Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)
Встал и Владычин, понимая, что это знак ему. В глазах его было недовольство, недоумение, осуждение. Он попрощался сухо. Рука у него была горячая и сильная.
«Писатель! – думал, глядя ему вслед, Василий Антонович. – Ему что! Ему до возраста Николая ещё четверть века. Целая эпоха! Такой и не вспомнит там, в будущем, когда Суходоловыу же будут давно лежать под кладбищенскими камнями, не вспомнит, кто ему вымостил дорогу в это будущее». Глаза Василия Антоновича скользили по листу бумаги на столе, вновь видели пометки красным карандашом, сделанные во время разговора с Владычиным: «дачники… домовладельцы… спекулянты с партбилетами в карманах»… Спрятал этот лист в ящик стола. Затем, вызвав машину, сказал Бойко:
– Давай-ка, Роман Прокофьевич, прокатимся по Свердловскому району. Ты хорошо его знаешь?
Свердловский район был одним из новых районов города. От старого остались в нем две-три улицы бывшей городской окраины; одна из них вела к вокзалу и так и называлась: Вокзальная. Все остальное возникло после революции, и, главным образом, после войны, и особенно в последний пяток лет. Кварталы жилых домов, химический комбинат, завод радиоаппаратуры, Машиностроительный завод, выросший на месте механических мастерских, бульвары, скверы, большой районный парк с прудами, несколько школ, швейный техникум, научно-исследовательский институт органической химии…
Колесили по району. То там, то здесь Василий Антонович просил остановиться, выходил из машины, осматривался. Чувствовалось, что хозяин в районе был: прочные мостовые на улицах, удобные подъезды к предприятиям; чисто, подметено, вымыто моечными машинами; вовсю цветут цветы в скверах, улицы в молодых деревьях.
Остановились и в сосняке возле заборчика хим-комбинатовского детского сада. Ребятишки возились в песке, под деревянными грибками, качались на качелях, съезжали с дощатой горки. Крик стоял, гам. Василий Антонович попытался разглядеть в этой суете Павлушку. Но пестрый ребячий муравейник так отчаянно-весело возился, что сделать это не удалось.
Выехали к реке, к полукруглой, обнесенной каменной балюстрадой, площадке над водой. Река в этом, месте делала изгиб, и с площадки был виден весь город: кремль с башнями, колокольнями, многоглавым собором, большой новый мост через реку, пароходная пристань и дома, дома, дома – почти до самых стен Георгиева монастыря, который, как утверждают старожилы, лет ещё тридцать назад находился в трех добрых верстах от города. «Все на свете, видите ли, он соразмеряет с борьбой, двух миров! – думал Василий Антонович. – А что же другие? Иначе смотрят на жизнь? Старый коммунист-хозяйственник Суходолов – уже нечто отжившее, мертвое, уходящее?..»
Задал себе этот вопрос Василий Антонович и не ответил на него, и стало ему очень больно оттого, что такого ответа, какой бы хотелось найти, он не находит.
Вернулся в обком. Его уже ожидали Лаврентьев, Костин и двое, как пошутил Лаврентьев, ходоков из Заборовья: председатель колхозного правления Сухин и парторг Лисицин.
– С планами перестройки своего села прибыли, – сказал Лаврентьев, вводя приезжих в кабинет Василия Антоновича.
– Да уж так, – подтвердил Сухин. – Уж вы нас пристыдили, Василий Антонович, разобидели. Мы и осерчали. Правление было, общее собрание было. Решили покончить с территориальной раздробленностью. У нас же ещё и второе селение есть, в лесу, двадцать один двор. «Леший хутор» – так и называется. Да ещё по кустам, по мелколесью дворов сорок разбросано. Решили в одно место свозиться и, для опыта, два двухэтажных дома построить, квартиры на четыре каждый. Чтоб не тесно люди жили – по три там комнаты, например. Может, и по четыре. Чтоб сразу видели, что такое коммунистическая жизнь.
– У нас план наполеоновский, Василий Антонович, – добавил Лисицин. – Поддержите или нет… Ванны хотим, чтоб были. Санузлы. Может, и газ, если нам будут баллоны жидкого пропана отпускать в городе.
– С этим пока трудно, – ответил Лаврентьев. – Вот, когда газопровод Ставрополь – Ленинград пройдет через область, да от него к Стар-городу нитку протянут, тогда, пожалуй…
– Обождать можно, – согласился Сухин, – Словом, товарищи обком, помогайте. Задумали опытно-показательный культурный очаг в центре села создать, чтоб был наглядным примером, чтоб, видя его, колхозники сами выбирали: как им – в избах жить и до ветру в огород гоняться или вот так, по всем возможностям культуры.
– Идея хорошая, – согласился Василий Антонович. – А материалы, рабочая сила, деньги – вы это подсчитывали? Не разорите колхоз?
– Будьте спокойны. Поднажмем. Уж больно всем нашим интересно, как это получится: двухэтажные дома, квартиры!..
– Так… – Василий Антонович почиркал карандашом по бумаге. – Ванны, значит, будут, водопровод, всякое такое… А дорога как? Мы тогда до вас полдня шестьдесят верст ехали по вашим проселкам от шоссе. Без дорог, товарищи дорогие, до культуры далече.
– А что дорога? – сказал Сухин. – Нашего участка там, может, километров десять – двенадцать. Допустим, мы на него, на свой участок, подналяжем, сделаем его, будет дорога. А кто же остальные-то сорок восемь делать станет?
– Всеобщий план нужен, – добавил Лисицин. – Областной. Или, в крайности, районный. Координация сил. Как у высокогорцев…
– А как это у высокогорцев? – Василий Антонович насторожился. – За опытом туда наведываетесь, что ли? К соседушкам?
– Приходилось, Василий Антонович, наведывались. У них координация. Всю карту области расчертили, и будь здоров, каждый свой урок выполняет. В таком году столько, в другом столько, в третьем ещё столько, и в итоге – общая картина: сто процентов дорог современного уровня.
Когда Василий Антонович провожал колхозников, часы били семь. Он позвонил домой Софии Павловне.
– Соньчик? Чем занимаешься?
– Да вот Шурику помогаю… с Павлушкой…
– Не пропадут эти типы и без тебя. Съездим лучше в театр. Сегодня видел в городе афишу. Кто-то на гастроли приехал. Говорят, интересная постановка. Молчишь? Ну это вернейший знак согласия. Одевайся. Посылаю за тобой машину. Не забудь, пожалуйста, что начало в восемь. А сейчас уже десять минут восьмого. Вот так, товарищ Денисова. До встречи!
17
После первого разговора с начальником цеха Александр опасался, что начальник примет официальный служебный тон, – всегда будет помнить о том, что Александр – сын первого секретаря обкома, и поведет себя с ним до крайности осторожно. Но Булавин, откровенно высказав свое мнение о Суходолове, о покровительстве Суходо-лову со стороны отца Александра, казалось, тем и ограничился. Он был не слишком молод, но и не стар: возраст его подходил, очевидно, к сорока годам; был весь какой-то плотный, крепкий, уверенный; волосы стриг коротко, ежиком, отчего они задиристо щетинились над его высоким лбом. Глаза тонули в узком разрезе и, когда Булавин улыбался, почти исчезали в складках век. В цехе его многие учились – кто по вечерам, кто заочно; учился и сам Булавин. Окончив в свое время техникум, он давно понял, что для руководителя большого, важного цеха такого образования слишком мало, и вот уже преодолевал четвертый курс заочного отделения химико-технологического института. Был Булавин, как рассказывали аппаратчицы, человеком жестковатым, но справедливым. Шутки с ним не очень-то шутили, зато с любыми вопросами – от самых что ни на есть узко-специальных, производственных, до сугубо личных – и рабочие и специалисты прежде всего шли к Булавину. В их делах он разбирался не спеша, серьезно, даже мелочь рассматривал с разных сторон, взвешивал все «за» и все «против», рассуждал вслух и заставлял рассуждать своего собеседника.
В первые дни он то и дело появлялся возле Александра, рассказывал, объяснял, показывал, незаметно втягивал его в разговоры все с большим и с большим кругом людей в цехе. Прошли три-четыре недели – и Александр уже запросто мог встретиться и поговорить не только с рабочими и техниками своего участка, но и с любым работником цеха, на каком бы участке тот ни работал.
Интерес к Александру в цехе был, конечно, повышенный, – никуда деться от этого было нельзя; но, пожалуй, только в самые первые дни он объяснялся, положением, какое занимал в области отец нового начальника участка. Более стойкий и даже нарастающий интерес, особенно среди женской части, значительно превосходящей по количеству мужскую часть коллектива цеха, вызывало совсем другое: то, что в таком молодом возрасте Александр овдовел, то, что он так трогательно заботится о своем сынишке, которого каждое утро приводит в детский садик и каждый вечер уводит домой; и все сам, без чьей-либо помощи; счастливая была у него жена: вот любовь так любовь, – как в книжке, в жизни такой теперь и не бывает.
Александру, когда он однажды расхаживал по аппаратному залу, невольно пришлось подслушать разговор двух пожилых работниц. Он стоял за станиной компрессора, а работницы, поднявшись на стремянки, в отдалении одна от другой, протирали широкие – во всю стену, и высокие – до потолка, окна.
– Дело молодое, Дмитриевна, – громко говорила одна. – На молодом, какая болячка ни будь, все одно заживет. Это мы с тобой уже – что чурки сухие. А он красавчик, инженер, молоденький. Еще такую кралю себе сыщет…
– А то нет! – согласилась Дмитриевна. – Кровь-то, Егоровна, себя окажет. Чай, не судак мороженый. Шивой человек!
Александр понял, что это о нем. «Плетут невесть что», – подумал недовольно и тихо ушел в другой конец зала. Наткнулся там на девушек – он уже их хорошо знал: высокая, плотная – это Люся Шумакова, пухленькая, подвижная – Галя Гурченко, а рассудительная, степенная – Сима Жукова. Только что горячо спорили, размахивали друг перед другом руками; завидев его, умолкли, выжидающе смотрят в три пары внимательных глаз. Тоже, конечно, о нем вели речь, – по этим любопытствующим глазам видно.
Подошел день, когда к Александру явилась целая девичья делегация.
– Товарищ Денисов! – было сказано ему. – Александр Васильевич! Сегодня суббота, и мы устраиваем цеховой молодежный вечер. Очень просим быть.
– Спасибо, девушки, – поблагодарил Александр. – Большое спасибо. Но я не смогу.
– Почему же, Александр Васильевич? – По ряду причин, девушки.
– Нет, нет! – заговорили они почти враз. – Не отказывайтесь. А то весь вечер сорвется. Это вечер сплочения. Если мы хотим бороться за то, чтобы цех стал цехом коммунистического труда, надо получше узнать друг друга, и узнать не только на производстве, а и в быту, на отдыхе. Очень, очень просим, Александр Васильевич!
Александр задумался.
– Вашего сына, – настаивали делегатки, – девочки могут взять в общежитие. Накормят, уложат спать, присмотрят за ним.
– Не беспокойтесь, Александр Васильевич!
– А если хотите, мы отвезем его к вам домой.
– Я подумаю, – ответил Александр. – До конца смены ещё полтора часа.
Идти на какой-то вечер, где будут танцевать, веселиться, смотреть художественную самодеятельность, совсем не хотелось. Пойдет он, как всегда, домой с Павлушкой, погуляет с ним, повозится перед сном, потом по примеру родителей почитает в ночной тиши. Что может быть лучше! Но, с другой стороны, девушки были такие хорошие, доброжелательные, искренне заинтересованные в его трудной судьбе – он это видел в каждом их слове, в каждом взгляде, – что обижать их тоже никак не хотелось. «Можно будет зайти на полчасика, – подумал Александр, – да и сбежать потихоньку». Поэтому вернее всего – оста-еить Павлушку у них в общежитии, которое неподалеку от Дома культуры, а затем сказать, что он хочет посмотреть на сына, и под этим предлогом покинуть вечер.
Так и решил, так и ответил девушкам, когда они снова подошли после окончания смены.
До семи вечера – до часа сбора в Доме культуры – времени оставалось ещё много. Пошел к реке, сел там на лавочку на каменной площадке, возле балюстрады, где несколько дней назад стоял его отец, и тоже стал смотреть на город, раскинувшийся по речным берегам. Сашеньке Старгород очень нравился. Каждый раз, когда приезжали с нею сюда, Сашенька восторгалась старгородскими древностями – церквами, хранившими драгоценную роспись Феофана Грека и Андрея Рублева, могилами гордых старгородских князей, которые так и не подпустили к городу ни мрачных скандинавов, морских королей-разбойников ярлов, не раз по рекам и озерам подбиравшихся почти к самому Старгороду на быстроходных парусных и весельных драккарах, ни железные строи крестоносцев из прибалтийских земель, ни конницу Батыя. Сашенька с обожанием относилась к Софии Павловне: «Какая у вас работа! Какая интересная работа! А у нас с Шуриком – химия. Тоже, конечно, интересно. Но у вас лучше, София Павловна! Вы так далеко видите в прошлое. А для меня оно – сплошной туман. У нас скверная историчка была в школе. Злющая, всех нас почему-то терпеть не могла. А мы ее. И вместо учения шла непрерывная война. Она старается нас согнуть, унизить, чтобы мы ей в ножки поклонились. А мы мстим, мы мстим… Уж даже сама не знаю, как хотя бы тройку-то удалось получить на выпускном экзамене по истории. Если говорить по правде, я и на двойку ее не знала. И весь класс тоже».
«Сашенька, Сашенька, Сашка!..» – повторял про себя Александр, и в сердце щемило, и было так жаль утраченного, прошедшего и безвозвратно ушедшего, что закрыл бы глаза и не открывал бы, уснул бы и не просыпался.
Долго бродил над берегом, следил за тем, как ласточки-береговушки прямо с неба, смаху, влетают в свои норки, просверленные в песчаных обрывах, и затем с пронзительным острым писком вновь вырываются на волю, устремляясь к небу. Смотрел, как рыбаки тянут невод. Они долго заводили его с двух лодок, охватывая им чуть ли не полреки, долго тащили, перекрикиваясь и переругиваясь, с лодки на лодку и с лодок на берег. Трудов было много, волнений ещё больше, а добычи – две или три прутяных корзины белесой мелкоты.
В седьмом часу отправился в детский сад. Там на лавочке в палисаднике его уже дожидались Галя Гурченко и Сима Жукова.
– Хотели взять вашего Павлика, – сказала Галя Гурченко. – Но нам его не отдали.
Заведующей уже не было, были дежурные няньки и сестра. Сестра сказала:
– Какие хитрые! Так всякие будут приходить да и хватать чужих ребятишек…
– Мы не чужие, – степенно ответила Сима Жукова. – Это ребенок из нашего цеха.
Павлушка был парнем спокойным и компанейским, – сказывалась предыдущая жизнь в яслях. Он охотно отправился в общежитие. Там ему натащили для развлечения множество разнообразных предметов: ломаный будильник, гитару с разбитой декой, ломаный электрический кофейник, большую куклу с отломанной рукой, истрепанные журналы мод, неработающий старый патефон; все было битое, рваное, ломаное и, может быть, поэтому особенно интересное.
– Я уйду на часок, Павлик, – сказал Алек-садр. – Ты здесь побудешь с молодыми тетями?
– Побуду, – согласился Павлушка, занятый осмотром раскинутых перед ним сокровищ.
Вечер начался с концерта самодеятельности. Девушки постеснялись сесть рядом с Александром, и он одиноко торчал во втором ряду – справа и слева от него было по одному пустому месту. Он слушал певиц, смотрел на лихих танцоров, улыбался наивным фокусам доморощенных фокусников и ещё более наивным остротам конферансье, обязанности которого выполнял электромонтер из цеха. Были, конечно, и акробаты. Четверо ребят работали, как подлинные профессионалы, чисто, легко и весело. В черных обтянутых костюмах Александр их не узнавал, хотел спросить, кто они, – но ни справа, ни слева соседей не было.
После первого отделения устроили длинный антракт. В фойе пели под аккордеон. Хорошо пели – и девчата и ребята. И вновь вокруг Александра никого не было. В цехе девушки вели себя смелее; здесь чего-то стеснялись, не подходили «Пора, наверно, отступать», – подумал Александр. Но только он направился к выходу, его окружили:
– Куда же вы, Александр Васильевич? Сейчас танцы будут.
– Да я танцор-то какой? А кроме того, надо сына проведать.
– С Павликом все в порядке, – сказали ему. – Девочки уже ходили смотреть. С ним сидят по очереди.
Согласился ещё немного побыть, – и снова от него все отошли. Понял, что существует, видимо, неписаный закон, в согласии с которым девушки во время таких вот публичных событий должны вести себя соответствующим образом, а именно: только в том случае каждая из них может быть с молодым человеком, если не побоится людской молвы; а не побоится лишь та, которая свои отношения с этим человеком определила, то есть его невеста; с чужим же можно быть, не опасаясь молвы и не теряя своего достоинства, лишь во время танцев.
И в самом деле, как только начались танцы, к нему стали подходить одна за другой: «Ну, Александр Васильевич, ну что же вы сидите? Пойдемте, приглашайте…»
– Танцор-то я какой! – повторял Александр. – Еще ноги вам оттопчу.
– Ничего, у нас все такие танцоры. Пошел с полненькой Галей Гурченко, покрутился по залу.
– Вы же замечательно танцуете! – восхищалась Галя. – А говорили: ноги оттопчете. Какой вы! Ни разу даже не наступили. Водите, что бог.
– Все-таки бог, наверно, лучше водит. – Александр шутил. Но на душе у него не было спокойно. Он ощущал свою неправоту перед памятью Сашеньки, Не надо было соглашаться, не надо было приходить сюда.
Неожиданно в веселой толчее он увидел ту девушку с голубыми глазами и локонами из белого золота. Почему-то он ее так и не встречал все это время в цехе.
– Кто она? – спросил Александр свою партнершу, указывая глазами на голубоглазую.
– Это Майя Сиберг. Аппаратчица.
– А почему ее никогда не видно в цехе?
– Наверно, потому, что она этот месяц в вечернюю смену работает.
После перерыва снова два места возле Александра пустовали. Едва дождался следующего антракта и, стараясь сделать это как можно незаметнее, скользнул к выходу. Черное небо было в крупных звездах. Теплый июльский воздух пах резедой и душистыми табаками. В клумбах стрекотали кузнечики и мерцали светляки.
Нашел общежитие, нашел комнату, где должен быть Павлушка. За прикрытой дверью было тихо, постукивали часы-ходики. Приотворил дверь: Павлушка спал прямо перед ним на постели; загородив свет ночной лампочки газетой, возле него сидела и читала книгу… да, это была, конечно же, она, Майя.
Удивленный, вошел, сказал:
– Добрый вечер. Но вы же были на танцах. Я видел…
– Да, я была. – Отложив книгу, Майя поднялась со стула. – Но после танцев наступила моя очередь дежурить. Мы так написали на бумажках, и я вытащила из Галиной шляпы третью очередь. – Девушка смущалась, густо краснела, как было в первый раз, тогда, в бытовке.
– Спасибо, – сказал Александр. – Большое спасибо. Мы сейчас отправимся. А вы спешите на вечер. Там ещё долго…
– Как? Вы уходите? А ещё придет дежурить Сима, потом Нина, Валя…
– Нет, нет, мы поедем. А то автобусы перестанут ходить.
Александр стал одевать сонного Павлика; тот не просыпался, только недовольно хныкал и валился на подушку.
– Очень беспокойство мальчику, – сказала Майя. – Может быть, лучше ему остаться. А утром мы его привезем. Завтра на работу не надо, завтра воскресенье.
Александр слушал ее голос, ее речь: Она говорила с каким-то удивительно приятным акцентом: растягивала гласные, твердо выговаривала согласные; казалось, что Майя не говорит, а поет вполголоса, поет мягко, задушевно, успокаивающе.
Он все-таки собрал Павлушку в путь, поднял его на руки. Павлушка продолжал спать, обхватив его за шею, положив головенку на плечо.
– Я вас должна проводить, – сказала Майя. – Сейчас немножко темно, вы можете оступиться.
Она шла по улице впереди него, заботливо указывая путь.
– У вас красивое имя, – сказал Александр. – Майя!
– Это не совсем настоящее мое имя, – ответила она. – Мое правильное имя – Майму. «Майя» – так меня по-русски называют.
– А вы разве не русская?
– Я эстонка. Моя родина Нарва. Такой город на самом востоке Эстонии.
– Я знаю Нарву, – сказал Александр. – Лет десять назад мы ездили туда с отцом. Мы тогда в Ленинграде жили. Красивый город. Старинные крепости. Быстрая Нарова…
– Был красивый. У меня есть много фотографий, отец снимал. Меня ещё тогда не было… Но прежней красоты уже не осталось. Все разрушили немцы.
Александр слушал и слушал песню-речь Майи. От этой песни на душе делалось тихо и спокойно.
– А как же вы оказались здесь? – спросил он.
– Это был сложный путь, – ответила Майя. – Вот мы пришли. Здесь остановка. Я не успею вам рассказать.
– Ничего. Один автобус можно и пропустить. Мы посидим на скамейке. Сейчас только одиннадцатый час.
– Хорошо, – согласилась она, чинно усаживаясь возле Александра. – Может быть, подержать малыша? Вы устали.
– Нет, нет, не беспокойтесь. Рассказывайте лучше.
– Моя мама, когда мне было всего два года, утонула в реке. Она купалась. Ее унесло течением на глубокое место, и она утонула. Это было перед войной. Мой папа скоро женился, потому что он не мог один справиться. Нас, детей, у него было трое. И двое притом очень маленькие. И когда он женился, сразу началась война. Новая женщина, на которой он женился, когда папу призвали в армию и когда немцы были уже совсем рядом с Нарвой… это было в августе тысяча девятьсот сорок первого года… та женщина решила, что не надо оставаться у немцев, и, забрав нас, чужих ей детишек, поехала на военном грузовике в Ленинград. В Ленинград многие ехали из Эстонии. Я плохо это помню. Но мне рассказывала старшая сестра. Ей тогда было двенадцать. Потом, уж через год или через два года, выяснилось, что моего папу убили на фронте. Эта женщина, его новая жена, сказала, что мы ей теперь никто и что ей с нами не справиться; не прокормить нас… Это все, конечно, старшая сестра рассказывает… И она нас отдала в детский дом. Детский дом несколько раз переезжал из города в город. Старшая сестра все заботилась, чтобы не растерять нас, своих младших, меня и нашего братика. Но братика так, знаете, и не удалось сохранить. Он очень простудился. Сестра рассказывает, что у него получилось сильное воспаление легких. И он у нас умер, бедный. Вот и все.
– Позвольте, – сказал Александр. – Совсем не все. А как вы оказались здесь? Почему вы не вернулись в Эстонию?
– Ах да! Я позабыла. Мы, конечно, вернулись в Эстонию. Сразу же после войны. Мне уже было тогда семь лет. Но мы ничего не нашли, – ни дома, в котором когда-то жили, ни даже улицы, на которой он стоял. Сестра рассказывает… ей было уже много – больше шестнадцати лет… Она рассказывает… ей так сказали… что в этих страшных развалинах, какие остались от трех с половиной тысяч красивых домов, дождались конца войны только два горожанина. Можете себе представить? Мы где-то поселились и два длинных-длинных года жили очень плохо. Потом моя сестра вышла замуж за русского офицера. Он был тогда лейтенант, а сейчас уже майор. Он служил в Нарве. Ну, а когда его перевели сюда, в Старго-род, сестра, конечно, поехала с ним. И меня, конечно, взяла с собой. Я была ещё маленький ребенок. Это теперь мне скоро двадцать два. А тогда…
– Не скучаете по родным местам?
– Я отвыкла немножко. Конечно, у нас там красивая природа. Там очень хорошо. Иногда бывает грустно. Но мне нравится и здесь. Извините, вы уже два автобуса пропустили. Вот идет третий, приготовьтесь, пожалуйста. Может быть, вас проводить до дому?
– Что вы, что вы! Мы с моим соней и так у вас слишком много времени отняли. Вы уж нас простите.
– О, это ничего! Бывает, что время совсем пропадает даром.
Александр поднялся в подошедший автобус, сел возле окна. Он видел, как Майя стояла под фонарем, на остановке, как, подняв руку, помахала ему вслед.
Дома его встретила рассерженная София Павловна. Рассерженная – это значит, разговаривающая совершенно сухо, коротко, какими-то казенными словами.
– Мы тебя только к утру ожидали. Ты слишком спешил. Опять, наверно, затаскал ребенка до температуры. Я вынуждена буду возбудить ходатайство о лишении тебя прав отцовства. Так нельзя. Это возмутительно. Я не спрашиваю тебя, где ты был, ты достаточно взрослый для этого, но…
– Я был на молодежном вечере нашего цеха, мамуся. Я знаю, конечно, что ты кандидат исторических наук, и это не может не отражаться на твоих материнских качествах. Но все равно, ты – мамуся, и тебе не идет сердиться.
У Александра было хорошее настроение, ему не хотелось выслушивать нотации, оправдываться. София Павловна его тона не приняла.
– Александр, пожалуйста, не дурачься. Воспитание детей – не шутка. Между делом оно не делается. Что – и он сидел с тобой на вечере? – Она хотела взять у него Павлушку.
Но Александр не отдал, принялся сам раздевать его, сонного, и укладывать на отцовский диван.
– Нет, он спал у девушек в общежитии.
– Сначала кафе, теперь какие-то девушки… Александр, ты его скоро потащишь в пивную.
– Мужчинам, мамочка, и полагается быть мужчинами.
– Свинство какое! Вася, Василий! – Из спальни вышел Василий Антонович. – Вася, скажи своему сыну, что нельзя таскать ребенка по увеселительным заведениям. По крайней мере скажи ему, что это ещё рано для Павлушки. Снизойди хоть до этого.
– Где ты был, Шурик? – спросил Василий Антонович миролюбиво.
– Я был на молодежном вечере цеха, папа.
– Это хорошо. Для Павлушки это прекрасное препровождение времени, свободного от детского сада. Субботний отдых малыша на танцульке… Это прекрасно!
Александр засмеялся.
– Да нет, он спал. У девушек там…
– Чудесно. Деда это тоже интересует. Может быть, дашь адресок?
София Павловна, видя, что ее разыгрывают самым бессовестным образом, рассердилась окончательно, выпрямилась во весь свой не слишком-то большой рост, сердитая и внутренне кипящая, смерила их обоих испепеляющим взглядом и, громко стуча каблучками, ушла в спальню.
– Ну в самом деле, – сказал Василий Антонович уже серьезно. – Нельзя же так, милый. Пошел бы к автомату, вынул из кармана пятиалтынный и позвонил домой. Мать, Шурик, всегда остается матерью. Можно об этом помнить или нельзя?
Александр потупился.
– Да, папа, в этом смысле я виноват. Промашку допустил.
– Это ты пойди и скажи ей. – Василий Антонович кивнул в сторону плотно закрытых дверей спальни. – Я-то и не такие хамства видывал в жизни. Меня не удивишь. А ей больно.
