Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Яков Полонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 62 страниц)

Зловещий дым, – предтеча бури – пена

Уже катилась по морю с волной,

Как чайки крик, носился крик: измена!

Париж шумел пред новою грозой.

4

А он, грозой барышников пугая,

Являлся им в сиянии щита,

Спасающего мир, и, обольщая

Солдат, тайком готовил coup d'etat {*}.

{* Переворот (фр.).}

За ним стояла тень Наполеона,

Им вызванная, и ступеньки трона

Пред ним мелькали, так же, как порой

Сквозь сон мелькают рифмы предо мной.

(Пожалуйста, от этого сравненья

Ты не сгори, о муза! от стыда: -

Пусть критик наш придет в недоуменье

И разбранит – не велика беда!)

5

Так президент короны добивался -

Он в папу так же верил, как и я,

Не больше; но за папу ополчался

И, стало быть, похож был на меня

Так точно, как на правду ложь похожа. -

Стремленьем к власти дух свой не тревожа

Блажен я – мне до папы дела нет,

Меня не мучит красный дух газет,

Ни темный дух моей родни отжившей;

Я не давал присяги охранять

Республику и каждой, вновь возникшей,

Сочувственную руку подавать. -

6

В своей палатке, наконец, дождался

Ответа Удино – он застегнул

Сперва мундир свой (хоть и задыхался

От жару), а потом уж развернул

Письмо от президента.

"Подкрепленье", -

Писал сей претендент, – без замедленья

К вам будет выслано; до той поры

Спасайте ваше войско от жары

И лихорадок. – Отступите в горы -

Республики не надо раздражать,

Пока Лесекс ведет переговоры,

Не начинайте бомбардировать.

7

Без штурма все уладить будет можно,

А если нет – да будет невредим

Алтарь Петра – громите осторожно,

Но с торжеством войдите в славный Рим

В ворота или просто через бреши".

Таков был смысл таинственной депеши.

В ней между строк еще кой-что вилось

И пряталось, как змейка между роз,

Как между водяных растений – рыбка.

Как на устах спокойного лица

Коварно проскользнувшая улыбка, -

Но Удино все понял до конца.

8

Французский лагерь гангренозным чирьем

На теле Римской области засел,

Опасный чирей! – Хитрым перемирьем

Спасая лагерь, Удино глядел

На Рим сквозь пальцы – ждал и лицемерил

Его французской чести Рим поверил

И быстро перенес на юг свой гром;

Едва король Неаполя тайком

Убрался из Валетри, – под командой

Россели, Гарибальди наскочил

И город взял с размаху – Фердинанда.

Как короля, он этим огорчил.

9

Разубедясь в чудесном предсказаньи,

Король смутился, и его полки

Уже на благородном расстояньи

Бросали ружья, сабли и мешки.

Завертывали ночью в одеяла

Колеса пушек, чтоб не грохотала

Их артиллерия, чтоб как-нибудь

Не разбудить врага и скрыть свой путь,

Благоразумный путь – путь отступленья!

Шесть тысяч римлян не могли никак

Склонить их тридцать тысяч на сраженье,

И Гарибальди занял их бивак.

10

Но воспевать его я не намерен -

Едва ль настало время воспевать

То, что само поет! Кто ж не уверен,

Что это имя будет вдохновлять

Италию – столетья! Нет, уж лучше

Без громких фраз вернемся мы к Иллючи

Или к Игнату, – к Риму он привык,

Стал лучше понимать его язык

И был спокоен до исхода мая,

Наивный человек! Он полагал,

Что Рим спасен, – так, каждый день читая

Газеты, он в политику вникал.

11

Увы! не он один, другой ребенок,

Маццини, триумвир, – воображал,

Что эта, вышедшая из пеленок,

Республика, прочна, как идеал -

Тот идеал, который никакие

Превратности судеб, ни бури злые

В его душе не в силах сокрушить.

Он думал Рим от ядер сохранить

Крестом распятого, щитом святыни -

Сияньем правды – словом, отрицал

Политику задумчивый Маццини,

И, как пророку, Рим ему внимал.

12

Когда с победным криком пробегала

По улицам горячая молва,

Казалось, в Риме все торжествовало,

Сердца мужали в блеске торжества,

И шумно победителей встречали:

"Зачем вы Фердинанда в плен не взяли?"

Один в народе слышится упрек.

"Французы! Мы и вам дадим урок,

Коли вы сами с честью не уйдете!"

Лесекс бесился (бедный дипломат!),

И Удино сказал ему: "Вы ждете,

А я так дождался, – Рим будет взят".

13

И вот, в лазури неба вещей птицей

Заклокотала – и, мерный полукруг

Чертя, спускаться стала над столицей

Дымящаяся бомба – ниже, ниже… вдруг

Над кровлями разорвалась, – осколки

Посыпались на черепицу, – с полки

У нашего Игната в мастерской

Слетели вместе с гипсовой ногой

Две стклянки с маслом – и кусочки глины

Посыпались, – куда уж тут писать!

Он быстро отшатнулся от картины

И бледный встал, не зная, что начать.

14

А! началось! – и грозное начало

Не предвещало доброго конца.

Игнат вставал с зарей, и что ж? бывало,

Одеться не успеет – ни лица

Водою освежить, как за лучами

Проснувшегося солнца, над домами

Уже летят чугунные шары -

Гремят, – и утра свежие пары

Уж пахнут порохом – невольно

Он выбегал на улицу, – народ,

Вооружась, на смерть шел добровольно

И, к счастью, не заглядывал вперед.

15

Рим перестал подозревать измену

В своих стенах, и на неравный бой

Шел с облегченным сердцем, – так на сцену

Идет смеясь трагический герой.

Но там, где служат вековые стены

Кулисами, – там не такие сцены,

И не такие ложи, – широко

Они расставлены, и высоко

Сидят там короли в венцах, – златая

Тиара свесилась – мундир посла

Блестит, – министр, министра надувая,

Наивно спрашивает: как дела? -

16

На римской сцене совершалось много

Такого, что в наш меркантильный век

Напоминало дни, когда за бога

С богами шел бороться человек.

Вот, у крыльца, на каменной площадке

Два женских трупа: на груди их складки

Изорванной рубашки припеклись

К изорванному телу. Вот сошлись

Соседи, – маленькие дети жмутся

К подолам женщин, – старики намёт

Хотят поставить – руки их трясутся -

Игнат мой за носилками идет.

17

За полчаса несчастные божились

Из бомбы вырвать трубку иль фитиль,

Заспорили и обе устремились

На подвиг, сквозь поднявшуюся пыль

Над мостовой, ударом потрясенной, -

Обеим захотелось им зажженный

Фитиль схватить – и вот над фитилем

Они бороться стали. – Грянул гром -

Не с неба грянул – небеса молчали

В тот миг, когда осколки чугуна

Ретивые сердца их разорвали

И выбили в кофейной два окна.

18

А вот одной из южных горожанок

Такой же подвиг удался вполне…

Художники! вы пишете вакханок,

Венер, Диан на вашем полотне,

Оставьте мифы-посмотрите: гордо

Подъемля кисти рук, походкой твердой.

Вся смуглая, под солнечным лучом

Она идет, сияя торжеством -

Толпа за ней – и все кричат ей "браво!"

У ней на голове чугунный шар…

На целый день ее бессмертит слава,

И эту славу празднует базар.

19

Но никогда еще Игнат мой смеха

Такого не слыхал, как в день, когда

На улицах народною потехой

Был лист с проклятьем папы, – никогда

Он не слыхал еще таких визжаний,

Таких гнусливых дудок, завываний -

Концерта не сравнимого ни с чем;

Я думаю, чертям в аду, и тем

От этих диссонансов было б тошно,

Сам сатана сгорел бы от стыда.

(Такой концерт придуман был нарочно:

Так пьяных в Риме водят иногда.)

20

Проклятье папы или отлученье

Прибито было к палке – и над ним

Несли дырявый зонтик, – без сомненья,

Сам Пий не ждал с проклятием своим

Такого всенародного почета.

Илюшин молча шел, – но сзади кто-то

Его толкнул и дал ему свечу:.,

"Неси!" – и он понес; – не умолчу,

Как покраснел сконфуженный Игнатий,

Как он рукой старался защитить

Огонь свечи, – как, не боясь проклятий,

Боялся он толпе не угодить.

21

А бомбы падали… О! бомбы эти

Не ты ли, добрый пастырь, мечешь в Рим,

И бьют они детей твоих – и дети

Хохочут над проклятием твоим.

Твоею гордою душой Христос не понят -

Ты храмы запер, – слушай, как трезвонят

Колокола… они благовестят,

Что дети выросли… и что навряд

Тебе их испугать своим проклятьем…

Так думал про себя Игнатий – он…

На этот раз был пресмешным Игнатьем,

Так гордо выступал, что был смешон.

22

Смешон не так, как иногда бывает

Смешон болван, когда в толпе гостей

Он на себя вниманье обращает,

Забавно-важной пошлостью своей.

Нет, в той толпе, где роль ему досталась,

Почти ни на кого не обращалось

Вниманья – каждый роль свою играл

По вдохновенью – каждый понимал,

Что это смех народа – смех притворный,

У многих на лице сквозь этот смех

Дрожали слезы – Рим в борьбе упорной

Не ждал и не желал таких потех.

23

Еще толпа была религиозна

И суеверна. – Можно доказать -

Так, например, однажды, после грозной

И жаркой канонады, чтоб занять

Народ, друзья народа учинили

Такое зрелище: они сложили

На площади del'Popolo костры

И запалили. (Далеко с горы

Французы увидали сероватый

Столб дыму, – Удино вообразил,

Что город загорелся от гранаты -

И гром пальбы на время прекратил.)

24

На площади ж del'Popolo – свершали

Ото-да-фе – как казнь новейших дней.

Кареты кардиналов сожигали.

Так точно, как когда-то жгли людей;

Те люди были в саваны одеты, -

Но не нуждались в саванах кареты.

В те дни, когда везде торжествовал

Дух инквизиции – стон землю оглашал -

Теперь же кардиналов экипажи

Трещали очень весело, когда

Со всех сторон огонь лизал их, – даже

И не вздохнули, – только иногда

25

Атласные подушки, слишком плотно

Обсиженные, покорясь нужде,

Горели как-то очень неохотно,

Шипели, как блины в сковороде,

Пока трещали кузова, и стекла

В них лопались, румяные, как свекла;

Народные ораторы порой,

Чтоб как-нибудь подняться над толпой,

На козла вспрыгивали, на запятки

Влезали… и орали, не боясь,

Что прогорят у башмаков их пятки,

Или шальная искра выжжет глаз.

26

Так за монашеские преступленья

Народ монашескую роскошь жег.

Свершая это жертвоприношенье,

Он, разумеется, никак не мог

Забыть одну… преступную карету.

Карету папы, – колесницу эту,

Украшенную дорогой резьбой

И золотом – как жертву на убой

Уже везли, – кто уцепясь за дышло,

Кто за рессоры… все кричали: жечь,

Жечь греховодницу! – и что же вышло?

Ее спасла нечаянная речь -

27

Речь одного поклонника искусства.

Любуясь изумительной резьбой

Фигур и орнаментов, он, из чувства

К прекрасному, невольно крикнул: "Стой!

Стой! прежде выслушайте адвоката;

Я адвокат – карета виновата -

Она возила папу, – стало быть.

Ее нам также следует казнить;

Но слушайте, другое назначенье

Мы ей дадим… Взгляните на нее,

Какая прелесть, – эти украшенья,

Гирлянды… ангелы. – Нет! мнение мое -

28

Такое мненье… мы карету эту

Тому Христу-малютке подарим,

Который, гордому не внемля свету,

Так любит нас и нами так любим:

Как Пий он никогда не брезгал нами,

Стучался в двери к нам, когда слезами

Мы обливались – к бедным и больным

Он шел охотно, как родной к родным,

Как к братьям брат; везде, где умирали, -

Везде полупотухшие глаза

Его, как бога, с верою встречали,

И вспыхивала мутная слеза.

29

И что ж! пока в карете мы возили

Святейшего отца – как сироту

С открытою головкой в жар носили

Небесного младенца: мы Христу

Не посвятили даже балдахина;

Мы видели, как маленький (bambino)

Мок под дождем… и не жалели мы

Спасителя, когда во дни зимы

Он к нищим шел, как нищий, неодетый.

О, братья, мы должны загладить грех,

Загладить грех наш этою каретой,

Другого средства нет – пошлюсь на тех,

30

На тех пошлюсь, в ком вера не простыла

И, не замолкла совесть – ме дадим

Христа в обиду, – в нем вся наша сила…"

– "Так что ж нам делать?"

– "Вот что, подарим

Мы эту золоченую карету

Христу, пускай он ездит". -

И на эту

Простую речь откликнулся народ

Восторженно – к Христу, к Христу! – и вот

Пока одни, водой наполнив шляпы,

Гасили уголья, другие повезли

Великолепную карету папы,

Под звон колоколов, к царю земли,

31

Иль к детскому его изображенью. -

Так простодушной веры полон был

Народ, не верующий отлученью,

Так, ненавидя папу, Рим любил

Распятого, и так необычайно

Спаслась карета (этот факт – не тайна,

Его все знают) – только отнята

Теперь карета эта у Христа,

И в дни парадные в карете этой

Опять качается святой отец,

Любовью, правдой, разумом отпетый

И, стало быть, давно живой мертвец.

БОЛЬШАЯ НЕПРИЯТНОСТЬ

Гроза росла; – но не извивы молний,

А выстрелы сверкали. Никогда

И сам Зевес с Олимпа в мир наш дольний

Не извергал таких громов, когда

С титанами боролся. Облаками

Клубился дым, их серыми волнами,

Как некий древний бог, со всех сторон

Вольнолюбивый Рим был окружен.

Гроза росла – к французам приливали

Те силы, что позднее шли стеной

На вольных парижан и запятнали

Свой стяг братоубийственной враждой…

Они теперь над Римом упражнялись:

Зигзагами кой-где траншеи шли,

Кой-где росли, тянулись, приближались

Окопы и – мелькали фитили.

Окрестности от залпов содрогались,

Осадные орудья разгорались,

С холма на холм свинец дождем летел,

На груды тел валились груды тел;

Республика держалась за стенами;

Но этих стен кирпич за слоем слой

Срезали ядра, – мусор стен, местами

Заваливая рвы, лежал горой.

Рим стал дышать не воздухом, а дымом;

Однажды, из окна, на этот дым

Глядел Игнат – глядел, любуясь Римом,

И думал, злым отчаяньем томим:

"Неужели от этого пожара

Останется цела одна тиара!

Неужели враг мысли и труда,

Народа враг – не общий враг, когда

Он на своих чужое поднял знамя…"

И с ужасом воображал Игнат,

Как фрески Рафаэля лижет пламя,

Как, накалившись, мраморы трещат…

"С одним великим именем я связан

Был с ранних лет, и это имя – Рим;

Я лучшею мечтой ему обязан -

Обязан и погибнуть вместе с ним…"

Так юноша-художник волновался.

Уж под столом альбом его валялся,

Уж высохла палитра, уж давно

Пожухлое пылилось полотно.

Унылый скромник стал неузнаваем:

На перевязки рвал свое белье,

Иль, освежась поспешно русским чаем,

Двухствольное захватывал ружье

И выбегал. . . . . .

. . . . . . . . .

<1866–1870>

ПРОЗА

Делибаштала

Грузинская сказка

(Из путевых записок 1847 г.)

   Ночевал я в одном грузинском селении. Остановились мы в сакле у сельского священника. В саклю провел меня дьячок, потому что сам хозяин был в отлучке. Жилье это показалось мне роскошным по сравнению с теми, в которых приходилось мне ночевать почти все лето. Между столбиками, подпирающими передовой навес, были плетеные стенки, обмазанные белой глиной; дверь запиралась на крючок, и два небольших квадратных окошечка, без рам и стекол, освещали комнату, в которой, к довершению моего благополучия, стояла кровать и помещался столик. Со мной ехал некто Моисей Соломонович, родом грузин, состоящий на службе при участковом заседателе. В этот вечер был я одолжен ему многими интересными рассказами о поиске разбойников,– вечер прошел незаметно. Часу в десятом услужливый дьячок принес мне закуску; ужин состоял из грузинской лепешки, грузинского сыру, бутылки кислого вина и пережаренного сухого цыпленка. Моисей Соломонович вместе с моим переводчиком из татар, есаулом, дьячком и деревенским старостой (нацвалом) предпочли ужинать в соседней сакле, расположившись вокруг огня, на котором готовился общий ужин наш.

   После ужина я лег спать, проснулся далеко за полночь и удивился: свеча моя горела, дверь на двор была отворена, а мои спутники, которые должны были спать около моей комнаты в темной каморе, еще не возвращались. "Где они?" – подумал я, накинул бурку, вышел на двор, или на улицу, что все равно, потому что в здешних деревнях нет собственно ни дворов, ни улиц, есть только промежутки между саклями да земляные кровли с отлогими со всех сторон скатами, по которым легко можно разъезжать верхом на лошади.

   После утомительно-жаркого дня ночь была свежа и, несмотря на то, что месячный серп светил на небе так темна, что в десяти шагах трудно было отличить кучу хвороста от задремавшего буйвола. По сторонам в сумраке лесистых гор, мелькали костры пастухов, тихий ветер дул со стороны Мухранской долины и доносил отдаленный лай собак, стерегущих виноградники.

   Долго бы простоял я, прислушиваясь к звукам и шорохам ночи, если б не смех и не тихий говор в соседней сакле: это напомнило мне, что я вышел не с тем, чтоб зябнуть, а чтобы узнать, куда девались мои провожатые. Мне, сказать по правде, в эту минуту не было в них ровно никакой необходимости; но дверь в соседнюю саклю была полуотворена, и я заглянул туда.

   И вот, я вижу, на циновках сидит порядочная кучка народу и, при свете потухающего пламени, курит трубки. Какой-то усач в шапке что-то рассказывает, остальные молчат и слушают. Знай я по-грузински, я, конечно, вместе с ними приютился бы у огонька, но мои спутники кое-как говорили по-русски, и я спросил их:

   – Неужели вы все еще до сих пор ужинаете? Рассказчик замолчал, слушатели зашевелились.

   Моисей Соломонович первый вышел ко мне на чистый воздух.

   – Вы все еще ужинали? – спросил я.

   – Нет, мы уже давно кончили – мы так сидели. – Что же вы делали?

   – Да так-с, нечего – сказки сказывали друг другу,– отвечал он и сконфузился, предполагая, что такое занятие я найду неприличным званию чиновника.

   Как хотите, а это черта оригинальная. Между ними не было ни одного ребенка; все они были ребята дюжие, а у нацвала {Нацвал – староста. (Прим. авт.)} так даже седина в бороде проглядывала, но ни лета, ни почетное звание, каково, например, звание дьячка и нацвала, ничто не помешало им, собравшись, засидеться далеко за полночь и, покуривая трубочки, рассказывать друг другу сказки.

   – Как после этого сомневаться в национальности грузинской литературы! От царя Вахтанга до царя Ираклия вся она переполнена сказками.

   – Что ж делать от скуки! – сказал Моисей Соломонович.

   – Досадно, что я не знаю по-грузински: я бы пришел послушать вас.

   – Неужели пришли бы! – заметил он с недоверчивостью,– вы, стало быть, охотник до сказок.

   – Да, и намерен просить вас хоть одну рассказать мне по-русски – мы на это найдем время; не правда ли?

   – Совершенно правда-с.

   Через четверть часа после этого разговора я уже спал.

   – Через три дня, с той же самой компанией, вечером, я ехал из осетинских деревень и был на половине дороги от Душета. Дорога извивалась лесом по направлению к Аргунскому ущелью – была довольно живописна и напоминала Крым одному из моих спутников.

   – Моисей Соломонович! Он подъехал.

   – Начинайте сказку,– вы обещали,– мы едем шагом, лошади устали – спешить незачем.

   Он поправил на голове грузинскую шапку и сказал:

   – Как вам угодно.

   – Ну, начинайте. Он начал:

   "У одного царя было три сына".

   "Ну,– подумал я,– верно, двое умных, а третий дурак,– непременно три сына; почему бы, кажется, не четыре?" Начало не обещало ничего оригинального.

   "Царь был старик и уже чувствовал, что не долга пожить ему на свете. Позвал он к себе сыновей и объявил, что скоро умрет. Разделите, сказал он им, царство мое на три участка {Не потому ли, что Закавказские губернии разделены на участки. (Прим. авт.)}, и пусть каждый из вас владеет тем, что ему достанется.

   Вот, сказавши, что он скоро умрет, он действительно скоро умер. Сыновья поплакали и похоронили его как следует. Поплакавши и похоронивши, поехали они обозревать все царство, и неизвестно, сколько времени они там ездили и долго ли обозревали, только, возвращаясь назад, неподалеку от города, от столицы то есть, видят; на одном поле стоит преогромная печь".

   Тут все остальные мои спутники чутьем догадались, что – сказка, кто был впереди – поотстал, кто был позади – приударил лошадь, и, таким образом мы поехали кучей, что очень редко случается; вечно вьюк отстанет, вечно кто-нибудь уедет вперед благодаря случайно попавшейся шагистой кобыле или горячему жеребцу, которого трудно держать целый день на поводах и ехать шагом.

   "Стоит на поле печь,– продолжал Моисей Соломонович,– и жарко топится, так и пышет полымя. Вот, слышут царевичи, что из печки кто-то зовет их на помощь и кричит:– помогите, я сожигаюсь!"

   – То есть горю,– поправил я рассказчика,

   "Да, то есть горю,– помогите кричит,– горю! и таким жалобным, плачущим голосом, что царевичи, не зная, что и подумать, подъехали к печи; видят – горит, слушают – ничего не слыхать – только огонь трещит да дым валит, а уж голосу и не слышно. Начали окликать – никто не отзывается. Ну, видя, что делать нечего, решились ехать домой. Один только третий брат никак не хотел ехать, попросил братьев оставить с ним двух служителей, остался на поле и, когда те уехали, приказал таскать воду и заливать огонь. Долго они заливали; наконец огонь потух. Царевич велел раскапывать уголья – искать, нет ли там человека или по крайней мере костей человеческих, но ничего, решительно ничего не нашел. Что же делать! Поехал он себе домой и лег спать по обыкновению. Ночью видит он сон: приходит к нему старик в белом платье и говорит ему: царевич, слушай, когда вы разделите царство, продай свою часть и на вырученные деньги построй на большой дороге караван-сарай {Иначе гостиница или постоялый двор. (Прим. авт.)}. Слушайся меня, если хочешь быть счастлив; а я хочу наградить тебя за твое доброе сердце".

   Сказка не без морали, подумал я и, соображая подробности рассказа, заключил, между прочим, что печь – была грузинская печь, то есть круглая яма, выложенная кирпичами и гладко вымазанная внутри глиной.

   "Только что царевичи успели разделить царство покойника отца, меньшой брат их продал все, что ему досталось, и на вырученные деньги на большой дороге построил огромный караван-сарай, с конюшнями, разным жильем – комнаты чудесные отделал, ячменю накупил – провизии; и все прохожие и проезжие стали у*него останавливаться – ночуют–и на другой день, разумеется, как следует хотят расплатиться, только царевич ни за что ничего не хочет брать от них. Так прошел год, и в этот год ничего особенного не случилось. Вдруг однажды зашел в этот караван-сарай купец, бедный, усталый, и попросил позволения приютиться и отдохнуть. Царевич принял его очень ласково,– угостил его,–спросил: откуда и куда он идет и нет ли чего-нибудь нового?

   – Я,– говорит прохожий,– был когда-то купцом первой гильдии".

   – Моисей Соломонович! пожалуйста, не искажайте вашей сказки своими прибавлениями. Какой первой гильдии? Просто богатый купец.

   Моисей Соломонович покраснел и сказал мне, что точно, это был просто богатый купец.

   – Ну, теперь продолжайте.

   "Первый, говорит, я был по богатству; поехал с миллионами, а возвращаюсь нищим.

   – Отчего же это с вами так случилось?– говорит царевич.

   – Да так,– говорит,– услыхал я, к несчастию моему, что в одном царстве, у одного царя есть дочь, необыкновенная красавица, какой никогда еще не было в белом свете. Влюбился я заочно, по одним рассказам, и захотелось мне посмотреть на предмет моей страсти. Вот собрался я в дорогу и поехал в тот самый город, где живет красавица – царская дочь. Долго я там жил; но сколько стараний ни употреблял, чтоб увидать ее, что ни делал – истратил все свое богатство, все свои миллионы, и ничего,– говорит,– ничего не мог добиться,– добился одного только, что достал портрет этой необыкновенной красавицы.

   – Покажите мне этот портрет,–сказал царевич

   – Извольте, я, пожалуй,– говорит,– вам покажу его.

   Тут он вынул небольшой портрет, развернул его и показал царевичу.

   Царевич упал в обморок".

   – Да отчего же? – спросил я не без удивления.

   – Да уж так влюбился, что и на ногах не мог устоять.

   "Когда же очнулся, стал умолять купца уступить ему этот портрет и сказал, что не пожалеет за него отдать ему все свое состояние. Но купец ни за что не хотел расстаться с этой вещью. Ничего, говорит, мне не надобно, ничего, говорит, не возьму.

   – Ну, скажите мне по крайней мере, где и в каком царстве живет эта красавица?

   Купец сказал, в каком царстве... и на другой же день рано утром отправился.

   Царевич проснулся также рано, велел оседлать трех лошадей, взял с собой двух служителей и поехал.

   Едет царевич, а сам даже и дороги не знает, позабыл спросить купца, а теперь и спросить некого. Едет наудачу,– мудрено ли заблудиться. Едет день-два; захотелось есть. Вот расположился он у подошвы одной крутой горы; сел у одного куста, а служители у другого; стали они закусывать. А гора-то была, как бы вам сказать, ну вот такая точно, как Алев-гора, на которой мы сейчас только что были,– крутая и высокая. В горе пещера, а на горе здание построено. Вдруг видит царевич, с горы идут к ним три девки – то есть девушки, я хотел сказать, три прелестнейших девушки. Одна из них подошла к царевичу, а две другие подсели к служителям, стали их всячески обвораживать – обнимать, знаете, и, наконец, упрашивать выпить по азарпеше вина, которое они принесли с собой. Вино было чудесное, лучше даже кахетинского самого лучшего: немудрено, потому что, надо вам сказать, это были три дьявола в виде девушек".

   – Что ж, верно, царевич догадался и не стал пить,– сказал я, но, как видно, дело вышло гораздо правдоподобнее.

   – Помилуйте! – заметил Моисей Соломонович,– видит он, просят его выпить за здоровье – нельзя же не выпить! Хоть бы вы, например,– прибавил он в оправдание царевича,– как бы вы отказались – не выпили!.. нельзя! Царевич выпил, служители его также выпили,– и только что успели опорожнить по одной какой-нибудь азарпеши, повалились и заснули крепким сном. Девушки вынули кинжалы и уже хотели было зарезать их, потому что, как я уже заметил вам, это были злые духи,– дьяволы, а не девушки.

   Только что вынули они кинжалы, как вдруг откуда ни возьмись является огромного роста человек, весь голый, только один башмак на одной ноге.. Выхватывает он у сонного царевича шашку и ну рубить девушек. Положил их всех на месте и стал будить царевича.

   Царевич проснулся, и его служители также проснулись.

   Все трое ужаснулись и чуть не заплакали, когда увидали, что все три девушки лежали изрубленными; а какой-то голый человек стоит, опершись на шашку, и смотрит на них как ни в чем не бывало. Царевич очень струсил; но голый человек подошел к нему и сказал: не бойся, я избавил вас от явной смерти. Эти девушки не что иное, как злые духи. Они, говорит, хотели погубить вас; но им не удалось, потому что я изрубил их.

   – Да кто же ты? – спросил его царевич,– что за человек? скажи, пожалуйста.

   – Я,– говорит,– Делибаштала, верный слуга твой. Все, что ни прикажешь, все,– говорит,– для тебя сделаю. Теперь я от тебя не отстану – куда ты, туда и я.

   – Пожалуйста, мне тебя не нужно! – сказал царевич.– Возьми за твое доброе дело все что хочешь, только отстань.

   – Нет,– говорит,– я от тебя не отстану; без меня тебе и дороги не найти. Знаю, зачем ты едешь, и непременно пойду в тот самый город, где живет царевна.

   – Помилуй, скажи, как же ты пойдешь со мной в город, да ты меня осрамишь,– ты совсем голый, ничего на тебе не закрыто! На меня будут пальцем указывать. Я от стыда не буду знать, куда и деваться. Помилуй, Делибаштала, не ходи со мной!

   – Нет,– говорит,– я с тобой!

   Ну, что делать? Поехал царевич, голый человек шагает подле,– только один башмак на ноге хлопает. Как ни скачет царевич – голый человек хоть и шагом идет – не отстает, оттого, что, понимаете, ноги-то длинные; раз шагнет – перегонит. Ничего нет невероятного".

   Согласившись с Моисеем Соломоновичем, что в его сказке ничего нет невероятного, я попросил его продолжать, так как голый Делибаштала начинает интересовать меня. Что-то будет...

   "– Посмотрите, что еще будет! это чудесная сказка,– сказал Моисей Соломонович и поправил на голове грузинскую шапку.

   "– Я сам вижу, что чудесная,– отвечал я.

   – А хотите, у меня есть еще другая сказка, я начну вам другую.

   – Нет, уж кончите сперва эту. Я хочу знать, что случилось с царевичем и приехал ли он в город. "Приехал он в город и остановился в одной гостинице. Голый человек решительно его сконфузил. Представьте себе, идет по улице – голый! Все глядят – останавливаются; а ему и горя нет. Царевич покраснел от стыда; но делать было нечего. Как он его ни упрашивал отстать хоть немного, голый Делибаштала все время шел возле лошади, до самой гостиницы.

   В гостинице царевич стал расспрашивать о царской дочери. Никто ее не может видеть,– отвечали ему приходящие,– напрасно и приезжать! Это такая удивительная красавица, что такой красоты еще и под солнцем не было; ее взгляда одного никто не может вынести. Перед дворцом, на площади, сами увидите, как много несчастных, желающих ее видеть.

   – Неужели? – сказал царевич и вечером того же дня пошел на площадь. Видит, перед царским дворцом, против самого балкона,, на площади вырыты ямы. В этих ямах, сказали ему, по нескольку лет уже сидят влюбленные в царевну; сидят день и ночь, боятся пропустить случай увидеть ее, -и ждут, не выйдет ли она на балкон; но никто до сих пор не видал ее. Тут царевич подошел к одной яме, которая была всех ближе к балкону, и видит – сидит в ней человек, бледный и худой, так и видно, что даже ночей не спит, сидит и плачет.

   – Пусти меня, пожалуйста,– сказал ему царевич,– уступи мне эту яму.

   – Нет,– сказал ему незнакомый человек,– много денег я прожил в этом проклятом городе, сидя в этой яме, прожил все, что имел, знаю, что мне никогда не увидать царевны; но посуди сам, что за охота возвращаться мне без денег на родину! Заплати мне все, что я прожил, тогда,– говорит,– пожалуй, я пущу тебя.

   Царевич обрадовался, заплатил ему деньги,– полез в яму, сел на его место и стал смотреть на балкон.

   Долго бы просидел царевич в этой яме, если б Делибаштала не отыскал его.

   – Что ты тут делаешь? ступай вон,– сказал он царевичу,– вылезай! – Царевич вылез.– Ступай себе в гостиницу и сиди там,– я знаю, что делать.

   – Что же ты сделаешь?

   – Не твое дело.

   Царевич пошел в гостиницу, а Делибаштала взобрался на царский балкон и ну ходить по балкону. Видит царь в окошко, что какой-то голый, с башмаком на одной ноге, ходит по балкону.

   – Какой там невежа осмелился ходить у меня на балконе? что за человек? послать, спросить его! –сказал царь, не шутя рассердившись. Пришли посланные от царя спросить Делибашталу, что он за человек. Делибаштала отвечал, что хочет видеть царя и что только царю скажет, что он за человек. Посланные испугались и воротились. Царь велел позвать его и спросил: кто ты такой? Разумеется, Делибаштала объявил ему, кто он (такой, то есть назвал себя по имени и сказал, что прислан послом от такого-то царевича, который просит руки его дочери. Царь, посмотревши на голого, засмеялся.

   – Ну, хорошо,– говорит,– скажи твоему царевичу: если пришлет он мне пятьсот девушек и пятьсот мальчиков, так чтоб все они были одного роста и пятнадцати лет, ни больше ни меньше, да,– говорит,– если будут они одеты в богатое платье и принесут мне на головах золотые блюда с разными фруктами, тогда, пожалуй, я отдам за него дочь мою".

   – Ну, у этого царя, как я вижу, был чисто восточный вкус; зачем ему нужно было пятьсот мальчиков?

   – Такая уж это сказка! – наивно возразил мне Моисей Соломонович.

   В это время мы подъехали к оврагу; дорога стала спускаться вниз каменными, неровными уступами. Я вспомнил, что седло мое без подхвостника, что оно легко может съехать на гриву лошади, и так как голова немного дороже сказки – я остановился и соскочил на землю. Все сошли с лошадей и, хватаясь за древесные сучья, под уздцы, осторожно стали сводить их под гору. Внизу шумел поток и пропадал в изворотах темной балки.