Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)
– Вы вот что нам скажите, товарищ Денисов… – Из-за дальнего стола поднялся молодой черноволосый парень, красивый и, видимо, здоровый, сильный. – Как предполагается приближать жизнь деревни к жизни города? Я к чему это говорю? К тому, что, понимаете, народ у нас семилетки кончает, некоторые и десятилетки. Это же среднее образование. В старое время много ли кто гимназии кончал, а у нас каждый её кончать должен, верно? Поучишься семь или десять лет, мир-то для тебя куда шире своей деревни станет. Ты и про древний Египет знаешь, про фараонов там, про их архитектуру, про искусство. Ты и с эпохой Возрождения знаком, и про Кромвеля кое-что слышал. Ядерная физика, электронные машины, кибернетика…
– Да ты, Коля, ближе к делу! – крикнули ему. – А то вроде лекции.
– А я и говорю о деле. Вы меня извините, товарищ Денисов, все сейчас объясню. Вот, например, наша изба, где моя семья живет. С одной стороны, как говорится, на полках триста двадцать книг стоят, даже художественные альбомы есть: сто репродукций с картин Эрмитажа да сорок пять с картин Дрезденской галереи. А с другой стороны, у нас уборная за огородом. Извините, что про такую прозу. Водопровод? Нету. Мать встает в четыре утра да с колодца ведрами таскает. Стены продувные, – на зиму завалинки надо делать, соломой да кострой до половины окон обшивать избу. Рамы в окнах одинарные. Говорят, скоро до нас телевидение дойдет…
– Дойдет, – подтвердил Лаврентьев. – Релейную линию через область уже тянут.
– Ну вот, – продолжал молодой оратор. – Мы бы телевизор, например, купили. И все равно купим. Но что получится? В одном углу телевизор будет стоять, а из другого на него, на то, как «Лебединое озеро» танцуют, будет телок наш смотреть. Новорожденных-то телят зимой в дом таскаем.
«Прав этот парень, – думал Василий Антонович, – совершенно прав. Заборовье – это ещё сравнительно благополучное село, на сухом месте стоит, дома прочные. А есть и такие селения, которые только на снос годятся».
А паренек все говорил:
– У нас, было такое время, бежали из деревни. И не только молодежь, взрослые бежали. Но тогда бежали по экономическим причинам. Плохие заработки в колхозе были. Сейчас положение изменилось. Заработки лучше стали. Так тем более, куда молодежи деваться? Мы хотим жить весело, чтобы развлечения были. Одного кино раз-два в неделю нам мало. Пусть бы театр организовался на несколько колхозов. Пусть бы не чайная была, а хорошее кафе, радиола бы в нем играла, и водки бы там не продавали. Пусть бы…
Он много наговорил. Молодежь из углов кричала: «Правильно! Точно!» Это уже была совсем иная молодежь деревни, совсем не та, что была двадцать или даже десять лет назад. Василий Антонович и радовался, слушая эти выкрики, и горевал. Радовался такому огромному сдвигу в человеческом сознании, горевал оттого, что в год, в два и даже в пять невозможно удовлетворить все претензии, какие предъявляет сегодня деревенская молодежь к быту, к культуре.
– Мы бежать не собираемся, – закончил оратор горячо. – Мы свое село любим. Но мы хотим, чтобы нам помогли поскорее сделать его лучше, чтобы и в него пришло то, что есть в городе, что нас увлекает, что нас манит. Имеем мы на это право?
Василий Антонович отвечал. Говорил он долго. Его внимательно слушали. Он говорил о том, что и у партии, у советского правительства мечта, чтобы как можно скорее в село пришла культура, подобная городской. Говорил о больших планах всенародных переустройств. Он говорил о строительстве клубов, о самодеятельных народных театрах, о том, что дома колхозные надо строить по-другому, отказаться от избушек на курьих ножках, от этих непременных трех оконец на улицу. Само существование избушек мешает устройству водопровода, канализации. А ведь, что говорить, даже новый дом строят – и все по стародедовскому стандарту.
– Мы готовы в квартиры переехать! – крикнул кто-то. – Пусть будут двухэтажные, хоть трехэтажные дома. Да чтоб только по-настоящему все.
Беседа затянулась допоздна. Василий Антонович поинтересовался, а где парторг колхозной партийной организации. Сказали, что в районе, утром непременно вернется. Ночевать пошли к председателю, к Сухину. Там в горнице были расставлены раскладушки, на них положены матрацы, набитые сеном, постелено чистое, свежее белье. Хозяйка, жена Сухина, хлопотала, приглашала ужинать. Но куда уж было, и без того наелись, хотелось лечь, встали ведь рано, утомились за день.
Костин залег на раскладушке под раскидистым фикусом, Бойко, взяв одеяло и подушку, отправился на сеновал. Василий Антонович с Лаврентьевым вышли в огород. «Вот какое дело, – рассуждали они, – парень прав: бегать приходится черт знает куда. Хорошо, если здоровый да погода такая теплая. А если захворал да метель на дворе, мороз в сорок градусов?»
Они нашли в потемках лавочку среди яблонь, сели.
– Был я агрономом, – сказал Лаврентьев. – Окончил институт перед войной. Война. В артиллерии служил, батареей командовал. Потом облземотдел – инвалид, дескать. Самое подходящее дело – канцелярия. Не усидел в канцелярии, в поля махнул, село такое было – Воскресенское, теперь поселок Ленинский. Знаешь его, Василий Антонович. В Дождевском районе. Двенадцать лет прошло, а как все переменилось! Особенно люди. Яблоню посадить, куст смородины – для этого добрый месяц агитировать надо было. «Денег, мол, нет», – одно отвечают. Договор на обработку машинами заключать – тоже торговля шла. Сами, дескать, справимся. На лошадях да вручную. А сейчас – заставь кого-нибудь вот тут, в Заборовье, вспахать хотя бы пять гектаров конным плугом – засмеют.
Сидели, вспоминали каждый свое. Лаврентьев – дела колхозные, Василий Антонович – дела заводские. В то время когда Лаврентьев ещё только поступал в институт, он, Василий Антонович, уже пришел на завод, молоденьким инженериком. И он тоже может нарассказывать Лаврентьеву о тех неслыханных переменах, какие произошли в заводской жизни и вообще в промышленности.
Ветер пролетал над деревней, шумя в садах молодою листвой. Перекликались дергачи во тьме. Слышалась гитара, и девичий голос пел под её аккомпанемент – нет, не страдания, нет, – судя по мелодии, звонкую неаполитанскую песенку.
– Кстати, – спросил Лаврентьев, – что это там говорят насчет Черногуса?
– Кто говорит и что говорят? – Василий Антонович полез в карман за портсигаром.
– Оружие будто бы у него нашли, покушение, что ли, готовил.
– Да ты что, Петр Дементьевич! – Василий Антонович даже папиросу выронил. Пошарил, пошарил рукой по земле под ногами, не нашел, взял другую. – Господь с тобой, как говорится в народе! Болтовня! Вот же, смотри, слонище из мухи разрастается! – Он в нескольких словах рассказал историю с пистолетом, с протоколом, с дополнительными записями.
– Черногуса я знаю, – сказал Лаврентьев. – Мне он казался довольно тихим, интеллигентным старикашкой. Ну не без желчи, понятно. Еще когда я в колхозе работал, он к нам за семенами да саженцами ездил. Приедет, критикует нас. Но в пределах обычного. Удивляюсь: маузер!
– Маузер – маузером. Но нельзя же из этого старичка террориста делать! Ты давай по рукам, Петр Дементьевич, тому, кто болтовней такой заниматься станет. Слышишь? Пойдем-ка спать лучше.
4
Разбудили Василия Антоновича стук и бряк. Открыл глаза. В окнах было светло. Косые лучи всходящего солнца покрыли бронзой старую березу перед домом. Прислушался: стук был отрывистый, металлический. Это был стук рогача о чугуны, стук чугунов бок о бок, глухой скрежет чугунных доньев по кирпичному поду печи, возле задней стены которой стояла раскладушка Василия Антоновича. Приложил ладонь к беленным известью кирпичам – горячо. Хозяйка готовит завтрак – и людям, и корове, конечно, и поросенку, его повизгивание тоже слышно со двора.
Вспомнил свою мать Василий Антонович. Вот так же вставала до света в любую пору года. Колола лучину, растапливала печь, гремела ведрами, сливая колодезную воду в кадку, толкла толкушкой горячий картофель в большом чугуне – тоже для коровы и для поросенка. Потом начинала печь оладьи. И только тогда – не от предшествовавшего стука и бряка, а именно от этого вкусного запаха оладий, от стрельбы масла на сковороде, – просыпались и Васятка, и два его брата, и сестренка, всей оравой спавшие на печи. Бежали потом в школу по снегу – то мокрому, метельному, то скрипучему от мороза; в холщовых сумках, на которых было химическими карандашами жирно выведено: «Василий Денисов», «Михаил Денисов», «Никита Денисов», «Люба Денисова», вместе с книгами и тетрадями несли и те испеченные матерью замечательные лепешки. Бежали в разные классы. Школа состояла из четырех классов, и в каждом из них было по представителю семьи погибшего в гражданскую войну крестьянина Антона Денисова, который как ушел в солдатчину в пятнадцатом году, так больше домой и не вернулся.
Он, Василий Антонович, своего отца не помнил – родился за год до его ухода, – был самым младшим в семье. И, чтобы все они, четверо, смогли окончить четырехклассное, мать с утра до ночи, по двадцати часов в сутки, вертелась белкой в колесе, сама пахала поле, одалживая коня и соху у соседей, сама копала огород, сбивала масло, шила, стирала, мыла полы, ездила в Ямбург на базар, чтобы продать это масло да картошку и выручить на керосин, на одежонку, на сапоги; в лесу она сама заготавливала дрова на отведенных делянках, сама их пилила, колола, возила…
Василий Антонович отбросил одеяло; было больно вспоминать о трудной жизни матери. Они, ребята, ей помогали, как могли. Но много ли они могли тогда?
– Петр, вставай! – сказал он, потрогав Лаврентьева за плечо. – Проспали.
Лаврентьев выпростал из-под одеяла мускулистые, крепкие руки, потянулся.
– Сон видел хороший. Будто мы с тобой, Василий Антонович, в зале заседаний в Большом Кремлевском дворце, и нам перед полным залом переходящее знамя вручают, за отличную работу. Овации, понимаешь, объятия. Весь президиум нам руки жмет.
Он встал, в майке, в трусах; принялся приседать, разводить руками, вращать туловищем – делал утреннюю зарядку.
Проснувшийся Костин сказал:
– А я вот этого не могу, гимнастику. Врачи предписывают, надо, говорят, а то обмен будет плохой. Соберусь, начну заниматься. День пройдет, два – и обязательно чем-нибудь заболею. Раз десять так было, теперь и пытаться перестал.
– А я с детства, с пионеров. И ничего, выдерживаю, – сказал Лаврентьев. – Последний раз во время войны болел. Зуб схватило, на Волховском фронте. На передовой. Где там зубные врачи – никто не знает. Всей батареей лечили. Один говорит: «Товарищ командир, товарищ старший лейтенант, водка хорошо помогает». – «А как, говорю, внутрь или на зуб?» – «Да ведь кому как, говорит, мне, говорит, лучше, когда внутрь. Ну, вы и то и другое попробуйте». Второй махорку жевать предлагает. Третий – кислоты какой-нибудь покапать. Наконец-то один врач из медсанбата приехал. «Щипцы, говорит, у меня есть, чем дергать. Но только, предупреждаю, товарищ старший лейтенант, я не зубной врач, ничего этого не умею, я невропатолог, по части нервных болезней. Рискнете?» А что было делать? Рискнул. Вдвоем за эти щипцы ухватились – выдрали. А больше вот как-то болеть не приходилось. Если, конечно, не считать того, как меня колхозный бык чуть было на тот свет не отправил, да ранения на фронте, из-за чего рука долго не действовала, да и то вернулась к жизни тоже через физические упражнения.
– Завидую, – сказал Костин. – А у меня организм уж очень податливый. Пойду-ка поищу рукомойник.
– На речку пойдем, – остановил его Лаврентьев. – Тоже мне – рукомойник! Закаляться сейчас будешь. Ясно?
В сенях их встретила хозяйка.
– А покушать-то, покушать!.. Куда же вы?
– Спасибо, спасибо, – поблагодарил Василий Антонович. – Скоро вернемся. На речку только сходим. А хозяин ваш где?
– По делам пошел. Должен быть обратно.
Сползли по сыпучим пескам обрыва к береговой кромке. Василий Антонович и Костин начерпали песку в ботинки.
– Сапожки, сапожки надо носить! – Лаврентьев смеялся, подтягивая голенища. – Баретки ваши не для сельской жизни.
Речка, хотя она и называлась Жабинкой, струилась по песчаному руслу, вода в ней была прозрачная, чистая, никаких жаб не видно, в глубине ходят полосатые окуньки, поверху стреляют в разные стороны темно-зеленые тоненькие щучки.
У Костина был чемоданчик, в нем было мыло, были полотенца, была механическая ленинградская бритва, заводившаяся пружиной, как патефон. С помощью этих средств принялись приводить себя в порядок, стали мыться свежей студеной водой из реки. Костин охал:
– Пальцы сводит. Как бы не было обострения. С обрыва к ним вскоре спустился Сухин. За ним съехал высокий человек лет тридцати, представился:
– Лисицын. Парторг.
Завтракали вместе. Василий Антонович подробнейшим образом расспрашивал Лисицына о работе партийной организации, Лисицын рассказывал о собраниях нескольких последних месяцев, о тех вопросах, какие обсуждались, рассказывал о коммунистах, о том, как выполняют они поручения. Но было в его рассказах нечто такое, что настораживало Василия Антоновича. Получалось так, словно бы не парторг сидел перед Василием Антоновичем, не руководитель партийной организации колхоза, а кто-то вроде второго председателя правления, будто бы его двойник. О весеннем севе Лисицын рассказывал точно так же, как рассказывал вчера Сухин. О животноводстве – теми же словами. Одни и те же случаи называли и Сухин, и Лисицын, одни примеры, одни цифры.
– А вот нам вчера ваша молодежь предъявила счет на культуру. Серьезный счет. Культуры хотят люди. Что вы об этом думаете, товарищ Лисицын?
– Так видите ли, Василий Антонович, – начал было Лисицын, – культуру можно строить только на крепкой материальной базе. Прежде всего мы и занимаемся хозяйством, ставим на ноги полеводство, животноводство…
– Это верно, это верно, – согласился Василий Антонович. – Но ведь у вас уже определенная – и не плохая – материальная база есть. Будет неправильно думать, что за культуру можно браться только тогда, когда материальные блага подымутся выше головы. – Он отмерил ладонью над лбом. – Надо же вести работу параллельно. Чем больше материального, тем успешнее пойдет дело с культурой, и чем больше культуры, тем успешнее будут хозяйственные дела. Они друг друга станут подталкивать, тянуть, помогать одно другому. Разве не так?
– Да, оно конечно…
– С партийной учебой у вас, видите, неважно, с идейным воспитанием. А без этого какие мы коммунисты, без идейного вооружения! Так просто, хозяйственники. Вот я вам скажу, товарищ Лисицын. И вы, товарищ Сухин, послушайте. Наши противники, из капиталистического лагеря, обычно нажимают на то, что, дескать, вы, коммунисты, то есть мы с вами, не нашли такой, движущей прогресс, силы, которая была бы равна силе, действующей у них, силе частного предпринимательства, частной инициативы, когда есть конкуренция, которая заставляет-де напрягать творческую мысль и все время искать новое и новое, чтобы не отставать в этой борьбе частных инициатив и не слететь с круга, – словом, силе частной наживы, силе набивания кубышки. Человек, мол, так устроен, что дороже кубышки для него ничего на свете нет и быть не может. Сейчас они, между прочим, в связи с нашими успехами в ракетной, например, технике, в которой мы блестяще обогнали Америку, призадумываются: а нет ли у нас такой силы, которая не только равна их частничеству, но ещё и превосходит его?
Василий Антонович отставил пустой стакан, достал папиросу, закурил.
– И они в своем прозрении правы, такая сила у нас есть. Она возникла вместе с нашей марксистско-ленинской, коммунистической партией. Это сила идей, сила идейности. Почему же партия, выросшая из горстки людей, сумела стряхнуть с плеч народа и трехсотлетнюю династию Романовых, и авантюристическое правительство Керенского, сумела отбить контрреволюционный поход четырнадцати империалистических держав, разбила белогвардейщину Красновых, Деникиных, Врангелей, Юденичей, Колчаков, сумела неизмеримо поднять хозяйство страны, неизмеримо против того, что было при Николае Романове, то есть при частном предпринимательстве, сумела отбить нападение гитлеровской Германии, отбить и разбить фашистские армии, уничтожить само государство Гитлера, сумела построить социализм и строит коммунизм? Почему? А потому, что сила кубышки, конечно, могучая сила, но сила идей, порождающая силу социалистического соревнования, выше нее. У нас есть такое ходячее изречение: на одном энтузиазме, дескать, ничего не построишь. Правильно, энтузиазм должен быть подкреплен материально. Но нельзя забывать и того, что поначалу-то советское государство строилось почти на одном энтузиазме. Ничего ведь не было – ни машин, ни оружия. Ничего, словом. А сейчас что уж тут говорить: «На одном энтузиазме!» Сейчас мы имеем мощную материальную базу, мы второе по экономической мощи государство в мире. Недалек день, будем первым государством. Мы с вами, во всяком случае, доживём до такого дня. Словом, сила у нас есть, сила идей, её надо укреплять и наращивать, надо развертывать и развертывать социалистическое соревнование. Это наша первейшая обязанность, товарищ Лисицын. Они там, в капиталистическом мире, ошибаются – у нас тоже есть кубышка, но кубышка не частная, а общественная, государственная. Существует она, конечно, не как самоцель, а как средство для всестороннего, широкого развития человека, для удовлетворения его все растущих и растущих потребностей. Вот коммунизм – как вы его мыслите, товарищ председатель и товарищ парторг колхоза?
Сухин повертел на блюдце стакан с остывшим чаем, сказал:
– От каждого по способностям, каждому по потребностям.
– А вы, товарищ Лисицын, как думаете?
– Да так же, как Иван Савельевич.
– Вы правильно оба думаете, но потребности ведь мыслятся для человека не только в материальном. Если бы человек был просто животное, ему бы и нужна была только еда в изобилии, да поскольку он, в отличие от других животных, бесшерстный, то и одежа в изобилии, на все сезоны разная, а ещё, поскольку он склонен к комфорту, разные предметы домашнего обихода, и так далее. Но он же существо разумное, существо не только материальной, а и духовной жизни. Поэтому потребности у него тоже не только в изобилии материального, но и в изобилии духовного. Мы вчера здесь это явственно слышали. Правда, товарищ Сухин? Ну вот, почему же мы не можем себе представить человека, духовная потребность которого – заботиться о других, помогать другим, работать для других? Вы, товарищ Сухин, вы, товарищ Лисицын, неся свои нелегкие обязанности – председателя и парторга, работая для других, заботясь о других, вы много откладываете в свою кубышку?
Лисицын только засмеялся. Сухин сказал:
– Был бы я не председателем, а бригадиром, или даже рядовым колхозником, я бы заработал больше. Я работы не боюсь, люблю работу. У нас свинари каждый вдвое против председателя зарабатывают. Доярки есть – дай боже заработки!
– Ну вот, а доставляет вам хоть какое-нибудь удовлетворение, какое-нибудь удовольствие ваша работа председателя?
– Так ведь когда дела идут хорошо…
– Ну, а если плохо? Бросить хочется?
– Бывает, и бросил бы. Но больше бывает иначе – сделать хочется, чтобы было хорошо. Ведь у каждого, как говорится, гордость своя есть. Что, думаешь, ты хуже других, что ли?
– И ночь спать не будешь, если дело требует, и про выходные забудешь, и про все другое? – расспрашивал Василий Антонович.
– А как же! Забудешь про все, это точно.
– Ну вот, а они думают, что только во имя кубышки можно забыть про все иное, только во имя нее не спать ночей, напрягать все силы – мускульные и умственные! Нет, наш двигатель сильнее их двигателя. Их двигатель нового уже ничего не даст, он достиг потолка. У нашего – предела мощности нет. Побольше занимайтесь идейным воспитанием. С приемом в партию-то у вас как?
– Да с прошлого лета никого не принимали.
– Почему же? – Василий Антонович насторожился. – Передовых людей нет?
– Есть-то есть, да… – Лисицын развел руками.
– А вот доярка у вас замечательная, – сказал Костин. – Анна Зверева. Если не запамятовал, она беспартийная.
– Беспартийная, – подтвердил Лисицын.
– Что же так? – спросил Василий Антонович. – Лучшие люди должны быть в партии.
– Комбайнер Кукушкин, – начал перечислять Костин. – Заведующая птицефермой Садовникова. Колхозник есть такой, активный на собраниях, отличный работник, Артюхов…
– Верно, верно, – кивали при каждой новой фамилии и парторг и председатель. – Верно.
– Я вам скажу, товарищи, – заговорил Лисицын. – Мы бы принимали. Есть люди. Самое им место в партии. Да райком тормозит. Надо, говорит, с разбором. Спешить некуда. Зимой хотели было Кукушкина принять, а в райкоме свое: чего торопиться. Вот пусть на весеннем севе себя покажет. А он комбайнер. В зимний период да весной по ремонту работает. Значит, только осенью покажет себя. Время-то и идет.
– Неправильно это, – сказал Василий Антонович Лаврентьеву. – Обрати внимание, Петр Дементьевич, разберись с Новомарьинским райкомом. Жалко, мы секретаря сюда не пригласили. Ну, что ж, товарищи!.. – Он встал. – Мы, пожалуй, поедем. Спасибо, хозяюшка, за хлеб-соль, за угощение. Оладьи у вас очень вкусные. У нас, в городе, даже в лучших ресторанах таких нет. Вот мама моя пекла, бывало, – сходство определенно есть. Спасибо, до свидания!
Вышли на улицу к машине. За рекой играл духовой оркестр. Вовсю трубили медные трубы. «Ух, ух, ух!..» – долетало издали басовое громыхание геликона.
Подошли к обрыву. Начищенная медь сверкала в Заречье, на площади перед домом, над которым развевался красный флаг. Красные флаги мелькали и над толпой собравшихся возле того дома.
– Это что же у них? – поинтересовался Василий Антонович. – Праздник, что ли? Какой сегодня день?
– Сегодня, в общем-то, четверг, – ответил Сухин. – Но у них, и верно, вроде праздника. Переходящее знамя вручают. Областное. За животноводство, кажется. Сам Артамонов, говорили, будто бы должен приехать.
Василий Антонович мысленно представил грузную фигуру секретаря Высокогорского обкома, его седеющую, даже на вид – жесткую шевелюру, пронизывающий тяжелый взгляд, твердую, неторопливую походку, припомнил крепкое, но немножко ленивое пожатие руки человека, который знает себе цену. Три года назад, к своему пятидесятилетию, Артамонов получил орден Ленина, а год назад его ещё одним таким же орденом наградили – за успехи области в сельском хозяйстве. Работать этот человек умел, жизнь в Высокогорье била ключом, о высокогорцах го и дело писали в газетах; в иллюстрированных журналах то и дело мелькали фотоснимки из Высокогорья. Киноэкранами этот народ завладел ещё прочнее – то животноводы перед тобой, то мастера кукурузы, то птицеводы, то самодеятельность.
– А не съездить ли нам туда хотя бы на полчасика? – предложил Лаврентьев. – Как считаешь, Василий Антонович?
– А что делать?
– Ну, поприветствуем соседа. Визит вежливости, так сказать. Всё равно же узнают, что мы тут были, а вот даже поздороваться не захотели.
– А это точно, что он там?
– Точно, точно, – подтвердил Сухин.
– Что ж, съездим, – не очень охотно согласился Василий Антонович. Как-то не хотелось навязывать себя преуспевающему соседу. Может ведь и не совсем правильно понять этот визит. Он человек такой: к секретарям ЦК ходит запросто; надо и не надо, все равно ходит.
Попрощавшись с Лисицыным, Сухиным, с колхозниками, собравшимися вокруг машины, двинулись к спуску на мост. Простучав досками шаткого мостика, машина выехала на ту площадь, на которой только что гремел оркестр и алели красные флаги. К этому времени музыка умолкла, с трибунки, сколоченной из досок и обтянутой красным, уже говорились речи. Артамонов, видимо, свое сказал, потому что вдоль площади летели слова благодарности за награду, говорилось о том, что зареченцы приложат все силы, но доверие областных организаций оправдают, работать будут впредь ещё лучше, ещё продуктивнее, добьются того, чтобы при наименьших затратах в колхозе получались наибольшие результаты.
Митинг окончился, кто-то из зареченских свертывал алое знамя, шитое золотом. Давно заметив приехавших, Артамонов двинулся к их машине. Шел он, как всегда, неторопливо, прочно ступая тяжелыми ногами в крепких сапогах; широкие его плечи и широкая грудь туго обтягивались черной суконной курткой, подобной френчу, которую распирало на животе; седеющая шевелюра ничем не была прикрыта, она была не по возрасту густа и буйно красива.
– Соседям почтение! – ещё издали заговорил Артамонов хрипловатым, видимо, давно сорванным голосом. – Привет, уважаемые, привет! Как же это вы собрались проведать нас? Ну, рады, рады! – Он подавал руку Василию Антоновичу, Лаврентьеву, Костину. Подал руку и Роману Прокофьевичу Бойко. – Водителю привет особый. Дорожки-то у вас в области, народ говорит, того… Героизм нужен по ним ездить.
– А у вас разве не того, Артем Герасимович? – с нарочитым простодушием спросил Лаврентьев.
– Время будет, можем прокатиться, – не глядя на него, ответил Артамонов. – Мы словами не агитируем. У нас на первом месте агитация наглядностью. Пощупай глазами, потрогай руками – убедись. Ну, пошли. Нас хозяева чаем угостить хотят.
Василий Антонович начал было говорить, что времени нет, пора ехать.
– Брось, брось! – Артамонов крепко взял его за локоть. – Это, товарищ Денисов, не по-соседски будет, не по-товарищески, – бежать. И не думай мне доказывать. У всех времени нет, всем ехать надо. Вместе и поедем. Я вам покороче дорогу покажу до Старгорода.
Столы в клубе были выстроены большой буквой «П», накрыты белыми простынями. На столах пестро и тесно раскинулись во множестве тарелки с закусками, граненые стаканы, бутылки с водкой.
– Это уж излишество! – Артамонов окидывал стол довольным взглядом. – За это вам всыпать надо. В общественный карман полезли.
– Но по общественному решению, – ответил ему жизнерадостный толстяк – не то председатель колхоза, не то завхоз. – Правление заседало, все честь по чести.
– Правление! – Артамонов хмыкнул. – Ваши правленцы любое беззаконие покроют. А вы бы вот на общем собрании, у народа спросили: пропить, тыщонку-другую колхозных денежек или на трудодни раздать, – что бы вам народ сказал? Учитываешь?
Толстяк понимающе засмеялся. Артамонов, все ещё держа Василия Антоновича за локоть, направился вместе с ним к перекладине буквы «П», к тем почетным местам за столами, где и закуски были получше и где в соседстве с водочными бутылками стояло несколько бутылок коньяку; вместо граненых стаканов там поблескивали золочеными ободками достаточно вместительные, но аккуратные стопочки.
На торжественное пиршество в клубе собрался, должно быть, колхозный актив, люди в большинстве пожилые, серьезные. Все они деловито наполняли стаканы, а наполнив, ожидающе смотрели на Артамонова.
– Что ж, товарищи, – сказал он, подымаясь со стопкой коньяку в своей большой, уверенной руке. – Видимо, вам предстоит тут одним, без нас, отмечать немаловажное событие в вашей жизни – получение переходящего знамени обкома и облисполкома. Мы сейчас уедем. Дела, дорогие друзья, дела! Не один ваш колхоз в области. Да, кроме дел сельскохозяйственных, есть и ещё кое-какие дела. Сами понимаете. Но вот что я хочу сказать вам на прощанье: спасибо, товарищи, за вашу замечательную, героическую работу. От всей души спасибо. Будь такая возможность – обнял бы каждого. Но ведь вас не один и не два. Да и девушки есть, ещё застесняются. – За столами засмеялись. – А мужья, те и вовсе ревновать начнут, – продолжал Артамонов. Засмеялись ещё веселей. – Словом, и дальше боритесь, – говорил он, – за процветание своего колхоза, за процветание своей родины. Ваше здоровье!
Одним духом Артамонов выпил стопку; не садясь, с вилкой в руке, поискал на столе среди тарелок, чем бы закусить, нацелил было вилку на соленый огурчик, передумал, прицелился в блюдце с маринованными грибами, – бросил вилку, стал прощаться. Ему дружно и весело кричали со всех сторон. Поднявшись из-за столов, шли, обступив вокруг, до самой машины.
– Садись, товарищ Денисов, ко мне, – сказал он. – Я же тебе правду говорю: покажу самый короткий путь до дому. И дорога хорошая.
– Как, товарищи?.. – спросил своих спутников Василий Антонович.
– Рискнем, – ответил Лаврентьев с веселой усмешкой.
Он и Костин остались в старгородской машине. Василий Антонович устроился к Артамонову, рядом с ним, на заднем сиденье. У Артамонова был такой же вездеход-газик, как и у Василия Антоновича. Тронулись в толпе машущих руками, кричащих, напутствующих.
За головной машиной первых секретарей Следовала целая колонна автомобилей: машина Василия Антоновича, машина председателя Высокогорского облисполкома, который тоже, оказывается, приезжал на вручение знамени, машина секретаря райкома, ещё какие-то две машины, набитые людьми.
Километров десять ехали по неважной дороге, ничем не отличающейся от дорог Старгородчины.
– Обожди, обожди, – говорил Артамонов при очередной колдобине. – Увидишь. Имей терпение. – Он рассказывал о том, как здорово в области провели весенний сев, в какие короткие, сжатые сроки. – А у вас как дело? – спросил он.
– Да сеем ещё. Не только с картошкой и с овощами затерло, – зерновые ещё сеем.
– Плохо, милый. Потеряете много. Весной день год кормит. Наши научные деятели подсчитали: опоздание с севом на одни сутки дает потерю урожая по области в две тысячи пудов. Учитываешь? Нет, мы у себя все в кулак собрали. Рапорт Москве отправлен. Завтра-послезавтра в газетах должен быть.
– Поздравляю.
Артамонов молча и с достоинством принял руку Василия Антоновича.
На каком-то повороте, когда объезжали колонну тракторов, сгрудившихся на дороге, Василий Антонович обратил внимание на то, что по большому вспаханному полю двигались сеялки.
– А это что? – поинтересовался он.
– Это?.. – Артамонов не сразу нашел глазами шеренгу сеялок. – Там-то? Очевидно, сверх плана сеем. О перевыполнении отрапортуем отдельно.
Машина выбралась на хорошую, ровную, проструганную грейдером и укрепленную гравийной насыпкой дорогу. Понеслись со скоростью в сто километров.
– И так будет до самого Высокогорска, – сказал Артамонов довольно. – Третий год дорожную сеть в области строим. Всем организациям, всем колхозам определили урок. А как же иначе? Иначе ничего не будет. Помогают и заводы и железнодорожники. Кто чем может. Машинами, людьми, материалами.
Через час езды по хорошим дорогам, на большом перекрестке, Артамонов попросил шофера остановить машину.
– Свернете здесь, – сказал он. – До границы областей отсюда пятнадцать километров. А там на бетонку выедете, на государственное шоссе. Видишь, не обманул вас: укорочение пути получается порядочное.
