Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)
Черногус об этом Софии Павловне не сказал. Это верно, что Лаврентьев его просил побыть и, может быть, даже выступить на партийном собрании. Но ему, кроме того, хотелось еще побыть и с Баксановым, у него еще много чего было рассказать писателю.
41
Весь вечер София Павловна провела с учительницами. И только в одиннадцатом часу отправилась к клубу, где шло собрание. Там уже началось выдвижение кандидатов в создаваемый партийный комитет, и кое-кто вышел покурить на открытом воздухе. Был среди них и Черногус. Он расхаживал перед клубом, шапка была сдвинута на затылок, пальто расстегнуто, шарф висел чуть не до земли, вот-вот обронит. Курил. Он только что выступил на собрании и еще переживал свою речь.
– Гурий Матвеевич, – сказала София Павловна строго. – Разве так можно? Ну-ка стойте. – Она принялась поправлять ему шарф, застегивать пуговицы на пальто. – Смотрите, какой горячий! Вы что – простудиться захотели? Весна? Она самое простудное время. Вечер очень холодный и сырой. Шапку сами поправляйте, мне не достать. Или нагнитесь, если даже этого сами сделать не можете. Вот уж эти холостяки! Отвратительный народ. Притом убежденный в правильности своей холостяцкой позиции.
– Я в ней вовсе не убежден, София Павловна. – Черногус послушно подчинялся всем требованиям Софии Павловны. – У меня тоже было кое-что в жизни. Но слишком быстро и горько прошло. Горечь долго мешала возобновлению чего-либо. А теперь… Стар уже, безнадежно стар.
Вскоре на улицу повалил народ. Был перерыв, в течение которого готовились бюллетени для голосования. Вышли в толпе Лаврентьев, Лисицин, секретарь райкома, задымили папиросами.
– Подмораживает! – Лаврентьев ковырнул носком сапога схваченную легким морозцем землю.
– Весна идет правильно, – ответил ему Лисицин. – Днем тает, ночью вот сушит.
– София Павловна, – увидев ее, сказал Лаврентьев. – Завтра раненько придется встать. По морозцу покатим. Д то с дорогами тут плохо.
Подошел председатель колхоза Сухин.
– К осени лучше будет. Видали, сколько гравия и песку навезли по всей трассе?
– Видал. Молодцы. Только еще сумейте найти время и рабочие руки, чтобы материалы эти уложить на место. А то у вашего колхозного брата, бывает, даже минеральные удобрения по году, по два на железнодорожных станциях лежат.
Так и гравий с песком может до морковкина заговенья проваляться.
Потом все отправились голосовать. Черногус проводил Софию Павловну до школы, а сам отправился в Дом приезжих. София Павловна принялась собирать чемоданчик. Вещи в него не вмещались. Их прибавилось. Прибавились образцы кружев, прибавились рисунки – толстая связка плотной бумаги; были здесь и подушки кружевниц, лукошки, коклюшки. София Павловна везла их в музей, и, кроме того, ей хотелось втайне от всех поработать самой, сплести хоть самые простенькие кружевца. Она не была рукодельницей, но завидовала рукодельницам и всегда стремилась научиться чему-нибудь такому, в чем бы и ей женщины могли позавидовать. Но так у нее упорно не получалось.
Да, все эти предметы не лезли в чемодан. Тем более что в нем и без них было тесно. Главным недостатком Софии Павловны как путешественницы Василий Антонович считал ее страсть, куда бы она ни ехала, набирать с собой лишних одежд и особенно туфель. Казалось бы, ну чего проще – ехала сюда в деревню, во время весенней распутицы, – вполне достаточно одних сапожек, и вполне достаточно ее темно-серого костюма и нескольких блузок под жакет. Нет же, тайком от Василия Антоновича подсунула под полотенца три платья. А коли три платья, то к одному из них нужны белые туфли, к другому – черные, к третьему – красные. И все, конечно, на высоких каблуках, в силу того что Софии Павловне всегда хотелось быть выше, чем она была. А эти туфли с их каблучищами чертовски нетранспортабельны, они занимают ужасно много места. Всего три пары, а чемодан полон, ничего уже сюда, кроме мелочей, не всунешь. А вот еще две коробки с духами. Какие уж тут лукошки и подушки!
Она сидела перед раскрытым чемоданом, не зная, что и делать. То так переложит свое добро, то этак, чемодан не закрывался даже и без лукошка с подушкой. Только пребольно прищемила палец. Держала его во рту. Она хотела было пойти и позвать одну из учительниц. Лучше молодую, конечно, Нину Сергеевну, она не рассердится, если даже ее и разбудить. Пошла было к двери, но ее осенило взглянуть на часы, был четвертый час ночи.
– Батюшки! – сказала она вслух. – Утро же скоро.
У Софии Павловны была еще одна особенность. Она очень любила часы, и непременно ей нужны были самые маленькие, самые крошечные, и это понятно при ее маленькой руке. Но зачем были эти часы – неизвестно. Время для Софии Павловны мчалось со страшной скоростью. Не сообразишься подумать о чем-либо, – час пролетел. А уж если о чем подумаешь – и три промелькнут. О часах она вспоминала только тогда, когда с их помощью можно было определить лишь степень опоздания. Ничего удивительного не было в том, что Лаврентьев, зашедший на рассвете в школу, застал ее возле того же раскрытого чемодана.
– Уже встали, София Павловна! – воскликнул он радостно. – Вот вы какая! А я думал, будить придется да ждать невесть сколько. Знаете женщин…
– Я не из таких, – сказала бодро София Павловна. – Помогайте-ка чемодан уложить.
Лаврентьев быстро спихал ее добро, замкнул чемодан.
– А это, – сказал он, – этот допотопный хлам, – он взял под мышку валик с лукошком, – под сиденье сунем, ничего ему не сделается. Пошли.
– Я сейчас, – сказала София Павловна. – Надо с учительницами попрощаться и поблагодарить их за гостеприимство. Вы идите. Я догоню.
Лаврентьев терпеливо ждал возле машины минут сорок и только, когда изрядно озяб, двинулся было к школе. Но София Павловна уже вышла, веселая, подтянутая.
– Видите, как быстро! – сказала она весело.
– Да, всего тридцать секунд, – ответил он, взглянув на часы.
– Что вы? – искренне удивилась София Павловна. – Шутите, Петр Дементьевич. – Не меньше трех минут. Что вы!
– Да, да, пожалуй, – согласился он. – Совершенно верно: четыре с половиной минуты.
– Вот это так. – София Павловна стала взбираться в высокую машину-вездеход. Лаврентьев ей помогал и внутренне улыбался. Ему была очень симпатична эта маленькая, энергичная, деловая и вместе с тем до крайности неорганизованная женщина, которая иной раз могла и гору своротить, а иной раз вот даже с чемоданом не способна справиться. Его Клавдия была не такая. У той был план, был во всем порядок. Простая колхозница-огородница, в девчонках оставшаяся без родителей, вынужденная заботиться о младшей сестренке, она окончила, семилетку, она училась в вечерней школе для взрослых после того, как вышла за него замуж, она училась заочно в Тимирязевской академии, она защитила диссертацию в прошлом году. И всего за двенадцать недолгих лет. Но значит ли, что если есть такие сильные характером Клавдии, то рядом с ними плохи эти неорганизованные, но удивительно женственные, бодрые, сбивающие все строгие планы в жизни, Софии Павловны? Судя по всему, Василий Антонович, сам человек собранный, организованный, никогда бы не променял свою Соню ни на какого иного «организатора побед» в юбке. Да разве и его, Лаврентьева, хоть сколько-нибудь раздражают ералашные недостатки жены Василия Антоновича? Нисколько же. Напротив, он им только улыбается.
– Ах, – вскрикнула София Павловна, – кажется, юбку порвала. Слышали, что-то треснуло?
– Просто вы автомобиль сломали. – С нарочитой озабоченностью Лаврентьев внимательно осматривал заднее колесо.
– Не может быть! Вы снова шутите. – Но в голосе Софии Павловны все-таки слышалась некоторая тревога.
– Нет, обошлось. – Лаврентьев уселся рядом с Софией Павловной. – Видимо, и в самом деле юбка. Поехали, Сан Саныч, – сказал он шоферу. – Кажется, ничего не забыли.
Проезжая через Заборовье, останавливались два раза. Во-первых, забрали Черногуса, ожидавшего возле Дома приезжих. Во-вторых, прощались с председателем, с секретарем партийного комитета, которым избрали Лисицина, с членами нового парткома, с бригадирами, вышедшими проводить машину. В последнюю минуту откуда-то выбежал запыхавшийся Баксанов, сказал, что на днях возвращается в город, что теперь он не отвяжется от Гурия Матвеевича.
– Пора, пора вам возвращаться, – сказал Баксанову Лаврентьев. – А то вас там могут заочно свергнуть.
– Был бы дико рад, – ответил Баксанов.
Когда двинулись наконец в путь, было не только светло, но уже взошло солнце. Ослепительно сверкала вода в канавах. Точно кованные из красной меди, горели в его лучах стволы могучих сосен.
– Грачи! – воскликнул Лаврентьев, заметив черных птиц на подтаявшем, осевшем мартовском снегу. – Все в порядке, весна, значит.
Софии Павловне захотелось спать. Она склонилась к плечу Лаврентьева, попыталась вздремнуть. Но сильный толчок подбросил ее на сиденье. Спать при такой дороге было нельзя.
– Вот беда-то, – сказала она. – Может быть, споем тогда, что ли? – и спрятала в ладони зевок. – В машинах всегда поют.
– На здешних дорогах лучше не петь, – сказал шофер Сан Саныч. – Такие колдобины – язык откусишь.
София Павловна задумалась. Она думала о людях, которые год за годом мотаются по этим колдобинам, что-то организуют, чего-то добиваются, всю жизнь свою тратят на то, чтобы только у других жизнь становилась все лучше и лучше. Им нелегко, им трудно. Но они испытывают огромную радость, когда трудности преодолены, когда что-то сделано, что-то достигнуто. Иные, кто не знает, думают, что должность секретаря райкома или секретаря обкома – это какая-то сухая, почти чиновничья, лишенная человеческих радостей должность. «Пленумы», «бюро», «активы» – слова, и верно, сухие, официальные. Но с каким подъемом Вася рассказывает дома об этих пленумах и активах, сколько для него в них живого, волнующего. Однажды в Москве, в вагоне метро, София Павловна сидела рядом с человеком, в руках у которого была раскрытая книга. Чело-век водил глазами по страницам, улыбался, что-то произносил сквозь зубы, отчеркивал какие-то места ногтем. Книга была не просто интересная, она вызывала и восторг у этого читателя, и удивление, и изумление, и негодование. София Павловна не удержалась, краешком глаза заглянула в книгу. Она увидела длинные – сверху донизу – колонки цифр. Только цифры, и никакого текста. По шесть колонок на каждой странице, и сверху донизу, сверху донизу. «Извините, что это за книга у вас?» – спросила она. «Звездный атлас. Атлас звезд», – ответил он и назвал год, на какой тот атлас был составлен. Для него, для которого язык астрономических цифр был родным языком, книга эта была не менее волнующа и интересна, чем «Анна Каренина» или «Фауст». Так же и для Василия Антоновича были понятны и волнующи события на пленумах и активах. Вот же сидит Петр Дементьевич Лаврентьев, чему-то улыбается, отчего-то наморщивает лоб; вот шевельнулись жестко губы – может быть, с кем-то спорит или отчитывает кого-то. Можно не сомневаться – он переживает вчерашнее собрание. Он поехал в Забо-ровье, организовал большое, важное дело. Он наслушался хороших, интересных выступлений, он продумывает их, с чем-то он согласен, с чем-то не очень согласен, возражает, видимо. Теперь он будет все время возвращаться мыслью к Заборовью, будет ждать результатов тех мер, которые здесь приняты для улучшения партийной работы, он будет сюда звонить по телефону, будет приглашать к себе и секретаря райкома, и секретаря партийного комитета, соберется – сам сюда приедет. Это для него кровное, родное, близкое, это его забота и его радость.
– Здорово! – сказал Лаврентьев будто спросонья.
– Что – здорово, Петр Дементьевич? – поинтересовалась София Павловна.
– Да все, весна вот, грачи. – Лаврентьев явно схитрил, сообразив, что высказал вслух какую-то скрытую думу.
Машина бежала по дорогам. Дороги были, как и прошлой и позапрошлой весной, ужасные. Но в отличие от минувших весен, ныне вдоль них и прямо на них, и в самом деле, недаром это заметил Артамонов, громоздились горы материалов, с помощью которых, если люди возьмутся по-настоящему, за лето можно будет соорудить десятки и сотни километров хороших, прочных и гладких дорожных покрытий.
Вечером у Денисовых сидели за чаем. Были и Лаврентьев с Клавдией Михайловной, был Черно-гус, были Сергеевы. София Павловна с увлечением рассказывала о том, как искали они кружевниц, показывала кружева, рисунки, несложные древние приспособления для плетения кружев. Все изумлялись, ахали, поражались. Клавдия взялась за коклюшки, попробовала плести по рисунку, у нее сразу же стало получаться.
– У вас очень легкая рука! – удивилась София Павловна. – А я пробовала…
– Соня, – сказал вдруг Василий Антонович. – А ведь из Чиркова, знаешь, какие идут сигналы? Приехала, пишут, жена секретаря обкома и дает установку на свертывание животноводства и кормовой базы для него. – София Павловна насторожилась. – Да, да, – продолжал Василий Антонович. – Всю комсомольскую организацию, дескать, сбила с толку. Никто не идет в доярки, в птичницы, все сели плести кружева. Нехорошо так, Соня. Ты нам область развалишь.
За столом засмеялись, София Павловна поняла, что это, как всегда, шутка Василия Антоновича, но, как всегда, такая, что ее не сразу распознаешь.
– Подожди, подожди, – сказала она. – Вот сошьем тебе ферязь да кафтан, не то и распаш-ницу с однорядкой, да как разукрасим кружйвом кованым, вот тогда будешь смеяться. Верно, Гурий Матвеевич? Тебе Артамонов тогда, знаешь, как позавидует.
– Князюшка-то? – сказал Сергеев. – Возят, вовсю возят высокогорцы наш силос. Не зря мы тогда затылки чесали на бюро, раздумывали. Мы-то согласились. А народ, колхозники, скрипят. Недовольны нами, Василий Антонович. В «Ручьях» председатель наотрез отказался отдавать свой силос. У нас, говорит, он не хуже капусты-провансаль. Для себя готовили, не для героев труда. Я, говорит, беспартийный, мне, говорит, выговор на обкоме не дадут. Отказываюсь выполнять решение. Еле-еле уговорили. Секретарь райкома с председателем райисполкома сами к нему ездили, про солидарность про всякую говорили…
Василий Антонович и Лаврентьев призадумались.
– Ну что ж, – сказал Василий Антонович. – Придется Соню туда послать. Наладь им какое-нибудь подсобное ремесло, Соньчик. Лапти бисером расшивать или липовые ложки резать. А то пропадут.
София Павловна рассердилась.
– Между прочим, Артамонов бы не так реагировал. Он очень сообразительный. Он немедленно подхватил бы и поддержал такое дело.
– А мы, значит, нет, не подхватываем? – Василий Антонович взял с пианино газету, развернул. Половина страницы в «Старгородской правде» была посвящена кружевницам из Чиркова. На нескольких фотографиях были заснятый бабушка Домна за плетением кружев, и девчата-комсомолки, собравшиеся на занятие к бабке, и председатель что-то говорил; из подписи явствовало, что он говорил слова одобрения начинанию комсомолок; и рисунки кружев были представлены крупно.
– Сейчас позвоню редактору! – воскликнула София Павловна. – Вот молодец-то!
Она поднялась было из-за стола. Но Василий Антонович удержал ее за руку.
– Не надо, Соньчик, сиди. Не надо областью руководить. Уж как-нибудь мы сами… Петр Де-ментьевич, Иван Иванович, и еще есть немало людей, которые это делают… А ты отдохни. Десять дней дома не была. Сиди не дуйся. Я правду говорю.
42
Это было странным, непонятным, незнакомым. Этого никогда не бывало прежде. Чтобы Юлия кому-то звонила? Кого-то искала? Напротив, она только милостиво принимала те или иные предложения, или отвергала их в другом случае, или, когда почему-либо не удавалось отвергнуть прямо, просто пряталась от них. А тут? Тут после долгих и долгих колебаний и раздумий, после долгих и долгих страданий пришлось все-таки поднять трубку обкомовского телефона и позвонить Вла-дычину в райком.
– Да! – как всегда, энергично и отчетливо ответил знакомый голос. – Владычин слушает.
– Игорь Владимирович, – почти пролепетала она, обдаваемая волнами отнимающего всю волю идиотского жара. – Это я, Юлия Павловна.
– О! Здравствуйте, Юлия Павловна! – радостно воскликнул Владычин. – Очень-очень рад слышать ваш голос. Как вы поживаете?
– Игорь Владимирович, – собрав все, какие оставались у нее, силы, сказала Юлия, – мне необходимо вас увидеть.
– А что такое? – Он явно встревожился.
– Надо, Игорь Владимирович.
– Хорошо, хорошо, – быстро согласился он. – С удовольствием. Всегда готов. Где прикажете?
– Может быть, это прикажете вы? Я приезжая, Игорь Владимирович. Старгород плохо еще знаю.
– Так, так… – Он, видимо, думал. – Знаете что, приходите после пяти в райком, а? Пропуск будет у входа. Вы ведь беспартийная? Партбилета у вас нет? Ну вот, приходите. У меня небольшой перерывчик образовывается от пяти до семи. В семь уже в педагогическом институте должен быть. Жизнь такая. Со студентами хочу по душам поговорить. Условились? Вас это устраивает?
– Да, да, конечно. Буду ровно в пять. Юлия положила трубку. Устраивает ли это ее!
Смешно говорить: два скоростных часа в качестве посетителя секретаря райкома! Не это ей надо, совсем не это. Но выбора не было. Она невесело усмехнулась, она жалела себя, жалела остро, до слез. Вот к чему ты пришла, гражданка Стрельникова, мечтавшая в девчонках о чем? О жизни кипучей, беспокойной, о путешествиях на трансатлантических и транстихоокеанских пароходах, о выставках и вернисажах, о громкозвучной славе. Мужчины не слишком много места занимали в этих мечтах, но почему-то именно они пришли легче всего, а то, остальное, так и осталось несбывшимся. И вот вновь не выставки, не сфинксы и не пирамиды, не беломраморный мавзолей Тадж-Махал в Агре, не Санта Мариа Ротонда в Риме и не сказочный пекинский город-дворец Гугун, а всё мужчина, мужчина и мужчина; только с той разницей на этот раз, что не он ждет ее где-нибудь на углу или за столиком ресторана, а она побежит к нему, именно побежит, чтобы быть у него ровно в пять, чтобы не потерялась ни одна из дорогих ста двадцати отведенных, предназначенных ей минут. Да и предназначенных ли? А не просто ли выторгованных, выпрошенных, вымоленных? «Очень-очень рад слышать ваш голос!» Нисколько ты этому голосу не рад, милый. Если бы тебе было приятно его услышать, ты бы давно услышал, давно бы доставил себе эту радость. Взял бы трубку и позвонил, и она бы со своим голосом, со всем, что есть у нее, тотчас прибежала к тебе, прилетела бы на крыльях. Но ты о ней и не помнил; тебе дороже студенты из пединститута, всякие бюро и пленумы, решения и проекты решений, стройки и перестройки, те стопы исписанной неторопливым косым почерком бумаги, которые ты прячешь под ключ в своем столе.
Итак, значит, в пяты Времени еще много, но за это время надо одеться со всей, какая только возможна, тщательностью, чтобы все было просто той божественной простотой, которую двадцать пять веков назад, как религию, исповедовали в древней Греции. Два с лишним часа ушло на то, чтобы надеть простенький сиреневый костюмчик, такой простенький, что Юлия и впрямь выглядела в нем будто бы вырубленная тем же самым резцом, что рубил из мрамора Венеру, которая стоит ныне в одном из тесных залов галереи Уффици во Флоренции и носит имя Медицейской. Только на Венере Медичей нет ни костюмчика, ни столь современных тончайших, невидимых чулок и туфель на этих тоненьких каблучках, и волосы ее не разбросаны в том буйном беспорядке, на создание которого уходит так много времени и стараний. А в остальном – что ж? Неужели только древнему мрамору быть прекрасным!
Юлия всегда знала, как она выглядит и как она одета. Стоило ей выйти на улицу – и это обнаруживалось само собой. Если под взглядами прохожих, под взглядами сидящих на скамьях в сквере она шла не торопясь, высоко подняв голову, уверенно и величаво, – значит, на ней все было в полном порядке. Если почему-либо хотелось быть не замеченной прохожими, если появлялось желание обогнуть скверик стороной и избежать рассматриваний, то дело плохо: или чулки не так, или что-нибудь не в тон чему-нибудь; тогда, словом, и настроение не то.
На этот раз, хотя и одевалась она со всей тщательностью, Юлия не замечала ничьих взглядов и совсем не думала о впечатлении, какое производит на прохожих. Мысли ее были запутанные, и с отчетливостью она думала только об одном: надо прийти точно в пять. И в кабинет Владычина она вошла именно в ту минуту, когда часы на стене показывали это время, ни минутой раньше, ни минутой позже.
– У вас мужской характер! – весело сказал Владычин, выйдя к ней навстречу из-за стола. – Точность – мужское качество.
Это Юлию нисколько не обрадовало. Меньше всего ей хотелось, чтобы он находил в ней мужские качества.
– Присядем, – сказал Владычин, указывая на кожаное кресло. Сам он сел напротив.
Помолчали, поулыбались друг другу. Владычин спросил, не хочет ли она чаю. Юлия отказалась от чаю и, взглянув на часы, с ужасом убедилась в том, что уже прошло семь минут. Время летело. Полет его угнетал Юлию. Она стала думать только о том, что вот скоро пройдет час, а за ним и второй. От этого принялась нервничать.
– Что с вами, Юлия Павловна? – Владычин заметил ее состояние. – У вас что-нибудь случилось?
– Особенного – нет. И в то же время, конечно, да, случилось. – Юлия взглянула на часы и от отчаяния куснула губу: прошло восемнадцать минут.
Владычин встревожился.
– Юлия Павловна, можете быть со мной совершенно откровенной. Если я могу для вас что-либо сделать, если в моих силах помочь вам, я… Полностью рассчитывайте на меня.
Может ли он что-либо сделать! А кто же тогда и может? Конечно, он может все. Но как ему об этом скажешь, как надоумишь его, какой подашь знак? Все это немыслимо в простом, строгом, симметрично обставленном кабинете делового человека, перед этими портретами государственных деятелей. Почему еще не лето и даже еще не та весна, когда на улице тепло и когда ходят пароходы; когда еще нельзя плыть по Кудесне, как плыли прошлым летом в теплой черной ночи с Николаем Александровичем Суходоловым, и нельзя уехать в далекие сухие сосновые леса, на обрывы, с которых видна синяя бескрайняя даль; не с Птушковым бы брести по шоссе через болотистую равнину, с другим бы, с этим колючим, устремленным, беспокойным…
– Мне очень тяжело, Игорь Владимирович, – кое-как смогла сказать Юлия.
– В театре что-нибудь?.. Но это же можно…
– Ах, нет! Не в театре. – Юлия даже топнула ногой о натертый скользкий паркет. – Нет! Совсем нет!
– Дома?
– Здесь! – Она это почти выкрикнула, прижав руку к груди.
– Вам нездоровится?
– Да, – сказала она, резко поднимаясь. – Простите меня, я не должна была приходить.
сюда. – И быстро, стуча каблуками, пошла к двери.
Владычин догнал ее, взял за руку.
– Юлия Павловна! Это вы меня простите. Но я ничего не понимаю. Можете мне объяснить как-нибудь понятней?
– Этого, Игорь Владимирович, не объясняют. – Она высвободила руку из его руки. – Это чувствуют. – Сказала и вышла в дверь.
Спускаясь по лестнице со второго этажа, она мысленно видела, как стоит посреди своего кабинета Владычин, удивленный, недоумевающий, и смотрит на закрывающуюся за нею белую резную, дверь с большой бронзовой ручкой в виде лапы крупного хищного зверя. Рука Юлии еще чувствовала холод этой лапы.
Внизу ее задержали: не был отмечен талончик пропуска. Она чуть было не заплакала от отчаяния. Она не могла вновь подниматься, к кому-то идти. Милиционер понял ее состояние – позвонил по телефону, видимо – секретарю Владычина, и, получив нужный ответ, сказал:
– Пожалуйста, гражданка, идите. Не волнуйтесь, пожалуйста. – И даже распахнул перед нею дверь.
Нет, еще не так много было времени. В кабинете Владычина оно летело быстрей. По уличным часам оно шло медленней: было только шесть. Куда идти? Что делать? Села в автобус, доехала до той улицы, с которой надо было сворачивать в улицу Гурия Матвеевича Черногуса.
Черногус встретил ее почти с распростертыми объятьями.
– Это хороший знак, что вы пришли, Юлия Павловна! – воскликнул он радостно. – Я убежден, что вы не знаете, какой сегодня день. Но вы пришли именно в такой день, в какой без зова и приглашения являются только настоящие. Истинные друзья.
– Это ваш день рождения?
– Да, да! Шестьдесят пять стукнуло. Видите, какой порядок соседки навели: пол вымыли, все выколотили, вытряхнули, занавески постирали.
Юлия увидела, что круглый стол раздвинут, на белой свежей скатерти стояли бокалы, рюмки, бутылка шампанского, ваза с яблоками и мандаринами. Была даже бутылка коньяку.
– Вы ждете гостей? – спросила она с некоторым огорчением.
– Нет, нет, – ответил он поспешно. – Я никого не звал, никому ничего не сказал. Но если кто знает или чует, как вы, например… Друзья, говорю, друзья… Давайте по бокальчику шампанского, а?
– Лучше коньяку, Гурий Матвеевич.
– Правильно, я тоже до этой шипучки не охотник. – Он принялся откупоривать бутылку с коньяком. – Бывало, мог, знаете, хорошо выпить. Сейчас, после этой истории с сердцем, побаиваюсь. Откровенно говоря, врачи запугали. Но ведь их, врачей, слушать – заранее умирать надо. Того нельзя, этого избегайте, третьего ни-ни. А что можно? Манную кашу на воде да физкультурную зарядку по утрам, и то лежа в постели: вдох – раз, выдох – два. Тоскливое существование. А вы что сегодня такая бледная, Юлия Павловна? При вашем имени это вам не идет. «Блестящая» должна быть всегда блестящей. Ну, за ваше здоровье! – Он поднял наполненную рюмку.
– Как же так! На ваших именинах – и за мое здоровье! Нет, Гурий Матвеевич, за ваше, за вашу молодость, за вашу жизнерадостность. Вы удивительный человек. – Юлия коснулась своей рюмкой его рюмки, выпила коньяк и, морщась, стала очищать от кожицы оранжевый яркий мандарин. Мандарин был такой спелый; что от кожуры, если ее сжать в пальцах, как бы шел тонкий дымок – из открывшихся пор стреляли струйки летучего ароматичного масла. Юлия постреляла ими себе в лицо, они холодили, освежали, от них веяло трансатлантическими пароходами.
Вторую рюмку она налила сама. Но когда взялась за третью, Черногус остановил, на ее руку положил свою.
– Вам нехорошо, Юлия Павловна? – Он внимательно смотрел ей в лицо.
– Нет, мне хорошо, Гурий Матвеевич. У вас мне очень-очень хорошо.
– Да, да, я понимаю. Вот это-то и есть признак того, что вам плохо. У меня вам хорошо, потому что вам думается, что вы видите человека, которому еще хуже, чем вам. Не так ли? Одинокий, заброшенный, старый. Доживающий, как говорится, век. И у вас перед ним все-таки есть преимущества. Вы одиноки, это правда, я это вижу, знаю. Но вы молоды. Ваш век только начинается. Вы сравниваете мое положение со своим, и вас это хоть в малой мере, но утешает. Ошибаюсь?
– Ошибаетесь, – ответила Юлия твердо. Но в душе она признавала, что он угадал ее чувства. Да, конечно, ему и в самом деле хуже, чем ей, У него уже и перспектив нет, никаких надежд ни на что. А у нее разве есть надежды? Разве после сегодняшнего разговора не ясно, что она ничто для Владычина? Не понять ее сегодня можно было только нарочно или же от полного равнодушия.
– На вас чудесный костюм.
Юлия чуть не заплакала от этих неожиданных слов. Старый человек заметил ее старания. А тот, молодой, для которого все продумывалось, даже взглядом не скользнул по ее нарядам.
– Может быть, вы и в самом деле знали о моем рождении? – спросил Черногус. – В обычный день так по-праздничному, кажется, не одеваются.
«Какой он наблюдательный, – думала Юлия. – Почему же тот не такой, почему тот ничего, ничего не заметил, не понял?» Она улучила момент и выпила третью рюмку коньяку. Этого, кажется, было многовато. Она не обедала в тот день. Дольки мандаринов не были должной закуской. В голове зашумело, стало не так остро все, положение начало упрощаться.
– Ах, все ерунда, – сказала, она. – Все глупость, все чепуха и бессмыслица.
– Я, кажется, зря вам позволил пить коньяк.
– Нет, вы сделали хорошо. Очень хорошо. Вы хороший, добрый, отзывчивый. – Юлия встала, обняла его и заплакала.
И в этот момент постучали в дверь.
– Извините, Юлия Павловна, – сказал Чер-ногус, крикнул: – Да, да, – и пошел к двери.
Вошла София Павловна, со свертком в руках, и остановилась, удивленная, посреди комнаты.
– Юля?
Юлия не ответила; очень быстрым, ловким движением она смахнула слезы с глаз, села в кресло, взяла сигарету из пачки, оставленной Черногусом на столе, закурила.
Помолчав, София Павловна сказала суетившемуся вокруг нее Черногусу:
– Хотели вместе с Василием Антоновичем заехать на минутку. Но он задержался. Такая работа, такая жизнь. Вы тоже были когда-то в губ-коме. Сами все знаете.
– Тогда, София Павловна… Да вы присаживайтесь, присаживайтесь!.. Тогда иначе было. С одной стороны, труднее, с другой, проще. Труднее, потому что надо было преодолевать инерцию старого, сложившегося, окаменевшего. А как это делать, не каждый из нас и не каждый раз знал. Опыта не было. А проще – потому, что и вся страна, и каждый человек в отдельности еще не поднялись на такой высокий уровень культуры, хозяйства, интеллекта, как сейчас. Не было того многообразия дел, как сегодня. Не требовалось той глубины решений, как сейчас. Бывший гимназист казался господом богом по своим познаниям, кладезем мудрости. Плевали на пол в губ-коме, бросали окурки под стол… «Рукопожатия отменяются», «Кончил дело, уходи» – вот какие плакаты висели у меня в кабинете.
– Сонь, ну выпей же рюмку! – сказала Юлия, наливая Софии Павловне и себе коньяку. – За здоровье Гурия Матвеевича. Слышишь?
– Я лучше шампанского. Гурий Матвеевич, можно это открыть?
– Да, да, конечно. Сейчас, София Павловна, сейчас! – Пробка выстрелила, зашипело в бокале вино.
– И тебе бы не коньяк пить, Юля. – София Павловна подняла бокал. – Дорогой Гурий Матвеевич, всего вам самого хорошего в жизни!
Черногус поклонился, затем пошел в другую свою комнату, где у него, очевидно, была спальня и куда он никого не водил, и вынес оттуда старинную гитару с темной от времени декой, усыпанной украшениями из перламутра.
– Знаете, милые мои дамы, я сейчас вам сыграю и, может быть, если удастся, спою. Когда был студентом, лихо певал.
Он и в самом деле спел несколько забытых, никому ныне неведомых, хватающих за душу романсов.
– Курсистки, помню, плакали, – сказал он, не заметив, как София Павловна пальчиком снимает слезинку с ресниц.
– Железная моя, благоразумная сестрица гоже, видите, отдает должное этим песенкам, – сказала Юлия. – От набора сентиментальных словечек хлюпает носом, разжалобилась. А живую жизнь… Разве ты видишь живую жизнь? – Юлия стукнула кулаком по столу.
– Юлия Павловна, Юлия Павловна! Ну что вы?.. – Черногус склонился над нею, положил ей руку на плечо. – Ну, что вы, Юлия Павловна. Полно.
