Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)
– Не понимаю, – сказала Юлия. – Вот моя сестра замужем за партийным работником.
– Да, да, знаю. Знаю, что вы хотите сказать.
– Обождите, пусть уж я скажу. Они живут двадцать семь или даже двадцать восемь лет вместе, и войны у них нет. Сестра счастлива с Василием Антоновичем. – Юлия говорила о Соне, о ее счастье и не замечала того, что Сонина жизнь, о которой она совсем недавно отзывалась как о жизни однообразной, тусклой, неинтересной, в эти минуты уже не казалась ей ни однообразной, ни тусклой, она представала перед Юлией жизнью счастливой, интересной, какой Юлия очень бы, очень хотела и для себя.
– Ваша сестра исключение, – ответил Вла-дычин. – Такие на каждом шагу не встречаются. У нее у самой интересное дело, ее интересы не зависят только от интересов мужа, она и свое может внести в дом. И вообще она женщина содержательная, с удивительным характером.
Тут Юлии хотелось крикнуть: «С чего вы так принялись хвалить Соню? Есть женщины получше Софии Павловны Денисовой, в которой, по правде-то говоря, совсем и нет того, о чем вы так вдохновенно декламируете. Оглянитесь вокруг, всмотритесь повнимательней». Но она промолчала.
Пароход остановился у Скита. Через полтора часа он пойдет обратно. До того времени можно погулять по берегу, в таинственном мраке, под старыми коряжистыми, ощипанными озерными ветрами, двухобхватными соснами.
Юлия оступилась среди этих сосен, вскрикнула, Владычин поймал ее за локоть. Она замерла на миг, чувствуя его крепкую руку, ждала, ждала чего-то, ждала с бьющимся, взволнованным сердцем. Но рука отпустила локоть. Шли вдоль берега, по плотному накрытому озером песку, спотыкались о корни, толстые и змеистые, выползшие из береговой толщи почти к самой воде. Было пустынно, тихо, только плескалась отсвечивающая на изгибах вода да с однообразной настойчивостью скрипели где-то уключины.
Возможно, что уже надо было возвращаться к пристани, к пароходу. Но Юлия все шла вперед и вперед, не отдавая себе отчета – куда, зачем и почему. Покорно шел следом и Владычин. И только, когда далеко, очень далеко позади пароход дал первый гудок, предупреждавший о скором отплытии, он спокойно сказал:
– Юлия Павловна, а мы опоздали.
– Это вас очень беспокоит, Игорь Владимирович?
– Меня? Нисколько. Я же вам сказал, что вечер в пединституте перенесли на завтра. Я свободен.
В конце концов она стала зябнуть. Он сказал:
– Хорошо, что я под пиджак надел этот джемпер да захватил этот плащ. Какая комбинация вас больше устроит: пиджак с джемпером или джемпер с плащом? Можно еще плащ с пиджаком.
– Решайте сами, – ответила она устало.
Он надел на нее снятый с себя джемпер. Джемпер еще хранил тепло хозяина. Юлия улыбнулась в темноте. Он надел на нее и плащ, который нёс в руке; старательно застегнул все пуговицы. Сам остался в пиджаке.
– А вам не будет холодно? – спросила Юлия.
– Холодно, возможно, и будет. Но я не простужусь, Юлия Павловна, не беспокойтесь, пожалуйста. Как все тупицы, я по утрам делаю физзарядку и обтираюсь водой из-под крана. Ну так, – сказал он серьезно. – Следующий пароход, как гласит расписание, будет только около шести утра. Следовательно, надо искать пристанище. Пошли, Юлия Павловна.
– Куда?
– Не знаю. Куда-нибудь. Где-то здесь рыбацкая деревушка должна быть.
Они месили песок меж соснами. Они натыкались на сосны. В конце концов, когда Юлия уже еле передвигала ноги, вышли к такому месту, где над озерным берегом господствовал обрывистый высокий холм. На холме стояла деревня – чёрные силуэты крыш вычерчивались на фоне синего звездного неба. Под обрывом, на берегу, чернели перевернутые днищами кверху большие рыбацкие лодки. К самому подножью обрыва теснились приземистые строения неизвестного назначения.
– Нам повезло, – сказал Владычин. – Это бани, Юлия Павловна. В них и моются, и сети коптят. Чтобы не гнили. Давайте зайдем в любую.
Скрипнула тяжелая дверь из толстых плотных тесин, из черного густого мрака ударило теплом и вкусным запахом того дыма, которым пахнет копченая рыба. Владычин вошел первым, долго копался и шуршал чем-то в таинственной избушке. Потом он взял за руку Юлию, повел в темноту, предупреждая, чтобы она шла осторожно, а то можно стукнуться головой о балку.
– Щупайте тут руками, – сказал он, подталкивая ее к чему-то. – Что нащупали?
– Что-то мягкое. Какие-то нитки.
– Это сети. Я их настелил для вас на полке, на котором моются. Он сухой и чистый. И сети чистые. Устраивайтесь на них и спите.
– А вы? – Юлия боялась, как бы он не застеснялся и не ушел куда-нибудь. Одной тут будет безумно страшно.
– А я рядом. Я себе тоже сейчас устрою ложе. Дверь, конечно, закроем. Тут щеколда есть, А то чего доброго медведь зайдет.
– Медведь? Как смешно! – Юлия скинула плащ и улеглась на сетях. Ноги у нее горели от усталости. Она хотела еще сказать, что ей очень хочется есть, но не успела сказать – уснула.
Проснулась Юлия оттого, что прямо в лицо светило солнце – тонкий и длинный луч, пробившийся в щель над дверью. Дома в таком луче толкутся медленные пылинки. Здесь он был чистый и ясный.
Юлия не сразу поняла, где она и что с ней. Низко над головой висел черный, прокопченный потолок с толстыми черными балками. Стены были бревенчатые и тоже черные. В углу сложена печка, похожая на грубый камин, в ней груда больших круглых булыжников. И всюду сети, сети, сети, какие-то обручи. Сама она тоже лежит среди груды сетей, раскинутых на широком полке из чистых желтых, до блеска выскобленных досок. И тут же, тоже на сетях, спит он, он, Игорь Владимирович. Спит тихо, по-ребячьи, подобно Павлушке, подложив руку под щеку. Может быть, ему было холодно ночью? Она-то укрылась его плащом. А у него была только путаница сетей, он утонул в них до пояса.
Юлии нестерпимо захотелось потянуться к нему, поцеловать его в закрытые, спящие глаза. Вот же он рядом, совсем рядом, возле. Ну почему этого нельзя; почему?
Но почему-то все-таки было нельзя. Она долго всматривалась в его лицо. Затем тихо поднялась, взяла с полу туфли и, не надевая их, пошла к дверям. Стараясь делать все, как можно тише, откинула щеколду и, вновь прикрыв за собой дверь, выскользнула на воздух. Воздух был свежий, озеро шумело, солнце поднялось над ним довольно высоко. Юлия взглянула на часы, но они остановились – забыла завести с вечера.
Лодок на берегу было совсем мало. Где-то далеко в озере они мелькали черными точками. Хорошо, что рыбакам перед выходом на лов не понадобилось заходить в избушку. Вот было бы дело: неожиданные ночлежники!
Юлия сняла чулки и вошла, в воду. Вода была холодная. Но она все же вымыла руки, освежила лицо. Не было зеркальца, чтобы выяснить, как выглядит она после необычной ночевки. Расчесала пальцами волосы, вновь надела чулки и туфли, вернуласв в избушку. Владычин все еще спал. Подошла, нагнулась над ним, стараясь на его часах увидеть, сколько же времени. Он открыл глаза.
– В чем дело? – сказал строго. Но тотчас веб понял. – Юлия Павловна! – воскликнул. – С добрым утром! – Взглянул на часы. – Стоят, черти! Забыл завести, должно быть. Ну конечно!
Юлия вновь испытала неудержимое желание обнять его, прижаться, к нему. Ведь это все так близко, так близко. Ну что ей мешает, что?
Владычин поднялся со своего ложа. На щеке его, на виске были отпечатаны ячеи и узелки сетей. Юлия засмеялась, попробовала разгладить отпечатки пальцем. Но они отошли лишь тогда, когда и Владычин умылся студеной озерной водой.
На первый пароход они опоздали и вернулись в город только к часу дня. Никто в этот день в Свердловском райкоме не знал, куда запропастился, такой всегда точный, первый секретарь. На звонки по телефону дисциплинированная секретарша отвечала: «Товарищ Владычин задерживается. Позвоните позже».
Юлия пришла в пустой дом и сразу же кинулась к зеркалу. Ей казалось, что она выглядит неважно. Но нет, лицо свежее, губы и без краски более или менее ничего. Только уж очень трепаная. И очень хотелось есть.
Она поставила чайник на плиту, достала из холодильника припасы, сидела на кухне, ела бутерброды, запивала чаем. Ей предстоял не очень-то приятный вечерок. Она ясно представляла себе подчеркнутое безразличие Сони, слышала многозначительное покашливание Василия Антоновича. Как ни крутись, а объяснять ночное отсутствие придется. И правду не скажешь, и первой попавшейся чушью не отделаешься. Ох, трудно. Лучше уж прийти как можно позже, когда они будут спать. Все-таки не сегодня, а завтра состоится этот разговор. Может быть, к завтраму острота немножко пройдет?
46
Баксанов оставил свой помятый «москвичишко» во дворе гостиницы, под навесом. Двойной номер ему и поэту Залесскому был уже приготовлен, – они звонили об этом заранее из Старгорода.
Ответственный секретарь старгородского отделения Союза писателей и его заместитель приехали в Высокогорск для того, чтобы встретиться с Птушковым. Писательскую организацию волновал и беспокоил поступок молодого поэта. Уроженец Старгорода, всю свою, пока что, правда, недолгую, жизнь проживший в Старгороде, учившийся в Старгороде, начавший писать в Старгороде, – почему он удрал в Высокогорск? «Древний сказ»? Но ведь это же дело его совести. Если он считает для себя возможным сочинять такие сочинения, то его за это не Накажешь, с ним лишь можно говорить об этом, увещевать его, взывать к его сознанию. Неужели же он испугался разговора о себе, о своем творчестве на правлении?
Или, отлично понимая, какую мерзость сочинил, он боится действий против него более суровых, чем разговоры и увещевания? Это еще хуже. И тем более в этом необходимо разобраться.
Огнев отговаривал от поездки. Нечего, мол, выяснять: уехал человек и уехал, пусть себе живет где знает; до чего же вы, дескать, товарищи дорогие, кровожадные, – не сумели воспитать юношу, а теперь жить ему не даете спокойно. Это ваша недоработка, ваш промах; не умеете смотреть широко, смотрите узко, по-групповому, по-сектантски.
Но Василий Антонович одобрил. «Правильно, – сказал он Баксанову и Залесскому, – совершенно правильно. Разберитесь поосновательней. Не думаю, что он удрал из-за опасений, так сказать, мести с нашей стороны. Может быть, ему просто стыдно и перед теми, кого он оболгал, и перед своими товарищами. Что ж, надо помочь молодому человеку преодолеть стыд, помочь вернуться к людям».
Номер, в который вошли старгородцы, был довольно большой и светлый, обставленный разнокалиберной, разностильной мебелью. Пожилая уборщица меняла белье на постелях. Общительный Баксанов, никогда не упускавший случая побеседовать с незнакомыми, случайно встреченными людьми, начал расспрашивать ее о жизни.
– А чего жизнь? – отвечала женщина, взбивая подушки. – Жизнь как жизнь. Живем.
Разговориться с нею было нелегко. Но старый газетчик умел расшевелить и самых каменных, самых молчаливых; мало-помалу разговор оживился.
– До нынешнего года, граждане дорогие, жили мы – всего вволю. Процветали, словом. – Уборщица прислонилась спиной к холодной кафельной печке, которая после того, как было оборудовано центральное отопление, стояла в номере для декорации. – Наша область при царях-то была бедная, в лаптях ходила, хлеб наполовину с половой пекла, овсяным киселем по большим праздникам лакомилась. Да и при советской власти не сразу на ноги встала. Долго у крестьянина жилы трещали от натуги, покудова на ноги прочно поднялся: война мешала, всякие неуправки. Поднялся, однако, выдюжил. До прошлого года все в гору, на подъем шло. На базар выйдешь – чего душа желает. Мяса? Всякого! И говядина, и свинина, и баранина. Курей? Полны возы. Гусей, уток… – тоже не сочтешь. Молока, масла, творогу, сметаны… – Она только рукой махнула от явной досады. – Пойди ныне, – сказала, – сходи на базар-то!.. Шиш там найдешь. А что и найдешь – не купишь. Тройную цену дерут.
– В чем все-таки дело, в чем? – полюбопытствовал Залесский, поправляя пенсне. – Что случилось? Неурожай, может быть?
– А кто его знает! Не моего, бабьего, ума дело. Брат мой родной, Степан Савельевич, он письмо в верха – полную жалобу про непорядки всякие написал. Так что? Возвернулась бумага. И куда? К ним же, к начальникам нашим. Разберитесь, мол. Они и разобрались! Дали выговор Степану за то, что он кляузник, клеветник, и еще предупреждение предупредили, чтобы помалкивал, а не то…
Баксанов вспоминал ночь в охотничьем доме Артамонова, вспоминал насмешливые, грубые ночные разговоры секретаря Высокогорского обкома по телефону, вспоминал весь облик, все повадки этого властного человека. Не верилось, чтобы мог он промахнуться в чем-либо, ошибиться. Это человек неизменной удачи, человек успеха, человек, умеющий все, не останавливающийся ни перед чем.
– Все будет хорошо, – сказал Баксанов, – все разберется, все уладится. Мало ли какие трудности случаются.
– Ну-ну, – ответила уборщица, направляясь к двери. – Дай-то бог. Кипятку принести? Или в столовую спуститесь?
Адрес Птушкова у них был – еще из Стар-города запросили Высокогорский адресный стол. Не спеша шли по улицам старинного города, держа путь к Суворовской площади; отыскали дом, который им был нужен, – хороший дом, красивый, с ажурными балконами; поднялись по лестнице на четвертый этаж, нажали кнопку звонка в ту квартиру, где должен был жить Птушков.
Дверь отворила молоденькая девушка с высокой причудливой прической, тоненькая, стройная, на очень высоких каблучках.
– Нам нужен товарищ Птушков, – сказал Баксанов, приподымая старую кепку, на своей круглой лысой голове.
– А вы, извините, пожалуйста, кто? – спросила девушка не очень смело.
– Мы его товарищи по оружию, – ответил Баксанов.
– Заходите, – сказала она. – Я сейчас… Они вошли в прихожую, девушка скрылась.
Вместо нее появился Птушков.
– Что вам надо, ну что? – сказал он раздраженно, узнав, кто его посетители. – Я к вам не лезу, я к вам непристаю.
– И мы к вам, Витя, не пристаем, – сбрасывая пыльник, ответил Баксанов миролюбиво. – Мы просто хотим кое о чем побеседовать, кое-что выяснить. И только.
Квартира у Птушкова была отличная: две большие комнаты, просторная передняя, широкий коридор.
– Чудесно, чудесно вы устроились, Виталий. – Залесский оглядывал полупустые комнаты. – Обзаведетесь мебелью – дворец будет.
Птушков пригласил их к столу, из тумбочки, до лучших времен заменявшей шкаф, вытащил бутылку водки, принес колбасы на тарелке, хлеба, перестоявших, пустых внутри, соленых огурцов.
– А где же хозяйка? – спросил Баксанов, оглядываясь.
– Это не хозяйка, – ответил Птушков. – Это так. Приходит. Присматривает.
– Почему вы сбежали? Не можете объяснить? – спросил неожиданно Залесский. – Вы член нашей писательской организации, и нас всех это волнует.
– Я мог бы не отвечать на ваши вопросы, – сказал Птушков. – Даже на судебных допросах человек имеет право или отвечать, или не отвечать. Но я отвечу: потому, что я свободней гражданин и живу там, где мне больше нравится. Меня угнетала старгородская атмосфера, где тебя все считают нужным воспитывать. Здесь я воспитываю, я, понятно? Издательство, альманах, газеты, радио – все здесь к услугам талантливых людей. Пиши, выступай. Тебе только благодарны. Вот квартира, – вам она, вижу, нравится. Разве я получил бы такую в Старгороде? Там пошла бы возня с горсоветом, райсоветом, с какими-то стариками и старухами, которые определяют, как и где тебе жить, сколько квадратных метров площади тебе полагается. Здесь Артамонов приказал – и вот живу.
– И все? – спросил Баксанов.
– Нет, не все. Я никогда в жизни не видел живого Денисова ближе, чем за двадцать метров. И никогда бы не увидел. Артамонов меня приглашает домой, приглашает на охоту, приглашает в поездки по колхозам, по совхозам. Это школа, видишь стиль настоящего руководителя.
– Дорогой мой, – сказал Залесский. – Вы рассуждали, бывало, иначе. О мире чувств. И вдруг: стиль руководителя, колхозы, совхозы, школа!.. Какая метаморфоза.
– Вы сочинили гимн, который тошно слушать, – добавил Баксанов.
– Прежде всего это не гимн, не надо выдумывать! – почти крикнул Птушков. – Это песня. Народная песня. Ну и что? Вы сочиняете свои колхозные романы и интеллигентские поэмы, – я к вам с ними не вяжусь.
– Ну, это как сказать, не вяжусь. – Баксанов повернулся на стуле, стул затрещал. – Вы случая не упускали, чтобы не посмеяться над нашими, как вы называете, навозно-фекальными проблемами. Вам бы дать властишку, всех бы инакомыслящих в ступе истолкли. Может быть, за ней, за властишкой, вы сюда и прибежали? Может быть, во имя все ее же, многотрудной, но заманчивой, вы, наступая на горло собственной песне, и гимны эти сочиняете? Оглянулись бы лучше вокруг, что в области происходит!
– Я не аграрник, – высокомерно ответил Птушков.
Ушли, оба огорченные, расстроенные. Нет, не от стыда и не от страха бежал в Высокогорск этот человек. Старгородская почва была для него камениста, на ней плохо всходили и прививались семена его поэзии. В Высокогорске почва для этого была жирнее.
Они сходили в театр, посмотрели пьесу местного драматурга, написанную на высокогорском материале. Пьеса была о простых колхозных тружениках, о их труде и любви, но была написана так, что хотя и без особого нажима, а все же прославляла местное руководство.
– Когда подымают тему вождизма, неизбежно, хочешь ты этого или не хочешь, сама собою смазывается тема партии, – сказал Баксанов. – Партия и вождизм, культ личности органически несовместимы и противоречат друг другу.
Переночевали в гостинице, сходили рано утречком на базар, собственными глазами убедились в том, о чем им вчера говорила уборщица. Базар был скудный и дорогой. Залесский, правда, сказал, что, дескать, в мае – июне всегда плохо с мясом: скот ведь, кажется, только осенью да зимой режут, и цыплят-де по осени считают.
– Ну, а молоко-то, молоко, – ответил Бак-санов. – Ему-то сейчас самое время. И куры должны бы нестись вовсю.
Обратно ехали неторопливо, останавливались в селениях, заводили разговоры с колхозниками.
В большом селении Лобаново, граничившем со Старгородчиной, зашли в райком партии, рассказали секретарю о своих впечатлениях. Он сначала мялся, но, узнав, что перед ним писатели, и в том числе Баксанов, книги которого секретарь хорошо знал, разговорился:
– Я человек дисциплинированный. Партийную и государственную дисциплину понимаю. Но дисциплина – дисциплиной, а со многим, что у нас делается, согласиться не могу. Область отрапортовала о продаже государству мяса в размере трех годовых планов, как известно, в декабре, полгода назад. Так вот, по сей день сдаем его, это мясо. Проданными в прошлом году считаются даже телята, которые еще только должны появиться на свет божий. Кому такое надо? Кого мы обманываем? Хорошо, если только себя. А если государство, если партию?.. Тогда гнать нас всех отсюда поганой метлой. Правда, народ у нас уже не тот, что был во времена «Поднятой целины». Народ вырос, народ грамотный. Даже при таком нелегком положении люди не сдаются. И планы есть, перевыполняют, и удобрений раздобыли – торф всю зиму возили на поля, и на разведение водоплавающей птицы поднажали, благо озер и рек у нас достаточно, – сдавали больше утиным да гусиным мясом, – коров, телят поберегли. Не будь этих героев, не знаю, что и было бы.
– А вы перед своим обкомом ставили вопрос? – спросил Баксанов.
– Ставили. – Секретарь досадливо покачал головой. – Мы за эти вопросы с председателем райисполкома уже по два выговора огребли. На третий раз нас погонят.
– Но вы же коммунисты.
Он только руками развел в ответ. Потом сказал:
– И Артамонов не беспартийный. Он член ЦК. Он депутат Верховного Совета. Он Герой Социалистического Труда. Кому веры больше – нам или ему? – Секретарь увидел что-то за окном, поднялся из-за стола, сказал: – Видите, там ящики с маслом с машины на машину перекладывают? Пойдите полюбопытствуйте, что это за груз и куда едет. Вам интересно будет.
Вышли втроем на улицу, подошли к грузовикам. Баксанов принялся расспрашивать насчет ящиков с маслом. Выяснилась и в самом деле до крайности любопытная история. Масло было куплено высокогорскими колхозами в лавках и магазинах Старгородской области и предназначалось к продаже государству от имени этих колхозов, от имени высокогорцев.
– Не понимаю, – сказал Залесский. – Ни черта не понимаю.
– А мы уже научились понимать, – пояснил ему один из колхозников. – К примеру, наш колхоз… Я председатель колхоза… Колхоз должен продать столько-то тонн молока. Но у нас его нет, скот извели, так? Нам разрешают заменять это молоко маслом. Считаем, что в молоке, скажем, три процента жирности. Значит, что? Значит, из ста килограммов молока должно получиться три килограмма масла, из тонны – тридцать килограммов. Вот и покупаем против каждой тонны по тридцати этих килограммов. Покупаем у государства, в старгородских магазинах, по одной цене, по более, понятно, высокой. Продаем опять же государству. Но по цене уже иной, пониже. Разница из нашего, колхозного, кармана. Так и живем.
– А вы писали об этом куда-нибудь?
– Каждый день пишем. Что в мусорный ящик. Ни ответа, ни привета.
Распрощались, пересекли границу областей, принялись останавливаться в селениях Старгород-чины. Нет, здесь такого не было. Три раза в день, спокойно и мирно, здесь доили коров и отправляли на молокозаводы натуральное, доброе молоко. Здесь на солнечном майском припеке паслись веселые косяки пестрых – черных с белым и рыжих – телят. Широкими лемехами многокорпусных тракторных плугов запахивали в созревшую почву тысячи тонн собранного за зиму навоза. Сеяли, бороновали, сажали. Здесь была другая, спокойная, творческая жизнь людей, уверенных в своем завтрашнем дне.
– А вы не знаете, Евгений Осипович, – спросил Залесский, – сколько мяса продала государству Старгородская область в прошлом году?
– Как же не знаю? Конечно, знаю. Полтора годовых плана. Вам в тоннах надо?
– Нет, именно относительно к годовому плану. А почему полтора, а не больше?
– Потому что и полтора – это очень много. Это тоже потребовало немалых усилий. Но важно ведь удержаться на разумном пределе. Иной раз, чтобы не отстать от других, так и подмывает брякнуть что-нибудь, что выполнить тебе и не по силам. Надо удержаться, надо. Возможно, что Артамонову не давали покоя лавры южан, хлеборобов Кубани, Сибири, Украины. Там много передовиков, героев… Ну и вот, не учел чего-то. А чего именно?.. Того, что и почвы у нас не те, и солнце не то, и повышения урожайности, продуктивности всего сельского хозяйства мы, в нашей полосе страны, должны добиваться не рывками, не этакими фейерверками и фестивалями, а упорным, планомерным, кропотливым, не очень-то эффектным с виду трудом. У нас не получится так, как в черноземных областях: сунул в землю оглоблю – вырастет тарантас. Нам эту землю обрабатывать и обрабатывать, удобрять и удобрять, и не оглоблю сажать, а зерно, отборное, проверенное, высокоурожайное. Да, ухаживать за ним и ухаживать…
– Если мы с вами честные люди, Евгений Осипович, – сказал Залесский, – мы должны в это дело вмешаться.
– Мы и вмешаемся. Мы пойдем в наш обком. У нас в области тоже есть кандидат в члены ЦК. Мы пойдем к Василию Антоновичу и все, что видели, все, что слышали, расскажем ему. Согласны?
