Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)
Замедлил шаг; постояли, держась за руки, на углу.
– Знаешь, – предложил Александр, – а не зайти ли нам в кафе, сынок? Ну что мы всегда домой несемся? Что нас там ждет уж такое особенное?
Народу в кафе было мало. Чинно стояли незанятые, накрытые белым столики, на них вазочки с гвоздиками и ромашками.
– Давай сядем здесь, в уголочке. Ты есть хочешь?
– Кушать? Покушаю. А что будем кушать?
– Что закажешь?
Павлушка с интересом оглядывался вокруг. Бывать в кафе ему ещё не приходилось. Заходили с отцом в молочный буфет. Но там толкучка, как на вокзале, все стоят у столиков, торопливо едят, поспешно уходят. Тут был строгий порядок.
– А что, – спросил он, – это взрослый детский садик?
– Ты почти угадал, – ответил Александр. – Так что же мы съедим? Яичницу хочешь?
– Ага. Вкусную?
– Так, среднюю, наверно.
Заказав себе кусок жареного мяса, Александр вдруг попросил официантку принести стакан портвейна. «Хорошего только, пожалуйста».
Потом они ещё побродили по улицам. В голове у Александра шумело. Зашли в кино. Александр смотрел на экран, на котором что-то мелькало. Павлушка мирно спал у него на руках, и спал до тех пор, пока ему не понадобилось на улицу; тогда ушли и уже в зал не вернулись.
Сумерничали в городском саду на скамье над береговым обрывом. Снова Павлушка спал на руках. Александр чувствовал его тепло и смотрел на реку. По реке, сверкая огнями, шел пароход; гудок у парохода был басовитый и могучий. Он звал туда, где все по-иному, чем здесь, где все интересно и нет ни печалей, ни забот.
Домой вернулись поздно. У Александра болела голова, был он бледный, усталый, едва тащил сонного Павлушку.
– Где же вы были? – спросила встревоженная София Павловна. – Я уже в милицию хотела звонить. Из цеха ты ушел вовремя, мы с отцом справлялись. Павлика взял тоже вовремя…
– Какие точные сведения! – вяло воскликнул Александр. – Хорошо налаженная служба наблюдения. Мы гуляли.
– Вы гуляли! – София Павловна приложила руку к Павлушкиному лбу, к его раскрасневшимся щекам. – Догулялись, у ребенка жар.
Она поставила градусник; было тридцать восемь и две десятых.
– Папочка – называется! Иди звони, вызывай неотложную.
14
Вместе с Лаврентьевым они стояли перед картой области, занимавшей почти всю стену в кабинете Василия Антоновича. Старгород не был в центре. Он лежал в нижнем левом углу карты. От него на север и на северо-восток пятью лучами шли пять извилистых дорог к пяти городам области: Волоку, Великоречеиску, Дождеву, Сытину и Краснодзержинску. Три из этих городов помнили не только времена Ивана Васильевича Грозного, но ещё и годы нашествия татар, а может быть, даже и половцев. Четвертый и пятый – Краснодзержинск и Великореченск – города новые. Краснодзержинск – город шахтеров, добывающих сланец, город сланцеперегонных заводов; от него к Старгороду идет газ по трубам, а в другие края страны везут битум, мазуты, бензин. Великореченск – центр лесопильных заводов, бумажных и мебельных фабрик.
Меж Старгородом и этими городами, в промежутках между ними и дальше за ними – до самых границ области, – все села, деревни, поселки… Десятки, сотни селений. Иные из них – вот ещё немножко, вот год, два – тоже станут городами вроде Великореченска или Краснодзержинска.
Стоят города и селения на берегах рек, на берегах озер, раскрашенных на карте голубым, стоят в лесных бескрайних пущах, затушеванных зеленым, а по зеленому фону, окружающему их, разбросаны кем-то старательно нарисованные елки, сосны, березы.
На голубом фоне водных артерий и пространств тоже что-то изображено; подойди ближе, увидишь очертания судаков, окуней, хариусов, щук и даже – посмотрите-ка только! – осетров с их длинными острыми носами, этих чешуйчатых, сгибающихся в крутые кольца, огромных рыбин.
Цветные квадратики, треугольнички, рассыпанные горстями кружочки, точки, крестики – обозначают то глубокий карьер, откуда берут песок для стекольных заводов, то залежи глины, пригодной для изготовления фарфора, то места отложений горючих сланцев, то предполагаемые по соседству со сланцами нефтеносные пласты. А это вот бурый уголь; шахты там старые, дореволюционные. Только было взялись в конце тридцатых годов модернизировать их да строить новые, ударила война, и все забросили. А после войны и не возобновляли – разработка местных углей показалась кому-то нерентабельной.
А вот и то, о чем говорил Черногус: чуть ли не пятую часть области – от Белозерья до Забо-ровья, захватывая Волок и Дождев и обширные болота вокруг них, – занимает красноватая клякса, магнитная аномалия, видимо не очень-то многим уступающая по мощности Курской.
– Территория нашей области более, чем в два раза обширней территории Бельгии, – сказал Василий Антонович, шлепая деревянной линейкой по ладони, – страны, неплохо развитой индустриально и с довольно-таки интенсивным сельским хозяйством. Природных же богатств у нас неизмеримо больше, чем у бельгийцев. Возможности наши даже трудно подсчитать, так их много. А как мы их используем? Слабо, очень слабо. Давай, Петр Дементьевич, поднимем весь актив не только на то, чтобы выявить эти возможности, но и чтобы начать составление далеко идущего, перспективного плана превращения области в край подлинного процветания, подлинного изобилия. Убежден, что найдутся горячие сердца и головы, которые вложат в это всю силу своей фантазии. Пусть люди спорят, мечтают. Нельзя же разумными считать только тех, кто по всем вопросам думает одинаково с нами. Давай обдумаем такой план да представим его в ЦК, в правительство…
Они долго рассуждали возле карты. Она не была мертвой, застывшей картой. Каждый год на ней что-то дорисовывалось, подрисовывалось, изменялось. Карта жила. Василию Антоновичу и Лаврентьеву было отрадно сознавать, что и за недолгие годы их пребывания в обкоме на ней кое-что прибавилось. Бумажная фабрика в Великоре-ченске… Сколько хлопот потребовала она, сколько забот, пока вступила наконец в строй. Сколько потрудились прошлым летом областные организации, чтобы семь мелких, разбросанных селений свезти в одно место, объединить в прекрасный поселок Солнечный и в конце концов пометить той красной звездочкой в правом верхнем углу карты. А голубая черта между реками Саввой и Дальней Быстрицей… Прежде чем возникла она на карте, сколько пришлось преодолеть препятствий, обойти учреждений, вплоть до Совета Министров Федерации. Зато появился канал, который вдвое сократил водный путь от Сытина до Старгорода.
Многие ли знают, во что кому-то обошлось то или иное улучшение, то или иное изменение в жизни города, района, области, улучшение, из-за которого кто-то недосыпал, кто-то волновался, куда-то ездил, ставил где-то и перед кем-то вопросы, ссорился, думал, подсчитывал, рассчитывал, убеждал людей, принимал успокаивающие сердце капли, получал замечания и выговоры, но вместе с тем, когда дело было сделано, получал и огромное удовлетворение оттого, что оно все-таки сделано.
– Решаем? – Василий Антонович хлопнул по плечу Лаврентьева. – Займемся перспективным планированием?
– Решаем! – согласился Лаврентьев.
– А теперь давай посидим, – предложил Василий Антонович, опускаясь в кресло. – Что-то ноги не держат.
Закурили, пуская дым к потолку.
– Не получается бросить курево? – спросил Лаврентьев.
– Четыре раза бросал. Был случай, три года с лишним не курил. Перед войной. В войну снова потянуло. А теперь такое решение принял: когда шестьдесят стукнет, брошу окончательно.
– Шестьдесят! – Лаврентьев даже свистнул. – До этого ещё далеко. Когда шестьдесят стукнет, может быть, уже и не то бросить придется. – Он засмеялся.
– Пессимизм, Петр Дементьевич. А напрасно. Сейчас средняя продолжительность жизни в стране около шестидесяти двух или шестидесяти четырех. Средняя, заметь! Следовательно, в шестьдесят два или шестьдесят четыре наше состояние будет ещё вполне среднее. А среднее состояние в таком деле, как жизнедеятельность на седьмом десятке жизни, это, милый мой, совсем неплохо. Это даже просто хорошо. От среднего до ниже среднего – то есть до старости – ещё далеко. Да, старость, старость… – Василий Антонович задумался и затем стал подробно рассказывать о том, как побывал на днях у Черногуса.
– Вот это уже от старости недалеко, – закончил он. – И потому так приблизилось, что не дали человеку своевременно дела в полную силу. Точнее – просто отняли это дело.
– Их бы, таких партийных стариков, – сказал Лаврентьев, – надо бы привлекать к живой, активной работе. Но как это сделать? Я, откровенно говоря, думал на такую тему. Может быть, совет какой-нибудь созвать при обкоме? При бюро, допустим. Старые коммунисты – народ, как правило, острый, к недостаткам непримиримый.
– Совет? Неплохая мысль! Надо подумать. Созовем для начала человек пятнадцать – двадцать, порасспрашиваем их самих. Организуешь?
– Попробую.
После ухода Лаврентьева явился Огнев.
– Такое дело, Василий Антонович, – сказал он, садясь. – В воскресенье в колхозе «Озёры» открывают картинную галерею. Может быть, найдете время, съездите?
– Да, да… – Василий Антонович поискал среди бумаг на столе. – Знаю. Где-то конверт. Вот приглашают. Правление и партийная организация. Откуда они картин понабирали?
– В основном – подарки. От наших художников. От москвичей и ленинградцев… Да и собственные таланты обнаружились. Представляете: председатель колхоза – живописец!
– Как бы колхозные дела не завалил! – Василий Антонович засмеялся. – Между прочим, – сказал он, – а как обстоит дело с клубом художественной интеллигенции? Мы же обещали товарищам через две-три недели ответить. Прошло больше.
– Все подработано, Василий Антонович. Не только ответ, но уже и решение можем, выносить. Зоотехники переселятся в монастырь. Для РТС тоже найдено место. Надо только, чтобы горсовет организовал ремонт здания, которое освободит институт. Чудный был дом когда-то. Подзапу-стили его.
– Что ж, готовьте решение. И ещё у меня один вопрос, если уж вы зашли… Что там у нас с этим юным поэтом происходит? Помните, его тут здорово товарищи обрисовывали? Птушков – так?
– Да, Виталий Птушков. А в чем, собственно, дело, Василий Антонович?
– Жалуются на него, Анатолий Михайлович. Химики жалуются. В клубе у них выступал и такую, пишут, жеребятину нес!.. Из Великоре-ченска тоже. Ездил, говорят, туда по линии какой-то пропаганды литературы. А что пропагандирует? Вот, почитайте! – Василий Антонович псдал Огневу несколько листков с перепечатанными на машинке стихами Птушкова. – И этакая продукция преподносится рабочему классу! Людям, строящим коммунизм! Нам с вами Центральный Комитет что поручает? Воспитание масс в духе коммунизма, в духе новой морали, коммунистического отношения к труду. А это что? Коммунистический дух? Тогда, как говорится, и думать не о чем. Подымем из гроба всю ту постельную литературу, с какой мы давно покончили, подымем голливудовскую развращенную кинопродукцию, да и пустим ее на все экраны…
– А что делать, Василий Антонович? Художник… Творчество… Ни навязывать, ни регламентировать не станешь.
– Правильно, правильно. Но работать все равно надо. Воспитывать надо. Сколько ему лет?
– Около двадцати четырех.
– И возраст-то ещё комсомольский! Комсомолец?
– Механически выбыл. За неуплату взносов.
– Эх, друзья вы, друзья! – Василий Антонович покачал головой. – Приведите-ка его ко мне как-нибудь. Выберу свободный часок, потолкую.
– Хорошо. В ближайшее же время это сделаю.
В тот вечер Василий Антонович спросил Софию Павловну:
– Соньчик! Как твое настроение? Не хочешь ли воскресным днем, то есть после послезавтра, прокатиться со мной в область? В одном из колхозов открывается собственная, колхозная картинная галерея.
– В воскресенье? Единственный день, когда можно кое-что поделать дома… У нас ведь Павлик, Вася. Ты не забываешь об этом?
– Нет, не забываю. Я ещё и о Юлии помню. Может быть, и за ней ты присмотреть должна? Чулочки заштопать, пуговки к лифчикам пришить?
– Зачем такой сарказм? Семья есть семья, Вася. Но если ты хочешь…
– Да, я хочу. Я хочу, чтобы ты сама захотела поехать. Такое не каждый день случается. «Озёры», деревня, так сказать – навоз и свино-поголовье, и вот тебе: собственная картинная галерея! Это не шуточки.
– Убедил, Вася, убедил. Может быть, ещё и Юлию прихватим. Она же художник.
– Нет, Юлия не годится. Мы захватим знаешь кого?.. – Василий Антонович пошел к телефону, полистал страницы телефонной книги, набрал номер, – Мне бы товарища Баксанова, – сказал он в трубку. – Здравствуйте, Евгений Осипович! Денисов говорит. Да, Денисов. У вас нет желания прокатиться в «Озёры» в воскресенье? Знаете, значит? И даже собирались? Ну и отлично. Приглашаю в мою машину. Чего ж тут неудобного! Отлично, берите и жену. Да, да, заедем, конечно. Только пораньше надо выехать. Часиков в девять. Ну есть, есть. Будьте здоровы. – Положив трубку, объяснил: – Он славный малый, Соня, этот Баксанов. Вот увидишь. Начитанный, эрудированный. Тебе будет с ним интересно.
В воскресенье мчались в большой черной машине по шоссе на Краснодзержинск. Вместительная машина эта обычно стояла в гараже без дела. Пользовались ею только в тех случаях, когда приезжал кто-либо солидный из Москвы или появлялись в Старгороде особо знатные иностранцы.
До «Озёр» было около ста пятидесяти километров, из них сто тридцать восемь по вполне удовлетворительному Краснодзержинскому шоссе, и Роман Прокофьевич Бойко заверил, что довезет до места самое большее за два часа. Устойчивая сильная машина летела по временам со скоростью более чем в сто двадцать километров, – до какого-нибудь размыва, до какого-нибудь объезда. А там, понятно, начинали едва ползти, разбрасывая буксующими колёсами комья земли и грязи.
Василий Антонович сказал Баксанову о том, что вопрос с клубом творческой интеллигенции принципиально решен.
– Осенью можете вселяться, можете планировать зимний сезон по-новому. Но уж взамен ждем от вас хорошей работы. – Василий Антонович вновь помянул поэта Птушкова и те жалобы, какие идут в обком после каждого его публичного выступления.
– Видите ли, Василий Антонович, – ответил Баксанов, – вы уж на меня не сердитесь, но тут и ваш грех есть.
– То есть? – Василий Антонович насторожился. – В каком же смысле? Не запрещаю, да? Слишком простое решение.
– Нет, зачем же. Дело не в запрещении. Совсем в другом. Дело в поощрении. Если говорить откровенно, я вот, например, не знаю, какие из книг писателей нашей области обком одобряет, поддерживает, считает книгами, помогающими партии…
– Странно, – удивился Василий Антонович. – Как же вы не знаете? А когда мы план областного издательства утверждаем, разве, включая одну книгу и отклоняя другую, мы не даем ей оценку? А тираж? Одной книге и пятнадцати тысяч жалко. Другой, пожалуйста, хоть сто тысяч. Извините, Евгений Осипович, ваше «Половодье» – книгу острую, умную, истинно партийную, мы издали тиражом в сто пятьдесят тысяч. Не так ли?
– Это верно, – согласился Баксанов. – Тут вы правы, Василий Антонович. Но и «Королеву Марго» Александра Дюма наше издательство выпустило тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров.
Василий Антонович сухо кашлянул.
– Цифры цифрами, – продолжал Баксанов, – они не каждому видны. А вот вы сейчас сказали добрые слова о моей книге, спасибо вам за это. Но я же впервые слышу от вас такую оценку. Мне ваше мнение совсем не безразлично. Почему в своих докладах вы никогда не помянете нашу продукцию – продукцию писателей Старго-родской области, продукцию наших, художников, композиторов. Обычно в докладе есть этакая общая, дежурная фраза о том-де, что за последнее время улучшили свою работу отделения творческих союзов. Даже если они ничего и не улучшили, все равно им посвящается эта неизменная фраза.
– Ну, не я виноват, дорогие товарищи, что наши областные творцы прекрасного не создали пока таких произведений, которые бы удостоились Ленинской премии. Не виноват, товарищ Баксанов, нет.
– А может быть, в известной мере и виноваты, Василий Антонович. – Баксанов был настойчив. – До Ленинской премии высоко. Но к ней по ступеням идут. Разберите, оцените в своем докладе ту или иную повесть, тот или иной роман, – это же и будет одной из ступеней. А другая ступень… – Он подумал. – А другая – какое-нибудь, вечное перышко писателю от имени обкома… с такой, хорошей надписью.
– Пряник, значит, нужен? – Василий Антонович усмехнулся.
– Да не пряник! Как вы не хотите понять! Я член партии, Василий Антонович. Я тридцать лет пишу о людях нашей области. Я тридцать лет считаю, что делаю так свое партийное дело. Почему же вы думаете, что коммунист-директор завода, коммунист-токарь, коммунистка-доярка нуждаются в оценке того, как они выполняют свою авангардную роль на производстве, а писатель-коммунист или художник-коммунист в этом не нуждаются? Если бы мне, скажем, от имени обкома подарили вечное перо с хорошей надписью: от обкома, мол, писателю-коммунисту такому-то, это для меня было бы самым дорогим подарком, хотя цена ему несколько рублей. Не в рублях дело. В отношении.
София Павловна и жена Баксанова, с интересом прислушиваясь к разговору мужчин, молчали. Софии Павловне очень хотелось сказать свое слово. Она считала, что Баксанов совершенно прав. Коммунист, если он хороший коммунист, не может не думать о том, как его труд оценивает партия, как в данном случае писательский труд Баксанова оценивает не бухгалтерия издательства, а областной комитет.
– Даже я, – сказала, не выдержав, она, – хотя пишу только небольшие статейки, и то хотела бы знать, что о них думает первый секретарь обкома.
Ее шутливое замечание всех рассмешило.
– Ну, ну, – сказал Василий Антонович неопределенно. – Преподнесу обоим по авторучке. Завтра магазины закрыты, куплю во вторник и преподнесу.
Проехали небольшое сельцо. Жена Баксанова, Людмила Сергеевна, пояснила, что это ее родина. Малые Грязи. Но родных у нее там уже давно не осталось.
– Между прочим, Малые Грязи славились частушками, – добавила она и принялась петь вполголоса. Частушки были смешные и озорные. И пела их Баксанова на особый, озорной манер-София Павловна улыбалась. Василий Антонович и шофер Бойко откровенно и весело смеялись.
Бойко не обманул: через два часа и десять минут въехали в улицу Озёр.
Секретаря обкома ждали. Перед новым двухэтажным зданием из уложенного вперемежку, узорами, красного и желтого кирпича, собралось несколько сотен народу. Как на демонстрацию. Было много машин – и грузовых, и легковых. Прибыли сюда не только гости из Старгорода, ко и соседи из окрестных селений. Василий Антонович увидел в толпе Огнева, увидел председателя отделения Союза художников Тур-Хлебченко, товарищей из обкома, из облисполкома.
Было шумно, празднично, играл оркестр.
Подошел председатель правления колхоза – маленький рыжеволосый человек, весь в веснушках; подошел секретарь парторганизации – большеглазый внушительный толстяк, майор в отставке.
– Вас ждем, Василий Антонович, – сказал председатель. – Вот она, наша «Третьяковка!» – Он указал на новое двухэтажное здание. – Вот вам ножницы. Очень просим перерезать ленточку при входе.
– Кому-нибудь из художников бы это сделать…
– Нет, нет, – стали упрашивать со всех сторон. – Пожалуйста, вы!
Василий Антонович взобрался в кузов одного из грузовиков, стоявших поблизости, и сказал горячее слово о селе Озеры, которое сто лет назад ещё было крепостным селом, а вот доросло ныне до своей собственной картинной галереи. София Павловна всегда радовалась, когда он выступал без заранее подготовленного текста. Это были его самые лучшие речи. Самые вдохновенные, самые яркие. Василий Антонович говорил о партии, которая всех их вместе взятых привела на эту площадь, на эту сельскую улицу – для участия в событии, которое является новым большим шагом на пути к коммунизму.
Потом под грохот оркестра, игравшего гимн, под шумные аплодисменты он перерезал красную ленточку у входа в здание из пестрых кирпичей.
Конечно, это была не Третьяковская галерея. Здесь не было прославленных полотен, комнаты были тесноватые, не очень-то устроители галереи продумали систему освещения. Знатоки нашли бы, наверно, уймищу недостатков в «Третьяковке» колхоза «Озёры». Василий Антонович позабыл о них, он их просто не видел. Событие его глубоко волновало. Его волновало тут все – и сама идея, родившаяся в колхозе, создать такой музей, и то, как на призыв колхозников откликнулись в Стар-городе, в Москве, в Ленинграде; даже из Киева известный украинский художник прислал две картины.
И вместе с тем что-то очень беспокоило Василия Антоновича, мешало радоваться в полную силу. Но что? В шуме праздника он ещё не мог разобраться в этом, ещё не ощущал этого отчетливо.
Гости переходили из комнаты в комнату, толкались, стояли перед портретами, перед пейзажами, перед полотнами сложного, сюжетного содержания. Василий Антонович увидел довольно много портретов с подписью «Тур-Хлебченко»;
– Ваши работы? – спросил он художника.
– Да, увлекся, знаете. Вот уже третий год по области путешествую.
– Помню, помню, вы ещё тогда, в обкоме, рассказывали. Насчет муштабелей… Как с ними, с муштабелями, – не улучшилось дело?
– По-прежнему плохо, Василий Антонович. Ну, об этом потом. Пройдите, пожалуйста, сюда, – пригласил Тур-Хлебченко, – полюбопытствуйте. Это комната, где собраны работы художников колхоза «Озёры». Так сказать, хозяев галереи. Посмотрите, на чем бедняги пишут. На фанере, на досках. Как средневековые богомазы. А краски!.. Тьфу это, а не краски! Муть одна.
Василий Антонович коснулся пальцами: да, фанера вместо холста. Он обратил внимание на серию пейзажей. Чувствовалось, что их писала одна рука, и рука эта принадлежала художнику со своим, каким-то особенным взглядом на природу. Стоит одинокая береза над речным обрывом. За нею – широкие, уходящие в горизонт дали, необъятные просторы; и вот среди них – ощипанное ветрами, упрямое дерево. Или другой сюжет: снова простор – бескрайнее, унылое, поросшее клюквой болото, и среди болота – как только там и оказавшийся? – обкиданный лишайниками и мхами, огромный валун. Затем ещё: стреноженная лошадь среди лугов; солнце зашло, и лошадь – только силуэт на угасающем небе. Или вот стог, облитый лунным светом. Дальше – человек на длинной вечерней дороге… На всех картинах – отчетливые тени, отчетливые пятна света. Довольно точный рисунок.
Василия Антоновича поразило общее настроение пейзажей, – настроение раздумья. Если всмотреться, вдуматься, то и береза раздумывает, и валун морщит каменный лоб, и стог о чем-то думает, и лошадь, и человек среди дороги…
– Кто же этот мастер? – спросил Василий Антонович, пытаясь прочесть витиеватые подписи.
Из толпы к нему вытолкнули маленького веснушчатого председателя колхоза.
– Вот он. Мастер!
– Товарищ Соломкин? – поразился Василий Антонович. – Это ваши картины?
– Я, – ответил тот тихо и почти виновато; а сказав, стал медленно, но густо краснеть.
– Поздравляю! – Василий Антонович пожал ему руку. – Это же очень интересно. Где вы учились?
– В школе немного. А главное – сам. Баловался смолоду. Тогда же и забросил все, ленился. Только теперь вот, под старость, дурить начал.
– Какая же старость! Сколько вам? Сорок два? Цветущий возраст. Молодец, товарищ Соломкин! Честное слово, молодец.
– Вот молодец, говорите… – Из толпы вышел старичок, тоже, как Соломкин, рыжеватый, усыпанный веснушками. – А этому молодцу районный исполком выговор прописал. Вот как получается, товарищ Денисов.
Ну, наверно, выговор все-таки не за живопись! – Василий Антонович засмеялся.
– Вот как есть – за нее!
– Это отец мой, – сказал Соломкин, отстраняя старика. – Путает он.
– Где же я, Григорий, путаю? Чего путаю? Сам путаешь, товарищу Денисову голову морочишь.
– Правильно, правильно, – подтвердил секретарь партийной организации Никешин. – Дали Соломкину выговор, Василий Антонович. Сейчас объясню. Шел сев. Весна была поздняя, сами знаете. Отставали маленько. А тут председатель райисполкома, товарищ Шишкин, сам лично прикатил. Обошел поля, с народом потолковал – то да се. И, конечно: «Где председатель?» – «Не знаем», – говорят ему. В одном месте сказали: «Не знаем», да в другом опять: «Не знаем». Злиться стал. Ходит, пушит всех… И натолкнись он на Григория. Сидит Гриша на пригорке в самый что ни на есть крутой момент для колхоза и какую-то опаленную молнией колоду срисовывает на фанерку. Тут ему товарищ Шишкин и выдал в полную мощь. «Такой-то ты, говорит, руководитель! Картинками балуешься, а сев завалил». Вынес вопрос на исполком. Обеспечили Грише выговорок.
– Вот вам и молодец! – снова вступился отец Соломкина. – Кого и слушать-то?
– Да уж кто повыше, того надо слушать, папаша, – сказал Василий Антонович.
– Уж выше-то вас куда! – согласился старик.
Все весело рассмеялись.
– Ничего, товарищ Соломкин. – Василий Антонович дружески положил руку на плечо председателю колхоза. – Не огорчайтесь. Искусство – оно вроде партийной работы, дело взрывчатое. Оно требует риска и жертв. Тоже, бывает, увлечешься чем-нибудь, про все иное забудешь. А тут тебе раз – и напомнят. Ничего.
Он всматривался в рябенькое лицо Соломкина, в его умные глаза в белых ресничках. Многое можно было увидеть в этих глазах. Может быть, именно великие колхозные трудности, может быть, нелепые выговоры ни за что, – может быть, все вместе взятое и положило печать больших раздумий на пейзажи, выписанные рукой Соломкина, человека, судя по всему, с тонкой, чуткой душой.
– Ничего, – повторил Василий Антонович. – Выговоры забудутся, а пейзажи ваши останутся, товарищ Соломкин.
В окружавшей толпе он увидел человека, лицо которого ему показалось знакомым. Но кто это, припомнить не мог, и все на него посматривал. Тот наконец подошел.
– Не признаете, Василий Антонович? Я Лебедев, инженер.
– А! С Машиностроительного? Да, да, да!
– Вы зимой у нас были. На мой участок зашли.
– Вспомнил, вспомнил. Что, тоже на открытие картинной галереи приехали?
– По другому делу. Я уже пятый день здесь. Между прочим, чудаки эти хотя и вбили себе в голову, что им непременно картинная галерея нужна, а у самих, Василий Антонович, труд на производстве организован, как при царе Горохе. Никакой, ну ни малейшей механизации. Кроме, понятно, пахоты, уборки зерновых да молотьбы. А что касается животноводства, заготовки кормов – на нижайшем уровне живут.
– Это верно? – спросил Василий Антонович председателя, слушавшего разговор.
– Верно, Василий Антонович, – ответил тот. – Врать не буду.
Лебедев продолжал:
– У них бы и этого здания не было, если бы не мы, не завод. Мы же их шефы. Кирпич им дали, лес дали, краски дали. Наши ребята – штукатуры, столяры, маляры – всю зиму сюда ездили. Они ведь ни черта здесь сами не умеют. А с механизацией… посмотрел я, посмотрел… я же инженер-механик, Василий Антонович. Посмотрел, говорю, и решил заняться их колхозом. Что думаю сделать? Устрою им в коровнике автопоилки. Установлю транспортную систему для подачи кормов, для очистки скотных дворов от навоза. Механизирую подготовку грубых кормов. Все будет делать машина: измельчивание, запаривание, из-вееткование. Словом, к зиме они у меня начнут жить по-другому.
Лебедев не стеснялся в словах, в выражениях, вовсю ругал руководителей колхоза «Озёры». Те стояли и терпеливо слушали. Так терпеть могут только того, кого уважают, за кем считают право разговаривать в таких тонах.
– Вообще, – продолжал Лебедев, – за весь район бы взяться надо. Представьте себе, я подсчитал, исследовал: сенокошение механизировано только на сорок семь процентов, сгребание сена – на двадцать восемь, копнение – на три, а стогование и того меньше – на два и восемь десятых. Это, конечно, весело: «бабы с граблями рядами ходят, сено шевеля», как было сказано когда-то. Да с тех времен сто лет прошло. Хватит уж граблей. Из восьмидесяти четырех животноводческих ферм в районе только двадцать пять имеют автопоилки, тринадцать – внутрифермский транспорт, электродойка налажена на одной.
– Электричества нету, – сказал кто-то. – Какая тебе электродойка?
Лебедев только рукой махнул.
– Вентилятор вам всем надо вставить в одно место, – сказал он со злой досадой. – Чтоб поворачивались поживей. Вот чего вам не хватает.
«У этого дело пойдет», – подумал Василий Антонович, пожимая руку Лебедеву.
– В случае чего помощь, скажем, нужна будет, обращайтесь в обком, к товарищу Лаврентьеву, к Костину, ко мне, товарищ Лебедев. И вообще, информируйте о механизаторских делах. Договорились?
Домой возвращались поздно. Вспоминали выступления колхозной самодеятельности, вновь обсуждали ту или иную картину галереи, смеялись над злоключениями Соломкина. Машина мчалась по дороге, освещая ее ярким светом фар. Выскакивали из придорожных кустов и путались в этом ослепительном свете зайчишки, молодые лисы. В одной из деревень пришлось остановиться – прямо перед радиатором стоял ошалелый баран. Он, должно быть, ничего не видел. Лиловые глаза его горели, как фонари. Еле согнали круторогого красавца в сторону.
Там, где дорога шла сырыми низинами, перед машиной все время кружились болотные белые луни.
Хорошо было ехать так через ночь. Хорошо думалось в дороге. Василий Антонович начал ловить себя на том, что все чаще возвращается мыслью к картинной галерее, в дверях которой он так торжественно перерезал в тот день шелковую ленточку. Беспокойство, возникшее днем, теперь нарастало. Способствовал этому разговор с Лебедевым о хозяйстве колхоза, о труде, которого почти не коснулась механизация, о труде тяжелом и малопродуктивном. Все отчетливее становилась мысль о том, что затея с галереей в таких условиях не только преждевременна, а просто нелепа. Зачем эта галерея, которой сегодня все, в том числе и он, Василий Антонович, так искренне радовались? Кому она нужна? Ну, походят в неё несколько дней жители Озёр да окрестных селений. А дальше? Закроют на замок и будут отворять только в случаях, когда в колхоз наедут знатные посетители из области, из Москвы, Ленинграда. А сколько средств ушло, сколько дефицитных строительных материалов. Прав Лебедев, прав: на эти средства можно было машин купить, новые коровники построить. Да просто раздать часть их по трудодням, поднять материальный уровень жизни колхозников. Пыль в собственные глаза – эта галерея, и больше ничего.
Мысль была неприятная, неприятная оттого, что не пришла вовремя, ещё тогда, когда начинался разговор о создании галереи в «Озёрах», Василий Антонович услышал о намерении озёр-цев ещё год назад, но не разглядел в нем признаков ненужной затеи, напротив, поддерживал колхозных энтузиастов. «Забежали, забежали вперед, – думал он с раздражением. – Хотели приблизить коммунистический образ жизни, а по сути дела отдалили его, ослабив в колхозе материальную основу».
