Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)
– Вы что же, за культ личности? – спросил Баксанов прямо.
– Смотря какой личности, – ответил Артамонов. – Я терминов не боюсь. Меня пугали некоторые, да не испугали. А что – личность? Без личностей тоже дело не пойдет. Народу вожди необходимы.
– Вожди, личности… Но не культ их. – Баксанов встал из-за стола, отошел к окну, закурил папиросу. – Культ – это дурман, близкий к религиозному. Он все сковывает, все омертвляет, он отнимает у людей инициативу, самостоятельность…
– А не от каждого нужна эта инициатива, – перебил его Артамонов. – Чаще надо, чтобы слушали и выполняли.
– Я очень рад, что живу в Старгороде, а не в Высокогорске, – сказал Баксанов. В полной растерянности он наблюдал за тем, как смеркалось, темнело за окнами. – Слушайте, Артем Герасимович, – спросил, – а сколько отсюда до Заборовья?
– Здесь переночуешь. Далеко до Заборовья. Не знаю сколько. А что тебе не сидится? Красотку там поди завел. Вы, писатели, на это дело народ шибкий. – Артамонов засмеялся, сказал: – Ну, садись, ещё по рюмке выпьем да кофею попросим.
После обеда они долго играли в шашки. Все время выигрывал Артамонов. А выиграв, каждый раз шумно радовался, говорил, что в Старгороде даже в шашки играть не умеют, где им область поднять. Сидеть с ним уже не хотелось. Хотелось спать.
Но ускользнуть в комнату, где Баксанову была приготовлена постель, удалось только часов в десять. Как только разделся и коснулся подушки щекой, тут же и уснул. Сколько спал, неизвестно, – разбудили выкрики. Через стену был слышен голос Артамонова.
– Алло, алло! – глухим, беспокойным, бьющим по голове требовательным голосом кричал Артамонов. – Дай-ка, милая, мне квартиру секретаря райкома. Квартира Степченки? А это кто? Жена? Разбудите-ка, дорогая, супруга. Что значит – спит? Скажите, Артамонов звонит. Да, да, Артамонов. Степченко? Ну как с вывозкой удобрений? Нет, дорогой мой, своим транспортом обходиться надо. У обкома парка грузотакси нет. Плохо, товарищ Степченко! Поменьше спать надо.
– Алло, алло! – кричал он дальше. – Да, милая, длинный гудочек секретарю райкома, Луговому. Луговой? Что это у тебя голос такой, вроде ты спал? Спал? Так, так. Только секретарю обкома в праве на сон отказано. Остальные спят, что медведи в берлогах. Зима, дорогой мой, это только для медведей время сна. Для нас, партийных работников, это самое трудное время. Как поработаем зимой, так и весенний сев проведем. А как весенний сев проведем, такой и урожай у нас будет. Учитываешь? Ну как – с вывозкой удобрений? Не подбивали итогов? Да ты, брат, вроде канцеляриста стал. У партийного работника все цифры в голове должны быть. Ну подбей, подбей, да сообщи в обком к утру.
– Алло! Алло!.. – кричал он дальше.
Баксанов зажег свет, взглянул на часы: половина третьего. Закрыл было второй подушкой ухо. Не помогло.
– Алло, алло!.. – и сквозь подушку проникал бьющий по темени голос. – Да что вы полчаса не отвечаете. Вымерли все, что ли? Или понос у вас там? По уборным сидите? Артамонов говорит, вот кто. Секретаря райкома давай, трещотка. Гусаков? Тебе одного выговора мало? Второй заработать хочешь? Почему два дня никаких сведений не представляешь в обком? Как вывозите удобрения, рассказывай. Плохо! Считай, что второй выговор уже за тобой. Десять лет будешь их отрабатывать. Вот так.
– Алло, алло!..
Покрутившись ещё часа два под эту страшную музыку, Баксанов тихонько оделся и по деревянной лестнице сошел вниз. Внизу, в комнатах, тоже всюду спали люди. Кто они? Артамонов с ними его не познакомил, и Баксанов их так и не знал. Во дворе стояли распряженные сани, в конюшне слышно было, как, хрупая, жевали лошади. Отыскал в большом холле нижнего этажа свое ружье, отыскал в одних из саней лыжи. Было зябко от того, что недоспал, ноги идти не хотели. Но встал на лыжи и, делая усилие за усилием, пошёл Куда? Определял по звездам. Вот Большая Медведица. Ведя прямую линию от нее, находишь Полярную звезду. Надо держать курс так, чтобы Полярная звезда была все время строго слева. Тогда выйдешь к Жабинке. А уж по Жабинке доберешься и до Заборовья.
Шел, шел, шел, тяжело шел, пока в темную синь на востоке не стали подливать воды, пока не просветлел восток аквамарином, пока не охватил его нежно-сиреневый свет. Тогда остановился на глухой полянке, лег в снег и стал смотреть, смотреть в небо, на игру красок, слушать неслышные флейты, трубы, фанфары и барабаны. Что ни говори о ней, как ни порти ее, как ни осложняй, а жизнь все-таки прекрасна.
31
– К Сиберг, – ответил Александр на вопрос старушки, которая выдавала пропуска. – Во второе хирургическое, в шестнадцатую палату.
– Придется обождать, молодой человек, – ответила старушка. – У Сиберг уже и так двое посетителей. Выйдут, тогда… Раньше надо было приходить. Следующий?..
Александр сел в углу больничного вестибюля, на белую скамью, механически следил за входившими и выходившими. Те, кому пропуск уже выдали, получали в гардеробе халаты, надевали их и шли к лестнице, мимо молоденькой медицинской сестры, которая очень строго просматривала предъявляемые ей талончики пропусков.
Впуск посетителей начался минут за пятнадцать до прихода Александра, никто поэтому с лестницы обратно ещё не спускался. Неизвестно, сколько тут просидишь, пока от Майи уйдут те двое. Интересно, кто они? Если это Галя Гурченко и Сима Жукова, ее подруги, то их, конечно, не дождешься, – просидят до вечера, до того часа, когда посещения закончатся.
Поерзав на скамье минут десять, Александр не выдержал, подошел к сестричке у лестницы.
– Извините, пожалуйста. Как ваше имя?
– Рита. А вам зачем?
– Риточка, помогите мне. Дело в том, что там уже есть два посетителя. – Александр указал пальцем наверх. – А по вашим правилам одновременно у постели больного…
– Ясно. Вы хотите быть третьим? Это не полагается. Но я бы вас пустила. Не от меня зависит. Халатов больше нет. Подождите, пока хоть кто-нибудь выйдет и освободит халат.
Снова сидит Александр на белой скамейке, раздумывает. Семнадцать дней прошло с Нового года, семнадцать дней лежит в больнице Майя. Пока что посещать ее разрешали только родственникам, положение было тяжелое, неясное. И это первый впускной день, когда выдают пропуск к Майе Сиберг посторонним.
Александр уже несколько раз побывал у сестры Майи, расспрашивал ее о Майе, как чувствует себя, не хочет ли чего; ему хотелось непременно спросить, не пострадали ли голубые Майины глаза. Когда он, тоже в момент взрыва, Сбитый взрывной волной на пол, вскочил на ноги и бросился к Майе, ее лицо заливала кровь. Он схватил ее на руки и бросился прочь из аппаратного зала: могли же быть и ещё взрывы, и ещё большей, неизмеримо большей силы.
Майя, ему казалось, была мертва, безжизненно висели ее руки, безжизненно откинулась окровавленная голова. Он положил ее на чье-то пальто, разостланное на снегу; но уже спешили медики с носилками и санитарной сумкой, уже за воротами кричала сиреной машина скорой помощи. Тогда только Александр подумал о Булавине, оставшемся в аппаратном зале. Рванулся обратно, но у него подогнулись ноги, и он тоже упал на снег. Он был контужен.
Семнадцать дней прошло, а у него все ещё немного шумит в ушах. В больницу он ехать отказался, его отвезли домой, куда девушки позже доставили и Павлушку. Ухаживали за ним мама и Юлия. Полежал два дня, – встал; ещё три дня погулял с больничным листом в кармане, не выдержал, отправился в цех. Ему уже давно сообщили по телефону, что Майя жива, только сильно разбилась от удара об пол головой, всем телом, что состояние у нее хотя и тяжелое, но врачи не сомневаются в благополучном исходе. Он говорил по телефону с Булавиным, ругал себя за то, что бросил его одного в аппаратной. «Вы поступили очень правильно, Александр Васильевич, – ответил Булавин, – вы спасли человеку жизнь. Если бы не вы пришли на помощь Сиберг, то сделал бы это я, а вы остались бы в аппаратной».
Когда Александр пришел на комбинат, там ещё не утихли разговоры о Майе, о ее подвиге. Да, да, да, то, что она сделала, все называли подвигом. Если бы не Майя, взорвались бы не два аппарата, а вся их длинная цепь, опоясывающая зал, с лица земли был бы снесен и цех № 42 и соседние с ним.
Булавин крепко потискал его руку. «Вы настоящий человек, Александр Васильевич! Можете считать меня своим другом, можете всегда на меня рассчитывать».
То, чего они вместе добивались почти полгода, теперь осуществлялось. Волей-неволей цех был поставлен на ремонт. Работали ремонтники, монтажники; работы велись и в воскресные дни, и вечером, и ночью – в три смены. Такой цех, как цех № 42, не мог напрасно простаивать ни часа. «Шурик, – спрашивала его София Павловна иной раз, – а что вы все-таки там вырабатываете, не пойму. Куда это идет, на что?» – «Мамочка, – отвечал он многозначительно, – частично это идет вам, женщинам, на кофточки и на те чулки, которые кажутся кукольными, а если растянуть, то сгодятся и на слониху. Вот все, что я могу тебе сказать, не разглашая государственной, а может быть, и военной тайны. Неужели ты хочешь, чтобы я разгласил военную тайну?»
Александр сидел в больничном вестибюле, на белой скамейке; время шло, и он начинал нервничать.
Миловидная сестричка заметила это.
– Слушайте, – сказала она, – возьмите мой халат и идите. Шестнадцатая палата – второй этаж направо. Только потом не забудьте отдать.
Он помчался по лестнице, натягивая халат на ходу. Перед дверью шестнадцатой палаты постоял с минуту, перевел дыхание; входить было почему-то страшно. Набрался сил, нажал на ручку двери. В светлой, с большим окном, палате – у стен справа и слева – стояли две койки. На той, что была справа, лежала Майя. Видимо, она только что весело слушала Галю Гурченко и Люсю Шумакову, тесно сидевших на одном стуле возле ее постели. Увидев Александра в распахнутой двери, она мгновенно покраснела и быстро принялась натягивать одеяло до самого подбородка. В глазах ее были растерянность, волнение, даже испуг. Чего она испугалась? Александр спросил:
– Можно войти?
– Александр Васильевич! Александр Васильевич!.. – захлопотали Галя и Люся, вскакивая со стула. – Садитесь. Пожалуйста. Садитесь. Он не очень ловко, роняя стаканы, какие-то пузырьки, положил на тумбочку коробку с конфетами, которую его заставила купить Юлия, сел на стул. Девушки пристроились в ногах у Майи. – Здравствуйте, Майя, – сказал он, вглядываясь в ее испуганное лицо. Чего же она испугалась? Неужели все из-за этих шрамиков – над левой светлой золотистой бровью и на подбородке? С них, видимо, совсем недавно сняли швы и повязки. Они были ещё как бы не остывшие. Вот зеркальце на тумбочке. Она, конечно, рассматривает их раз по двадцать в день, и они ее удручают, она не хочет, чтобы их видели. Чудачка! Во-первых, на ее молодом лице эти рассечинки со временем исчезнут бесследно. А во-вторых, пусть даже и останутся они, разве хуже стало из-за них открытое, ясное, красивое лицо Майи?.. Майина красота в ее глубоких, добрых, любящих весь мир глазах. А глаза ее по-прежнему добры и ласковы, – только этот никчемный испуг затуманил, затемнил их сегодня.
– Здравствуйте, – ответила Майя без улыбки. Она искала в его глазах, на его лице ответа на свои мысли: что думает он о ней, такой, какой стала она после этого несчастья, как посмотрит на нее такую. Он смотрел хорошо, очень хорошо. И Майя наконец-то улыбнулась. – Здравствуйте, – повторила и, вытащив из-под одеяла, подала ему свою белую руку с длинными пальцами.
– Майечка, – сказал он, держа ее руку в ладонях. – Я тогда так испугался. Вы даже и представить не можете.
– О, а я не успела испугаться! – Майя улыбнулась ещё светлее.
– Нам пора, – сказала сообразительная Галя. – Да, да, – подтвердила Люся. – Сегодня ещё столько дел, столько дел. Мы рады, что тебе лучше, что ты поправляешься. Не скучай, в четверг, может быть, снова придем. А не мы, так другие девочки. И так вчера жребий тянули. – Они по очереди почмокали Майю в лоб и в щеку, попрощались с Александром и ушли.
И вдруг на какое-то мгновение стало нечего говорить. Александр косился на старушку, которая лежала на соседней койке, на её посетителей – многопудовую, медлительную толстуху и на сухонького, тихого старичка, который говорил так, будто бы шуршали осенние листья на деревьях. Но те были заняты своим и ни на него, ни на Майю не обращали никакого внимания.
– Я очень рада, что вы пришли, – сказала наконец Майя.
– И я очень рад вас видеть. Я же вам говорю: очень, очень тогда испугался.
– А я не успела даже ни о чем подумать. Увидела вас – и на этом все кончилось.
– Вам было очень плохо, мне рассказывали. Но теперь вам будет хорошо. Все миновало.
– Да, конечно. – Она вытащила и вторую руку из-под одеяла. – Жарко. – Рука была в лубках. – Разбился локоть. Боялись, что не будет здесь сгибаться. Но профессор сделал все так хорошо, что рука останется совсем целая. – Она помолчала и добавила: – А мне сказали, что вы тоже болели.
– Чепуха. Легкая контузия.
– Нет, все-таки это очень неприятно. А как ваш малыш поживает?
Александр стал рассказывать о Павлушке, о его проделках. Майя слушала с улыбкой.
– Он очень милый, ваш малыш, – сказала она. – Я люблю таких озорных мальчиков. Озорные – всегда умные и добрые. А вот бывают тихие, – кажется, просто ангел. Они нехорошие. Они жалуются, дни подглядывают. Они жадные, они только думают о себе. Ваш мальчик шалун, но очень добрый. Он хотел, чтобы я взяла себе все его самые лучшие игрушки.
– Да, это на него похоже. Он каждый день что-нибудь утаскивает в детский сад, какую-нибудь игрушку. Ухитряется прятать под одеждой, уж не знаю даже где. Я же сам его одеваю.
Они так и проговорили о Павлушке до того часа, когда вошла дежурная сестра и попросила посетителей оставить больных в покое.
– До свидания, Майя, до свидания! – Александр поглаживал ее мягкую, теплую руку. – Если позволите, в следующее воскресенье я снова приду.
– У нас не только по вос… – начала было Майя и страшно смутилась, покраснела так, как ещё, пожалуй, с ней и не случалось.
Александр постарался сделать вид, будто этого восклицания не расслышал, что ничего не заметил, ещё раз погладил ее руку и вышел. Он, конечно, позабыл о том, чей халат наброшен на его плечи, и если бы сестричка не окликнула сама, он так бы и сдал его гардеробщице.
София Павловна спросила дома:
– Как себя чувствует эта девушка? Ты, надеюсь, передал ей привет от меня.
– Нет, мама, позабыл. Всю дорогу помнил, а пришел туда и позабыл. Чувствует она себя хорошо.
Юлия утащила его в свою комнату.
– Шура, ты должен на ней жениться. Это судьба. Ты понимаешь? Судьба!
– Юля, зачем эти глупости? Я не собираюсь жениться, я не хочу жениться. У меня…
– Ты хочешь сказать, что у тебя ещё в сердце кровоточит рана? Да? Перестань об этом думать. Так нельзя. Ты молодой, ты должен жить. Она, эта девушка, тебе во всем поможет. Ты верь моему опыту – такие, как она, встречаются раз в столетие.
Александр усмехнулся.
– А ты, Юля? Ты же говоришь, что лучше тебя никого и на свете нет.
– Да, вот я – вторая. – Улыбнулась и Юлия. – Но я все-таки хуже, хуже ее. Я эгоистка. Я не смогу пожертвовать собой, я не смогу отказаться от своего счастья во имя счастья другого. А она может. Она все может.
– Ты как Сивилла прорицаешь.
– Не смейся. Все, что я говорю сейчас, я говорю серьезно, очень серьезно. – Она с минуту смотрела в глаза Александру, и вдруг из-под ее ресниц быстро покатились крупные слезы. – Шурка, Шурка!.. – с каким-то тяжким стоном сказала она и уткнулась лбом ему в плечо. – Ничего, ничего-то ты не понимаешь.
Он неуклюже погладил ее по спине, усадил на тахту, принес из кухни воды в стакане.
– Выпей!
– Не хочу, дорогой мой. Не хочу. Спасибо. Он потом сказал Софии Павловне:
– Мамочка, с Юлией-то что-то не того… Чего-то вы с отцом не учитываете.
– Мы всё, Шурик, учитываем. Но сделать ничего не можем. Она влюбилась. Может быть, впервые в своей жизни. И, кажется, безнадежно, без взаимности.
– Что ты говоришь, мамочка! А в кого же она влюбилась?
– В Игоря Владимировича Владычина. – В секретаря Свердловского райкома?
– Ну да.
Александр вновь зашел в комнату к Юлии. Она лежала на тахте, лицом в подушки. Он погладил по её подкрашенным жестким волосам, невольно вспомнил белое золото локонов Майи, нежное и шелковистое; Юлия не обернулась, не подняла головы и ничего не сказала.
Потом Александр позвал Павлушку.
– Пойдем-ка, братец, погуляем. Хоть уже и темно на улице, а ещё только восемь часов, подышим перед сном свежим воздухом.
Он нашел в сквере местечко на дальней скамье, возле детской площадки с качалками и шведской стенкой для ребячьего лазания, сел там, засунув руки в рукава пальто. Павлушка носился вокруг. Ему очень нравилось кататься с разбега по разъезженной ледяной дорожке. Он злился на двух довольно-таки плотных мам среднего возраста, в меховых шубах. Этим мамам тоже нравилось кататься на ледянной дорожке.
– Мальчик, давай по очереди, – уговарили они его. – Ты прокатишься, потом я, потом опять ты, потом эта тетя…
Две другие мамы медленно и плавно качались на доске-качелях. Доска потрескивала под ними, но их это не смущало.
А дети всех мам, сошедшихся на площадку, толпились тем временем в кустах за скамейкой, на которой сидел Александр, и рассуждали на международные темы.
– Папа сказал, – говорила одна девочка лет семи. – Папа сказал: если они посмеют пускать в нас ракеты, мы нажмем кнопку и…
– Что ты понимаешь – кнопку! – передразнил мальчик немного постарше ее. – Ты бы уж лучше молчала. Мы воевать не собираемся. У нас будет мирное шу… счи… су… шчи…
– Шущиствование! Не умеет, а говорит! – закричала вторая девочка.
– Мы замагнитим все их самолеты, все пушки, все! – сказал ещё какой-то мальчуган. – Они даже с места не смогут стронуться.
– А я их всех зарублю!
Александр с удивлением обернулся на этот звонкий голос. Конечно же, и он уже там! В ребячьей толпе стоял и на равных правах принимал участие в дискуссии Павлушка. Плотные мамы в шубах свободно катались на ледяной дорожке одни.
Он стал думать об этих мамах: кто они, чем занимаются, кто их мужья? Сашенька была совсем не похожа на таких, слоняющихся без дела, ищущих хоть какого-нибудь занятия. У Сашеньки дел всегда было хоть отбавляй. Она изучала два языка, она была активисткой в профсоюзной организации, отвечала за культурно-массовую работу-Ее постоянно приглашали в райком комсомола, – с путевками райкома она ездила по заводам читать лекции. И очень сердилась, когда Александр говорил, что так нельзя, надо же и для дома оставить время, с Павлушкой почаще заниматься. «Вот стану старой, – говорила она, – вот тогда и буду сидеть целый день дома». – «И так старуха; – поддразнивал Александр. – Смотри, усищи какие растут»-. – «Тебе смешно, тебе смешно, – чуть не плакала Сашенька, – а ведь они и вправду растут! Что я с ними буду делать? Ну что, что, что? Стану, как дура, усатая!» Он, смеясь, утешал ее, говорил, что у всех женщин, которые оставили след в истории, непременно были усы. «Я не хочу оставлять следов! Пусть мне делают операцию. Я не могу с усами!» Усами и усищами она называла несколько смешных и трогательных волосков, которые едва можно было разглядеть над уголками ее губ. Эти волоски были самым убийственным оружием против нее. Она их очень стеснялась. «Сашка, Сашка… – думал Александр, замерзая на скамейке. – Неужели ничто уже и не вернется больше?» – «Ты молодой, ты должен жить! – слышал он голос Юлии. – Она тебе во всем поможет. Такие встречаются раз в столетие». – «А такие, как Сашенька, встречаются, может быть, и ещё реже», – ответил он мысленно на эти вновь услышанные слова и окликнул Павлушку.
Василий Антонович уже был дома, когда они вернулись с гулянья.
– Ну как у вас в цехе? – поинтересовался Василий Антонович. Он задавал этот вопрос почти каждый день.
– Все идет, как надо, папа. Привезли новое оборудование. Монтируем. Развернулся ремонт старого. Через месяц, не позже, цех вступит в строй.
– Целых полтора месяца простоя! Огромные потери.
– Твой Николай Александрович виноват.
– Знаю, знаю. Хватит, тебе об этом!
– Конечно, о неприятном – всегда: «Хватит!».
– Шурик, – сказала София Павловна, – дай отцу спокойно покушать.
– Пусть ест. Дело не в этом. Народ у нас очень зол против Суходолова. К нам приезжал Владычин, мы ему говорили, что так легко с этим разделаться нельзя, что надо, чтобы бывший директор ответил перед коллективом… Владычин говорит…
– Меня не интересует, что там говорит твой Владычин, – сухо перебил Василий Антонович. – Владычин – это ещё не истина в высшей инстанции. Он молод и горяч.
– Он умный и принципиальный. Если он ошибается, он на ошибке настаивать не станет. Из ложной амбиции в бутылку не полезет. Но если он не ошибается, если прав, он…
– Слушай, ты мне, кажется, читаешь морали. Иди к чертям! – перебил Василий Антонович довольно зло.
– Нет, я к чертям не пойду! А вот ты, если будешь так говорить: «молод, горяч!», ты можешь оступиться, отец. Это стариковское брюзжание типа: «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя. Богатыри, не вы!» А ты хорошо знаешь молодежь?
– Не хуже тебя.
– Хуже, хуже, хуже! Ты с молодежью не общаешься. Разве только с секретарем обкома комсомола, с Петровичевым. Он, кстати, замечательный парень. Он приезжает иногда на комбинат. Молодежь его очень любит. Веселый, говорит горячо, интересно, не по бумажке. Но и его, я уверен, ты неважно знаешь. Вызовешь, поднака-чаешь, и иди, Сережа Петровичев, действуй на свое усмотрение. А хочешь, я тебя познакомлю с молодежью поближе, хочешь?
– Как же это, например?
– Возьму да и приведу к тебе из цеха человек двадцать. Поговори с ними по душам. Или сам приди к нам.
– Ты меня этим не очень напугал. Будем иметь в виду такое мероприятие.
– Видишь, мама, ты заступаешься за отца. А посмотри, какой он стал. С молодежью встретиться, поговорить – это для него мероприятие!
– Пошел вон, Шурка! – рассердилась София Павловна.
– Да это я прекрасно знаю, ещё с таких вот пор, – Александр показал рукой на полметра от пола, – что поддержки я у тебя не найду против отца, так же, как и у него против тебя. У вас с ним круговая порука, рука руку моет, один за другого горой стоите, даже когда и неправы.
– Правильно. На том и стоим, – сказал Василий Антонович мирно, встал и отправился читать в спальню, в свое любимое кресло.
– А я это не шутил, мама, – сказал Александр, проводив его взглядом. – Комбинатовский народ зол на Суходолова. Зол и на отца. Придется, наверно, ему встретиться с коллективом. Владычин как раз об зтом и говорил…
– Может быть, ты думаешь, что папа боится разговора с народом? Ты, Шурик, его плохо знаешь. Я тоже считаю, что он немножечко виноват в этой истории с Николаем Александровичем. Но он же человек, человек, пойми.
– Майя Сиберг тоже человек, мама. И только дело случая, что этот человек не погиб. Почти чудо.
– Ого, как ты заговорил, Шурик! – София Павловна поднялась за столом, пристально и изучающе смотрела в глаза Александра. – Я замечаю некую эволюцию.
– Ничего ты не замечаешь. Это твоя фантазия. – Александр тоже встал и, затворив за собою дверь, ушел в кабинет.
