Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)
2
Особой любви или особой привязанности к жене Шурика, Сашеньке, ни у Софии Павловны, ни у Василия Антоновича, казалось, не было, да ещё и не могло быть. Шурик женился на хорошенькой черноглазой студенточке четыре года назад, едва закончив Ленинградский технологический институт и получив место инженера на химическом заводе. На свадьбу ездила одна София Павловна, у Василия Антоновича времени не нашлось: была очередная горячая пора в области. Софии Павловне Сашенька понравилась, мать радовалась за сына: жену выбрал очень-очень не плохую, ничего не скажешь. Сашенька окончила тот же институт, что и Шурик, но двумя годами позже, успев притом родить сынишку.
Этого сынишку, который Василию Антоновичу приходился внуком, молодые родители дважды привозили из Ленинграда показывать деду. Дед и к своим-то детям не был чрезмерно чувствителен, он не принадлежал к той категории родителей, которые теряют голову, едва их чадо чихнет или шлепнется на пол, проглотит пуговицу или порежет палец. Шлепнулся – ну что ж, вставай, милый, вставай, в жизни не то ещё будет, привыкать надо, закаляться; пуговку проглотил – подождем денек-другой, возвратится из путешествия, никуда не денется; палец порезал – чего уж тут реветь, вот смотри, как надо смазывать йодом, как забинтовывать, чтобы бинтик не слетел через минуту. Не сходил с ума дед и при виде внука. С удовольствием держал его на руках, сажал к себе на колени, но говаривал: не позволяй родителям баловать тебя, им-то потом что, пустят курносого в жизнь, а курносому, балованному, и трудненько будет.
И вот Сашеньки, этой молоденькой мамы, жены Шурика, не стало. Спешила откуда-то домой на такси, автомобильная катастрофа, два дня беспамятства на больничной койке и – смерть. И когда пришла эта никак не гаданная, нежданная смерть, все стало выглядеть по-иному. Оказалось, что Сашенька успела крепко войти и в сердце Софии Павловны, и в сердце Василия Антоновича; оказалось, что они, хотя и видели-то Сашеньку совсем немного, хорошо помнят её маленькую, крепкую фигурку, её красивые руки, быстрые черные глаза и даже коричневое пятнышко на виске.
Почти всю ночь провели без сна, говорили и говорили, думали и думали, решали, как быть с Шуриком, с Павлушкой, которому ещё только три года. Василий Антонович позвонил дежурному в обком, просил заказать билет в мягкий вагон до Ленинграда, а София Павловна продиктовала по телефону на телеграф текст телеграммы Шурику о том, что она приедет на похороны.
– Правильно, правильно, – одобрил Василий Антонович, – как раз успеешь. Шурке легче будет. Да и нам с тобой… Нельзя не попрощаться, нельзя. Какая нелепость, какая нелепость! Черт знает что! Только начали жизнь…
Невозможно даже было решить, кого им больше жаль, о ком больше горит сердце: о Сашеньке ли, о Шурике, о Павлушке? В самом начале пути все сломалось в молодой, дружной, жизнерадостной семье. Семьи уже нет, есть Шурик, сын Софии Павловны и Василия Антоновича, и есть Павлушка, сын Шурика, с которым Шурик не знает, наверно, что и делать. То, что находилось между отцом и сыном, что связывало их, Сашенька, перестало существовать. Шурик не только может обойтись без Павлушки, но Павлушка, пожалуй, ему даже станет мешать; а Павлушка – уж так ли ему будет необходим этот папаша, исчезающий утром и появляющийся поздно вечером? Не ближе ли сделаются ему его маленькие приятели и подружки по детскому саду?
– Самое верное, – сказала София Павловна, – если взять Павлика к нам.
– И ты будешь с ним заниматься? – недоверчиво спросил Василий Антонович.
– Что ж, и я. Когда останется свободное время. А вообще-то можно же няню пригласить.
– Няню! – Василий Антонович усмехнулся. – Ты поищешь эту няню. А если и найдешь, то намучишься с ней. Посмотри в нашем скверике завтра, как там эти няни занимаются с ребятишками. Во втором подъезде профессор Спичкин живет, математик…
– Ну знаю, знаю: Спичкин! – перебила София Павловна. – На молодой женился с запозданием, в пятьдесят восемь лет родил дочку, сам вечно занят, жена в педагогическом учится, его студентка, тоже некогда ребенком заниматься…
– Я ж тебе и говорю: посмотри, как нянька пасет их девчонку. Сидит целый день, с другими такими же тетками судачит, а ребенок что хочешь, то и делай. Хочешь – в нос жука засовывай, хочешь – из урны для мусора окурки жуй…
– Вася, ну что ты, ей-богу!
– Именно так. Сам видел. «Няню пригласим!» – передразнил он ещё раз. – Кардинальное решение вопроса.
В середине ночи – как-то так пришлось по ходу разговора о стариковских прихотях – Василий Антонович вспомнил начальника Софии Павловны, Черногуса.
– Тоже младенец нашелся, пистолетик завел, балуется в свободное время, а ведь, по твоим словам, отличнейший человек. Отличнейший!
– Да, очень умный человек, очень эрудированный и преданный делу.
– А ты знаешь, что этот умный человек наговорил о твоем муже? – Василий Антонович, усиливая и сгущая выражения, стал передавать Софии Павловне то, что было записано в милиции со слов Черногуса.
– Не может быть, – повторяла София Павловна недоверчиво и несколько растерянно. – Не может быть. А ты уверен, что они не наврали?
– Какой смысл это врать. Да они и не смогли бы так придумать. Тут же чувствуешь человека, его характер, строй мысли.
– Мне он никогда ничего подобного не говорил, хотя мы вот уже скоро семь лет, как работаем вместе. Удивляюсь, удивляюсь, Вася.
– А это всегда так: надутый пузырь надо чем-нибудь кольнуть, царапнуть, чтобы его прорвало. Пока не царапнешь, он этакий округленький, сияющий, радужный…
Сидели молча, раздумывали.
– А ты бы встретился с ним, Вася, поговорил бы, – сказала София Павловна. – Он же в партии…
– Знаю, знаю: с восемнадцатого года. Не о чем мне с ним говорить, Соня. Пошел он… Примется развивать философию о том, как было в их время и как стало в наше время.
– А может быть, о том, как было в их время, не следует забывать?
– Да, да, конечно, ты историк, для историка существует только прошлое, «как было». А я практический работник, Соня, мне важнее настоящее, понимаешь, настоящее, оно фундамент будущего, ступень в будущее. Мне важно «как есть» и «как будет».
– Ты и прав и неправ, Вася.
– Ну и хорошо, вот и ладно, рассудила, Соломон в юбке.
Он так и уснул в кресле, положив ноги на стул. София Павловна, не раздеваясь, накинув клетчатый плед на спину, лежала, свернувшись на неразостланной постели. Горел ночник возле телефонного аппарата, было так тихо, что слышалось тиканье часов на руке Василия Антоновича.
София Павловна не знала, что будет лучше – разбудить его и уложить в постель или не трогать – а то разбудишь, потом не заснет. Она смотрела в его лицо, слабо освещенное ночником, видела, как подергиваются щека и уголок рта, как вздрагивают пальцы, сцепленные под грудью. Что он там видит во сне, что переживает, с кем воюет? Она знала, что и во сне его беспокоит все то же и то же, чем занят он днем. Он обходит заводы, он объезжает поля. На заводах не всегда ладно с выполнением плана, работе на полях мешают дожди. Где-то кто-то свернул с партийной дороги; где-то не хватает строительных материалов, вхолостую работает один научный институт, для второго неудачно подобран директор; в области с каждым годом все больше рождается ребят, а мест в яслях, в детских садах для них недостач точно, матери жалуются, требуют, протестуют; какие-то иностранные туристы задержаны на территории военного городка – что они там делали со своими неизменными фотоаппаратами? Из Борков, из Дроздова сообщают, что там уже несколько дней нет в продаже сахара, люди ругаются…
Черногус, Гурий Матвеевич, может быть, вы в немалой мере и правы, так резко судя секретаря обкома Денисова. Но если бы вы знали всю сумму проблем, задач, дел, какие даже во сне не дают ему покоя, может быть, вы и не были бы так строги, кто знает. Но я вас все равно уважаю, как бы Вася ни отмахивался от вас, как бы ни говорил уничижительно по вашему адресу. Вася человек, и Васе неприятно, когда его критикуют. Вам ведь тоже не очень радостно слышать от посетителей, что та или иная экспозиция в музее скомкана, что экскурсоводы заштамповались в своих объяснениях до того, что, слушая их, не поймешь, кто это говорит – человек или попугай. Есть ведь и такие записи в книге отзывов. Вы сердитесь на них, Гурий Матвеевич.
«Васенька, – шепчет София Павловна мысленно, всматриваясь в его лицо, – родненький. Тебе и сорока семи нет, а какие-то отеки под глазами. Ты не седеешь, правда. Это хорошо, ты молодой, очень молодой и такой же красивый, как двадцать семь лет назад, когда мы с тобой встретились».
А встретились они в самом начале тридцатых годов в залах Таврического дворца, который в ту пору именовался дворцом Урицкого, на городской комсомольской конференции. Он был делегатом от организации комсомола Технологического института, она – от организации комсомола университета. Ему было двадцать, ей восемнадцать. Она покупала в книжном киоске книгу по истории Греции. «Древними греками интересуетесь, девушка?» – услышала насмешливый вопрос. Рядом стоял сероглазый парень в синей сатиновой косоворотке. «Да, – ответила с вызовом. – А что, это нельзя?» – «Социализм строим, девушка, все силы надо собрать в кулак и бить по наковальне сегодняшнего дня, а не размазываться, не расплываться по векам». – «А вам известно, что говорил Ленин на Третьем съезде комсомола о том, кто может стать коммунистом, то есть строителем социализма?» – «Известно, проходили. Тот, кто овладеет всей культурой, накопленной человечен ством. Но какой культурой – вопрос. Которая работает на наше сегодня и наше завтра, а не путается балластом под ногами». – «Это Ленин так сказал?». – улыбаясь глазами, спросила она.
«Это я так говорю, – твердо и без улыбки ответил он. – Ильич считал, что это само собой разумеется и комментариев не требует».
Он её провожал по длинной и пустой улице Воинова, потом по бесконечной набережной Фонтанки, пересекая проспект 25-го Октября, улицу Дзержинского, Международный проспект. До Прядильного переулка, где жила Соня Стрельникова, идти было более часу. За этот час, который показался им коротенькой минутой, они поругались так, что возле её ворот разошлись не попрощавшись. Он ей признался потом, несколько лет спустя, что в ту минуту хотел обозвать её дурой, едва удержался. Она ему тоже призналась, что, чувствуя это, уже приготовила ответ: от такого и слышу.
Назавтра вновь встретились на конференции, и встретились так, будто никакой ссоры накануне и не было. «Прекрасная гречанка! – воскликнул он, крепко пожимая её руку. – Идущие на смерть приветствуют вас!» – «Аве, цезарь, моритури те салютант! – поправила она. – Но это не греки и не грекам говорили, а гладиаторы римским императорам перед боем на арене». – «Кое-что слышали и об этом, – ответил он, не вступая в спор, и предложил: – Сядем сегодня рядом. В углу возле колонны есть несколько свободных местечек, я присмотрел». Сели рядом – и конференция закончилась без них. Весь день, вырывая листы из блокнотов, они писали друг другу записочки, письменно спорили. Когда был устроен перерыв на обед, ели в столовой пшенную кашу, по десяти копеек порция, и пили чай с сахаром.
Ребята-комсомольцы в университете говорили ей после, что она вела себя безобразно, целый день шушукалась с чужим парнем, что им за нее стыдно, что по сути дела её бы к комсомольской ответственности надо привлечь за использование делегатского места на конференции в личных целях. Но все обошлось, пошумели и бросили. А «чужой парень» перестал быть для нее чужим, сделался самым родным и самым любимым на свете.
И пошла жизнь, пошла, пошла. Полетели годы. Стал он инженером, был начальником цеха. Стал через какое-то время секретарем партийной организации в цехе, стал секретарем парткома, ушел на войну с дивизией народного ополчения, был ранен в бою под Гатчиной, вылечился, вернулся в дивизию; второй раз был ранен на Невском пятачке, снова вылечился и снова вернулся в дивизию. В третий раз его ранили возле Познани, он был тогда уже командиром артиллерийского полка; ранили тяжело, лечился долго. А вылечился – опять на завод, опять в партийный комитет. София Павловна все эти годы то работала в школе, обучая ребятишек истории, то занималась в аспирантуре. А восемь лет назад по решению ЦК приехали оба в этот город, Василий Антонович парторгом ЦК на машиностроительный, она поступила в музей истории края, под начальство Черногуса, заведовать одним из отделов.
Сколько лет пролетело? Много, наверно. Два года назад отмечали серебряную свадьбу. Где-то между нею, серебряной, и золотой, возможно, окончится жизнь. Но скажет ли когда-нибудь София Павловна, что жизнь её прошла напрасно или не так, как бы хотелось, как бы нужно было? Нет, никогда, никогда, никогда. Никогда она ни о чем не жалела, никогда не думала, что могло бы быть иначе, никогда даже в самых сокровенных мыслях не был для нее никто лучше, чем Вася, этот Денисов, Василий Антбнович, практический работник, который всю жизнь строит социализм. Как-то она одна, без него, – так сложились обстоятельства, – отдыхала в Крыму. В тот год ей исполнилось сорок, но выглядела она, будто и тридцати пяти не было, ходила, по обыкновению, подтянутая, во всем аккуратная, свежая, бодрая. Принялся ухаживать за ней один известный артист. Сначала это было интересно, так непривычно, необычно: артист! Но через несколько дней стало просто невыносимо. Он произносил фразы выспренние, высокие, но настолько штампованные, что уже через эти несколько дней София Павловна заранее знала, что и как её ухажер скажет в таком-то и таком-то случае, по тому или иному поводу. Все его содержание исчерпалось в три дня. На четвертый он был катастрофически пуст. Он говорил цитатами, афоризмами, вычитанными из книг, и София Павловна могла бы после каждого его высказывания называть источник: том такой-то, страница такая-то, строка такая-то.
Ей стало нестерпимо скучно, она постаралась сделать так, чтобы с ухажером больше не встречаться, уж лучше гулять одной, или побыть в компании любителей поболтать, попикироваться, или почитать.
С Васей – вот двадцать семь лет прошло – ей ни разу не было скучно. Случается, что он повторит историю, какую уже однажды или даже не однажды рассказывал. Но совсем не потому, что испытывает недостаток в новых, просто память изменит, и только. Уж кажется, до того хорошо его знает София Павловна, что дальше и некуда, и все равно совсем не во всех случаях она способна предугадать, что и как скажет он, как поступит. Двадцать семь лет человек этот на её глазах, день за днем, щедро, не скупясь, раздает себя людям, и все никак не исчерпается.
Сколько пережито вместе – и хорошего и плохого, сколько перетерплено. Никогда не забудет София Павловна тех дней, когда вернулся Василий Антонович с Двадцатого съезда партии, на котором так остро критиковали культ Сталина и последствия этого культа. Он рассказал ей все, и они вместе все заново переживали. Несколько недель они чувствовали себя физически больными, как будто от сердца каждого из них был отхвачен большой, очень важный, живой, пульсирующий кровью ломоть. «Соня, Соня, – говорил он, страдая, – вся же жизнь наша прошла с ним, не мыслилась без него, думалось: мы-то умрем, а он все будет жить и жить. Ведь мы в нем любили Ленина. Помнишь, как он учил любить Ленина, помнишь «Вопросы ленинизма»?»
Они доставали «Вопросы ленинизма» и вновь перечитывали вдохновенные главы об Ильиче. «Соня, Соня, – говорил он, – ведь в нем мы любили партию, нашу родную партию, которая вырастила нас с тобой, выучила, вооружила такой идеей, от которой жизнь трижды содержательней, осмысленней стала. Соня!..» Стоя перед фотографическим портретом Сталина, который висел на стене в домашнем кабинете, он сказал однажды: «Нет, я его судить не могу. Его может судить партия, народ, история. Но не я, Василий Денисов. Отдельно взятый, я мал для этого. Соня, ты можешь меня понять или нет?»
Что она могла ему ответить? Она плакала вместе с ним. Со временем, не сразу, постепенно они отделили объективное от субъективного, свои чувства от исторической реальности, правду от неправды, разобрались во всем том, чем в противоречивом и сложном сочетании было окружено дорогое для них имя. Вспомнилось им, что было время, когда они испытывали досаду и горечь от того, как именем Сталина заслонялось имя Ильича. Да, им бывало очень больно за Ленина. Но прошли годы борьбы с уклонистами, годы индустриализации, затем военные годы… В общих трудных испытаниях имя Сталина недосягаемо возвеличилось.
Со временем и кризисное состояние, и сама болезнь постепенно поутихли. «Ничего, Соня, ничего, – заговорил как-то Василий Антонович. – И люди и партия растут в испытаниях. Мы выдержали тяжелое испытание, но, видишь, выдержали. Будем исправлять недостатки, которые были же, были, ты отрицать этого не можешь, нет? Ну вот! Будем их исправлять, ликвидировать, и будем двигаться вперед, только вперед». И теперь вновь горячо и страстно строил социализм, нет, уже коммунизм, Василий Денисов. Только, сам отлично поняв и другим разъясняя ошибки Сталина, он никогда не забывал сказать, что много лет, как настоящий солдат партии, беззаветно шел за Центральным Комитетом, возглавляемым Сталиным, и что, несмотря ни на какие ошибки отдельных личностей, партия ни в малейшей доле не утратила и не может утратить своей революционной ленинской сущности. «Если когда-то, во имя культа, история улучшалась или ухудшалась, то теперь мы получили полную возможность этого больше не делать. Что было, то было, что есть, то есть». Возвратясь с одного из пленумов ЦК, он ей рассказывал: «Соня, сам первый секретарь сказал… Знаешь, как замечательно он сказал! Он сказал: «Наше прошлое – это наша с вами фотографическая карточка. Не плюйте в свое лицо».
Он радовался этим словам, как мальчишка.
Да, для него, для Васи, невыносимыми были плевки в прошлое партии, в прошлое страны, плевки тех, кто поспешил примазаться к той критике культа личности, которую партия широко и бесстрашно развернула после своего Двадцатого съезда.
«Вася, Васенька, – вновь мысленно прошептала София Павловна. – Нелегкая твоя жизнь…»
– Что? Что ты говоришь? – Он открыл глаза. Она улыбнулась. Это уже не первый раз за последние годы: она заговорит о чем-либо, а он, оказывается, как раз об этом уже думал в ту минуту, или он заговорит, а она уже знает, о чем он будет говорить дальше, она уже думала об этом. А тут даже сквозь сновидения Вася услышал её мысль.
– Я говорю, – ответила она, поднимаясь с постели, – что лучше бы тебе раздеться и лечь как следует.
– Да уж поздно ложиться, светло совсем. – Он выключил ночник, пошел к окну и, цотянув за шнурок, раздернул шторы. – Солнце встает! Может быть, лучше я куда-нибудь съезжу?.. В Загорье, что ли. Там с посевной канителят.
– Съездишь, – сказала она, расчесывая волосы перед трюмо. – Только не в Загорье, а на вокзал. Проводишь меня. Утренний поезд идет в восемь сорок.
И опять их охватила боль за Сашеньку, за разбитую семью Шурика.
Помолчали. Потом Василий Антонович сказал:
– А ты спросилась у этого твоего типа, у Черногуса? А то ещё дело затеет: дескать, секретарша-обкомовша сама себе отпуска устраивает. Пойдет носить на хвосте, что сорока.
– Не пойдет, Васенька, он не такой. Честное тебе партийное слово, не такой. Ты пригласи его к себе все-таки, поговори с ним, поговори. А спроситься я, пожалуй, спрошусь. Правда, рановато звонить ему. Порядочные люди ещё спят.
3
Вездеход свернул с государственной бетонной дороги, и начались дороги «местного значения». Пошли гати, колдобины, целые озера грязной, черной воды, которая веерами расхлестывалась по обе стороны машины; издали машина казалась большим зеленым насекомым, у которого, то опадая, то вздымаясь, трепещут тонкие сверкающие крылья.
Роман Прокофьевич Бойко изо всех сил работал рулем: на разъезженных скользких колеях, глубоко врезанных в мокрую глину, машину сносило то вправо, то влево, то просто в придорожную канаву, которую все шофера, а за ними и ездоки, со времен войны называют не иначе, как «кювет».
Год-два назад Бойко непременно бы высказался по поводу дорог области, но он уже давно перестал делать такие попытки, считая их бесполезными. Только по тому, как стиснуты его губы, как зло щурит он глаза от солнца, Василий Антонович мог догадываться о бурях, бушевавших в душе шофера.
Василий Антонович сидел рядом с Бойко. Сзади расположились второй секретарь обкома Лаврентьев, известный знаток сельского хозяйства области, и Костин, заведующий отделом, занимающимся делами этого нелегкого хозяйства. В тот день, когда Соня уехала в Ленинград, в обкоме было получено решение бюро ЦК по Российской Федерации заслушать в начале июня сообщения нескольких областей об итогах и уроках весеннего сева. В приложенном списке была и Старгородская область. Соня задержалась в Ленинграде, он, Василий Антонович, чуть ли не каждый день выезжает в районы, чтобы подготовить доклад не по сводкам, не по бумагам, а по живым, собственным наблюдениям.
На этот раз он захватил в поездку Лаврентьева и Костина. Втроем они решили добраться до самого дальнего района, где Старгородчина граничит с известной своими успехами Высокогорской областью. Ходят слухи, что у соседей яровые давно взошли и чуть ли не колосятся, а на Старгородчине все ещё сеют. «Если это так, – сказал Василий Антонович, собираясь в путь, – то, следовательно, мы работаем хуже, чем высокогорцы. Значит, у нас слабина в организации дела. Климат-то ведь хот же, что и у них, и земли ничем не отличаются».
Его подбрасывало на пружинах. Он сидел, засунув руки в карманы кожаного, «командировочного», черного пальто, сохранившегося с войны – на уголках воротника ещё видна была стежка от споротых петлиц, смотрел вперед сосредоточенно. Лаврентьев и Костин вполголоса разговаривали позади, он их не слышал. В мыслях все перемешалось – и эта ужасная история со смертью Сашеньки, и уйма проблем, связанных с дальнейшей жизнью и судьбой Шурика, – Соня звонила вчера, что Александр ни за что не хочет отдать Павлушку, что Павлушка для него сейчас всё, что осталось ему от Сашеньки, он с этим расстаться не может. Личное врезывалось в раздумья над предстоящим докладом Василия Антоновича. А пораздумывать было о чем. После недавней ликвидации МТС далеко не все колхозы повели себя, как надо. Одни нахватали, накупили машин столько, что на целый район бы пришлось, и, конечно, машины у таких простаивают. Другие, желая побольше раздавать денег на трудодни, всячески изворачивались, чтобы вовсе не покупать машин, да вот и не справляются с посевной. Иные избегают отдавать свои машины в ремонт на государственные ремонтные станции, ремонтируют сами, своими средствами, ремонтируют плохо, кустарно, неквалифицированно. Кое-где ослабла забота об агротехнике, о научном ведении земледелия. Агрономы из таких хозяйств поразбежались кто куда. Все это надо преодолевать, преодолевать терпеливо и так, чтобы организационно-структурные неувязки не мешали плановому ходу работ в колхозах и совхозах.
Дорога шла на юго-восток. Солнце светило прямо в ветровое стекло, в лица. Майский день начинался ярко и празднично. Слепяще вспыхивала вода на дороге, в канавах, в ямах, из которых брали когда-то торф. Веселая, бодрая зелень пробивалась из черной торфянистой земли; зеленели кривые березки на болотах; завидев машину, настороженно и недовольно подымали свои сердитые хохолки чибисы и, взлетая, пронзительно и грустно кричали. На окрестных высотах тихо стояли деревни; вокруг них, по косогорам, голубыми дымками дымили тракторы; ветер гладил по шерстке зеленую щетку пошедших в рост озимых хлебов. Навстречу по дороге, что корабль, переваливаясь с боку на бок, гоня носом мутную волну, шел тяжелый грузовик, за ним тащились второй и третий. В кузовах каждого из них, держась за верх кабинки, стояли и пели девчата; ветер рвал с их разметанных желтых волос цветные платки.
Бойко посторонился, пропуская колонну. Василий Антонович отворил дверцу, высунулся, стал махать рукой, чтобы встречные остановились. Последний грузовик затормозил.
– Чьи машины, товарищи? – спросил Василий Антонович.
– Колхоза имени Фрунзе! – чуть ли не хором ответили ему женщины.
– Куда и зачем едете?
– На станцию, за минеральными удобрениями!
– Желаю успеха. Привет вашему председателю. У вас Зубавин председателем?
– Зубавин. Илья Григорьевич!
– Ну вот, привет ему. Непременно.
– Передадим, товарищ Денисов. Не беспокойтесь. А к нам-то заедете, или как? Может быть, мимо?
Грузовик, рыча, поплыл догонять ушедшие машины. Тронул с места и Бойко. Денисов улыбался. Ему было приятно, что его узнали. Какая-нибудь из этих певуний была на областном слете передовиков; может быть, в кинохронике видели. Мало ли где. Да и в колхоз он приезжал. Давненько, правда, – в позапрошлом году, когда только что стал секретарем обкома. Они правы: да, мимо, мимо. Колхоз имени Фрунзе – хороший колхоз. Особых забот он уже не требует, прочно стоит на ногах. Едешь обычно только туда, где дело не клеится, где отстают, не справляются, где нужна помощь. А жаль, жаль, – почему бы не полюбоваться на хорошую работу, на людей, которые обрели уверенность в себе, в своих силах, которые плохо работать и плохо жить уже не могут? И в самом деле, не завернуть ли к фрунзенцам? – возникло желание. Нет, пожалуй, нет, время дорого, путь дальний и плохой. В другой раз, пусть поспокойней станет, пусть поубавится габот.
Солнце уже двинулось вниз, когда, преодолев песчаные зыби в живописном лесу из могучих, как бронзовые колонны, вековых сосен, выехали на крутой высокий берег реки. Речка, правда, была пустяковая. Внизу, под обрывом, через нее на тот, низменный, берег был перекинут дощатый мостишко. Но береговой обрыв вздымался так внушительно, что можно было предположить, будто он служил когда-то берегом большой многоводной реке.
За рекой, за мостом, к которому, сползая с обрыва зигзагами, вела проселочная дорога, лежало большое селение. За ним, далеко по равнине, тянулись поля, луга, сенокосы, – до черных лесов на горизонте. А на обрыве, располагаясь в линию вдоль него, над рекой, стояло другое большое селение. Заречное село так и называлось – Заречье. Село над обрывом именовалось Заборовьем, потому, должно быть, что ехать к нему надо было через только что оставленный позади вековой сосновый лес, через бор. Речка Жабинка не только разделяла угодья двух селений – Заборовья и Заречья. Она служила границей и для двух областей – Старгородской и Высокогорской.
Остановились на минутку над обрывом, вышли из машины. Запах леса, воды, полей – весны был такой густой и могучий, что от него, как от вина, подламывались ноги. Опуститься бы на молодую травку, откинуться на спину и, как бывало в детстве, смотреть, смотреть в небо, следить за плывущими в неведомое белыми парусниками высоких медленных облаков, раздумывать, мечтать…
Было так, было лет сорок назад в большом селе Ополье, где родился Василий Антонович, возле станции Веймарн на дороге Петроград – Нарва. Удерешь за кладбище к лесу, лежишь и смотришь в небо, – смотришь и мечтаешь. Мечты казались пылкими, несбыточными. Но думалось ли маленькому лобастому Ваське, который с интересом, с почтением и удивлением смотрел своими серыми сердитыми глазами на каждого приезжающего из города, на каждого «представителя», думалось ли ему в ту пору, что вот когда-то и он сам станет «представителем»?
– Знаешь, Василий Антонович, – Лаврентьев широко развел руки, чтобы побольше лесных ароматов вместила его грудь, – бывало, ляжешь на травку и смотришь в небо. Интересно получалось: будто ты летишь, падаешь в эту синеву. Не она над тобой, а ты над нею. Чего ты смеешься?
– Я не смеюсь, я говорю: летишь в нее и раздумываешь. Так, что ли?
– Абсолютно точео. А ты откуда знаешь?
И засмеялись оба, отлично понимая друг друга.
В селе их никто не встретил: о приезде они не предупреждали. Но едва машина остановилась перед правлением колхоза, тотчас стал собираться, сходиться народ. Оповещенный кем-то, пришел вскоре и председатель, представился:
– Сухин. Иван Савельич.
– Денисов, – назвал себя Василий Антонович, подавая руку. – А это товарищ Лаврентьев… Это товарищ Костин…
– С товарищем Костиным мы хорошо знакомы. А товарища Лаврентьева кто в области не знает?
Сухин улыбнулся. Но настороженное выражение с лица его не сошло. Василий Антонович догадывался почему: работает первый год, руководитель молодой, опыта ещё немного, зачем нагрянули два секретаря обкома да заведующий отделом – не знает, особого добра от такого наезда не ждет; ждет поди проработки, накачки, подтягивания подпруг.
– Может, чайком угостите, Иван Савельевич? – Василий Антонович решил сразу разрушить стену официальности. – Весь день голодные едем. А воздух у вас чудесный, лучше всяких аппетитных капель.
Сухин оживился.
– Пойдем ко мне или в столовую?
– В столовую лучше, – сказал Костин. – Чего твою хозяйку беспокоить. Она же у тебя больная.
– Поправилась, товарищ Костин. Операцию зимой сделали, и поправилась, совсем здоровая стала. Это её аппендицит мытарил. Хронический.
Все-таки пошли в столовую. И Василий Антонович и Лаврентьев посчитали, что так лучше будет. Они по опыту знали, что их приездом взволнуется все население колхоза, что многочисленные желающие посмотреть на представителей, обкома в дом к Сухину не вместятся, будут давка и духота и хозяевам беспокойство.
И не ошиблись, конечно. В столовую, где им подали щи и макароны с мясом, мало-помалу набилось человек сто, большинство мужчины, но были и женщины; ребятишек – кто-то стоял в дверях и не впускал, они заглядывали в распахнутые окна.
Василий Антонович и Лаврентьев, расспрашивали о ходе сева, о том, как перезимовали животноводческие фермы. Их, в свою очередь, расспрашивали о международных делах – хотя и радио в колхозе есть, но услышать про такие дела от секретарей обкома – источник вроде поавторитетней; расспрашивали про всяческие слухи, которые какими-то силами всегда разносятся по дорогам страны Василий Антонович любил разговоры с людьми. Это были крутые разговоры, без дипломатических уверток, прямые, открытые. Ты открой свою душу, и перед тобой душу откроют.
Что касалось посевной, то в Заборовье зерновые посеяли, кончают сажать картошку. Задержка с чем? – с овощами. Овощеводческое дело механизировано плохо. Все вручную да вручную. А как у соседей, за рекой? Так же, Василий Антонович, точка в точку. А с чего бы иначе быть? Земля – не лучше, не хуже. Климат? Один климат. Люди? Да у нас есть такие, что живут там, а работают здесь: ветфельдшер за рекой снял квартиру; а есть, что живут здесь, а работают там: две учительницы. Одинаковые, в общем, люди.
