Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)

В теплой комнате он отошел, освободился от чувства неловкости и решил напрямик поговорить с сестрой. Ее нервное состояние побуждало его к этому.

– Ну, а ты? – спросил он. – Живешь как королева? – Он кивнул на обстановку комнаты. – Супругу, наверно, приходится побегать, чтобы положить к твоим ногам все эти штучки. М-да… Главное, не закружилась ли у тебя от этого голова.

– Но, Вашек…

– Я тебя ничем не корю, черт возьми! – прервал он ее попытку оправдаться. – И не завидую, ты же меня знаешь. Ты его любишь, по крайней мере, я так думаю, а всю эту роскошь ты получила вприбавку… Твое дело.

– Ондра – хороший человек, Вашек. Если бы ты его знал…

– Я с тобой и не спорю. Бывает так, а бывает иначе. Другой человек у себя дома заправский ягненок. Не думай, я не буду настраивать тебя против мужа. Я просто так… У тебя ведь своя голова, и ты видишь, что делается кругом. Я лично против него ничего не имею, но, сама понимаешь, мы с ним не пара. Факт. Если он в самом деле хороший, это будет видно, когда мы крепко возьмемся за него и таких, как он. Тогда они, быть может, обернутся кусачими хорьками.

– Прошу тебя, не говори так, Вашек, – покраснев, сказала Ирена. – Я даже не знаю толком, что сейчас происходит. Признаюсь тебе, я этого не понимаю.

– Вот в том-то и дело!

– Но, боже мой, не перестали же люди быть людьми! Что тебе, собственно, не нравится в Ондре? Ведь ты его совсем не знаешь!

Вашек сделал нетерпеливый жест.

– Ладно, ладно, не будем об этом, сестренка… Может быть, и вправду… – Он наклонился к ней и продолжал, постукивая кулаком одной руки по ладони другой, словно затруднялся точно выразить свою мысль. – Пойми, лично против него я ничего не имею. Но я слышал о нем… Я хочу, чтобы ты призадумалась как следует и не забывала, что ты дочь рабочего Страки. Твой муж для меня прежде всего капиталист и, значит, классовый враг. А ты попросту ребенок и не понимаешь, что вокруг тебя делается. Сегодня на съезде я голосовал против них. Они обирают народ. Это факт, нравится он тебе или нет! Подумай, – такую обстановочку не наживешь праведным трудом. Все это спекуляции и темные делишки. Я голосовал и против твоего мужа, девочка. А если бы имел пятьдесят рук, все бы поднял и глазом не моргнул, можешь поверить! Вот как!

Он не замолчал, хотя заметил, что Ирена протестующе качает головой и явно подавляет желание заткнуть уши. На ее бледном лице появились красные пятна, она нервным жестом поставила чашку с кофе на столик и встала.

– Ты пристрастен, Вашек… Ты совсем не изменился!

Прижав руки к вискам, она прошлась по ковру и подошла к брату.

– Дурной! Зачем ты говоришь мне все это? По-твоему, я должна переехать в скверную квартиру только для того, чтобы помнить, что я дочь рабочего Страки? Или ты хочешь, чтобы я ни с того ни с сего развелась с Ондрой? Не вижу причин! Он зарабатывает большие деньги? А разве это запрещено? Ондра честный человек…

– Это мы еще увидим.

– Да, честный! Я так рада была твоему приходу, Вашек, но сейчас…

– Извини, дамочка, если я малость задел тебя за живое…

– Хватит, Вашек, прекратим это. Ты предубежден, как все…

– Коммунисты? – Вацлав хлопнул кулаком по колену. – Да, ты права. С отцом тебе проще было бы договориться, он на все это падок, ему легко отвести глаза. А мне нет! Ты говоришь, я предубежден? Да, и очень! Сегодня еще больше обычного. Причин для этого – тысяча!

– Чего ты, собственно, от меня хочешь? – крикнула Ирена.

– Чтобы ты была настороже, больше ничего. Чтобы ты не дала увлечь себя против нас. В конечном счете это было бы и против тебя самой. Вот увидишь…

– Ах, отстань! Все это затасканные фразы. Начни еще втолковывать мне, что Ондра эксплуататор… Человек, которого ты в жизни не видел! И что я…

– Так я говорю, Ирена, и это факт! Каждый ребенок…

– Ладно! – воскликнула она и села против него, красная от волнения, нервно теребя кружевной платок. – Ладно! Значит, для тебя и для этих твоих коммунистов он эксплуататор?!

Она недоуменно покачала головой, и вид у нее был обиженный. Ирена слабо представляла себе, что такое эксплуататор, и взгляды ее на этот счет были довольно наивные, но, во всяком случае, это не ее Ондра! В дела мужа она никогда не вникала, он этого не любил. «Ты, невинный котеночек, сядь-ка лучше за рояль, – шутил он, – а всю эту нудную и обременительную канитель предоставь мне. Политика и коммерция – мужские дела».

Ирена подняла глаза, и хмурая улыбка Вашека вывела ее из себя.

– Ты смешон! – вскипела она. – И ты злой! Я-то радовалась, что ко мне приехал брат, а оказалось, что это просто коммунистический агитатор и подстрекатель! Я, Вашек, плохо разбираюсь в политических спорах, но мне ясно одно: Ондра мой муж. Понятно? Ко мне он добр, и этого мне достаточно!

– Здорово! – едко усмехнулся Вацлав и широким жестом указал на комнату. – Вот в этом вся суть? Хороши политические убеждения!

– Отстань ты от меня со своими политическими убеждениями, это твое дело. Ты пришел оскорблять меня? Чего вы все хотите? Погубить Ондру? За что? Я с этим не соглашусь, Вашек, и отец тоже! А если вы его погубите, тогда я уж обязательно с ним останусь, понял? Назло всем вам. И буду против вас всех, даже против тебя, Вашек! Мне так страшно от твоих разговоров и от всего этого…

Она замолчала и закрыла лицо руками. Такое разочарование!

Брат в недоумении сидел против нее. Он всегда боялся женских слез. Наконец он беспомощно пожал плечами и встал.

– Так я… пойду, – медленно сказал он, застегивая куртку, потом не сдержался и положил свою широкую ладонь на плечо Ирены. – Слушай, сестренка, бросим эти разговоры. Разрази меня гром, если я не хочу тебе добра. Все будет зависеть от того, как поведет себя твой муж. Кто захочет честно работать, для того в нашей республике всегда открыты двери. А темным делам надо положить конец. Раскрой глаза, девочка, и я первый приду и скажу: вот моя рука, Ирена!

– Ты прав, оставим это!

Она посмотрела на него влажными глазами, стараясь улыбнуться, – но коротких минут, когда оба чувствовали свою кровную связь, уже не вернуть, каждый говорил в своем ключе. Вашек, хмурясь, перевел речь на музыку, поинтересовался, когда будет концерт Ирены, почувствовал, что коснулся больного места, и умолк. «Может, у нее и с Шопеном тут не ладится?» – подумал он с горьким удовлетворением и обвел взглядом комнату. Все ему тут не нравилось, а особенно Ирена, ее халатик и накрашенные губы, то, как она научилась держать сигарету, как пускает дым к потолку… Вашек показался себе персонажем из какого-то глупого американского фильма, который он однажды не досмотрел до конца.

Больше он ничего не говорил и стоял как истукан, пока сестра совала ему в карманы шоколадки для детей. Ковер, казалось, жег ему ноги, во всем теле была усталость. Вацлав зевнул.

– Ну, будь здорова, сестренка. Я бегу на поезд. Ты… выбирайся к нам. Мой Вашек тебе понравится… И Божка…

Он не докончил фразы. В темной передней лязгнул в замке ключ, стукнула дверь. Ирена нервным жестом поправила волосы, стараясь сохранить самообладание.

С Ражем они встретились уже в передней. Он причесывался перед зеркалом, машинально насвистывая модную песенку и не подозревая, что в доме гость.

– Привет, киса! – обратился он к Ирене, но, увидев в дверях за ее спиной громоздкую мужскую фигуру, удержал шутку, готовую сорваться с языка.

– Здравствуй, Ондра! – ответила она и прошептала после томительной паузы: – Это Вашек, мой брат… Я тебе рассказывала о нем. Он приехал в Прагу на…

– А-а, редкий гость! – сказал Раж, стараясь говорить веселым тоном, но оставил это намерение, взглянув на каменное лицо гостя. Вашек, представлявший себе зятя совсем иным, был немного удивлен его крепкой, мужественной фигурой и приятным лицом, которое с первого взгляда вызывало доверие. Так вот ты каков! Они мерили друг друга сосредоточенным взглядом, и в этот критический момент каждый успел оценить характер другого.

Раж первым нарушил молчание.

– Очень приятно. Я – Раж, – невыразительно сказал он, стараясь, чтобы эта трафаретная фраза прозвучала как можно холоднее и послужила учтивым намеком на то, что гостю пора уйти. Ражу сегодня было совсем не до семейных разговоров.

Он протянул руку.

– Страка, – выпалил Вашек, и это прозвучало как выстрел. «Прелестная свирепость! – подумал Раж; его забавляло, что этот неотесанный пролетарий не скрывает своей классовой ненависти. – Погляди только, как у него напряглись скулы и углубилась складка у рта. Прозрачен, как стеклышко!»

«Что же дальше, голодранец, покажи свои когти! Ну-ка!» – взглядом сказал Раж своему шурину.

Это была ошибка.

Вашек заметил пренебрежительную улыбку и протянутую руку и, после недолгого колебания, протянул свою и со всей силой сжал пальцы противника. А ну, еще покрепче! Вашек стиснул зубы, весь напрягшись в этом рукопожатии, вкладывая в него всю свою классовую ненависть. Это было глупо. Вашек чувствовал, что жмет не мягкую изнеженную ручку барчука, – нет, этот парень сопротивляется. Ну, я тебе покажу! Вашек сжал еще крепче. Рука Ража была как в железных тисках, но он не пикнул, несмотря на острую боль. Ему даже удалось выдавить из себя улыбку, хотя на лбу у него выступил пот и в глазах потемнело. Выдержать! Прошло несколько ужасных секунд. Ирена затаила дыхание, испуганно глядя на них, замершая, онемевшая.

Вашек отпустил руку Ража, нахлобучил кепку на русую голову, пробурчал небрежное приветствие и быстро взялся за ручку двери. На пороге он обернулся и выразительно кивнул Ирене, не глядя на ее мужа, который приходил в себя и пытался пошевелить онемевшими пальцами.

Дверь хлопнула.

Торопливо шагая по сумеречной улице, среди темных особняков, шлифовальщик Вацлав Страка сердито фыркнул вслух: «Привет, киса!» Он задумчиво покачал головой и подавил желание лягнуть переполненную урну, которая попалась ему на пути. Сунув руку в карман куртки, он нащупал кулек с размякшими шоколадками. «Олух я!» – подумал Вацлав, вытащил кулек и сердито швырнул его, словно избавляясь от ненужного груза, и даже сплюнул. Внутреннее напряжение ослабло, и Вацлав начал рассуждать трезво. Вот противная история!

Он ускорил шаг и вскочил в тронувшийся трамвай.

5

После ухода брата Ирена села на ручку кресла, опустив руки на колени. Стук двери вывел ее из мучительного и горького оцепенения. В ванной слышался плеск воды, усталый Ондра умывался под краном.

Ирена подошла к нему, стала, опершись о косяк, и молча, с отсутствующим выражением лица, смотрела, как он с удовольствием брызжется в холодной воде, пригоршнями бросая ее на лицо и шею. У него была красивая выпуклая грудь, словно вылепленная из гибких мускулов, при каждом движении ходивших под кожей. Подняв взгляд, он увидел в дверях жену и попытался улыбнуться ей.

– Ну, девочка, есть что-нибудь новое? – спросил он, с удовольствием растираясь полотенцем.

Она пожала плечами, сплела пальцы, оперлась руками о дверь и положила на них голову.

– Ты сердишься?

Ондра даже перестал вытираться.

– За что? – удивился он.

– За Вашека.

Ондржей весело покачал головой.

– Глупости! Все это в духе сегодняшних событий. Дорогому шурину не удалось вывести меня из равновесия. Вот жать руку – это он умеет. Надеюсь, что лекция красного агитатора не повредила твоему здоровью.

По торопливым движениям Ондржея чувствовалось, что у него нет сегодня ни времени, ни охоты вести пустяковые разговоры. Он надел рубашку, ласково обняв Ирену, увел в комнату, кинулся на кушетку у окна и закрыл глаза.

– Паршивый день, девочка, – сказал он устало, лежа на мягких подушках. – Есть от чего приуныть. Не приходили ко мне Фальта и адвокат Лазецкий? Я их жду, нам сегодня надо кое-что обсудить.

Зевнув, он спросил, что Ирена делала днем, и, не дождавшись ответа, уснул, закинув руки за голову. Когда Ирена зажгла торшер, Ондра проснулся, ошалело поглядел на свет и взглянул на ручные часы.

– Как бежит время, черт подери! Я спал как сурок, ты не сердись, но сейчас, пожалуйста, не беспокой меня. Когда придут Лазецкий и Фальта, проводи их ко мне.

Он отказался от ужина, потер еще сонное лицо и без дальнейших объяснений исчез у себя в кабинете. Слышно, как он стучит на машинке, время от времени набирает телефонные номера и долго говорит с кем-то, понизив голос. Потом аппарат звякает – трубка положена, – и опять стучит машинка. Во время недолгих пауз слышатся быстрые шаги по паркету, от стола к окну и обратно. И снова стук машинки. Потом дверь кабинета быстро распахивается, Ондржей нетерпеливо высовывает голову.

– Еще не пришли?

На лбу у него глубокая складка, он недоуменно глядит на часы и качает головой.

Ирена сидела в кресле, положив книгу на колени. Не читалось. Постепенно ею овладело беспокойство, оно чувствовалось даже в кончиках пальцев. Отложив книгу на стол, Ирена машинально включила приемник, черная стрелка заскользила по названиям городов. Треском и протяжным воем звучит для нее мир, вот мелькнул возбужденный разговор на незнакомом языке и закончился громким выстрелом. Наплыла минорная мелодия джаза с истерически звучащим кларнетом. Одним делением дальше захлебывается словами радиокомментатор; с быстротой грампластинки, пущенной на предельную скорость, он выстреливает в эфир английские фразы, Ирена различает «Чехословакия» и «Прага» в сочетании со словами, которые она в последние дни постоянно слышит кругом. На соседнем делении передается то же самое, но на языке, который Ирена немного понимает. Мир нацелил свои радиожерла на Прагу. Ирена быстро переключает диапазон, передвигает рукоятку, и из приемника обрушиваются громкие аплодисменты и скандированные возгласы, на фоне которых звучит знакомый голос. «Товарищи… Они хотят создать антинародное правительство и постепенно подорвать завоевания нашей революции… Внутренняя реакция ни перед чем не останавливается…» Буря возгласов заглушает слова оратора. «За-щи-тим рес-пуб-ли-ку!» Остальное Ирена не разобрала.

Она приглушила радио и закрыла глаза. Но хаос в голове остался. Мысли, слова, чувства неслись сплошным потоком. «Ты пристрастен, Вашек, ты злой! Это не так! – снова и снова вела она горький спор сама с собой. – Я не согласна, я знать ничего не хочу!» Широкоскулое лицо брата хмуро глядело на нее, серьезное, злое, озабоченное. «Оглянись же, Ирена, посмотри, все это спекуляция, темные делишки. Я хочу, чтобы ты призадумалась, чтобы ты не дала себя увлечь… Чтобы ты не забывала…»

Да. Что же это творится? Ах, этот Вашек! При мысли о нем Ирене почему-то становится стыдно. Никогда она не видела брата таким ожесточенным, таким мрачным и воинственным, как сегодня. Как он изменился! Все изменилось… Словно всех их втянул какой-то смерч, бросил человека против человека, наполнил ненавистью и злобой.

В кабинете звякнул телефон, Ондра долго говорил с кем-то. Что происходит? В последние дни Ирена почти не выходила из дому, она снова пыталась заниматься музыкой. Шум борьбы, охватившей страну, долетал до нее лишь издалека; кое-что она улавливала из коротких реплик мужа. Газет Ирена не читала, ей хотелось целиком погрузиться в музыку, наверстать упущенное в течение многих месяцев. Вид открытого рояля терзал ее совесть, вызывал чувство собственной ненужности и вечно тоскливого одиночества в громадной квартире.

«Знал бы Вашек, как гнетет меня эта квартира! Он прав, я живу зря, живу пустой жизнью!» И все же некая затаенная мысль, вернее чувство, выводило Ирену из апатии, обещало придать смысл этому комфортабельному прозябанию, пробуждало охоту к труду. Это чувство вначале возникло как неясное и смущающее предчувствие, а три дня назад стало несомненным. Это ее тайна! Ирена подумала о ней, и горячая волна радости вызвала краску на ее щеках. Она все еще молчала, не делилась новостью с мужем, ждала подходящего момента, минутки нежности между нею и Ондрой, когда можно будет сказать ему об этом, и не находила ее. «Если бы он чуть внимательнее пригляделся ко мне, догадался бы сам», – с огорчением думала она и отгоняла мрачные мысли. У Ондры много забот, надо же считаться с этим!

Ирена повернула регулятор приемника, и звуки рояля, как весенний ливень, заполнили комнату. Нежная мелодия покачивалась в игривом и вместе мечтательном пианиссимо и вдруг взметалась трепетно и взволнованно. Ирена сразу узнала: Рахманинов! Сейчас будет трудное место!.. Незримый пианист легко преодолел его, показав блестящую технику и понимание музыки, Ирена одобрительно кивнула. Музыка волновала ее, пронизывая все ее существо, она воспринимала звуки почти физически, мысли были подчинены быстрому танцующему ритму, который заставлял видеть с закрытыми глазами быстро сменяющиеся картины.

Вот она бедная студентка консерватории. Питаться приходилось в столовке скверными, чуть не на бегу съеденными обедами, дополняя их одними надеждами. Почему не поймет этого Вашек? За что он меня упрекает? За эту квартиру? За платья, которые я теперь могу купить, не обрекая себя при этом на жизнь впроголодь? Отец тогда не мог давать мне достаточно, а на послевоенную стипендию невозможно было совершить чуда – обеспечить себя всем необходимым.

Успех? Стоять у рояля в затихшем зале Рудольфинума, кланяться и трепетать под бурным ливнем аплодисментов, взметнувшихся из темноты пропасти зрительного зала… Кто-то сует тебе нарядный букет. Вспотевший дирижер спускается со своего возвышения и жмет тебе руку. Взволнованная всем этим, ты выходишь на свежий воздух и там, на набережной, под развесистой липой, стоит кто-то в плаще, раздуваемом ветром, с букетиком фиалок – это ждет тебя близкий человек… Так представляла Ирена свой творческий триумф. Но эта девичья мечта сбылась только однажды, на выпускном концерте. Она играла Равеля и Сметану и имела успех, но многое, очень многое, вышло совсем по-иному. Никто не ждал ее на набережной; принесли дорогой букет от Ондры и письмо. Он извинялся, что не пришел сам: коммерческие дела одолели! Ирена знала, что серьезная музыка его не интересует, просила Ондржея не притворяться и преодолела легкое разочарование. Товарищи по выпуску потащили ее в прокуренный ресторанчик, она пела вместе со всеми, стараясь веселиться, и утром вернулась домой в переполненном трамвае, с трещавшей головой и пеплом на платье. И это все? Потом опять потянулись часы за роялем, напряженная учеба, бесконечные утомительные упражнения, от которых сводило пальцы. Голубые глаза старого профессора смотрят на нее чуть укоризненно. Он так верит в нее. «Сосредоточьтесь, Ирена, повторите вот это место. Еще раз! Чуть-чуть быстрее!.. Нет, не так быстро. Что с вами? Вы не высыпаетесь, Ирена. У вас талант, Ирена, вы чувствуете музыку, но… я боюсь за вас. Музыка требует дисциплины, подвижничества, это не розовые грезы. Будьте терпеливой! Кому много дано, с того много и спрашивается». Но сколько можно было терпеть такую жизнь: бегать в школу, дрожа зимой в пальтишке, в котором стыдно показаться при ярком свете, ездить рабочим поездом в Яворжи, радоваться жалкому приработку и – иной раз безо всякой охоты – поиграть мамашам и папашам на школьном вечере. Не иметь приличного жилья и ютиться на положении квартирантки или кочевать от подруги к подруге, как перелетная птица, и стучать зубами на садовой скамейке в те вечера, когда к подруге приходит «он». Переживать нищенскую студенческую любовь, любовь без пристанища, встречи в дождливом парке или на скрипучих креслах дешевых кино и ждать, ждать, бесконечно ждать, когда же придет иная жизнь. «Держитесь, Ирена!» – «А ведь так хочется жить по-человечески, любить и быть любимой… и нравиться; ведь я женщина, пан профессор, – хотелось ей сказать иногда, – есть же и у меня право жить по-человечески, а не как механизм, не как музыкальный инструмент».

Как поживает этот старый добряк? Он был разочарован ее браком, качал седой головой, и Ирена догадывалась, что мысленно он уже зачислил ее в таланты, не оправдавшие надежд. Первое время он иногда отыскивал ее и укоризненно наставлял: «Запускаете музыку, Ирена!», но, заметив, что она лжет и отговаривается, исчез из виду. А позже, встретив как-то случайно на улице, оглядел ее шубку из норки и лишь холодно осведомился: «Как поживаете, мадам?» Это было сказано по-старосветски учтиво, до боли отчужденно, тоном грустного упрека. Взволнованная Ирена убежала, поклявшись, что докажет ему… Она даже начала брать уроки у одного из самых дорогих профессоров в Праге, играла целыми днями и неделями, но с отчаянием убеждалась, что музыка перестала быть для нее тем, чем была прежде, в Яворжи. Она тосковала по бедной студентке Ирене, которая жила лишь музыкой. Она слабела духом. Встречая былых товарок по консерватории, Ирена видела их завистливые взгляды, и ей становилось горько. Ей уже не нужно ради заработка выезжать в турне, мыкаться по провинции, она может играть для собственного удовольствия, так говорили о ней. «Видели вы, какой у нее рояль?» Если бы они знали! Как можно играть, если у человека увядает душа? Из честолюбивой усердной пианистки она постепенно стала обленившейся богатой дамочкой… – как бы сказал Вашек. Ирене было тяжело, она отчаянно искала выхода. Нет, так нельзя, не такой жизни она хотела! «Я должна воспрянуть духом… ах, как я не умею жить!»

Ирена выключила приемник и села опять к роялю, прошлась по клавишам. Гнетущая тоска вновь сжала ей сердце. «Вашек! Зачем он приходил? Чтобы лишить меня покоя? Я должна играть, должна работать! Работать, чтобы не задохнуться в этой комфортабельной тюрьме. И мне будет ради чего работать!» Она ударила по клавишам и заиграла балладу Шопена, пытаясь отогнать тягостные мысли. Но получилось неумело, топорно. Ирена не понимала, в чем дело. На душе было пусто и тревожно. Повторить! Она уже плохо помнила балладу и потянулась было за нотами. В этот момент укоризненный голос сказал у нее за спиной:

– Не могла бы ты сегодня не играть, Ирена? У меня срочная работа.

Ирена пошла вслед за мужем, остановилась в дверях его кабинета и молча смотрела, как он работает. Он поднял на нее беглый взгляд, думая о чем-то своем. На столе перед ним были разложены папки, он нервно рылся в них, упорно курил, подливал себе из бутылки прозрачную водку, разливая ее по столу, и не замечал Ирены, пока она не заговорила сама:

– Ондра!

– Гм… ну, что? – пробормотал он, не вынимая сигареты изо рта и не отрываясь от папок.

– Мне нужно с тобой поговорить…

Ондржей потушил окурок в переполненной пепельнице.

– Если это ненадолго и не по пустякам, то слушаю. – Он даже не старался скрыть, что недоволен ее вторжением. – Понимаешь, происходят ужасные вещи… вернее, могут произойти. Садись здесь, киса. Ну, говори.

Ирена молчала, он поднял взгляд от бумаг и снизу вверх посмотрел на нее. Абажур ограничивал свет настольной лампы, и лицо Ирены оставалось в желтоватом полумраке, но Раж все же заметил странно задумчивое выражение ее лица и блестящие глаза. – Ну?

Она продолжала молчать, и ее не спугнуло нетерпеливое постукивание карандаша о стол.

– Ондра, я хотела бы знать… очень важна для тебя твоя работа?

Он покачал головой – странный вопрос!

– Как это понимать? Пожалуйста, не смотри на меня так загадочно и поясни свою мысль. Мне непонятно…

– Я хочу сказать… мог бы ты жить без фабрики, без своих торговых дел и без всего этого… ну, как простой человек… как мой отец… я хочу сказать… без денег, без такой квартиры, без автомобиля… совсем скромно…

Раж удивленно всплеснул руками и добродушно рассмеялся:

– Фантазерка! Я привык к твоим причудам, они меня даже развлекают. Когда женщина мудрит, в этом есть своя прелесть. Но сейчас ты уж слишком…

– Мог бы ты так жить? – с непонятным упрямством настаивала она.

Раж стал серьезным. Он наклонился над столом и закурил новую сигарету.

– Ты хочешь знать? Не мог бы, Ирена, – произнес он, выпустив клуб ароматного дыма. – Жить – нет! Только существовать, но это огромная разница. Существовать можно и в тюрьме, на границе рабства и смерти. А мне нужна свобода рук. Мне нужен размах. Я не спорю – да и к чему, это было бы пошло и неискренне, – мне нужно много больше, чем имеют другие… В том числе и эта удобная квартира, автомашина, хорошая одежда…

– И жена…

– Да, и жена, – недовольно прервал он и продолжал еще настойчивее. – Нужна ты, Ирена! Пусть даже ты поставила это в такой неприятный контекст. Я человек по натуре практический, не сентиментальный. У коммерсанта нет времени мудрствовать. Это я предоставляю таким заучившимся интеллигентам, как наш милый Брих. Ты увлекаешься музыкой, я ничего не имею против, ведь это тебе приятно. А у меня натура предпринимателя, и, думается, у тебя нет оснований жаловаться на это. Я тоже не жалуюсь, мне нравится мое дело. Я не люблю распространяться на эту тему, ты в этом ничего не смыслишь, но если ты спрашиваешь, скажу. Я не мог бы жить иначе. Коммунистическим побасенкам я не верю и не хочу верить. Их порядки были бы гибельны для меня, да и для тебя тоже. Одни должны быть предпринимателями и фабрикантами, другие – работать на них. В этом нет ничего ненормального или несправедливого: и те и другие трудятся, и это правильно. Если в жизни есть иные интересы, кроме того чтобы поесть, напиться и вдохнуть столько-то кубических метров воздуха, то именно в этом смысл моей жизни. Я не скучаю, поверь, предпринимательство для меня почти спорт. Бороться, напрягать мысль, на каждом шагу рисковать всем…

– Добывать деньги… – не шевелясь, сказала Ирена.

– Конечно! А ты против денег? Может, ты хотела бы стоять за корытом или, в лучшем случае, болтаться по провинции и за гроши бренчать на рояле? Быть богатым – в этом нет ничего плохого.

– Разумеется, если… – вырвалось у нее.

– Если – что?

– Если деньги заработаны честно…

Раж присвистнул. Он отодвинул стул и встал, лицо его очутилось в тени.

– Вот в чем дело! Вижу, братец навестил тебя не только ради запоздалого проявления родственных чувств. Аргументы из своих газет, которые они твердят как попугаи и сбивают людей с толку, он, видимо, принес и сюда, в мой дом. Я мог бы только посмеяться над этим, но ты моя жена, Ирена, и я не намерен терпеть… понятно?

– Все-таки… все-таки я хочу знать, понимаешь ли ты меня. Мне это нужно знать, Ондра. Нужно!

– Да что такое ты хочешь знать? – воскликнул он уже раздраженно, зашагал по скользкому паркету и, сунув руки в карманы, остановился у окна. Глядя на безлюдную улицу, Раж усиленно дымил сигаретой и не оборачивался, хотя чувствовал на себе пристальный взгляд Ирены. Успокоившись, он устало улыбнулся и пожал плечами.

– Извини, я сегодня немного нервничаю. Так вот что: есть люди, в том числе, к сожалению, и твой милый братец, которые с серьезным видом уверяют, что всякая торговля – спекуляция, а доход торговца – краденые деньги. Пусть себе орут. Низкая зависть, и больше ничего! Сегодня, например, они проголосовали – разумеется, с ревом и боем в пропагандистские литавры – за дальнейшую национализацию. Что ж, посмотрим… Торговля остается торговлей… Иной раз трудно определить, где она кончается… особенно в нашем нынешнем государстве, которое со всеми потрохами запродано Востоку. Впрочем, я на эти темы не философствую. Я делаю товары, продаю их, я предприниматель-практик, и поверь, что моя совесть вполне чиста… хоть она и не такая, как у твоего братца.

Раж с беспокойством чувствовал, что в нем нарастает злоба и сдерживать ее не так-то легко. Злоба на все… даже на Ирену! «Ее взбудоражил этот прохвост с завода. Даже в дом ко мне лезут! Но что делать? Пока я тут болтаю вздор, они там… Что-то творится на фабрике? Надо было не надеяться на Фальту, а съездить туда еще вчера, заткнуть ненасытные глотки всех этих крикунов, если там есть такие. Фальта – доверчивый балбес. Ну, там видно будет. Спокойствие и выдержка – это главное».

Ирена не успела заговорить: в передней звякнул звонок.

– Это они, – оживился Раж и пошел открывать. – Наконец-то! Теперь оставь нас наедине, девочка. Для сумасбродных разговоров сейчас уже нет времени, пойми!

В комнату быстро проскользнул сухонький, гибкий, как уж, человек с желтоватым морщинистым лицом и тонкими оттопыренными ушами, похожими на два листика. Манеры у него были стеснительно-учтивые. Ирена узнала управляющего фабрикой Фальту. Она почувствовала отвращение, когда он целовал ей руку. Вслед за ним дверной проем заполнила громоздкая фигура в мохнатом пальто. Этого Ирена не знала. Лицо у толстяка было красное, он пыхтел, видно, от спешки, рот у него был смехотворно маленький и красивый, подвижные глазки бегали под густыми бровями. Рука Ирены потерялась в пухлой ладони этого человека. Комната сразу наполнилась говором: толстяк принялся расхваливать квартиру. Ирене он не понравился.

– Это доктор прав Лазецкий, мой адвокат, Ирена, – представил его Ондра. – Господина управляющего ты, конечно, знаешь. Моя жена, господа.

Ирена с безразличным лицом выслушала плоские комплименты адвоката, на которые он, видимо, никогда не скупился. Раскрытый рояль вызвал в нем прилив неумеренного восхищения.

– Музыка всегда была моей мечтой, сударыня. Но, увы, профессия адвоката не оставляет для этого времени. Это уникальный инструмент, не правда ли? Я уверен, что он звучит божественно!

Ирена была рада, когда муж увел болтливого адвоката к себе и захлопнул дверь кабинета. Она еще слышала, как толстяк сказал: «У вас красавица жена, мой друг. Настоящая красавица, да, да…»

Ирена осталась наедине со своей нарастающей тревогой. Она села под лампой, снова попыталась читать, но мысли разбрелись, как стадо без пастуха. Из кабинета глухо доносились голоса. О чем они там говорят? Ирена встала и тихонько подошла к двери. Ей было немного стыдно подслушивать, сердце испуганно билось, словно она шла на кражу.

Слышны были только обрывки фраз. Ирена узнала голос мужа.

– Сейчас на это нет времени, Фальта… Только, пожалуйста, без лишнего азарта, надо считаться со всеми возможностями… А вы ручаетесь за эту налоговую декларацию, которую составил Швегла?.. Не знаю, он ведь трус, если его припугнут как следует…

Послышался густой бас адвоката.

– Не преувеличивайте, Раж, – успокаивал он. – Я не считаю положение таким трагическим… Калоус? Ну, тот в полной панике! Сегодня днем мне пришлось утешать его, как ребенка. Я думаю, что они не смогут возбудить против него дело… Теперь уже не время декретов. Надо…

Ирена затаила дыхание, но понимала лишь немногое.

– Вы слушали сегодня радио, пан адвокат? Нечего меня утешать, как маленького. Я не поднимаю паники, но надо быть готовым ко всему! И обезопасить себя на все случаи… Началось все это очень невинно, а вылупился милый цыпленочек – дальнейшая национализация…