лет стремился к этому возвышенному идеалу! Но старику казалось, что это вроде путешествия к радуге, вроде прекрасной мечты. Он свыкся с тем, что не дождется ее свершения, и его почти раздражала мысль: неужели для того, чтобы сбылись эти давние чаяния, нужно все изменять, ломать, даже применять насилие? Нет, нет и нет!

Да вот еще Ирена… Вашек любил сестру, и, хотя был старше ее на двенадцать лет, они прежде отлично ладили. А теперь, стоит упомянуть об Ирене, старик вспыхивает как порох. И сын вспыхивает тоже.

– Чего ж удивляться, – гремит Вашек, – что при вашей любви к капитализму вы не нарадуетесь на ее замужество! Вот это выгодная партия, вот это зятек! Загляденье! Крупный фабрикант, всяческие штучки, денег куры не клюют, своя автомашина. Сходите посидите там у него в роскоши, потешьте свои старые рабочие кости! А уж я не буду знаться с зятем-спекулянтом. И пусть меня никто не уговаривает, что честным трудом можно так разбогатеть. Ну, придет время, разберемся!

Старый Страка в такие минуты чуть не задыхался от гнева. Его Иренка, позднее дитя, была баловнем в семье. Родилась она, когда отец был уже в летах, мать потеряла рано, отец растил ее сам, у него на глазах она расцвела как роза, стала красавицей. А какие способности! «Ваша Иренка – талант!» – говорили ему. С детства она училась музыке, вся семья недоедала, лишь бы девочка могла ходить в музыкальную школу. Иренке не было еще и десяти лет, а уж ни один любительский концерт или школьный праздник в Яворжи не обходился без нее. «Дурите девчонке голову, – ворчал Вашек, хотя любил сестру. – Балуете, портите ее, как господскую дочку. Ей же во вред!»

В один прекрасный день – война еще только началась – Ирена уехала в Прагу поступать в консерваторию. А на выпускной концерт, уже после войны, старик приехал сам и чуть не прослезился, увидев свою доченьку на залитой огнями сцене, услышав бурю аплодисментов. «Вот гляди: «Талантливая Ирена Стракова»… – говорил старик сыну, тыча пальцем в газету. – Тут так и сказано черным по белому». – «Не спешите умиляться, – охлаждал его Вацлав. – Музыка – это адская работа. Вы все только о таланте. Он ей не много поможет. Талант – это только основа».

Когда Ирена выходила замуж, Вашек отказался приехать на свадьбу. Старик ездил один и вернулся, восхищенный квартирой Ирены и шикарным зятем, который был учтив с ним и даже проявил сыновнее уважение. Вацлава старик обозвал грубияном и бездушным чурбаном. «Знал бы ты, как Иренку расстроило твое мальчишество! С трудом скрывала слезы, бедняжка. Стыдись!» Вашек тоже всерьез рассердился и стучал кулаком по столу, доказывая свою правоту. «Хотите на свадьбе изображать папашу? Пожалуйста! Вышла за фабриканта, говорите, любит его? Ее дело! Я ему не пара, мы все равно поругались бы с ним. Поглядим еще, что из этого выйдет».

После свадьбы он ни разу не видел Ирены, она совсем исчезла из виду. Вацлав вспоминал хрупкую мечтательную светловолосую девочку и немного скучал по ней. Что, если взять да съездить?.. Нет! А может быть, он поступил глупо, обидев ее? Может, и так. Сердцу ведь, как говорится, не прикажешь: влюбилась в буржуя – значит, выходи за него. Что, если бы, например, Божка была дочерью помещика, а не депутатника?^[14] Влюбился бы ты в нее? Кто знает! Но можешь ты себе представить Божку помещичьей дочкой? Нет!

Так вопрос о браке Ирены и оставался спорным.

Иногда из Праги приходили письма на имя отца. Вашек поглядывал на старика, когда тот уносил письмо в свою комнатку и потом мечтательно бродил по садику, словно получил бог весть какой подарок. Старый чудак! А однажды отец съездил в Прагу, «к молодым», как он гордо говаривал, и, вернувшись, расхваливал их, передавая от тетушки приветы и даже подарки детям. Вашек мрачно глядел в сторону, и лицо у него было сердитое. «А часы с фонтаном у них там есть? – спросил он наконец, продолжая хмуриться. – А мохнатые собачонки с бантиками? Нету? А крокодила в бассейне он завел для вашей Ирены? Не представляю, черт возьми, как девчонка из рабочей семьи может обойтись без крокодила!»

И все-таки сбил его сегодня отец с толку! Вашек ведь и сам подумывал: «А не зайти ли к сестре, когда поеду в Прагу? Ну, ладно, посмотрим. Такие события, а я думаю о пустяках». Его мысли снова вернулись к заводу и к товарищам, которые дежурят во дворе.

Поезд наконец дотащился до Манина. Здесь придется мерзнуть два часа, пока придет скорый на Прагу. Вашек вышел на открытый перрон и увидел там несколько знакомых лиц – товарищей с текстильных фабрик, расположенных около Яворжи. Обрадованный, он окликнул их. Они тоже ехали на профсоюзный съезд.

Когда три часа спустя они вышли из вокзала на морозные пражские улицы, на белых мостовых столицы уже просыпался в предрассветных сумерках новый день – двадцать второе февраля.

4

Лестница виллы пряталась в красивой нише, кругом царила внушительная тишина богатого квартала. Красная плетеная дорожка заглушала стук подкованных ботинок Вашека. Это немного смущало его; Вашеку представилось, что он кот, неслышно ступающий мягкими лапками.

Он оглянулся, присвистнул и покачал головой.

Вот где она живет!

Можно было бы даже не читать на улице, при свете зажигалки, табличку у подъезда, потому что в тишине вдруг послышались звуки рояля. Они становились все громче по мере того, как Вашек поднимался по ступенькам. Где-то над его головой легкие пальцы бегали по зубастой клавиатуре, хрупкая, почти прозрачная мелодия разлеталась по безмолвному дому и, затихая, грустно трепетала, проникая в самое сердце. Внезапно музыка оборвалась. После мгновения гулкой тишины мелодия зазвучала снова, с каким-то озлобленным упорством, предвещающим быстрый спад.

Вашек узнал Шопена, исполняемого умелой рукой. Но ему что-то не нравилось в этом исполнении. «Я придираюсь, – подумал он. – Как будто Шопен может не нравиться, потому что она играет его в этом доме! Глупо! Решено, звоню!»

Он остановился перед светлой дверью, протянул руку к звонку и опять – в который уж раз! – усомнился, недовольно взглянул на ручные часы и, после мучительного раздумья, за которое обозлился на себя, решительно нажал кнопку и глубоко вздохнул.

Дрынь! Звонок прервал балладу Шопена. Стало тихо. Долго никто не отворял. Переминаясь с ноги на ногу на мягком половичке, Вашек твердил себе, что лучше было бы пойти с товарищами, а не в это вражье логово. После такого дня визит сюда действует как ушат холодной воды. «Это отец меня подбил, – подумал он. – Но что уж теперь говорить «если бы да кабы»…»

Эх, что это был за день! Все существо Вашека было полно восторга, ничего подобного он еще не испытал в жизни. Часы, проведенные под мощными сводами дворца промышленности, словно изменили облик и сознание Вашека. Трудно рассказать, что с тобой произошло. Ты только сознаешь, что вместо тьмы и тумана перед тобой мощный всепроникающий луч света. Ты стал мыслить яснее, исчезла твоя нерешительность и колебания. Вот он путь, гляди, Страка, тебе показали его, ты его видишь своими глазами в ярком солнечном свете, надо только стиснуть зубы и устремиться в бой… Скорей бы в Яворжи! Что-то там делается?

В течение дня Вацлав долго размышлял, зайти ли к сестре. Мысль эта не давала ему покоя, он отгонял ее, но в спокойные минуты, во время обеда, который он проглотил наспех, чуть не стоя, эта мысль вернулась снова и жужжала в голове, как докучливая муха.

И вот он здесь!

Твердо решив навестить Ирену, Вацлав после окончания съезда распрощался с товарищами. Они уезжали в девятом часу и, стоя кучкой, сговаривались о встрече на вокзале и обменивались последними рукопожатиями, сторонясь шумных автобусов, которые, настойчиво сигналя, прокладывали себе дорогу по темнеющим улицам. До свиданья, товарищи!

Вашеку не хотелось расставаться с ними. С утра они сидели вместе, потирая застывшие руки. В зале было холодно, несмотря на то, что в двух шагах от стула Вашека стояла жаровня с углем. Жаркое дыхание восьми тысяч делегатов давало куда больше тепла, чем эта жаровня. А руки лучше всего согревались, когда бурные аплодисменты вспыхивали в переполненном зале, взметались к потолку, нарастали, как предвесенняя буря, и вдруг обрывались. Воцарялась тишина, исполненная стихийной дисциплины, говорившая о грозной силе.

И речь продолжалась.

Выступал Готвальд. Спокойные слова, летевшие в зал, казалось, проникают в тебя, овладевают твоим сознанием, помогают распрямиться. Вацлав вытягивал шею, чьи-то шляпы мешали ему рассмотреть оратора. Вон там, под огромным изображением белого льва, он впервые увидел это знакомое и такое близкое лицо. Вашек следил за каждым проблеском его спокойной улыбки, за каждым движением. Железной уверенности было исполнено каждое его слово:

– Но реакция просчиталась. Она хотела повторить тысяча девятьсот двадцатый год, но забыла, что Готвальд не Тусар…^[15]

Вашек сразу узнал и человека в очках у микрофона, это честное лицо рабочего… Запотоцкий! Вашеку хотелось толкнуть соседа в бок, сказать ему, кто это. Но сосед сосредоточенно слушал, наморщив лоб. Зачем объяснять ему, он знает сам.

Накопившиеся в тебе негодование и гнев здесь вливаются в единое русло. Оратор словно указал пальцем на их причины. Кто сеет ветер, пожнет бурю. И пришла эта очищающая мощная и грозная буря. Слушаешь оратора и думаешь о заводе, мысленно видишь лица товарищей в полумраке жарко натопленной дежурки, вспоминаешь, как ты вчера расставался с ними, видишь Божку, детей и отца… Был бы старик сейчас здесь, он бы понял! Ведь и у нас на заводе все было именно так, как говорит оратор: разве не пытался Тайхман и его приспешники подкупить кое-кого из наших? Даже и завком!..

Голосуют резолюцию. Какие могут быть колебания! За дальнейшую национализацию… в том числе и нашего завода! Небось вы этого не ждали, господа! Наконец Тайхман и сыновья перестанут доить завод и обворовывать государство, конец спекуляциям на рабочие деньги. Из поколения в поколение вы обирали нас, господа, – еще во времена моего деда! – и теперь мы только берем в свои руки то, что создали сами. Объявляем забастовку! Понюхайте все вы, тайхманы, чем пахнет пролетарская солидарность, как она сильна! Эта стачка – всего лишь проба, но, если у вас все еще будут чесаться руки, вы дождетесь, что мы лишим вас и воды и света; лампочки не зажжете, чтобы пересчитать наворованные миллионы… Наши на фабрике наверняка слушают сейчас радио… скорей бы быть с ними! Надо будет им все, все рассказать. Сумею ли только? Описать, пусть неловкими, нескладными словами, обстановку, настроение, ощущение силы.

Охваченный энтузиазмом, словно наэлектризованный, Вацлав с тысячами других делегатов поднимается с шаткого стула, бьет в ладоши. Буря аплодисментов. Тебе кажется, что твоя рука сама поднимается, голосуя. Ты оглядываешься и видишь – лес рук. Это победа!

Наконец Вацлав встает, присоединяя свой чуть хрипловатый баритон к хору, сотрясающему стены, поет всей грудью, всем телом:

…и решительный бой…

С Интернационалом воспрянет род людской.

Когда позднее Вацлав, твердо решив навестить сестру, очутился один на пражских улицах, у него все еще слегка кружилась голова. Он шел, чувствуя, что весь город охвачен возбуждением. Что же делать дальше? Адреса Ирены он не знал. В дешевом ресторанчике раздобыл потрепанную телефонную книгу и стал водить пальцем по столбцам. Ага, вот: Ондржей Раж, Бржевнов.

В переполненном трамвае, притиснутый к холодному тормозному колесу, Вацлав доехал до центра, пересел на другой трамвай и поехал дальше. Лупоглазый мальчуган, которого отец на плечах внес в трамвай, загудел в картонную трубу над самым ухом Вацлава и улыбнулся ему щербатым ртом; видимо, он возвращался с народного гулянья на «Матеевской ярмарке». Вацлав дружески улыбнулся малышу и легонько ухватил его пальцами за курносый нос.

Вацлав уже хотел повернуться и уйти, но, поколебавшись, еще раз нажал кнопку звонка. Дверь отворилась, на пороге стояла Ирена.

– Вашек!

– Угу! – сказал он смущенно. – Это я. Приехал в Прагу, дай, думаю, зайду поглядеть на тебя. Вот и пришел.

Ирена торопливо запахнула клетчатый халатик и отбросила со лба русую прядь. Вашеку был так знаком этот жест. Опомнившись от изумления, Ирена обняла брата и восторженно поцеловала в щеку.

– Вашек! Ты это или твой призрак?

– А ну тебя! Ощупай меня, очень я похож на призрак, дамочка? Погоди, дай мне отряхнуться.

Он решительно вошел в переднюю, снял плоскую кепку, но портфеля не выпустил из рук, словно боясь, что его могут украсть, и, нимало не смущаясь, ступил подкованными ботинками на дорогой ковер. Ирена засыпала брата вопросами, он еле успевал отвечать.

«Ишь ты, – подумал Вацлав, – похоже, что и вправду рада меня видеть. Ладно, посмотрим».

Не снимая куртки, он шагнул в комнату и огляделся. Пестрые кресла под стоячей лампой, открытый рояль с приподнятой крышкой, – вот это инструмент! Вашек потрогал великолепную радиолу и задержал взгляд на полированном секретере красного дерева с баром для напитков и полками для книг. Тут он не сдержался и снова присвистнул, не вынимая рук из карманов.

– Ого-го! – грубовато сказал он. – Живешь ты, я вижу, как барыня. Не удивляюсь, что тебя не тянет домой. Лучше я дальше не пойду, еще наслежу там у тебя.

Ирена беспомощно улыбнулась, сделав вид, что не замечает укоризны в его словах. Вацлав почувствовал это и немного смягчился. Только сейчас она оправилась от удивления, но в ее неуверенных движениях брат видел беспокойство и испуг. Говорила она торопливо, и Вашек почувствовал в сестре что-то новое, чего прежде не знал.

– Садись же, Вашек, не заставляй себя просить. И скажи, чем тебя угостить.

Вашек упрямо покачал головой и отмахнулся. Ирена так настойчиво заставляла его снять куртку, как будто это было ей бог весть как важно. Но Вашек не дался. Наконец она все-таки усадила его в мягкое кресло. Вашеку, просидевшему целый день на жестком стуле, было не по себе в теплом объятии этого кресла, предназначенного для ленивых сибаритов. Он оперся локтями о мягкие ручки, передвинулся на самый краешек кресла и сидел, сплетя пальцы и выжидательно наклонившись вперед.

– Вашек, Вашек, как ты меня обрадовал! Ты не представляешь себе, до чего нам было тогда досадно. Ондра даже хотел послать за тобой машину…

– Слушай-ка, – решительно прервал ее брат, – не будем вспоминать об этом. Я пришел сюда не для упреков. Вижу, что ты здорова… и супруг, очевидно, тоже, так о чем говорить?

Ирена уселась против него на низенький пуф, запахнула на колене непослушный халатик и смущенно предложила брату сигарету из металлической шкатулки. Вашек отказался и от сигареты, но примирительно улыбнулся сестре.

– Не беспокойся обо мне, ради бога. Я сегодня уже накурился вдоволь и пришел не затем, чтобы тебя объедать. Ты одна дома?

– Одна. Ондра где-то бегает, у него сейчас много дел.

– Я думаю! – усмехнулся он. – Тем лучше. Поболтаем, да и побегу на поезд. Я ведь тут не на отдыхе: был на профсоюзном съезде, а теперь пора назад, на завод. Сама знаешь, что делается.

Ирена хотела угостить его горячим чаем, но Вашек отказался. Вытащив из портфеля краюху хлеба с салом, он с аппетитом откусывал от нее и кивал головой, слушая сестру. В конце концов он все же позволил налить себе немного спиртного, залпом осушил граненую рюмку, глазом знатока осмотрел ее и поставил на стол.

– Чистая работа, – одобрительно проворчал он. – Сделано на севере. – И миролюбиво повернулся к Ирене, бомбардировавшей его вопросами. Отвечал он лаконично, помогая себе жестами: так, мол, и так. Все здоровы. Отца малость беспокоят бронхи, ну он их довольно натрудил за свою жизнь. В Яворжи никаких новостей, только вот старый Яната помер да у Веверки из поселка родился пятый мальчишка, старик наверняка со временем соберет собственную футбольную команду… Божка здорова, дети тоже. У Вашека режутся зубки, он немного хнычет. Да ты его и не видела? Этакий бутуз!

Вацлав усердно рассказывал, время от времени бросая взгляд на сестру. Он был недоволен ею и не умел этого скрыть. А почему, собственно? Ирена как Ирена. Он узнавал в ней девчонку с косичками, ту самую, что еще подростком носил на плечах, своенравную, упрямую девчонку, а позднее длинноногую девушку за стареньким пианино, которое он сам когда-то привез на телеге домой. Да, это все та же Ирена, только похудевшая и со следами усталости на лице. Ее живые, быстрые глаза, в которых при вспышках гнева сверкал из-под опущенных ресниц зеленый огонек, немного крупный рот, подвижные ноздри и пышные русые волосы, упорно падающие на лоб, – все это осталось. «Она теперь даже красивее», – подумал Вацлав. И вместе с тем Ирена стала какой-то чужой. Эта салонная дамочка с накрашенными губами и в противном блестящем халатике, разве это та самая Иренка, которая, подоткнув юбку, возилась, бывало, на глинистом речном берегу и сиплым голосом переругивалась с мальчишками с кирпичного завода, брызгавшими на нее водой! Иной раз Вашеку приходилось вступаться за сестру; она была слабее других замарашек из поселка, немного балованная и плакса. Баловень Иренка! Добрая и в то же время дикая. Вашек, бывало, дернет ее шутки ради за косу, а она куснет его за руку, как злая собачонка, и тотчас же расхохочется. Вашеку вспомнилось это, и им вдруг овладела ревнивая злость на то, что Ирена так изменилась.