Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Яков Полонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 62 страниц)

   – Да... я желаю, чтоб он был истинным христианином.

   – А не желаете, чтоб он за брата душу свою положил.

   – Послушайте,– сказала я, бледнея,– если: с мужем случилось несчастие и вы не хотите...

   Я вдруг вообразила, что Дусов хочет постепенно приготовить меня к удару. Если бы он не расхохотался и не подавился бы вдобавок, я бы упала в обморок.

   Он скомканным платком утер свое крошечное лицо и проговорил наконец, что до сих пор ни о каком несчастии до него сведений не дошло.

   – Ведь я сама не рада,– сказала я, вставая из-за стола,– что меня так беспокоит его отсутствие.

   – Я это очень понимаю,– сказал Дусов,– я сам нынче встал не в духе и очень беспокоился; вчера потерял манишку,– думаю себе: ну, в присутствие,– куда ни шло, застегнусь,– а вот как же я пойду обедать? – и проч.

   Все это, все эти разговоры я очень помню, потому что душой и сердцем принимала в них участие. Я люблю так же рыться в моих воспоминаниях, как другие любят читать рассказы. Из той атмосферы, которой я дышала до моего замужества, я вдруг перешла в другую жизнь, в мир таких слов и поступков, к которым надо привыкать, чтоб они не казались преувеличенно странными. Да простит мне бог, если я ошибаюсь! Вечером я и Дусов пошли к часовне, откуда видна была проселочная дорога из Москвы. Только что мы вышли, вдруг идет к нам навстречу высокая, очень красивая дама. На ней была турецкая шаль, соломенная шляпка, голубые перчатки, браслеты и уж я не знаю, чего на ней не было. Из-под шляпки выбивались два густых черных локона, черные глаза щурились от солнца. В лучах вечера она была блистательна.

   – Не знаете ли,– спросила она по-французски,– где живет Александр Алтаев?

   – Мой муж? вот где он живет,– отвечала я, указывая пальцем на домик наш.

   – Ах! вы жена его! я очень рада случаю с вами познакомиться,– проговорила она, осматривая меня с ног до головы.– Я давно знакома с вашим мужем, он был всегда одним из первых друзей моих. Могу ли я его теперь видеть? – и проч. и проч.

   – Нет, его нет дома,– отвечала я холодно.

   – Когда же я могу?..– продолжала она, смотря мне прямо в глаза.

   – Он, верно, всегда будет очень рад вас видеть. Он теперь в Москве,– говорила я, теряясь.

   – Как вы любезны!– сказала дама.– Скажите ему... что у него был один старинный друг, а именно Лизавета Сергеевна Фильд, и скажите... что я – если только я не помешаю вам,– на днях же постараюсь увидеть его. Прощайте.

   Она пошла своей дорогой, мы своей.

   – Вы не знаете,– спросила я Дусова,– кто эта женщина?

   Он отозвался, что не знает. Ее появление меня заинтриговало. Я не знала, как понять слова "неизменный друг" в устах посторонней женщины. Да и кто, думала я, смеет быть неизменным другом моего мужа, кроме жены?

   Издали узнала я моего Александра, его серое летнее пальто, его шляпу. Издали, пока он ехал, я, стоя на дороге, махала ему платком. Когда у часовни он сошел с дрожек, я бросилась обнимать его. Клянусь, я была так рада, так рада, что все забыла, даже забыла эту ненавистную Лизавету Фильд. Он улыбался очень любезно, но... что говорить! Я почти убедилась, что он разлюбил меня. Молча шла я домой с ним под руку. Он уговаривал Дусова догнать извозчика и давал ему рубль на дорогу. Бедный Дусов не согласился взять рубль, хоть это ему и очень хотелось.

   – Нет,– говорил он,– я люблю ночью пешком ходить.

   – А кладбище? – сказал муж.

   – А что мне кладбище! – сказал Дусов.

   – Если я умру, придешь ли ты ко мне ночью на могилу? – спросил муж.

   – Приду со штофом водки и напьюсь,– отвечал Дусов.

   – Хорошо,– сказал муж.

   Чтоб прекратить этот разговор, я сказала Александру, что его искала какая-то женщина, Елизавета Фильд.

   – Неужели! Боже мой! Какая досада, что я не видел ее! Как я рад, как я рад, что она в Москве,– начал радоваться муж мой. Да, я видела, как он радовался, и горько стало мне, что, не видавшись целый день, он не обрадовался жене своей. Дусов ушел в Москву пешком. Мы пришли домой часу в девятом вечера. В роще пели соловьи; мы при свете месяца сели на террасе слушать их. Но не соловьиные песни звучали в душе моей. По обыкновению умно и просто говорил он со мной до поздней ночи, говорил много о здании всей природы, о чудесах неба и земли, о бесконечности вселенной, об отдаленности звезд... но что мне было за дело до его ума: ум его не грел меня, от него я чувствовала легкую дрожь, и только. Я говорила ему: да... да... ты прав... или молча глядела на звезды, а на глазах у меня были слезы.

   – Помню я ночи,– говорил Александр слабеющим голосом,– ночи на озере Четырех кантонов; Лизавета Сергеевна тогда была со мной, была моложе, а стало быть, и лучше, и чище сердцем. Мы плыли в лодке в тени лесистой мрачной скалы и видели вдали огоньки и серебряные, легкие облака над темной массой прибрежных садов и проч. и проч. Лизавета Сергеевна пела, так пела, как никогда не пела,– и проч. и проч. Я не могу вам передать тех картин, которые, как будто назло мне, так ярко рисовались в его памяти... Тут он простодушно рассказал мне историю, всю жизнь этой Лизаветы Сергеевны. Она была нечто вроде Лукреции Флориани... И эта женщина, думала я, смеет называть другом моего Александра!

   – Она,– сказала я нерешительно,– она говорит, что ты один из первых друзей ее.

   – Правда,– сказал он,– это правда! О, это редкая женщина! душа, каких немного... Из тонких и чутких нерв соткала ее природа. Я давно не видел ее. Очень может быть, что и она взвизгивает, а не поет. Я ее очень люблю и очень буду рад ей.

   – Ты ее очень – любишь? – спросила я помолчав.

   – Ведь я сказал тебе, что очень,– произнес он, возвысив голос, и посмотрел на меня так, как будто вдруг, разом отгадал мои мысли.

   – Не пора ли спать,– сказала я и вышла.

   Он остался на галерее (кажется, эту галерею я назвала террасой, но это была вовсе не терраса, а просто деревянный, широкий балкон с двумя или тремя ступеньками вниз).

   Опять горячо и долго молилась я в спальне, прежде чем легла и задула свечку, и опять не могла заснуть. Неровными шагами ходил по балкону муж мой. Я ждала – и слушала шаги его. Прошел час, прошло два, и не знаю, сколько прошло времени, я не могла спать, я все ждала его. Я хотела у самого биения сердца его допроситься тайны, любит он меня или уже не любит. Мое ожидание, наконец, перешло в лихорадочное беспокойство, хоть я и слышала близко, под самым окном, шаги его. Я ощупью на спальном столике нашла часы и подавила пружинку – прозвенело час и три четверти. Ах, как еще не поздно и какая длинная ночь!.. Я тихо встала; в темноте надела пеньюар, нашла свои туфли, накинула на голову платок, тихонько отворила дверь и вышла в сени,– вышла в сени и отворила другую дверь... Что именно я хотела сказать ему, не помню; но мне так хотелось что-то сказать ему,– а его уже не было! Все было пусто и тихо в месячных лучах. О, знаете ли вы, какое мучение любить! Я бы дала полжизни, чтоб в эту минуту он был со мной – а зачем и почему именно в эту минуту! – кто поймет, кто решит капризы женского сердца!.. Я облокотилась на деревянную решетку; прохладный воздух не освежал меня, на соседнем дворе выла собака, роса тускло блестела на траве, роща выходила из какого-то мутного облака... И он ушел в такую сырую ночь, по такой мокрой траве и так легко одетый!, он, который на ночь так редко забывал опускать окошки!.. Куда же он ушел? зачем? неужели я так страшна, что он бежит от меня даже ночью? Уж не госпожа ли Фильд назначила ему в эту ночь свидание? Мои фантазии до того разыгрались, приходили в голову такие грустные мысли, что слезы сами собой текли по щекам. Я плакала и ждала,– ждала и тихо плакала. Не раньше, как показалась белая заря и зачиликали воробьи в кустах, а туман потянулся к небу, с распухшими глазами я покинула балкон и ничком бросилась на смятую постель. Наконец, бог послал мне силы,– я решилась: пусть, думаю, он делает, что хочет, не любит, скучает или не верит мне, я поклялась быть его женой и буду молча любить... молча помогать ему, а когда умру – я была уверена, что умру скоро,– такая боль была у меня в груди – пусть он почувствует, что ему не достает кого-то,– и проч. и проч.

   Утром часу в девятом явился он домой; я была уже одета и сидела за самоваром. Где он был, я его не спросила. Я даже с притворным равнодушием посмотрела на измятое, бледное лицо его, беспорядок его волос и спросила: не хочет ли он чаю.

   – Очень рад, дай! – сказал он и протянул мне руку.

   – Перемени сапоги, они сыры, ты можешь простудиться.

   – Степан!– закричал он человеку,– дай другие сапоги.– И ушел в свою комнату. Напившись чаю, он вздумал раздеться и лечь в постель. Жаркий сон в одну минуту охватил его; лицо опять приняло такой изнеможенный, усталый вид, что стало страшно. Я взяла его за руку и пощупала пульс,– пульс бился сильно и неровно. Бедный, он не спал всю ночь, думала я. Что вздумалось ему вдруг уйти с балкона, и где он был? и зачем не приходил домой, если он недалеко был? Неподвижно часа два или три сидела я в креслах. День был серый, тучи покрывали все небо. Был уже третий час, когда я оглянулась на постель, глаза его смотрели на меня, я испугалась их выражения: в них была и тоска, и любовь, и смерть, и я не знаю что.

   – Не хочешь ли ты чего-нибудь,– спросила я,– не болен ли ты, милый? – у тебя такие горячие руки.

   – Мари,– сказал он слабым голосом,– ты ни разу не спросила меня, где я был ночью.

   – Ах! кажется, я забыла тебя спросить об этом.

   – Боже мой! как хитры самые простые женщины! – сказал он с досадой.– Ведь я знаю, тебя целый день мучил этот вопрос. Не правда ли?

   – Ты знаешь все, зачем же ты спрашиваешь?

   – Я очень рад, что ты меня не спросила. Если б ты стала меня расспрашивать, я бы не сказал тебе.

   – Как хочешь. Я не имею права.

   – Я был в Москве.

   – В Москве?

   – Да, и знаешь ли что? В эту ночь у меня родился сын. Я ужасно устал и душой и телом.

   Я так была поражена, что не могла бы встать, если б вздумала, не могла бы говорить, если б захотела говорить. Думаю, что я страшно побледнела, потому что он хотел продолжать, но посмотрел на меня и остановился.

   – Мари,– сказал он, наконец, лежа на спине и оглядывая потолок,– неужели такие простые, обыкновенные вещи могут ужасать тебя!..– Я отвечала, что меня ужасает все безнравственное.– Стало быть, я не могу ужасать. Видишь,– сказал он,– мне вдруг в эту ночь пришло в голову, что там, в городе, быть может, нужна моя забота, быть может даже помощь, и я, усталый, опять туда отправился. Мое сердце ничему не покоряется, но я ему покоряюсь. Если оно ошиблось и вынудило меня сделать тебя женой моей, как я ни боролся, а, все-таки, уступил ему... Если я и виноват, то не перед тобой, душа моя Мари, а виноват перед той женщиной, которая так страдала. Любить ее больше я не могу, но заботиться о ней обязан до тех пор, пока она мне сама не скажет, что ей забот моих не нужно.

   Я сказала на это, что презираю женщину, которая принимает помощь от такого человека, который уже разлюбил ее.

   – Я пять месяцев ее не видел, Мари, она очень хорошо знает, что я разлюбил ее, знает, что я женат, но ты не можешь себе представить, как она была рада, что я ее вспомнил, что я не забыл ее, и, право, она бы умерла в эту ночь, если б я не похлопотал отыскать ей доктора.

   – Не говори мне ничего, ради Христа!– силилась я сказать. Он закрыл глаза и казался спящим. Я ожила только к вечеру, когда мой муж, собравшись ехать в Москву, сел на диван в ожидании извозчика. Я увидела, что он в жару, глаза его очень мутны, что он болен, совсем болен. Я все забыла, стала перед ним на колени и упросила его не ехать б город.

   – Ты еще любишь меня?– спросил он с нежностию. О! я помню, как он к голове моей приложил свою горячую щеку и остался. Всю ночь он был в жару без памяти и бредил. Я послала за доктором. Доктор З. сказал мне, что это ничего, простуда, расстройство нервов, и прописал лекарство, но вид его был очень озабочен, когда он держал его за руку. Я почти не спала всю ночь; утром голове его стало легче. Он призвал Степана, спросил бумаги, перо и книгу, на коленях написал какую-то записочку и велел отнести ее в город по адресу. Я не спрашивала его, к кому он так долго пишет, я только читала в чертах лица его скорбь невыразимую. Когда Степан вышел из комнаты, я была уже в сенях и сказала ему: сходи, пожалуйста, прежде чем поедешь в город, и купи мне кринку сливок, а записку дай мне, а то ты ее потеряешь. Когда принесешь молоко, тогда я тебе отдам ее и ты получишь на извозчика. Оставшись одна, я прочла адрес, записка была адресована к Елизавете Сергеевне. "Какими судьбами муж мой узнал ее адрес и от кого? – думала я,– и неужели в прошедшую ночь он уже успел отыскать ее?" Я отклеила облатку, сердце мое сильно трепетало и билось, как будто я решилась на великое преступление: записка была по-французски: я пробежала ее в одну минуту, и все фразы мигом спутались в голове моей. "Милый друг, Лнзавета Сергеевна,– писал муж мой,– на днях я умру. Этого я не говорю жене моей, потому что она ребенок. Я так ее люблю, что боюсь тревожить ее прежде времени. Пожалуйста, когда меня не будет, навестите мать моего ребенка" – и проч. и проч.

   Помню, что я, читая, ничего не помнила; дальше говорилось о каких-то деньгах, но что, как, почему и отчего?– я не могла понять. Запечатавши записку облаткой того же цвета, я пошла сама навстречу Степану, который сливок не нашел, дала ему денег, велела ему с запиской ехать в город, а обратно на дороге, непременно, захватить того же доктора. Муж мой сидел на постели, когда я вошла; голова его свесилась на грудь, курчавые волосы торчали. Я слышала, как он два раза глухо повторил: бессмертие! бессмертие! Он был еще в памяти; я боялась заплакать,– он бы догадался, что я прочла письмо его. Он позвал меня, но я убежала в кухню, села на лавку и стала всхлипывать. Нет! быть не может,– утешала я сама себя,– кто сказал, что он умрет! как мог он писать? И в то же время, сама не знаю почему, внутренний голос говорил мне, что он прав и что не обманывало меня мое предчувствие. Стараясь быть бодрой и спокойной, я провела ужасный день. Ночь была еще ужаснее: Александр все время разговаривал с каким-то невидимым стариком и спрашивал меня:

   – Мари! слышишь ли ты, что он говорит? он уверяет меня, что моя душа явится к тебе, когда я умру. Ах, Мари! Мари!..

   Помню, до утра я сидела у ног его и, по временам, держала его за руку. В бреду он часто называл меня по имени, но уже не узнавал меня,– я для него была призрак... Мне кажется, что в эту ночь и он, освещенный лампой, представлялся мне чем-то таким... не похожим на образ живого человека; лицо его, мертвенно бледное, казалось мне, расплылось бы, как дым, если бы пахнул на него ветер.

   Его последнее – последнее слово было "приду к тебе", это слово пролепетал он между бредом и последним вздохом, и вот это слово – беспрестанно, беспрестанно отзывается в ушах моих. Я не могу, да и не хочу забыть его – я верю, что, если я замолю грехи его,– он придет ко мне, он будет вестником блаженства и загробного свидания. Отчего он умер? – господь его ведает! доктор сказал, что у него была просто простудная горячка, но что он не перенес ее, потому что организм его был... надломлен... Много жил, слишком уж много!..– сказал мне доктор. Да и мне в какие-нибудь шесть недель пришлось пережить столько же, сколько иные переживают в продолжение многих и многих лет, и, право, с меня этого довольно... Эти немногие дни будут наполнять всю жизнь мою.

   Ну, вот все, что я помню, и все, что я знаю... Пора домой, который час? Ну да, меня будут ждать к чаю. Проводите меня; и что это мне вздумалось вам рассказывать? какое вам до меня дело?!

   – Теперь я немножко понимаю вас,– сказал я, подавая ей руку.

   Она встала, мы пошли, и оба были задумчивы.

   – Гм! Понимаете!.. ну скажите, как же вы меня понимаете?

   Этот вопрос меня озадачил; не хотелось мне ей отвечать...

   – Понимаю,– сказал я,– что вы, во-первых, суеверны, во-вторых, были бы очень несчастны, если бы муж ваш остался жить до сегодня. Вы ни вашим прошлым, ни вашим воспитанием не были нисколько подготовлены к тому, чтоб жить под одной кровлей с таким человеком, каким, судя по вашим словам, оказывается ваш покойный сожитель. Вы не умели понимать его и были бестактны. В нем же, несмотря на доброту его, было нечто такое... как бы вам выразить? – нечто разъедающее спокойную жизнь и обычное человеческое счастье. В наше переходное время попадаются и не такие еще личности... Вспоминайте о нем, но не фантазируйте. Неужели в такие годы вы отречетесь и от любви, и от жизни, и...

   – Как!– перебила она меня с каким-то нервным движением, которое отозвалось в руке моей.– Вы думаете, что я могу еще любить, т. е. думать о замужестве! Вы хотите, чтоб, стоя под венцом, я увидела тень моего мужа и умерла бы от ужаса...

   – И, полноте! никакая тень не пришла бы вас тревожить...

   – И вы в этом уверены?

   – Уверен...

   – На это я вам одно скажу. Душа, которая верует,– тайна для того, кто ничему не верит. Прощайте...

   Рука ее выскользнула из руки моей, и, обдав меня загадочным взглядом, она вошла в калитку нанимаемой ими дачи. На дворе в халате стоял старик, ее родственник, и заметно с беспокойством поджидал ее. Мне же не хотелось на этот раз попадаться на глаза родным ее: меня непременно зазвали бы чай пить, слушать старые сплетни, иносказательные намеки и тонкие наставления.

   Было уже темно, когда я возвращался домой; мне было грустно, меня занимал вопрос, могу ли я вылечить эту барыню, могу ли я отрезвить ее, могу ли – рано или поздно – заставить ее полюбить меня...

   И кто знает, быть может, мне бы и удалось кой-что... Недаром же она так доверчиво рассказала мне свои страдания и свои иллюзии; но я был ветрен, новая жизненная волна, новая неожиданная страсть отвлекла меня от этой странной, мистической вдовушки, и я навсегда потерял ее из виду...

КОММЕНТАРИИ

   Свою деятельность прозаика Полонский начал в печальную пору царствования Николая I, в начале пятидесятых годов, когда особенно свирепствовала цензура. «Писать в последние годы царствования Николая I было невозможно,– вспоминал Полонский; мои невинные повести: „Статуя Весны“, „Груня“ и др. были цензурой запрещены...» («Литературно-художественный кружок им. Я. П. Полонского за 1905–1906–1907 гг.», СПб., 1908, с. 17).

   Из современников Полонского, пожалуй, единственным, кто искренне ценил прозу поэта (хотя и в меньшей степени, чем его лирику), был И. С. Тургенев, считая лучшим его произведением роман "Признания Сергея Чалыгина". Но, по словам Тургенева, Полонский "уже до признаний Чалыгина показал, что умеет так же хорошо писать прозой, как и стихами. Стоит только вспомнить его "Тифлисские сакли", его "Груню".

   Почти все представленные в настоящем издании повести и рассказы автобиографичны. Повести "Груня" и "Дом в деревне" – своего рода маленькая дилогия, повествующая о жизни подростка в 14 и 15 лет, где много почерпнуто Полонским из своего отрочества. Автобиографичны и кавказские повести "Квартира в татарском квартале" и "Тифлисские сакли" – о последней Полонский вспоминал: "В Тифлис приезжал В. Ф. Тимм (издатель "Художественного листка") <...> Он хотел срисовать самую красивую женщину в Тифлисе – и я дал ему возможность срисовать ту армянку, которую я описал в рассказе "Тифлисские сакли", которая долго была близка мне и которая страшно измучила меня не столько физически, сколько нравственно. Она была "прекрасна как ангел небесный, как демон коварна и зла". Ее звали Софья Гулгаз. Я уже выучился <...> рисовать, <...> но книга с рисунками, а в том числе и с портретом Софьи пропала <...> Молодость и жизнь этой Софьи (под именем Магданы <...>) описана мною так правдиво, что слухи об этом рассказе дошли до моей бывшей возлюбленной – и она <...> просила <...> передать мне, что грех мне и стыдно так жестоко осмеять eel Но кто еще раз прочтет мои "Тифлисские сакли", тот, конечно, увидит, что я и не думал ее осмеивать <...> Рассказ "Тифлисские сакли" я не мог продолжить, потому что цензура в это время моего пребывания в Петербурге не допускала существования любовниц, содержанок и тому подобное. Жива ли теперь эта поразительная красавица Софья Гулгаз..." (Я. П. Полонский. Стихотворения. Л., 1935, с. 652–653. Библиотека поэта. Большая серия). "Тифлисские сакли" впервые были опубликованы в "Современнике", 1853, No 7. В 1859 году они были напечатаны в "Русском слове", No 4.

   В 1862 году была опубликована небольшая повесть Полонского "Медный лоб", которая раскрыла новую грань таланта автора – его несомненное сатирическое дарование. Друг Полонского, взыскательный и искушенный читатель Е. А. Штакеншнейдер, записала в своем дневнике: "Небольшая забавная вещь – война барина с лакеем <...>

Или ему этот род лучше удается, или его проза окрепла как-то, стала гораздо лучше..." (Е. А. Штакеншнейдер. "Дневники и записки". Academia. M., 1934, с. 314).

В. Фридлянд