Текст книги "Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

Брих наблюдал за дядей с брезгливым интересом. Ему понятен был дядин взгляд. Если б можно было проникнуть в его мозг через щелочки хитрых глаз – он увидел бы картину давно ожидаемых похорон по первому разряду, с повышенной дозой теткиных слез и с нанятым хором певчих. Мысленно Брих уже слышал трогательную дядюшкину речь над гробом тещи – о, он-то уж постарается составить такую, чтоб родня сморкалась в платочки при упоминании о бабушкином благородстве и материнской ее нежности.

Алек ел так беззвучно, словно пища, не дойдя до его рта, куда-то испарялась. Он будто не следил за происходящим. Долговязый, физически слабый юноша с узкими плечами, с которых свисали тонкие, как бы паучьи, руки. Казалось, в нем живут только глаза за выпуклыми стеклами очков; двигался он вяло, и размахивал руками, будто крыльями вспугнутой птицы. Хрупкостью, свойственной городским детям, он напоминал тонкую былинку, из сумрачной тени доходных домов тянущуюся высоко к солнцу.

– Как успехи? – спросил его дядя после ужина.

– Хорошо, – лаконично ответил Алек.

Он не любил об этом распространяться, юриспруденция его не слишком занимала, видно было, что его пристрастие – в другом.

– А что стишки? Пописываешь? – великодушно поинтересовался дядя.

Алек молча кивнул, вовсе не стремясь поддерживать беседу о своих писаниях. Он вообще неохотно говорил о них и, когда его стихотворение напечатали в журнале, старался избегать фальшивых восторгов родственников. «А у нас в семье – поэт!», – говорили те с благоговением. Один Брих критически относился к стихам Алека, упрекая его за склонность подчиняться разнообразным влияниям. Алек, нервничая, соглашался: «Лучше не умею… пока. Да, надо иначе…»

– Ну, как хочешь, – великодушно продолжал дядя. – Пиши себе, только я думаю, тебе полезнее свежий воздух. Будущий адвокат и стишки – это как-то не согласуется. А впрочем, я в этом не разбираюсь. Иной раз диву даешься, чего только не приходит в голову такому юнцу…

После ужина дядюшку осенило: пускай Иржина ради своего праздника сыграет на рояле, надо же посмотреть, насколько продвинулась она в этом искусстве. Иржина отчаянно отнекивалась; вспыхнув, приводила всевозможные отговорки, но дядя несокрушимо стоял на своем. Упрекнул ее в бездарности:

– Десять лет вколачиваю в тебя деньги, инструмент приобрел – настоящий Петрофф! А ты, оказывается, ничего не умеешь?

Тут он решил посрамить дочь: сам-де сыграет неученой своей рукой. И сейчас же погнал всех от стола в гостиную. Подняв крышку рояля, подождал, чтобы все расселись по креслам – как виртуоз, который неприязненно подгоняет опоздавших слушателей. Бросил укоризненный взгляд на тетушку – она, торопясь, вышла из кухни с вечной вышивкой в руках и устроилась в плюшевом кресле. Тучная тетка походила на раскормленную ангорскую кошку. Бриху пришло в голову: если б сейчас все разом смолкли, стало бы слышно, как она мурлычет. Вышивая по канве, тетушка время от времени окидывала поверх очков свое семейство снисходительным взглядом пышнотелой матроны. И пока дядя бренчал излюбленные «Сказки Гофмана» – единственную пьесу, которую он разучил с грехом пополам и угощал ею гостей уже добрых двадцать лет, Брих думал о тетке.

Он не питал к ней ни привязанности, ни ненависти. Тетушка Маня! Смысл ее жизни был прост, философию можно было уместить в нескольких банальных фразах. Единственным проявлением ее чувствительности были слезы. Она оплакивала многочисленные кори и поносы родственников, оплакивала любую старую щетку, которую приходилось выкидывать на помойку, тетушка настолько усовершенствовалась в этом ремесле, что сделалась желанной участницей похорон, завзятой плакальщицей, охотно и щедро обливающей родных покойника обильными слезами, повторяя неизменные утешения, вроде «ему там, бедняжке, лучше теперь, ничего у него уже не болит» или «вы встретитесь с ним снова в царствии Господа, который соблаговолил отозвать своего слугу из сей юдоли слез». Вот только когда дело касалось служанок, сочувствия ей никогда недоставало, ведь эти ужасные твари непременно обманут, обчистят ее кладовку, так что приходится им как следует давать по рукам. Боже, куда-то мы катимся?

Тетушка единственная захлопала, когда дядя закончил свой музыкальный экзерсис, и поспешила на кухню готовить кофе.

А дядюшка с наслаждением погрузился в мягкое кресло, вытянул длинные ноги в любимых домашних туфлях и пустился в разглагольствования. После обильного ужина он обожал поболтать, и все знали, что за чем последует.

– Вот я и говорю, – начал он, собрав на лбу морщины с таким важным видом, словно тут же, не вставая с кресла, принимал на себя ответственность за все человечество. – Наша эпоха подрывает основы цивилизации. Брак, семья, уважение к другому – все это как бы…

– Какие основы и какой цивилизации? – перебил его Алек.

Он сидел на оттоманке рядом с обеспокоенной Иржиной и в этот момент закуривал сигарету. Брих знал наверняка: сейчас между Алеком и дядей начнется перепалка. Они всегда ссорились – Алек открыто симпатизировал режиму и не выносил политического двуличия дяди.

Мизина поднял брови – и моментально раздул мехи своего красноречия. Брих слушал его без интереса, ведь всякий раз повторялось одно и то же, будто заводилась шарманка. Спор шел о дальнейшей национализации промышленности, о патриотизме, обо всем, что свершалось в стране.

– Ты, малец, не так запоешь, когда вместо наследства получишь шиш! – Мизина воинственно поднял палец. – Ведется генеральное наступление на частную собственность!

Обрисовав в нескольких фразах гибель промышленности без частнокапиталистической инициативы, он закончил, как обычно, проблемами всеобщей нравственности, особенно молодежи. Под ударом – семья, основа государства, говорю вам, в наше время рвутся и уничтожаются священные узы между людьми, супруги восстают друг против друга, дети – против родителей, и все это не может не закончиться катастрофой!

Брих взглянул на молчаливую Иржину. Она сидела подле Алека, сложив руки на коленях, и не отрывала глаз от старинных часов с маятником. Восемь! Брих подбодрил ее улыбкой: не бойся, девочка, я не забыл! Сделаю, что смогу…

Мысли его витали далеко отсюда. Знал он тот источник, из которого выбивается фонтанчик дядюшкиной аргументации. Несмотря на возвышенные фразы, этот эгоист думает только о себе, о собственной выгоде, карьере, и, хотя кое в чем он прав, его правда жалка и неблаговидна.

Чепуха! – вскричал Алек. – Вечный порядок – бессмыслица! Был такой порядок – капитализм, и теперь ему конец. Оказалось, человечеству в нем тесно, как в старом пиджаке. Теперь он пригоден лишь немногим людям.

– Это ты вычитал в грошовых брошюрках, сынок!

– Держу пари, ты и их-то не читал, – отрезал Алек. – Тебе, конечно, достаточно собственного разуменья. Потому и размахиваешь обветшалыми аргументами, опровергнутыми еще сто лет назад. А что-нибудь поновее…

Слишком уж личные выпады стали сигналом к дальнейшему спору. Дядя погрозил пальцем:

– Легко тебе фантазировать, малец, когда тебя папа кормит! Верю! Только жизнь-то, она уж остудит ваши воспаленные куриные мозги. Жизнь – драка и всегда будет дракой! Ты только посмотри на людишек: они и нынче лезут через головы друг дружки! Драка, – со вкусом повторил он, как бы найдя точное определение. – То-то и оно! Драка за все! За, кусок хлеба, за теплую постель, за лучшее местечко под солнцем. Воображаете, будто постигли всю премудрость, да опыта вам не хватает, сопляки! Этого уж никто не изменит, это вроде естественного закона: более способный пожирает менее способного…

– Нет! – покачал головой Алек. – Такими людей сделала эксплуатация. Вечный страх за хлеб… И вас она таким сделала. Но это изменится!

– Поживем – увидим! – хихикнул с насмешкой дядя. – От этой детской болезни я давно избавился. Юнец вылупился из скорлупы, папенька его кормит-поит – о, тогда хорошо фантазировать! Но жизнь обобьет твою поэтическую пылающую башку. Надо мыслить практически. Как взрослый!

Алек встал, с отвращением махнул рукой. Брих не узнавал обычно тихого, мечтательного юношу. Тот дрожал от возбуждения; подойдя к роялю и не садясь, взял несколько аккордов и задумался надолго. А дядя все развивал свою философию до ненужных подробностей. Наконец Алек повернулся к нему:

– Что это, по-твоему, «быть взрослым», дядя? Видеть мир как зверинец, где сильный пожирает слабого, где человек подстерегает человека? Хорошо. В таком случае ничего не остается, как отбросить прочь эту вашу взрослость. Плевать нам на нее! Лучше до смерти оставаться детьми, чем жить со взрослыми волками!

Он проговорил это тихо, с лукавой улыбкой, зная, что заденет дядю.

– Поэтическая болтовня, мальчик! Давай-ка еще какие-нибудь газетные стишки, в стишках-то оно выразительнее. И – ура – поехали в добровольные бригады, да здравствуют лопата с киркой, инструмент цивилизации!

Брих, не принимая участия в разговоре, слушал разгорячившегося дядю, курил да поглядывал на часы. Он не испытывал ни малейшего желания подливать масла в огонь, но чувствовал, что симпатии его на стороне Алека. Он и сам не раз спорил с восторженным юношей, им были известны взгляды друг друга. Следовало признать: Алек был весьма начитан и умен, и все же дискуссии эти обычно ничем не кончались – они никогда не сходились в главных вопросах. Брих не понимал, как может столь развитый молодой человек соглашаться с тем, что происходит в стране. Они спорили обо всем: о демократии, о свободе в искусстве, об «уравниловке» в культуре. Обезличка! Алек отвечал с раздраженным возмущением, тем самым обнажая перед Брихом свою слабость: его аргументам не хватало четкости. Но он был честен и с некоторым смущением сознавался: «Надо выбирать – то или другое! Это единственное решение, и потому я принимаю все, что происходит. Все! Это логично и человечно, и мне неясно, как можно не понимать этого!»

Стрелка часов медленно подползала к девяти. Брих не удержался, ввязался в спор язвительным замечанием. Он рассчитал правильно и угодил точно в цель:

– Одно мне интересно знать, дядюшка: почему вы, с вашими воззрениями, которые вы отстаиваете сейчас, вступили в компартию?

Мизина взглянул на него неприязненно, нахмурился. Поймав удивленный взгляд Алека, быстро проговорил:

– А это ты сюда не припутывай! Это тут ни при чем! Жизненная необходимость! – Он разволновался, закурил сигарету и смешно заскользил по льду замешательства. – Не представляйся глупее, чем ты есть! Ты это испытал на собственной шкуре. Надо было вступить… впрочем…

Тут он поймал изумленный и как бы испуганный взгляд дочери. Что это с ней? Неужто так глупа и отстала, что не понимает: он был вынужден это сделать! Мизина тщательно следил, чтобы при Иржине не упоминали о его партийности. Другим тоже бросилось в глаза удивление девушки. Мизина хотел было сказать ей какую-нибудь резкость, но предпочел не обратить внимания и поспешно закончил:

– Впрочем, я не говорю, что в принципе против идеи социализма. Если только все будет развиваться разумно и обдуманно.

Видно было, что он совсем запутался и только пытается как-то поддержать рушащийся отцовский авторитет. Однако настроение у него испортилось вконец, и он досадливо махнул рукой.

– Вот как! – засмеялся Алек. – В принципе ты не против социализма! Только, господа, не вдруг… Забавно.

– Будь я твоим отцом, – побледнев, перебил его Мизина, – я бы с тобой не так поговорил, парень! Сдается, у твоего бедного папы рука слабовата. Вообще теперь подрастают целые поколения детей, которых отцам не удержать! Высокомерные, дерзкие – идеалисты, видишь ли! Наглотались премудростей и ждут теперь, ковыряя в носу, когда наступит рай. В одной руке брошюрка, в другой…

– Кирка, – насмешливо подхватил Алек. – Меж тем как папеньки весь остаток дней своих наладились скулить: «Никому не верьте, мир гибнет!» А молодежи на это начхать. У нее впереди вся жизнь, не поддается она на ваше нытье. Она хочет жить и верить в мир, верить, что есть будущее. Любой ценой, понятно?!

Снова вмешался Брих:

– Это, конечно, весьма отчетливая политическая программа, Алек. Прямо-таки обдуманное мировоззрение. Мол, отстаньте от нас, мы хотим жить и радоваться. Особенно подходяще это было во времена протектората. Свобода растоптана, люди в концлагерях, повсюду стреляют! «Ах, отстаньте, мы хотим жить! Любой ценой!»

– Пустая демагогия! – взорвался Алек. – Я говорю о настоящей молодежи, а эта была на нужном месте!

– Как просто, – язвительно усмехнулся Брих. – Лично я не вижу никакого будущего при любой несвободе. В том числе и при теперешней. У меня, по крайней мере, хватает смелости признаться в этом и не играть в жмурки, говоря, что теперь у нас свобода. Я, видишь ли, кое-что испытал и могу…

– Испытал, да ничего не понял, – спокойно возразил Алек.

Не успев ответить, Брих поймал умоляющий взгляд Иржины и посмотрел на часы. Девять! Индра, наверное, уже бродит вокруг дома, а бедняжка Иржина разрывается от нетерпения. Из соображений такта Брих замолчал, поджидая удобный момент, чтоб, не вызывая подозрений дяди, предложить ей прогуляться. Время стремительно неслось вперед, разговор увязал, однако не заканчивался. Тетушка отложила вышивание и позвала Иржину помочь принести из кухни чашки с чаем. Пришлось идти. От двери измученными глазами протелеграфировала Бриху свою тревогу, он ободряюще кивнул: не бойся! Потягивали горячий чай, похрустывали солеными палочками – изделием тетки; гордая повариха расхваливала новую электрическую печку, а стрелка часов прыжком перескочила на четверть десятого.

Иржина украдкой сжала руку Бриху. Тот повернулся к ней, не отставляя хрупкую чайную чашечку, беспомощно пожал плечами: осторожно, у дяди – великолепный нюх! После чая! Тут ему послышался свист с улицы, почти неразличимый за звоном чашечек. Брих поставил свою чашку на блюдце, но не успел и рта раскрыть, как Иржина, потеряв терпенье, – она так и ерзала на стуле, будто на иголках, – сделала отчаянную, безрассудную попытку сбежать: она совсем не умела притворяться!

– Можно мне немножко пройтись с Франтой, папочка? – замирающим шепотом выговорила она и тут же потупилась. – Что-то голова разболелась…

Мизина замер, не донеся чашки до губ, и недоверчиво посмотрел на дочь.

– Это что такое?! Нет, хватит с меня твоих ночных прогулок, барышня! Пока я тебя кормлю…

– Но мы совсем ненадолго, правда, Франта? Понимаешь, папа…

– Довольно! Болит голова – прими аспирин и марш в постель!

Иржина смолкла, перевела на Бриха отчаянный взгляд. Что делать? – ломал он себе голову. Придется как-то дать знак Алеку, с ним дядя скорее посчитается. Только скорее! И он наклонился к юноше, но его опередил долгий звонок в передней. Все разом подняли головы, словно за дверью стояла сама неотвратимая судьба.

2

Больше всех испугалась Иржина. Невольно вскинув руки к лицу, чтобы закрыть его, она вслед за матерью побежала в прихожую; у дяди в трясущихся пальцах чашка заходила ходуном, он осторожно опустил ее на блюдечко.

– Кто бы это мог быть, черт побери?! Так поздно?

Дверь распахнулась, и в комнату, вслед за пунцовой, как пион, тетушкой, ворвался Индра, толкая перед собой обмиравшую Иржину. «Уже один только его вид возмутит дядюшку, – подумал Брих. – Надо немедля вмешаться!»

Поздно. Индра – в рубашке с распахнутым воротом, без галстука, с партийным значком на лацкане пиджака – подошел к столу и сразу как бы заполнил собой все помещение. Кивнул Бриху – здорово, мол, – и бесстрашно уставился на Мизину. А тот сидел в кресле с выражением сфинкса и прищуренными глазами настороженно рассматривал пришельца; он уже пришел в себя.

– Не сердитесь, пан Мизина, – смело загремел Индра, – но я завтра уезжаю с бригадой, и мы с Иржинкой условились попрощаться. Надеюсь, вы не возражаете?

Лицо Мизины дрогнуло. Он поискал глазами дочь, испепелил ее взглядом, но тотчас повернулся к неожиданному гостю и послал ему слащавую улыбку, не предвещавшую ничего хорошего. Наклонившись вперед в своем кресле, он долго молчал, а когда заговорил, то почти никто не распознал бы ярости, сочившейся из его слов, как сироп из дырявой кастрюли.

– Так, так, с бригадой… – Приветливая улыбка, рука потянулась к отставленной было чашке с чаем. – И, значит, вы условились? Это новость! Гм, гм… Ну что ж, садитесь, выпейте с нами чайку…

– Спасибо, – с грубоватой решимостью отказался Индра, – обо мне не хлопочите!

Он нетерпеливо переступил с ноги на ногу, оглянулся на стены, увешанные дядюшкиной мазней – видно было, что ему здесь не по себе.

– Простите, – продолжал неумолимый Мизина, – вы, безусловно, верите в экономическую эффективность добровольческих бригад? Или едете для того лишь, чтоб горланить песни? Ах, нынешняя молодежь! Все-то у нее песни, все-то смех… Но позвольте, я закончу. Да вы присядьте, не спешите, так славно, что мы все собрались здесь, над нами не каплет… Да уж не растерялись ли вы?

– Я? – не понял Индра и громко рассмеялся. – Ничуть! С чего бы?

– Постойте, постойте, молодой человек. Вы ворвались сюда вихрем, ни я, ни моя жена ничего о вас не знаем – даже того, что вы изволите дружить с нашей дочерью.

– Как не знаете?

– Да вот так! Наше золотце не удосужилось… Так что, сами понимаете, обстоятельства нашей встречи не совсем обычны. Равно как и время вашего визита по меньшей мере… не совсем отвечает правилам. Но я вас не упрекаю. И коль скоро вы зашли, давайте разберемся в деле поглубже, а выводы, надеюсь, явятся сами собой. Итак, вопрос первый: почему вы подружились с Иржинкой? Девчонка она глупая и невзрачная, таково мое мнение. Гляжу я на вас и говорю себе: настоящий боец! И вдруг – девчонка из буржуазной семьи. Вам это не мешает?

– Мешает, – откровенно брякнул Индра – и тотчас усугубил ситуацию. – Надеюсь, она стряхнет с себя этот прах, если хотите знать, пан Мизина!

– Вы серьезно? – В тоне дядюшки почувствовался холод.

– Совершенно.

– Хорошо. Но почему все-таки вы с ней дружите?

– А, черт! – рассердился смущенный Индра. – Да ведь это же ясно: потому, что я… люблю ее!

Он с трудом выдавил эти слова, подкрепив их взмахом руки.

– Отлично, – кивнул Мизина. – У меня камень свалился с души. А не сообщите ли вы мне также – собираетесь ли вы на ней жениться? Согласитесь, что, как отец, я имею право…

– Имеете. Но, знаете, я ведь вам не отвечу. Это зависит не от меня одного.

– Да от кого же еще? – полюбопытствовал дядя.

У Иржины сдали нервы, она переводила испуганный взгляд с одного на другого и безжалостно терзала ногти.

– Папа, пожалуйста… оставь!

– Ты молчи! – оборвал ее Мизина и снова приклеил любезную улыбку на тщательно выбритое лицо: видимо, разговор начал его забавлять. – Ну-с, а в случае, если вы все-таки соблаговолите: сможете вы ее прокормить? А? Каковы ваши перспективы?

Индра тоже весело улыбнулся – он уже понял игру Мизины и решил атаковать его теми же приемами. Погоди, буржуйчик, я тебя пощекочу!

– Перспективы? С вашей точки зрения, они, конечно, туманны, пан Мизина. Я еще только учусь. Участвую в бригадах, в собраниях, состою в парткоме факультета, а еще… впрочем, пожалуй, нет смысла перечислять все. О том, чтобы прокормить жену, пока не может быть и речи, живу на стипендию. Да важно ли это? Нынче женщина без труда может сама себя прокормить. Что касается будущего, то я забочусь о нем в более широком смысле слова – о будущем всего общества! Оно, в свою очередь, позаботится и обо мне.

Ему удалось несколько смутить чопорного Мизину.

– Вот видите! Черта лысого оно о вас позаботится, молодой человек! – Мизина погрозил ему пальцем, но еще не давал воли своему гневу. – Вам бы посоветоваться с более опытными людьми, коли вы так уж горячо любите нашу девочку. Но вы, конечно, и своим умишком обходитесь, не так ли? И наверняка думаете обо мне: обыватель. А? Несовременный человек, мелкобуржуазный реакционер и все такое прочее… Старикашки – дураки и все такое прочее. Однако, уважаемый… кавалер, вам еще слишком многого не хватает, чтоб утереть мне нос. Опыта, опыта старых работяг, честных людей, которые всю жизнь…

– Ну, хватит! – не выдержал Индра. – Опыт мы ценим, он нам нужен. Да не всякий! И возраст тут ни при чем. Знаю я стариков, которым и тридцати нет. Что же до старости, о какой вы говорите, – благодарю покорно! Посмотрите только, как вы изгадили мир!

«Тут он хватил через край, – подумал Брих, – в этом весь он!»

Брих угадал: с лица дядюшки сползло выражение терпеливой снисходительности, он принялся наводить порядок.

– Ладно, оставим это, тем более что, как я замечаю, к свойствам нынешней молодежи следует причислить и добрую толику наглости. Да, наглости! Одним словом, я не желаю – и говорю это здесь, в присутствии дочери, – не желаю, чтоб вы тратили на нее свое драгоценное время, которое можете посвятить делам куда более полезным – собраниям, бригадам и прочим социалистическим достижениям! Учебе, естественно, несколько меньше… И как человек, желающий добра молодежи, советую вам раз и навсегда: образумьтесь! Иржина выйдет замуж за человека, который в состоянии будет ее прокормить. Я не старомоден, но, поверьте, так и будет! И этим человеком наверняка будете не вы, не говоря уж о том, что вы просто несовместимы. Не для того я ее воспитывал. Для любви, позвольте заявить, нужны и деньги, и разум!

– У вас его – через край! – прохрипел Индра. – Я тоже хочу прямо вам в лицо высказать кое-какую правду…

– Индра! – выкрикнула Иржина – во время разговора она дрожала как тростинка, закрыв лицо ладонями. – Индра, прошу тебя…

– Ты молчи! – оборвал ее дядя. – С вами, барышня, разговор отдельный! – Дядя уже чувствовал себя хозяином положения. – Всякий диспут, даже самый прекрасный, должен иметь конец. Предлагаю прекратить его. Именно сейчас, в самый критический момент.

Он встал, решительным шагом бывшего вольноопределяющегося подошел к двери и рывком распахнул ее, сделав многозначительный жест.

– Это что – вы меня гоните? – осипшим голосом спросил Индра, он угрожающе выставил подбородок и не стронулся с места.

– Вы догадливы, – медоточивым тоном произнес дядя.

Брих понял: пора вмешаться. Он поднялся, положил руку на плечо Индры, предлагая выйти вместе – ему уже тоже пора, – но Индра скинул его руку, вырвался, ошеломленно уставился на Иржину – та и дышать перестала, – затем провел ладонью по лицу, словно сметая с него липкую паутину, его передернуло от отвращения.

– Господи, да где это я? Зашел попрощаться с Иржиной, а тут спрашивают, есть ли у меня деньги? Да какой сейчас год на дворе – тысяча девятьсот сорок восьмой? В этом гнезде обывателей чувствуешь себя, как пан Броучек, да только в двадцатом столетии! Где же ваш спинет, уважаемые? Откройте-ка окна, у вас пахнет угаром! Иржина, позови-ка сюда еще кого-нибудь из парткома, пусть полюбуются!

– Хватит болтать, юноша, – прошипел Мизина.

– Прекрасно – я ухожу, вашбродь! Надеюсь, я не помешал вашему пищеварению? И не воображайте, что мне у вас нравится. Иржина! – со злостью обратился он к оцепеневшей девушке. – Знаешь, кто ты? Гусыня! Противно!

– Индра… Прошу тебя, Индра…

– Нет, ты хуже – ты трусиха… предательница! А я… Нет, выйди-ка со мной! В этом сумасшедшем доме невозможно мыслить нормально. Идешь?

– Иржина останется дома, – бросил Мизина, поворачивая ручку двери.

– Я обращался к Иржине, – отрезал Индра. – Она совершеннолетняя!

А Иржина стояла, парализованная безобразной сценой, подбородок у нее трясся от страха, но глаза оставались сухими, и она только смотрела на Индру затуманенным взором. Это как во сне! Кричишь, а звука слов не слышно. Индра! Индра! Хочешь убежать – и не в силах пошевелиться. Отец словно пригвоздил ее к месту своим гневом, связал по ногам и рукам… Мама в ужасе, схватившись за голову, спаслась бегством на кухню, и оттуда доносятся ее причитания над засыхающими блюдами. Авторитет отца, возводившийся долгие годы, напрягся до предела, как тетива.

– Так ты идешь, Иржина? – уже спокойно спросил Индра.

– Индра… Индра, пожалуйста, будь благоразумен!..

– Плевал я на такое благоразумие! Теперь все кончено, поняла? Это была ложь! Гнусная ложь, но мы покончим с ней разом… Или я… или ты пойдешь со мной, или оставайся в этом заплесневелом музее. Решай – я жду!

У Бриха от волнения сжало горло, но он не двинулся. Смотрел на Иржину. Дядя – само величие. Брих заметил, однако, как судорожно вцепился он в ручку двери. Алек нервно перебирал ноты на рояле, лицо его передернуло тиком. Он с трудом сдерживался, не способный издать ни звука. Понимал: все теперь зависит от Иржины.

Часы равнодушно пробили половину десятого.

– Прощай! Видеть тебя не хочу!

Индра выбежал, словно за спиной у него горело. Хлопнула дверь.

Из каморки выглянуло сморщенное лицо бабушки – шум ссоры вывел ее из легкой дремоты. Вышла посмотреть – не грабители ли явились за ее деньгами? Индра, вихрем промчавшийся мимо, загнал старуху обратно, и она мгновенно заперлась на ключ. Стук входной двери эхом отозвался на тихой лестнице с нимфами и сатирами – и все кончилось.

Что было потом? Дядя не спеша подошел к дочери, вернул ее к жизни звонкой пощечиной, но, когда заговорил, в голосе послышались уже примирительные нотки.

– Чтоб не врала другой раз, будто голова болит. Тоже мне – бригадница!

Иржина, оскорбленная, схватилась за щеку, но тотчас выпрямилась, обвела всех безумным взглядом.

– Пойду с ним! – И, увидев страшные глаза отца, добавила уже бессильно: – Пойду…

Тетка, заторопившаяся из кухни, расслышала последнее слово и ударилась в плач.

– Доченька моя! Опомнись, детка! Ты сошла с ума! – Кинувшись к дочери, она заключила ее в свои материнские объятия, оросила ее слезами и никак не хотела успокоиться. – Иржинка! Иржиночка моя! Ты меня уморишь! Дети… ох, эти дети! Что делается! Опомнись! Думай о боге всемогущем! Невесточка моя! Да я ж для тебя только и живу! Нельзя так… Папочка рассердится… Он так заботится о нас… Смерти моей хочешь, замучить… – И слезы без конца.

– Довольно! – Дядя решил прекратить эту сцену. Подошел к Иржине с намерением прибегнуть к самому действенному наказанию, но Брих, медливший до сих пор, схватил его руку словно клещами:

– Не троньте ее, слышите?! – побледнев, прошипел он в лицо дяди. – Не троньте, или я вас ударю!

Обхватив за плечи, Брих увел измученную сестру в ее комнатку. Она рухнула на постель как подрубленная, уткнулась в подушку. Брих только ласково гладил ее по голове, говорить не принуждал: самой придется выпутываться из трудного положения.

– Приди в себя, девочка!

В прихожей его ждал расстроенный Алек; оба надели пальто и поспешили уйти отсюда, а вслед им летел голос дяди, который все еще кричал в гостиной:

– Вот оно, твое воспитание! «Доченька моя»! Обезьянья любовь! Это ты виновата, я – то давно подозревал, что она за штучка! Воображаешь, будто ангела вырастила, а девка… девка-то валяется с таким… Вот она, их молодежь! Свинство одно! Еще и подарки ей ко дню рождения покупает, пустельге этакой! Лгунья она и обманщица! Потаскушка растет, вот и все!..

Наконец-то – свежий воздух! Глубоко вздохнуть да сплюнуть… Брих подождал Алека, задержавшегося, чтобы уплатить дворничихе Гассмановой за то, что отперла парадное. На углу они увидели Индру. Тот стоял, прислонясь спиной к стволу акации, и успокаивал нервы курением. В свете фонаря блестело его широкоскулое лицо, смоченное мелким дождиком, на который он и внимания не обращал. Спутанные волосы свисали на лоб. Оттолкнувшись ногой от дерева, Индра пошел им навстречу.

– Ну, как там?

– Да ничего, – Алек хлопнул Индру по плечу. – Вот мне – худо, не перевариваю родственничков. Ох, этот дядя! Ты, конечно, не очень-то помог Иржине.

– Сожалею, – буркнул Индра. – Но это уж не мое дело.

– Как так? – вступил в разговор возмущенный Брих. – А я думал, ты ее любишь!

Индра не ответил, не вынимая рук из карманов, мрачный, шагал он рядом с ними, покашливал – видно, простыл. Алек, чтобы успокоиться, мурлыкал какой-то мотив; он весь ушел в себя. Что за вечер! Серый, бесприютный… Всплыли в памяти строчки стихов. Чьи? Не вспомнить. Свет уличных фонарей струился на мокрую мостовую, вызывая тоскливое чувство. Какой-то неясный ритм звучал в душе Алека – там-тада, там-тада, там… и обрывки фраз, какая-то смесь слов, до отчаяния неуловимых, напев гнева и протеста, а перед глазами все стояла дядюшкина квартира, его домашние туфли; чувства путаные, хаотические, – как это высказать? Как? Эту песню надо написать для людей! Ах, ничего я не умею… Быть может, когда-нибудь из души вырвется живая песня… там-тада, там-тада, там…

Громкий голос нарушил течение мысли, оборвал ритм, он исчез.

– А я и не говорю, что не люблю, – это Индра с таким опозданием ответил Бриху. – Но ей надо выбраться из этого мелкобуржуазного болота! Сейчас не такое время, понимаешь? А она трусливая, слепая, врет со страху… И проныра! В партию вступила! Нет, я не мог бы с ней жить. Не подходим мы друг дружке, ну и хорошо, что все кончилось. Я пошел спать – бывайте!

Индра пересек улицу и побежал к остановке трамвая; руки он держал в карманах и от этого чуть сутулился. Со злостью наподдал ногой камешек, попавшийся на тротуаре, и скрылся за углом.

Брих с Алеком молча продолжали путь под дождем. Внезапно Брих спросил:

– Послушай, ты веришь всему этому? Ну, тому, что сегодня защищал у дяди?

Алек удивленно обернулся – вопрос прервал его размышления.

– Верю!

За этим простым ответом последовало молчание. Попались навстречу несколько прохожих, закутанных в плащи, капли дождя стекали с полей их шляп. Алек неожиданно заговорил:

– Недавно побывал я на одном заводе. Такой выпал случай… И, знаешь, мне все казалось, я как-то идиотски выделяюсь и поговорить-то с рабочими как следует не умею. Будто кукла… Но было интересно. Там люди не страдают дурацкими завихрениями, как ты. Или как я!

– Что ты этим хочешь доказать? – Брих посмотрел в лицо Алеку. – И вообще – разве у тебя тоже бывают завихрения? Умный ты парень, но если я что-то… недопонимаю в тебе – так это твое ослепление партией. Я, разумеется, ни в какой партии не состою.

– Я тоже, – шепотом признался Алек; свет фонаря блеснул на выпуклых стеклах его очков. Почувствовав на себе недоуменный взгляд спутника, тряхнул головой, пояснил: – Ну да, беспартийный я! Много размышлял о себе. Думал, все понял, а понял-то я черта лысого! – так сурово оценил он свое состояние. – Думал, достаточно быть коммунистом в душе, партийный билет не надобен, и незачем вступать в члены. Проще говоря, недооценил я вопрос прочной организации. Быть может, считал себя неприспособленным к коллективизму. Принципиальная, школярская ошибка! Я попросту не дорос. Потом произошли февральские события, а я стоял в сторонке. Неважно я себя чувствовал! Типично интеллигентский недуг – влияние среды подчас сильнее собственного ума и сердца!