Текст книги "Секретарь обкома"

Автор книги: Всеволод Кочетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

48

В сотне метров внизу, под ногами, была зеленая земля – леса, луга, поля ржи и пшеницы, строчки огородных участков; были бесчисленные реки и речки, болота и озера; узкими серыми лентами, прямыми и стремительными, выстреливали через разнотонную зелень полотнища государственных автомобильных дорог; дороги местного значения петляли вкруг болот, по соснякам и березнякам, никуда не спеша, кружа и кружа, исчезая в оврагах, взбираясь на косогоры и бугры. А были и совсем едва приметные стежки – от села к селу или от села к ближнему лесу, к речному берегу, от околицы до сенного сарая, одиноко дремлющего среди мелкорослых ракит. По одной из таких стежек, – это было хорошо видно сверху, – от села к мелколесью шли – юбка вилась от летнего теплого ветра, плескала по коленям – девчонка на выданье, и с нею рядом, без пиджака, без кепки, в одной майке, руки темные от раннего загара, – парень: может быть, тракторист или шофер с колхозной автомашины. О чем они там говорили? О каких важных проблемах жизни? Доберутся до леска, до молодых сосенок и березок, найдут уютное местечко на еухой песчаной земле меж вересков и брусничника, сядут, он примется жевать травину, листочек или трубку пырея, она – чертить на песке под вересками сосновой веточкой, потерявшей иглы. И пойдет, пойдет разговор, все тревожней, горячей и взволнованней…

Или вон там женщины, забрав подолы юбок за пояса, стоят крепкими белыми ногами посреди речушки, песчаное дно которой видно с неба так ясно, будто не вода течет по нему, а жидкое ясное стекло; стоят в ряд, белье – белое, розовое, голубое плавает вокруг ног – полощут; широкие спины в пестрых кофтах так и ходят от сильных движений. Разговоры у этих совсем поди другие, чем у тех двоих, след которых уже успел простыть средь зеленых лесных островов.

Рокотал мотор вертолета, подрагивал, знобился пол под ногами Василия Антоновича. Василий Антонович смотрел и смотрел через окно на землю. Каких только картинок жизни не увидишь сверху в неторопливом полете на этой удобной, способной где угодно приземляться, чудесной машине, которую ему одолжил на пару дней командующий округом, генерал-полковник Люлько.

Василий Антонович летел в район разведки железорудного месторождения, в дальние, глухие болотистые места, куда автомобилем добираться долго и трудно. Там уже москвичи из геологоразведки, из Академии наук; там в эти дни будет решаться вопрос – быть или не быть Старгород-ской Магнитке.

Удивительное ощущение – лететь над своей областью. В значительно меньшем масштабе она представлена на той карте, что всегда висит на стене в кабинете Василия Антоновича. На карте есть и все эти реки, и все эти леса, все болота. Болота расштрихованы так, будто и в самом деле сквозь бумагу просочилась вода; леса по зеленому фону обозначены елочками или березками – в зависимости от того, хвойные они или лиственные. Есть на карте и прямоугольнички сел, токомпактные, плотные, то растянутые вдоль дорог и речныых берегов. Все есть. Кроме живой жизни. А здесь и карта, знакомая до деталей, и жизнь. Шальным галопом скачут куда-то три конника. Куда? К паромной переправе на реке Остужевой подходит колонна автомашин и самоходных комбайнов. Что за переброска техники? Шесть бульдозеров корчуют осинник, под корень бреют молодые деревья, спихивают их в валы; над валами – густой ды-мище: жгут, должно быть. Кто поднимает там такую целину? Два гусеничных экскаватора стоят на краю огромной желтой ямы, черпают ковшами желтый песок и сыплют его в железные кузова то и дело подъезжающих, все новых и новых самосвалов. Где-то кто-то что-то строит. А где и что?

Когда сидишь в кабинете, то кажется, знаешь абсолютно все, что касается области. Подойдешь к карте, чертишь на ней трассы новых дорог, обводишь кружками места новых поселков, отмечаешь то, перечеркиваешь это. А вот когда земли области второй час в натуре плывут и плывут под ногами, сколько неведомого видишь на них, незнакомого. Только в общих, в главных, направляющих чертах приходит в эти места то, что решается в Старгороде на бюро и на пленумах обкома, на заседаниях исполкома, на сессиях областного Совета. А тут, в «глубинке», тысячи, десятки тысяч инициатив и выдумок развивают, дополняют, поправляют решенное вверху. Здесь могут во много раз больше, чем решается в Старгороде, стоит только искре творчества упасть в способные зажигаться горячие сердца, стоит только смелой мысли коснуться умных, беспокойных голов.

Хорошо думается под гул мотора, вращающего над тобою огромные гибкие лопасти винта, когда вот так, с высоты сотни-другой метров, рассматриваешь живую карту своей области.

Поселок Ленинский на высоком берегу Ло-пати… Много слышал о нем Василий Антонович от Лаврентьева, но так и не добрался до него. Проехали тогда, зимой, с Петром Дементьевичем мимо на машине, взглянули на красивые большие дома, и все. А надо бы, надо побывать. На областном, слете передовиков сельского, хозяйства к Василию Антоновичу подходил беспокойный председатель колхоза из Ленинского, Антон Иванович Сурков, звал в гости, рассказывал о новшествах, вспоминал старое.

Затерянные в лесах «Озёры» открылись неожиданно. Подумал об инженере Лебедеве, о Наталье Морошкиной. Как-то они там живут-поживают? Вспомнил и Соломкина, увлекающегося живописью.

Над каким, бы селением ни шел вертолет, о каждом из них Василий Антонович что-нибудь да знал. О ином меньше, о другом больше, но знал. Вон там, на берегу речушки Марицы, крохотная деревушка Лазари. Откуда взялось такое название, не знал даже царский губернатор прошлого столетия, записки которого Василий Антонович прочел года два назад. Но название свое деревушка оправдывала с удивительным упорством. Было в ней двадцать два двора и около сотни жителей. Избы давно остарели, отрухлявились, стояли на берегу, кривые, кособокие, голые вокруг: ни яблоневого дерева, ни куста смородины возле. Голодали тут при царе, не больно-то разбогатели и после. Когда году в тридцать третьем или в тридцать четвертом, намного позже других, вошли в колхоз, то над названием его не очень ломали головы, назвали: «Красные Лазари», и вся недолга.

В годы существования МТС все земли этих «Красных Лазарей» обрабатывались государственными машинами, задолженности их, денежные и натуральные, ежегодно списывали, как совершенно безнадежные. Чем только не помогали «Лазарям». Никакого толку: в сводках по району, в любых – посевных, уборочных, заготовительских, «Лазари» из года в год неизменно занимали самое последнее место. Когда Василия Антоновича избрали первым секретарем обкома, Лаврентьев ему предложил: давайте вольем этот колхозишко в какой-нибудь соседний. Он-де, Лаврентьев, еще будучи в облисполкоме, ходил с этой идеей, да никто не пожелал поддержать. Вместе с Лаврентьевым раз пять за полтора года приезжали они в «Лазари» и к их соседям. «Лазари»-то соглашались на слияние, но соседей никак было не уговорить на это. Василий Антонович хорошо помнит бесконечные разговоры на колхозных собраниях. Вон там, в Жеребцове, было дело, – даже обозлился. «Богатеи! – говорил им на заседании правления. – Раньше ваши кулаки-мироеды лазаревских мужиков от себя отпихивали. А теперь вы ведете себя ничуть не лучше тех кулаков. Вот так строители коммунизма!» Ему довольно резонно ответили, что в Жеребцове на трудодень приходится по восемнадцати рублей, а у «Лазарей» по сорок копеек. Начнешь с такими среднюю цифру выводить, позиция получится благородная, зато сам без порток останешься. Слили в конце концов в один колхоз «Красная звезда». И хороший получился колхоз. Не только в медицине полезно переливание крови, а вот даже и в экономике. Здоровая кровь одного колхоза возродила к жизни другой. В этом году вообще собираются покончить с Лазарями. Спихнут эти трухлявые избы с обрыва в Матицу и переведут всех на жительство в Жеребцово. Не началась ли уже к этому подготовка? Свежие срубы белеют на жеребцовских околицах.

Или вот Семеновна, с высокой белой колокольней в центре. Тоже мучился колхоз. Много лет заставляли его сеять подсолнечник на силос. Подсолнух родился чахлый, зеленой массы давал мало, земля по сути дела пустовала. А поставки из расчета на каждый гектар все равно поставляй. Бедняли да бедняли помаленьку семеновцы, никакого просвета впереди не видели.

Тоже сиживали на их собраниях вместе с Лаврентьевым, допытывались, чего же хотят люди. А люди хотели одного – во что бы то ни стало отделаться от ненавистного им подсолнуха. «Лучше, говорили, турнепс будем сеять. Турнепс у нас хорошо родится». Дали полную волю колхозным хлеборобам в выборе кормовых культур, посоветовали испытать кукурузу на зеленую массу. Второй год подряд колхоз идет только в гору.

Ничего не получалось из так называемого общего руководства: из указаний по телефону или с помощью письменных инструкций, отпечатанных под копирку на тонкой папиросной бумаге и даже солидно оттиснутых более внушительным, типографским способом. Людям требовалось живое слово, обстоятельный анализ положения, глубокое проникновение в причины неурядиц и отставаний. А причины такие в каждом колхозе были свои, только ему и присущие.

Беспокойная мысль, которая вот уже две недели тревожила Василия Антоновича, вновь возникла сама собою под рокочущий грохот мотора. Вновь он принялся думать о том, что рассказали ему писатели Баксанов и Залесекий, съездившие на машине в Высокогорск. Баксанов рассказал еще и о встрече с Артамоновым на охоте, о ночевке в охотничьем доме, о том, как переманивал Артамонов его в Высокогорск. Значит, и бегство поэта Птушкова не случайность, и переезд Суходолова… Какую-то большую по замыслу, но мелкую по исполнению игру ведет Артамонов. Мало ему, что прославился делами хозяйственными, хотя какая уж слава – скупать скот у соседей да госзакупки по молоку выполнять государственным маслом. Но в конце концов это может быть и временным, вынужденным выходом из временного затруднения. Чего не бывает в сельском хозяйстве! Год на год не приходится. Выйдет из положения Артамонов, он крепкий, настойчивый, со славой своей не расстанется. Пойдет дальше, – в ЦК пойдет… Но вот, значит, хозяйственной славы ему недостаточно. Хочет быть и собирателем культурных сил. Вы-де, недальновидные, узколобые соседи, разбазариваете кадры, бросаетесь ими. А я их собираю, я их воспитываю, я их ращу.

Что же делать, какие предпринять шаги? И предпринимать ли? Разговоры, жалобы, разрозненные факты – достаточно ли их для обобщений, для того, чтобы, как считает Баксанов, обратиться в ЦК? Не окажешься ли в положении мелкого кляузника? Сам не больно герой, – еще сколько неурядиц в области, – а пойдешь разоблачать соседа. Можно навсегда потерять к себе уважение партии. Не честнее ли отправиться к Артамонову да поговорить с ним в открытую; если надо, предложить, и не только предложить, а и оказать посильную помощь. Помогла же Стар-городская область высокогорцам силосом. Потом еще и концентрированными кормами делились. Артамонов звонил, благодарил, был растроган.

Вот ведь как большевики-то должны делать: плечо подставить, а не ножку товарищу. Ну, а охота и звонки по ночам – это у него от прошлого; нелегко от старых привычек отделываться, живучие они. Тем более что Артамонов уже не молоденький, перевоспитываться ему поздно. Василий Антонович вспомнил его добрую, гостеприимную жену, которая так радушно угощала пирогами, его внуков, с которыми играл их любящий дед. Вспомнил и ту старушку – больничную няню, ради которой Артамонов вылез на улице из машины. Нет, не вязалось все это с мошенничеством на заготовках. Завидуют люди и плетут невесть что. Писатели – народ эмоциональный, наслушались недовольных и приняли их рассказы за чистую монету.

Под вертолетом возникли черные острые конуса, подобные пирамидам. Терриконики, свалки пустой породы, выдаваемой на-гора вместе с горючими сланцами. Старгородский Донбасс – сланцевый бассейн. Клубы разноцветного дыма над трубами перегонных заводов; даже сюда, в небо, долетал запах битума. Десятки шахт, несколько шахтерских поселков. Лет двадцать пять назад, как рассказывают, тут были дикие, безлюдные места, бродили медведи в поисках малины да о вековые стволы сосен точили когти зеленоглазые рыси с пушистыми кисточками на кончиках ушей. А вот теперь на нескольких квадратных километрах живет сто тысяч народу. Сто тысяч. Сколько же им надо пиджаков, штанов, платьев, сколько тонн и тонн мяса, миллионов штук яиц, цистерн молока, вагонов хлеба? Насколько же лучше, продуктивнее должно вестись сельское хозяйство в области, чтобы обеспечивать потребности растущей промышленности? В конце концов стремление Артамонова не удивительно – за год дать три годовых плана по закупкам мяса. Оно очень нужно стране, это мясо. И он же дал его. Званием Героя Социалистического Труда недаром награждают.

Думал, думал Василий Антонович, думал тяжелые, трудные думы.

Еще когда подымались в Старгороде, Василий Антонович просил пилота покружить над областью… Широкой дугой летели они над теми местами, где Кудесна впадает в Ладу. Лада большая, заметная река. Медленно несет она свои воды к морю, туда, где в ее устье стоит город, в котором уже много лет секретарем обкома Ковалев, умный, бывалый руководитель. Он, помнится, не очень хорошо отзывался об Артамонове. Но это тоже ничего не значит, нередко мы ошибаемся, давая оценки друг другу. Что-нибудь не понравится, какой-нибудь малозначительный знак невнимания, который мы истолкуем, как знак пренебрежения или высокомерия, а вот аттестация человеку готова, в наших глазах он навсегда зазнайка, выскочка, вельможа.

На берегу Лады возводились какие-то постройки, плавучие копры вколачивали сваи возле берета, землеройная машина, вместе с водой, гнала на берег по трубам разжиженный грунт со дна реки, намывала обширную площадку. Может быть, на участке Приморской области уже начинались работы по прокладке большого пароходного пути по Ладе и Кудесне? Надо будет позвонить Ковалеву по возвращении в Старгород.

Потом Василий Антонович стал думать о том, что на днях в эти места на месяц-полтора должна отправиться Соня. Она собралась раскапывать древние курганы, стойбища и могильники. У нее и у ее сторонников возник жесточайший спор с другой группой ученых по поводу истолкования истории земель в бассейне Лады и Кудесны. Со-нины противники стоят за версию скандинавскую, Соня и ее сторонники – за славянскую. Вот она раскопает тут что-то и что-то докажет.

Василий Антонович думал о Софии Павловне с улыбкой. Такая женственная женщина и та в борьбе. Всюду борьба, и это естественно и необходимо. Борьба – жизнь; жизнь немыслима без борьбы. Там, где борьба кончается, там просто-напросто наступает смерть. Чем спокойней и тише в той или иной науке, в той или иной отрасли народного хозяйства, на том или ином участке общественной жизни, тем, следовательно, там мертвее и бесплоднее. Настоящий боец, настоящий ученый, истинный общественный деятель, революционер успокаивается только тогда, когда он перестает дышать, когда перестает биться его сердце. А тот, кто успокоился при жизни, тот заживо умер. Бушуй, милый Соньчик, копай, рой древние становища, громи своих противников с трибун ученых заседаний и в журнальных статьях, только живи, пожалуйста, только будь всегда рядом, никогда не уходи.

Василий Антонович увидел красивое озерко в лесу, километрах в пяти от большого селения Жуково, а на берегу озерка избушку; на воде перед нею мостки в две досочки, и к ним привязана лодка. Картинка мирная, удивительная.

– Нельзя ли тут спуститься на минутку? – спросил Василий Антонович пилота.

Тот стал кружиться, присматриваясь, куда бы приземлить вертолет. Сели на поляне меж опушкой леса и берегом озера. После гула мотора лесная тишина показалась такой густой, такой полной и всеобъемлющей, что Василия Антоновича от нее даже качнуло, едва он встал на землю.

Пошагав возле вертолета, чтобы размяться, он пошел к избушке. Была она старая, ветхая, с пластами серых лишайников на крыше из полуистлевшей драни. К стенам ее были прислонены весла, багры, наметки и люльки для ловли рыбы, удочки. Перед избушкой, за столом на вбитых в землю четырех столбиках, в окружении молодых перистых ив, сидели два серых деда и пристально, выжидающе смотрели на идущего к ним незнакомца. Серый колер им придавали остатки седых волос над ушами, их седые бороды, слившиеся в один шерстистый массив с усами, серые ватники и валенки.

– Ты бы, почтенный, еще на крышу уселся, – сказал один дед, когда Василий Антонович подошел к ним и поздоровался. – Глянь, кошку и ту ума решил драндулетом своим. Неаккуратно по небу ездишь.

Кошка и в самом деле путалась на самой вершине прибрежной ивы, среди гнувшихся под ее тяжестью тонких ветвей, топорщила шерсть и отчаянно орала.

– Прошу прощения. – Василий Антонович присел на одну из четырех скамеечек, устроенных вокруг стола. – Очень местечко мне понравилось. Увидел сверху ваш дом, озерко, лодку. Заинтересовался, кто тут может жить.

– Вот я живу, – сказал все тот же дед, что говорил о кошке. – Лесник я. Лаптев – фамилия. Самая мужицкая фамилия.

– А это ваш товарищ?

– Брат это мой. Тоже Лаптев. Только я Иван, а он Федор. Иван да Федор Лаптевы. В один год и в один день родились от одной матери, да вот по восемьдесят три года и живем на белом свете.

– По восемьдесят три года? – Василий Антонович удивился. Деды были крепкие. Он дал бы им по шестьдесят, по шестьдесят пять, не более.

– Да выходит, что так.

Выяснилось, что Федор Лаптев приехал к Ивану Лаптеву на побывку, в отпуск, что он тоже лесник, но живет и работает в другой области, в Приморской, в шестидесяти километрах от своего брата. А потом Иван Лаптев поедет к Федору Лаптеву. Они навещают друг друга ежегодно.

– Мы это таким манером каждый себя проверяем: как, мол, а не остарел ли, не сдал ли перед другим? Вот на лодке гребем: кто сколько раз озеро пересечет. В лес пойдем: сколько верст ноги выдержат. Из ружья по шапкам бьем: он кидает – я палю, я кидаю – он палит.

Василий Антонович вошел в избушку. В ней было чисто, опрятно. Подумал о том, как же этот старый-престарый дед зимует один в долгие темные месяцы, заброшенный в лесу, среди мертвых холодных снегов, слушая свист ветра, а то и вой волков. Он заговорил об этом со стариками, о том, что, может быть, переселиться бы Ивану Лаптеву поближе к людям; его и его брата в конце-то концов и на пенсию можно перевести, – до каких же пор они собираются работать.

– А уж до самой домовины, – ответил Федор, настолько похожий на Ивана, что стоило им стронуться с места, как Василий Антонович переставал отличать одного от другого.

– Наше дело такое, – сказал Иван. – Мы выпавшие из жизни. Мы в лесниках с что ни на есть самой революции. Служили, конечно, в солдатах, в ее величества императрицы Марии Федоровны лейб-гвардии гусарском полку, потом нас гоняли воевать против австрийцев, потом вот революция, подались в родные места, воевать не захотели, пошли в лесники, чтобы временным властям глаза не мозолить, да вот так и прижились в лесах. Родные, знакомые – кто перемер, уж когда и не помним, а кто нас запамятовал, кого мы запамятовали, никаких дорог нам к людям нету. Вон у меня в сараюшке мерин стоит, у Федора тоже кобылка есть. Сядем раз в месяц верхи, поедем в лесничество – монету, жалованье получать. И все дело. А к людям?.. В лавку выедем из лесу, что лешие, соли, спичек, сахару, крупы, муки купим, да и обратно в лес. Нами ребятишек пугают.

– А что на свете-то происходит, вы знаете или нет? – Василий Антонович был поражен такой удивительной жизнью.

– А на что оно нам? Нам все одно со свету с этого на выход скоро.

Это был заповедник глухой, дремучей жизни, какой старгородское крестьянство жило сорок лет назад. Сюда бы экскурсии водить – пионеров, комсомольцев, тех брюзжащих юнцов, которые пишут: какое нам дело, что было до семнадцатого года, вы еще с тем, что было в Киевской Руси, сравните, поярче показатели будут! Не жизнью ли Ивана и Федора Лаптевых жил бы разбитной юнец, не сделай партия того, что сделала она в великом тысяча девятьсот семнадцатом году?

– А что, если мы вас устроим в дом для престарелых? – предложил Василий Антонович. – Сейчас здоров, а, случится, заболеешь. Кто присмотрит? А там…

– В богадельне-то? Не, не гоже это нам, – сказали оба почти хором.

Федор добавил:

– Нам, если другую жизнь, без лесу, без воли, – к утру и обряжать можно, в одночасье преставимся. Хошь зарезать меня да его без ножа, выхлопатывай пенсион. А кто сам-то будешь? – спросил он. – Начальник какой?

– Начальник, – ответил Василий Антонович. – Большой поди?

– Порядочный.

Кошка все орала на иве. Василий Антонович спросил, долго ли она там протрясется.

– А уж теперь до ночи, – ответил Иван. – Она при свете высоту видит, заскочила с перепугу, а обратно слазить и того страшней. Ночью, в потемках, земли видеть не будет, сойдет. Тебе тоже поди в потемках летать способней на этой штуке. – Он кивнул в сторону вертолета. – Думаешь, вроде на моторе по земле едешь. А днем – высоко, боязно, а?

– Примерно так, – согласился Василий Антонович и стал прощаться.

Он улетел с мыслью о том, что для дедов этих надо непременно что-то сделать. Нельзя, чтобы они жили своей странной и одинокой жизнью «выпавших». Но что именно сделать? Они правы – отрывать от привычного их тоже нельзя. Это будет смерть.

Вскоре вертолет остановился в воздухе над болотистой равниной, на которой торчало несколько буровых вышек, на холмиках набросанной земли были разбиты большие серые палатки, и тугими кольцами лилового дыма постреливала труба нефтяного двигателя. Люди внизу махали руками, указывая место посадки. Вертолет стал медленно снижаться.