Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Яков Полонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 62 страниц)

   Это удивило Христофорского. Он подошел к двери и запер ее задвижкой. Потом он снял халат, разделся, лег в постель и уже стал засыпать, как вдруг вскочил.

   – А что, если,– вдруг пришло ему в голову,– а что, если этот Трофим ночью возьмет его сапоги, да и продаст за рубль, что тогда?

   "Я его тогда! ну что я тогда буду делать? а?"

   И вот, озабоченный этой мыслью, он уже надел халат и туфли, собираясь спуститься вниз, удостовериться, дома ли Трофим, и, пока еще время, выручить сапоги свои. Он уже отпер двери, как вдруг услыхал ненавистные ему звуки гармонии. Это убедило его, что Трофим дома и не думает о сапогах его, иначе бы не играл на гармонике. Встревоженные мысли его приняли другое направление. "А! Это он назло мне играет! Чтоб я спать не мог, это он мне назло! Скотина! Нет уж, будь я не я, а уж я его выживу, разбойника!"

   Трофим, действительно, должно быть, назло, всю ночь наяривал на своем инструменте и выводил такие жалобные ноты, что даже собака не утерпела и начала выть.

   Пришло утро.

   Сапоги Христофорского не пропали, но досада на Трофима также не пропала в мелочной душе Христофорского, и когда тот, по обыкновению, дуя в трубу и осыпаясь трескучими искрами, принес к нему самовар, он сказал ему. "А ты, скотина, вчера опять играл на гармонике. Вот только ты поиграй в другой раз!"

   Трофим на это только головой мотнул. Самовар закипел, и волна пара окатила скуластое лицо его. Сделав свое дело, Трофим молча вышел.

   На другую ночь Трофим вышел на двор, сел на скамейку, около лестницы. Подле него села какая-то баба (видно, в гости пришла к нему). Ночь была сырая, но тихая и теплая, Москва кругом шумела, как море. Собаки опять начали жалобно выть, Трофим, прижавшись к бабе, опять заиграл на гармонике. Был уже двенадцатый час ночи, Христофорский не спал, он переписывал в тетрадку какие-то стишки для Александры Степановны и выходил из себя: Трофим играл на гармонике.

–

   На другой день утром у Баканова завтракали: приказчик из чайного магазина, доктор и Христофорский. Христофорский пришел раньше всех и передал Александре Степановне тетрадку, которая начиналась стихами Державина:

   Хоть все теперь в природе дремлет,

   Одна моя любовь не спит;

   Твои движенья, вздохи внемлет

   И только на тебя глядит.

   Приметь мои ты разговоры,

   Помысль о мне наедине.

   Брось на меня приятны взоры

   И нежностью ответствуй мне.

   Под этим стихотворением, составляющим как бы предисловие к другим не менее конфектным стишкам, не было подписано имени Державина. Очень может быть, что Христофорскому хотелось, чтобы стихи его казались собственным его произведением. Он же был убежден, что стихи эти окончательно подействуют, в самое сердце поразят предмет его страсти или, лучше сказать, предмет "его корыстной, расчетливой фантазии.

   У дураков свой расчет. Дуракам счастье, говорит русская пословица.

   Александра Степановна села у окошка и стала читать стихи.

   Христофорский, лися перед Марьей Саввишной, был даже как-то особенно весел.

   Стали разрезать кулебяку. Гости, подражая хозяину, выпили по рюмке забористой водки: доктор выпил, опрокинувши назад свою голову, старичок приказчик выпил, приподнявши только брови, Христофорский выпил, как будто только из приличия и поморщился. Все закусили, хозяйка сама подавала гостям тарелки с дымящимися кусками удивительно вкусного и жирного пирога, в соседней комнате шипел самовар, там готовился кофе.

   Доктор увидел у Александры Степановны стихи Христофорского и стал их у нее выпрашивать; Александра Степановна не давала их.

   – Это вы сами сочинили стихи? – спросил доктор Христофорского.

   – Очень может быть, что это и я сочинил,– с достоинством отвечал Христофорский.

   – Что же, это стишки амурные, разумеется! Ха, ха, ха! Степан Степаныч, поди-ка, брат, сюда: что ты там рассказываешь, попроси-ка Мокея Трифоныча нам какие-нибудь стишки прочесть.

   – А вы думаете, я не умею стихов писать?

   – Он все умеет,– отозвался Баканов.

   – А на канате плясать вы умеете? – спросил доктор Христофорского, заливаясь смехом.

   Вдруг Христофорский пощупал у себя в кармане, побледнел, поставил на стол тарелку с недоеденным пирогом и, не говоря ни слова, вышел.

   Всех это изумило, кроме старичка приказчика, который всегда имел невозмутимо смиренный вид, до тех пор, пока кто-нибудь его самого не затрагивал.

   Разумеется, Александра Степановна более всех изумилась мгновенному исчезновению Христофорского.

   – Он обиделся, – сказала ома, с неудовольствием поглядевши на доктора.

   Доктор поймал этот взгляд и сказал:

   – Да пускай обижается.

   – Что же это поднимать на смех человека, который ничего дурного не делает! Вы всегда над ним смеетесь.

   – Да коли он смешон!? а вы что за него заступаетесь?

   Александра Степановна вспыхнула. Доктор поглядел на нее с лукавой миной и добавил:

   – Ведь это образчик дураков.

   – Дураков на свете нет,– отозвался Баканов.

   – Как нет?

   – Да так же, что нет!

   – Это вы так думаете?

   – Пушкин так думал. Он всю жизнь свою искал настоящего дурака и никак найти не мог. Он сам это говорил однажды в присутствии Николая Алексеевича.

   – Какого Николая Алексеевича?

   – Ну, да у нас один Николай Алексеевич! Я о Полевом говорю: будто вы и не знаете!

   – Так, по-вашему, Христофорский умен? Ха, ха, ха!.. Удивительный вы человек, после этого! А пирог у вас отличный, Марья Саввишна, честь вам и слава,– сказал доктор.

   Прежде чем кончился завтрак у Баканова, Христофорский, запыхавшись, добежал до своей квартиры.– Где Трофим? – спросил он дворника, который отпер ему калитку.

   – Сейчас тут был,– отвечал дворник.

   Быстрее молнии Христофорский взбежал по лестнице. Так и есть! ключ в замке, и замок не заперт! Мысль, что Трофим обокрал его, разом охватила все существо его, он чуть было не закричал: караул. Войдя в комнату, он оглядел ее, бросился под подушку за ключом, отпер комод, пощупал старую фуфайку, в рукаве которой были деньги, вынул их, сосчитал, все было цело. Христофорский перевел дух и успокоился.

   "Хорошо, что я рано пришел,– подумал он,– как это я не запер двери! Вот был бы с носом-то, кабы меня всего обокрали; хорошо еще, что хватился вовремя".

   Посидевши на диване да пожалевши о пироге, вспомнил он об обеде и вышел.

   Заперши дверь, он спустился с лестницы. Ему пришло в голову удостовериться, дома ли Трофим. Он заглянул к нему в каморку. Трофима не было. На столе, рядом с сальным огарком, воткнутым в железный подсвечник, лежала гармоника; она первая бросилась ему в глаза, блестя своими серебристыми клапанами. Христофорский схватил ее, спрятал под шинель и опять поднялся по лестнице. Видит: дверь на чердак отперта; он тихонько притворил ее и, убедившись, что и на чердаке Трофима нет, забросил его гармонику в темный угол за кирпичную стенку, которая шла к дымовой трубе и отделяла большое сорное пространство, не освещенное никаким слуховым окном.

   Сделавши это великое дело, Христофорский сошел на двор; лицо его было так красно, как будто он только что был в бане и парился.

   – Никто меня не спрашивал?– спросил он дворника.

   – Никто!

   – А Прокофий где?

   – Прокофий!

   – Ну да! Черт ты эдакий, Прокофий?

   – Да он тут был. Вон и Трофим идет.

   Трофим шел с заднего двора и нес на спине охапку дров, согнувшись в три погибели.

   Христофорский, не дождавшись его, быстро вышел на улицу.

   Заметно, что подвиг, совершенный им, не только радовал его, но и смущал. Ему не хотелось, чтобы Трофим заподозрил его в похищении гармоники.

X

   Вечер, то есть сумерки застали Христофорского у Бакановых; опишу весь этот вечер, чтобы показать вам, как обыкновенно стали проходить вечера нашего ученого, нашего многодумного купца Баканова.

   Баканов сам-третей сидел за ломберным столом в маленькой комнате, около залы, и играл в преферанс. Он сидел по обыкновению в халате, который он торопливо и как-то машинально запахивал у себя на груди всякий раз, когда приходилось ему сдавать карты. Он сидел на диванчике, сгорбившись, лениво загребал пальцами сданные ему карты, и когда приводил их на своих руках в порядок, подбирая масть к масти, умильно перекашивал лицо свое то в ту, то в другую сторону. "Эка мерзость! эка! эк его! – говорил он, если карты были плохи, или говорил: "Куплю" – и брал прикупку с видом коварного сомнения, поглядывая на руки играющих.

   Против него сидел старичок – приказчик из чайного магазина. Этот смиренный и тихонький на вид человек играл с лихорадочным волнением, прятал карты под стол, беспрестанно оглядывался, хохотал и выпускал разные смешные восклицания, когда игра была на его стороне, и как-то ершился, когда проигрывал, делался молчалив и подозрителен.

   Третий сидел за столом направо от Баканова, отражая в большом зеркале стриженый высокий затылок свой; это был, по-видимому, немец, и играл с таким глубокомыслием в лице, как будто решал какую-то трудную математическую задачу. Он беспрестанно ошибался, но видел свои ошибки и только рот раскрывал, как бы от великого изумления, когда Баканов, прищелкнув пальцами, подскочивши на своем диванчике и тряхнувшись всем своим туловищем, выхватывал карту и поражал его.

   Старичок ремизился, был красен, как свекла, и, по своей привычке вертеть головой, не мог не заметить, что за ним сидит Христофорский и смотрит ему в карты.

   Давно уже он косился на Христофорского, наконец не вытерпел.

   – Пожалуйста, пожалуйста, батюшка,– заговорил он,– не сидите у меня под рукой, сделайте такое ваше одолжение.

   – Да что он тебе? Мешает, что ли? – возразил Баканов.

   – Я вам, кажется, совсем не мешаю,– с достоинством отозвался Христофорский.

   – Не могу-с, я не могу-с! Вы меня извините, батюшка, Степан Степаныч. А играть я не могу-с! Что хотите со мной делайте, когда в карты заглядывают, да замечания разные делают, да сбивают, не могу-с! это как вам угодно-с.

   И старичок положил на стол карты.

   – Да что ты, помилуй, чем он тебе мешает? Разве он тебе замечания делает?

   – Я знаю, что он замечания никакого не делает, а воля ваша-с, Степан Степаныч, мешает, не могу-с.

   – Чем я мешаю, что такое вы говорите? – вступился за себя Христофорский.– Я могу не только вас, могу кого хотите научить в преферанс играть.

   – Не-е-ет-с! Нет, уж извините! Нет, мне таких учителей не надо-с. Нет, бог с вами! Помилосердуйте!

   И старичок сделал движение, в котором заключалось явное намерение совершенно бросить игру и удалиться.

   – Мокей Трифоныч, отойди, братец, сядь вот там, или поди, никак в гостиной моченые яблоки, а не то бруснику подали. Да скажи Марье, чтобы мелков подала.

   Христофорский встал и гордо посмотрел в плешь старика приказчика.

   В сумерках, в зале встретилась с ним Александра Степановна и подала ему выглаженный, сложенный и даже вспрыснутый духами шелковый носовой платок.

   Христофорский сконфузился: это был тот самый платок, за который он распек и оштрафовал Трофима.

   Александра Степановна стояла и, казалось, любовалась его смущением.

   Он взял ее пухленькую ручку и подобострастно влепил в нее три поцелуя, из которых последний был из числа самых горячих.

   Так как Александра Степановна, по-видимому, была очень рада изъявлению его благодарности, то Христофорский окончательно бы впился и губами и носом в ее руку, и добрейшая Александра Степановна не решилась бы вырывать ее у своего тайного и несчастного обожателя, но послышался голос Баканова:

   – Александрии?!

   – Что, папа? Перестаньте, Мокей Трифоныч... Не за что, не за что... Что вам, папа?

   – Вели-ка, пожалуйста, кваску подать, смерть что-то пить хочется, да уж и свечей пора.

   – Истинно, что пора,– отозвался приказчик, уже успокоенный.

   – Да скоро ли там чай?

   – Сейчас, папа!

   И Христофорский, вслед за Александриной, последовал в гостиную.

   В гостиной он застал Марью Саввишну; она сидела в креслах и разматывала шерсть; моток был распялен на спине другого кресла, стоящего к ней задом.

   У окна стояли закрытые пяльцы Александры Степановны.

   – За что это изволили вы благодарить ее? – спросила хозяйка Христофорского.

   – Мой платок-с, носовой, я забыл совершенно случайным образом, мой шелковый платок они изволили вымыть и даже выгладить.

   – Не сама мыла, не сама выгладила,– отозвалась девушка.

   Христофорский усмехнулся в нос.

   – Все равно я должен благодарить, что вы о нем беспокоились, тем более, что я никак не ожидал.

   Александра Степановна скрылась, Христофорский сел возле Марьи Саввишны. Марья Саввишна не церемонилась с теми, к кому привыкла, и, не говоря ни слова, перенесла на его руки моток; Христофорский растянул его, и так как в доме Баканова ему не в первый раз случалось так служить хозяйке дома,– продолжал улыбаться.

   – Я что-то хотел вам сказать, Марья Саввишна,– начал он, отводя с мотком руки в сторону.

   – Ну говори, коли хотел сказать, да руки-то держи выше. Эх! и этого-то не умеешь сделать, ну куда ты после этого!..

   – Я очень недоволен Трофимом, Марья Саввишна. Марья Саввишна продолжала мотать.

   – Это мошенник,– прогнусил Христофорский, отводя моток в правую сторону – я очень боюсь, что он меня...– продолжал Христофорский и отвел моток в левую сторону,– когда-нибудь обокрадет или что-нибудь сделает. Хочу просить, дайте мне кого-нибудь другого.

   – Ну какого еще тебе другого,– сказала Марья Саввишна, наматывая клубок свой,– он у нас всякую службу справлял, и я, окромя усердия, никогда ничего за ним не видала, ни воровства, ни пьянства. Нешто он у вас как-нибудь испортился. Господь его ведает.

   – Он удивительно как испортился,– отвечал Христофорский, поглядывая, скоро ли кончится проклятый моток.

   – Ну, скажите об этом Степану Степанычу.

   – Я непременно об этом, при случае, хочу сказать Степану Степанычу (моток пошел направо). Ибо я ничего не могу делать по вечерам (моток пошел налево), даже спать не могу. Сядет за дверью (моток пошел направо) и начнет играть на гармонике. Собаки (моток пошел налево) – собаки выть начнут (моток пришел к концу, к немалому удовольствию Христофорского) – собаки начнут выть, а кому же это приятно, когда собака воет. Это дурная примета, это, как вы хотите, а примета! Я ж не люблю, когда я что-нибудь приказываю, и меня не слушают.

   Марья Саввишна непременно бы приняла участие в Христофорском, если б то нерасположение, которое возбуждал он в ее домашних, незаметным образом не сообщилось и ей и не заставило ее относиться к словам и поступкам Христофорского с некоторым предубеждением. Она почему-то уже не совсем ему верила и не совсем была довольна им, хотя, в сущности, и не могла бы ни к чему придраться, как бы ни разбирала его поведение.

   Разговор о Трофиме, конечно, продолжался бы, если бы в передней, а потом в зале, не послышался скрип сапогов, сопровождаемый шелестом женского платья.

   "Кого бог несет?" – подумала Марья Саввишна; вошли гости. Это были: Куляпкин, молодой, лет 22 купчик, одетый по последней моде, завитой, с необычайно развязными манерами, и сестра его Паша – девушка лет осьмнадцати, с плутовскими карими глазками.

   – Здравствуйте, здравствуйте!– весело отозвался Куляпкин, размахивая шляпой. – Вашу ручку, почтенная тетушка Марья Саввишна. А где Александра Степановна? Здравствуйте, вашу ручку,– начал было он, подходя к Христофорскому, но отшатнулся, и сделал гримасу, и сказал: – ай! чуть было за даму, Мирикризу Кирбитьевну вас не принял. Фу ты, канальство!.. Какая непростительная рассеянность! Велите подать свечи, Марья Саввишна! – Все засмеялись – даже Христофорский.

   Внесли свечи.

   – А где же Степан Степаныч? Ну, верно, что-нибудь эдакое сочиняет,– продолжал неугомонный Куляпкин, повертывая в воздухе пальцами,– это хорошее препровождение времени. Я бы с удовольствием отдал свой старый халат за счастье быть сочинителем... Сестра, рассказывай, где мы с тобой сию минуту были.

   – Да что рассказывать? есть что рассказывать? нигде не были,– отвечала Паша немного охрипшим голосом.

   – Нет, это я расскажу, надо вам сказать, что у сестры моей была соболья муфточка, вдруг у нас с нею очутилась кунья. Ну вот мы и поехали с ней в магазин совершить новое превращение, кунья опять превратилась в соболью... и зачем, кажется, брать с собой муфту, когда весна!

   – Да ведь я же брала переменить подкладку... Ты все врешь, да к тому же ты, верно, забыл, какой был холод – так руки зябли, что ужас. Пойдем, Саша. Экой мой братец – враль, чуть-чуть меня не выдал.

   – А что?

   – Как ты не понимаешь! Экая невинность! Разве я тебе не говорила про моего Костю?.. Ну вот... всякий раз, как приеду в их магазин, всякий раз по забывчивости и обмениваемся муфтами. Он такой душка, такой милый!.. первый эту шутку выдумал. Подложить муфту, по цвету точно моя, ну, я возьму будто нечаянно и, разумеется, сейчас же найду в ней записку: понимаешь, как это просто. А ты, неужели ты все еще ни в кого не влюблена, невинность!

   Александра Степановна покраснела, тревожно поглядела на мать, скользнула взглядом по лицу Христофорского и отвечала:

   – Ни в кого!..

   – Так-таки ни в кого?

   – Мое время прошло,– шепотом отвечала Александра Степановна.

   – Ах, какая старуха!– чуть не вслух воскликнула молоденькая Куляпкина.

   Пока происходил этот интимный разговор, Куляпкин подсел к Христофорскому, Марья разносила чай, ром и сливки; за ней мальчик носил корзинки с кренделями и с печеньями. В зале же, уже освещенной двумя свечками, слышался голос старичка приказчика.

   – Нет! Не-е-ет-с! Эдак, батюшка, не играют, эдак-с не играют! – и голос Баканова, который, по-видимому, его всячески успокаивал.

   Но пока горячится краснощекий старичок, скажу несколько слов о молодом Куляпкине, хоть он и не играет никакой роли в моем рассказе, или лучше сказать, постоянно бывая у Баканова и видя Христофорского, играл одну и ту же роль очень тонкого задиралы и насмешника.

   Куляпкин принадлежал к тому разряду молоденьких купчиков, которые как будто положили себе за правило во всем резко отличаться от своих почтенных батюшек (очень может быть, что такого рода сынки бывали и в дворянском роде при Петре и Екатерине первой) – отличаться во всем, кроме образования: он поражал всех своей подвижностью, юркостью, франтовством совершенно особенного рода, думал, что светскость заключается в развязности, и в своем кругу довел эту развязность до последней степени нецеремонности; в гостях он то бросался на диван, то вертелся на креслах, то, разговорившись, быстро наклонял свою голову к плечу какой-нибудь полногрудой собеседницы, вертел руками у себя под носом, умел вдруг и неожиданно на какую-нибудь Любу или Надю покосить глаза или подмигнуть, слегка скривя улыбающийся рот. И, можете представить, все это в нем чрезвычайно нравилось в тогдашнем женском купеческом обществе. За ним еще водилась одна особенность: он прислушивался ко всевозможным странным, своеобразным купеческим выражениям и сыпал ими как бы на смех своему почтенному сословию; у него же, несмотря на все его недостатки, была память, наблюдательность и при этом постоянная охота над кем-нибудь трунить или кого-нибудь передразнивать, он мастер был рассказывать и про Наполеондру, и про турецкую принцессу, у которой во всю щеку лицо, а под носом румянец.

   Как бы назло патриархальности, преловко волочась за хорошенькими купчихами, он рассказывал сестре своей о своих успехах, посвящал ее в тайны любовных интриг своих и, таким образом, являл собой пример редкого братолюбия, а сестра его, Паша, только что вышедшая из пансиона, несмотря на то, что осуждала резкие манеры своего братца, была не только дружна с ним, но уже и настолько опытна, чтобы помогать ему, требуя, разумеется, и от него такой же, в подобных случаях, братской помощи.

   О молодых Куляпкиных больше, как кажется, и распространяться незачем, послушаем лучше разговор в гостиной Бакановых.

   – А что? – мешая в стакане с чаем ложечкой, спрашивает Куляпкин,– если только это не нескромный вопрос, скоро ли г. Христофорский напишет стишки, которые, как кажется, обещал Александре Степановне.

   Христофорский усмехается.

   – А разве он пишет стихи? – спрашивает Паша Куляпкина.

   – Это пустяки стихи писать,– говорит Христофорский.

   – А как вы думаете, кто лучше умеет стихи писать, Пушкин или Булгарин?

   – Это пустяки стихи писать,– повторяет Христофорский, избегая ответа,– ибо стоит только хорошенько приняться.

   Паша Куляпкина фыркает.

   Марья Саввишна смотрит на Христофорского так, как бы желает сказать: экой детина уродился, все умеет делать!..

   Александра Степановна сидит, немного потупившись.

   – Ну, чему вы смеетесь, чему вы смеетсь,– возражает Куляпкин на смех сестры своей.– Неужели уж так-таки, кроме Пушкина, у нас никто и писать не в состоянии? Я убежден, и совершенно убеждаюсь, что, влюбись в кого-нибудь г. Христофорский, храм сердца его раскроется, и оттуда польются стихи, да такие стихи, что вы растаете.

   Христофорский молчит и покрывается румянцем; он не знает, как понимать ему слова Куляпкина.

   – Не правда ли, Саша,– говорит Паша на ухо Александре Степановне, – Христофорский глуп.

   – Может быть... Впрочем, он нарочно так прикидывается, чтобы смешить, иногда он очень рассудителен, – отвечает шепотом Александра Степановна и смеется, чтобы скрыть свое смущение.– "Боже мой,– думает она,– нет-то ни одного человека, который бы над ним не тешился! Нужно же терпение, чтобы все это выносить! Впрочем, слава богу, он обидчив, это я заметила".

   – Что вы тут толкуете? – спрашивает Степан Степаныч, входя в комнату и подпоясываясь.– Ты тут вечно, как приедешь, начнешь плести турусы на колесах.

   – Что вы, дядюшка, помилуйте! – возражает Куляпкин. – Какие турусы! Мы говорим о поэзии, о по-э-зи-и! Какие же это турусы?

   – Сам ничего не смыслишь, а туда же! Ну, что ты смыслишь в поэзии?

   Христофорский усмехается, Куляпкин складывает руки и обращается к Баканову.

   – А вы так думаете, что я не смыслю?

   – Так-таки и думаю.

   – И вы... вы это думаете?

   – Ну, да, думаю.

   – И это вы не шутя думаете?

   – Не шутя. Что пристал!

   – Не шутя... а, чему же вы смеетесь? Ведь вот сейчас и видно, что шутите. Эх вы, поговорил бы я с вами, да вот чай несут. Мокей Трифоныч, почтеннейший, позвольте мне в ваш стакан немножко ромку подлить, – и, не ожидая ответа, он бухнул в стакан Христофорского порядочную дозу коньяку.

   Христофорский сконфузился, даже вспыхнул.

   – Я с ромом чай никогда не пью,– сказал он,– я даже со сливками никогда не пью.

   И он поставил свой стакан обратно на поднос улыбающейся горничной.

   – Пойдем, Паша, в залу,– сказала Александра Степановна,– да, ради бога, вызови сейчас как-нибудь Мокея Трифоныча. Твой брат уж очень вольничает, того гляди опять выйдет история.

   – Неужели за такие пустяки?

   – Пожалуйста, вызови.

   – Мокей Трифоныч, подите-ка сюда! – сказала Паша.

   Христофорский вскочил и вышел за ними в залу.

   – Где вы достали такого дурака? – заговорил Куляпкин вполголоса.

   – Ну, да ведь не всем, же быть такими умниками, как ты, – отвечал Баканов.

   – Опять, опять шутки, почтеннейший Степан Степаныч.

   В зале же происходил следующий разговор:

   – Вы зачем нынче утром ушли, даже пирога не доели – и вдруг ушли! Как это вам не стыдно!

   Христофорский хотел было откровенно сказать на это, что он забыл в замке ключ, испугался, что Трофим или кто другой его обокрадет, и побежал домой, но Александра Степановна, не дождавшись его ответа, продолжала:

   – Доктор пошутил, а уж вы сейчас и обиделись. Конечно, и ему так дерзко и так глупо шутить не следует, всякий благородный человек может за такие вещи обидеться!

   – Да...– сказал озадаченный ее словами и как бы просветленный ими Христофорский.– Доктор всегда меня обижает, я мог бы сам ему ответить, но предпочитаю лучше уходить; я, действительно, Александра Степановна, был очень обижен, ушел оттого, что доктор, так сказать, позволяет себе; я этого не люблю, потому что всегда был в хорошем обществе, и если доктор опять придет, я опять уйду.

   В эту минуту дверь из передней отворилась, и вошел доктор.

   Христофорский остановился как вкопанный, даже рот разинул, он был и сам не рад последним словам своим, но они были сказаны, и он смутно понял, что делать нечего. Ему надо уйти, чтобы показаться чем-то особенным в глазах Александры Степановны;

   Доктор подошел к барышням и стал с ними любезничать, взял Пашу Куляпкину за пульс и сказал: – ого!

   Паша начала с ним кокетничать, Христофорский взял со стола свою фуражку, вышел в переднюю и, надевши там калоши, вышел на улицу.

   Доктор не обратил на это ни малейшего внимания.

   Александра Степановна почему-то осталась довольна поступком Христофорского. Она вообще не любила, чтоб он был у них при Куляпкиных.

   В 9 часов вечера, когда вышел Христофорский от Бакановых, было уже темно на улице.

   Христофорский, отойдя несколько шагов от ворот, остановился. Долго стоял он, как столб, немножко на сторону нагнувши голову – очевидно, что он размышлял. Воротиться ему или идти домой? Влюблена в него или не влюблена Александра Степановна? Тут он вынул из бокового кармана шелковый платок, отданный ему Александрой Степановной, приложил его к носу – и убеждение, что он любим безумно, любим пламенно, проникло до мозга костей его. Куда же идти? еще рано,– зайду к моему сослуживцу Стуколкину – он даст мне совет, что мне делать в этом случае. Он дока и поможет мне – непременно поможет.

   Так он решил и отправился к Сухаревой башне искать квартиру Стуколкина; он же раз был у него с бумагами – стало быть, найти можно, только если не переехал.

   Стуколкин был дома; он сначала взбесился на свою горничную (она же и кухарка), зачем она впустила к нему Христофорского, даже не вытерпел: оставил гостя у себя в спальне (она же и кабинет) и пошел на кухню, нашел там свою горничную и вытаращил на нее глаза свои. Потом стиснул зубы, ущипнул ее за руку и пробормотал: "Ты опять не доложила, ты опять, опять! Вот, погоди ты, что я с тобой за это сделаю!" – Бледная, получахоточная горничная с ужасом и мольбой посмотрела в грозные очи своего барина, на его сине-багровый нос, на его белые зубы, на все мясистое, разгневанное лицо его – и не смела оправдываться.

   Пригрозивши своей горничной, Стуколкин, отдуваясь, обратно вошел в свой кабинет.

   – Зная все ваше ко мне расположение, истинно родственное расположение,– начал говорить ему Христофорский,– я зашел к вам, Осип Осипович, поговорить с вами.

   Стуколкин надел на голову ермолку, сел против него у стола и стал на него смотреть с выражением неприязненного выжидания. "Вот попробуй-ка только ты у меня денег попросить, шельмец ты эдакий, дам я тебе денег, – думал он, – дам я тебе родственное расположение!".

   – Зная ваше родственное ко мне расположение,– продолжал гнусить Христофорский с таким невозмутимым спокойствием, как будто был вполне убежден в глубокой симпатии к себе Стуколкина,– я решился прибегнуть к вам за помощью.

   Стуколкин пригнул голову, как бы вслушиваясь, и, поглядевши на него исподлобья, спросил:

   – А позвольте спросить, за какой это помощью в десятом часу ночи вы изволили ко мне пожаловать?

   – Вы, по доброте вашего сердца, я уверен, мне поможете.

   "Я те помогу – черт ты эдакой!" – подумал про себя Стуколкин. Он был страшно зол на своего посетителя, ибо расположен был остаться дома и любезничать со своей горничной. Не приди Христофорский, была бы сцена самая нежная.

   – Дайте мне совет, Осип Осипович.

   – А! Совет! Гм! а какой это совет? – позвольте вас спросить.

   – Да вот какой. В меня-с влюблена одна купеческая дочка: как вы советуете, написать ли ей прежде письмо или прямо идти к ее отцу и свататься,– хоть я и уверен, что он с радостью за меня отдаст дочь свою... Только, так как я знаю, что вы ,в этих делах человек опытный, так сказать, всегда в этих делах успех имеете, то я и пришел с вами поговорить, если только вы не рассердитесь.

   Выслушавши до конца Христофорского и узнавши из слов его, что Баканов чуть-чуть не миллионер, что у него одна дочь и что дочь эта без ума от Христофорского, Стуколкин почесал у себя затылок, сдвинул ермолку на сторону и подумал: "Чем черт не шутит! чего доброго, пожалуй, выкинет такую штуку, что женится, будет богат и наплюет на нас на всех прежде, чем мы на него наплюем. Вот ты и знай!" На широком лице его показалась улыбка; суровые глаза навыкате покрылись влагой и поглядели на Христофорского действительно с какой-то родственной нежностью, хоть и мелькало в них нечто вроде скрытого недоверия.

   – Вы,– начал Стуколкин, упирая в него глаза свои и в то же время снисходительно улыбаясь,– вы не врите, потому что я никому шутить с собой не позволю.

   Христофорский почувствовал в себе силу глаз его и нежность улыбки, он покраснел и побожился, что не шутит.

   Стуколкин закусил губу и замолчал.

   – Валяйте сплеча, куйте железо, пока оно горячо: это главное, не робейте, толцыте и отверзится,– начал он голосом, не допускающим возражения,– сначала пишите к ней и у нее просите согласие. Нежным же эдаким вздохам, намекам, да там эдаким всяким любезностям не верьте! Все это вздор! Судя по всему, что вы мне говорили, она уже не молодая и не совсем красивая, рада будет этому случаю,– ну, и куйте железо, пишите к ней,– и вот, когда получите ее собственное согласие, тогда идите к ее папеньке и... когда женитесь, и когда... Гм! Я, хотите, кстати вам и письмо сочиню, такое письмо, что, верьте вы богу, она с ума сойдет. Только я не философ, вы это знаете – за письмо я возьму с вас взяточку,– я ж вам так дело обделаю, что вы будете человек богатый и далеко пойдете.

   – Я тогда, Осип Осипович, тысячи не пожалею: что мне тогда тысяча! – И Христофорскому действительно представилось, что тысяча вздор, если только у него будут сотни тысяч – и в то же время какой-то бесенок нашептывал ему на ухо: обещай хоть четыре тысячи, ведь к присяге не приведут тебя – можешь и надуть.

   – Тысяча, гм! Не мало ли? Впрочем, если вы такой скупой,– пожалуй, идет: по рукам! – сказал Стуколкин.

   – Если поможете, по рукам! – сказал Христофорский.

   – Я вам сочиню письмо, вы его перепишите, и...

   Тут Стуколкин, как человек быстрой проницательности, смекнул, что может сейчас же испытать, не врет ли Христофорский.

   – Вы его перепишите, мы его запечатаем. Вы напишите адрес, и завтра чуть свет я сам снесу его и отдам горничной или попрошу дворника передать его барышне, разумеется, за это я заплачу дворнику, ну да уж это мое дело.