Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)
– Убежден, что всегда так было. Это нормальный процесс в искусстве. Но, может быть, с точки зрения специалистов должно быть иначе? Может быть, каждая книга должна стрелять куда-то в будущее?
–. Если книга правильно и ярко отразит современность, о ней можно не беспокоиться, она будет жить долго, Николай Гаврилович. Значит, беспокоиться надо о другом – о том, чтобы современность отражать правильно и ярко. Значит, надо думать о ней, о ней, о современности. Этот ориентир не подведет. У нас, например, есть такой… мы его «классиком» зовем… он только и думает о том, как бы в будущем его не позабыли. Пишет сухо, схематично, по-гимназически – то есть грамматически правильно, но не о том, что сам увидел и прочувствовал, а о том, чему его научили в гимназии. И вот этот человек дошел до того, что каждое свое письмецо, кому бы ни писал, непременно через копирку дублирует. Для одиннадцатого и двенадцатого томов собрания сочинений. У классиков в одиннадцатом и двенадцатом томах всегда письма публикуются. Вот как бывает. А в общем-то, Николай Гаврилович, меня бессмертие мало волнует. Меня больше волнует, как я выполняю свой сегодняшний гражданский долг, есть ли польза от моего труда сегодня. А что будет потом… Маяковский сказал: «Умри мой стих, умри, как рядовой!» Пусть и мои романы гибнут в бою, как рядовые. Лишь бы они сражались. – Баксанов щелкнул выключателем на стене. – Спокойной ночи, Николай Гаврилович. Пойдем в объятия Морфея.
27
В приемных секретарей обкомов сидят, как правило, спокойные и очень вежливые люди. Они отвечают на бесчисленные звонки, они выслушивают, они разъясняют по телефону и объясняют, они распоряжаются, чтобы бюро пропусков выдало пропуск тому, кого в этот день должен принять секретарь; при появлении в приемной посетителя они предлагают ему присесть, затем, сообразуясь с обстановкой, заходят в кабинет к секретарю, докладывают о посетителе, молча пропускают посетителя в дверь, потом молча отмечают ему пропуск.
Почему они скупы на слова? Почему с ними невозможно затеять болтовню, как можно сделать это с представительницами всемогущего племени секретарш, населяющих приемные начальников разных рангов?
Потому что это люди, обремененные бесконечным множеством дел. Это помощники секретарей. Они ведут всю почту, они должны все помнить и знать. Когда секретарь уходит или уезжает на какой-то срок, его кабинет, если можно так выразиться, не должен молчать, он должен жить, – и все это тоже в обязанностях помощника. Сколько всяческих дел и вопросов стекается к помощнику за день! О тех, что посерьезней, он непременно доложит, а те, что помельче, постарается решить сам: куда надо позвонит, о чем следует договорится, – человека неправильно уволили, не разобрались где-то, отмахнулись, проявили нечуткость, бюрократизм, – тут помощник и сам вполне правомочен.
Обычно эти люди по многу лет работают бок о бок со своими руководителями; переезжают, если такое случается, вместе с ними из города в город, из области в область.
Илью Семеновича Воробьева Денисов узнал ещё на войне. Тогда это был студент-юрист, мобилизованный в армию. Дослужился он до старшего сержанта. Был тяжело ранен в локоть, отчего и после поправки рука его владеть оружием уже не могла. На тыловые дела сержант перейти в дни боев не хотел. Так он попал в связные к Василию Антоновичу. Они подружились. Воробьев был интересным собеседником, эрудированным, думающим. Василий Антонович всегда находил ему место возле себя. Он был уверен в Воробьеве, знал, что тот сделает все так, как надо, знал, что с Воробьевым «тылы» у него обеспечены. В очный институт Воробьев не вернулся, учился заочно в Ленинградском университете. Закончил его, но Василия Антоновича все равно не покинул. Он знал характер Василия Антоновича, все его привычки до мелочей, и очень редко ошибался в своих действиях.
Но тут, когда Василий Антонович должен был назавтра уезжать на пленум ЦК, помощник, кажется, сплоховал. Позвонил Черногус и попросил соединить его с товарищем Денисовым. Василий Антонович ещё и ещё раз просматривал материалы к пленуму, которыми был набит его портфель, окантованный длинной застежкой-молнией.
С одной стороны – не следовало бы в такое время беспокоить Василия Антоновича. Но с другой – Василий Антонович так внимателен к Чер-ногусу, так заинтересован его делами, его здоровьем…
– Василий Антонович, – сказал Воробьев, заходя в кабинет. – Черногус вас просит на минутку. Что сказать?
– Давай соедини, – ответил Василий Антонович рассеянно. – Алло! Да, да, я, Гурий Матвеевич. Сегодня? Даже сейчас? Я же завтра уезкаю, Гурий Матвеевич.
Это было совсем некстати – куда-то ехать и терять дорогое время. Но Черногус настаивал, уверял, что Василий Антонович не пожалеет и увидит такое, которое пригодится ему и для пленума.
Активность Черногуса разбудил человек дела – Петр Дементьевич Лаврентьев. После разговора с Василием Антоновичем о том, что стариков, ветеранов революции и первых лет строительства советской власти, следовало бы как-то организовать, Лаврентьев созвал их в обкоме.
Собралось около пятидесяти человек. Старики высказали немало претензий; почти все они страдали оттого, что их позабыли, что никому не нужны ни их опыт, ни далеко ещё не израсходованная, не истраченная энергия. О результатах беседы Лаврентьев доложил на бюро обкома, и как-то так, коллективно, родилась мысль – создать из этих заслуженных людей нечто вроде совета при обкоме.
Старикам идея понравилась. На первое заседание они сошлись в кабинет Василия Антоновича.
Седые, белые, шаркающие стоптанными каблуками по паркету. Но в глазах у большинства – молодой, неугомонный блеск. «Живуче революционное племя! – с душевной теплотой думал о них Василий Антонович. – Через какие испытания ни прошли, а на покой не хотят, хотят дела». Иные были одеты по-старомодному – не успели за временем, и привычками своими, бытом были в прошлом: музейные толстовки и курточки, старомодные галстуки и штиблеты с металлическими крючками для шнурков. Где только они берут такой реквизит? Ни одно предприятие ничего подобного уже давно не выпускает.
Ветераны порешили, что, если они будут заседать все пятьдесят разом, толку из этого не получится. Они распределились по комиссиям: одна по делам, промышленности, другая по делам сельского хозяйства, третья и четвертая – по организации быта трудящихся и по делам социалистической законности. Возникла и такая комиссия: коммунистической морали. Возглавить ее поручили Черногусу. И вот он звонит и требует, чтобы Василий Антонович непременно съездил с ним по какому-то адресу и непременно перед пленумом кое-что посмотрел.
Некстати, некстати это, совсем некстати. Но и старика обижать не хотелось. Согласился слетать куда-то на полчасика. Выходя, сказал Воробьеву:
– Подвел, брат, ты меня со страшной силой. Вот бы и ехал сам.
Воробьев только руками развел: знаю, мол, что подвел, понимаю.
Черногус ожидал Василия Антоновича в подъезде музея. Одет он был тепло, на ногах боты с застежками. Вместе с ним собрались ехать ещё два белых деда, закутанных в шарфы. К удивлению Василия Антоновича, был тут и секретарь Свердловского райкома партии Владычин.
– Меня тоже пригласили, Василий Антонович, – сказал Владычин. – На том-де основании, что субъект, которого они нам с вами хотят продемонстрировать, работает в Свердловском районе. О нем Гурий Матвеевич уже рассказывал. Помните, у вас?
Василий Антонович посадил всех четверых в свою машину; через несколько минут уже свернули в улицу, на которой жил Черногус, миновали его дом и добрались до того конца, где улица упиралась в заброшенное кладбище. Возле кладбища, за глухими заборами, среди занесенного снегом большого фруктового сада, стоял двухэтажный, окруженный верандами и беседками оштукатуренный дом.
Черногус попросил остановиться, не доезжая дома.
– К соседям сначала зайдем.
Одна из соседок, старушка пенсионерка, бывшая работница текстильной фабрики, начала свой рассказ так:
– С трудов праведных, товарищи дорогие, не наживёшь палат каменных. Это народ уже давно определил.
– А тот дом разве каменный? – поинтересовался Василий Антонович.
– Каменный, каменный, батюшка. Из шлакоблоков. А сверху штукатурка. Красиво, ничего не скажешь. Восемь комнат в нем, при четырех душах живого народу. Сам, значит, хозяин. Хозяйка. Сын да сынова жена-молодуха.
– А кто он, хозяин-то? – поинтересовался Василий Антонович. – Я что-то запамятовал.
– Рабочий, – сказал Черногус. – С химического комбината.
– Вот то-то и дело, батюшка, – воскликнула и соседка. – То-то и дело что рабочий, а не нэпман, с которого бы и спросу всего – буржуй и только. А тут рабочий. Трубопроводчик он. Из кожи лез, дом строил. Три года строил. Все у него краденое – и шлакоблоки, и лес, и цемент, и крыша цинковая. Все, как есть, левачи ему по дешёвке возили. Три года, говорю, ездили. Курочка по зернышку клюет… А сад у него!.. Из Мичуринска яблони выписал. Корней двести понатыкал всюду – яблонь, груш, слив. Под ними, чтоб земли ни вершка не гуляло, – черная да красная смородина, клубника всякая, цветы… Букеты режет, у кого свадьба или похороны. Сад он уже давно насадил, ещё дома не было, в сторожке квартировал. Цепкие, и он и она, что кулаки. Зубами до этого богатства прогрызались. Ребята к нему, бывает, в сад норовят залезть. Кобелей двух завел – волкодавов. На ребятишек-то, на шалунов, – и волкодавы! Пролетарий трудящий!. Псы и те сознательней его. Ребята их подкармливают, – не трогают псы ребят. Обождите, говорит, проволоку по забору пущу электрическую, она вам даст! Вредный до чего, паразит. У меня сон плохой. А он в помощь своим кобелям сучонку в будке посадил, тявкалку. Аккурат здесь, за нашим забором. Брешет всю ночь, ворочаюсь, не усну. Пошла к нему, вызвала звонком к воротам, внутрь-то не зайдешь, кобели изорвут. Вышел. Говорю ему: так и так, батюшка, убери ее, прошу тебя, в другое какое место, за дом за свой, что ли, все не так слышно будет. «Да, да, – говорит, – «убери»! А вы сквозь забор – доски пооторвете – лазить приметесь. У меня возле забора самые ценные сорта растут». Так, подлец, и не дает людям спать. У нас в доме один машинист с паровоза живет. Давайте, говорит, отравленную коклету той сучке бросим. Говорить говорит, а не он, ни другой кто, не можем сделать такое. Жалко собачонку, она-то ни в чем не виноватая. – Старушка утерла лицо передником, спохватилась: – Чегой-то я! И не приглашаю. Люди стоят. Присаживайтесь, присаживайтесь! Стулья вот, диван, на табуреточку можно. Обмахну только… Поблагодарили, вышли на улицу.
– А сам-то он дома? – поинтересовался Василий Антонович, стоя возле внушительных глухих ворот, даже и снизу плотно заложенных толстой доской-подворотней. – «Демешкин», – прочел он на жестянке, прибитой возле калитки. – «Е. Т.».
– Елизаром Трифоновичем его зовут, – объяснил Черногус. – Дома он, дома. Поэтому мы вас и пригласили. У него выходной скользящий. Зайдемте.
Василий Антонович взглянул на другую надпись: «Во дворе злые собаки» – и, нажав на железную лепешку, которая приводила в действие щеколду калитки, с силой толкнул калитку. Калитка отворилась. Навстречу Василию Антоновичу вылетели два ревущих лохматых пса. Василий Антонович твердо шагал по расчищенной цементной дорожке к дому. Шли за ним Владычин с Черногусом, а следом и два белых деда. Псы гавкали, крутились вокруг, но подскочить к людям, которые не обращали на них никакого внимания, не решались.
На крыльцо вышел коренастый, плотный человек в валенках, в ватнике, ожидающе смотрел на непрошеных гостей.
– Принимай, хозяин, – весело сказал Владычин. – Собачки твои нас уже дружески поприветствовали. Славные собачонки.
Хозяин «принимать», видимо, не собирался. Все так же хмуро стоял на крыльце. Голова у него была не покрыта, ветер шевелил пряди седеющих волос.
– Можно и здесь потолковать, – сказал Василий Антонович. – «Мой дом – моя крепость». Без приглашения врываться не будем.
– Гражданин Демешкин! – с возмущением в голосе сказал Черногус. – Перед вами секретарь обкома партии товарищ Денисов и секретарь райкома партии товарищ Владычин. И мы вот три старых коммуниста… Извольте это понять, гражданин!
– А я что – пожалуйста!.. – Что-то дрогнуло в лице Демешкина. – Он распахнул дверь в дом. – Прошу, прошу! Я ж не знаю – кто. Мало ли…
– Ну да, конечно! Мало ли, вдруг махновцы налетели!..
Все были введены в большую светлую комнату, обставленную новой красивой мебелью, какую изготавливают где-то в Прибалтике, в Риге или в Таллине. Судя по всему, это была столовая.
– Прошу, прошу, – повторил хозяин. – Садитесь. Да вы, может, польты снимете? У нас] тепло.
– Горячие батарейки! – Черногус потрогал батареи отопления. – Так и пышут. Чем – углем отапливаетесь?
– Котел уж такой, угольный. Другим чем – не получится.
– А уголек где приобретаете?
– Да ведь, где выйдет. Со склада там… Отсюда, оттуда…
Хозяин был насторожен, напряжен. В сердце него, наверно, уже шевелился страх за свое добро.
Василий Антонович скинул пальто на один из стульев.
– Товарищ Демешкин! – сказал он, подсаживаясь к столу. – Вот товарищи утверждают, что вы член партии. Правда это?
– Точно. С тысяча девятьсот сорок третьего года. В армии вступал.
– Воевали, значит?
– А как же! По тому возрасту, какой у меня был в ту пору, все воевали. Не без этого. Орден Отечественной войны имею, шесть медалей.
– А как вы жили до приобретения этого дома? Где?
– По первоначалу, как демобилизовался, мне квартиру дали на Вокзальной, две комнаты. Потом домишко у одной вдовы купил, аккурат на этом месте стоял он, где дом сейчас. Так, халупка была.
– За сколько же вы его купили?
– А за двадцать пять тысяч. С участком вместе, с огородом, садом. У нее, верно, сад плохонький был. Я перепланировал.
– А где она, прежняя-то хозяйка?
– К сыну уехала. А уж куда, я и не знаю. Старая была. Одной жить неуютно. Уехала. За-брала монету и подалась.
– Так, А монета – двадцать пять тысяч – не малая монета. Откуда сумма такая у вас образовалась?
– Копил, товарищ секретарь. Откуда же ещё? Коплю и коплю, на книжку откладываю.
– Хорошо. Бережливая, значит, у вас натура. А вот соседи рассказывают, что вы яблоками, ягодами, цветами торгуете.
– Это жена.
– Но ведь ваша жена. Или чужая?
– Моя. Так куда же их девать? Не выбрасы-вать на улицу. Выйти на середку да и вывалить? Так, что ли?
– Просто столько не выращивать, чтобы не было товарных излишков. Самый простой путь.
– А тогда пусть земля, гуляет?
– Вот ты кто такой, – сказал Черногус. – Земля есть – занять ее надо. А занял – навыращивал больше, чем в рот вмещается. А навыращивал излишков – продать надо. Так коммунист торговцем стал, базарным делягой. А зачем столько земли хапанул? Обработал бы, если уж такой мичуринец, грядку-другую, да и достаточно. Посадил цветочков, яблонь пару. А ты же, как помещик, промышленный сад развел. Ты частный предприниматель, Демешкин, а не коммунист.
– А это можно и по-разному поворачивать, – ветил Демешкин. – Можно и в тюрьму человека ни за что посадить. И ославить как хочешь.
– Хорошо, хорошо, – примирительно сказал Василий Антонович. – А вот этот домик – в нем сколько комнат?
– Восемь. Если и маленькие считать.
– Куда же вам столько? Восемь?
– План такой архитектор составил. Жить говорит, надо по-коммунистически, просторно. К коммунизму, говорит, идём, товарищ Демешкин. Строить так строить. Я и махнул рукой.
– И квартирантов поди пустили?
– Двоих тут… Студентов. Не хотят в общежитии жить, Я не виноватый.
– А во сколько он вам, домик ваш, обошелся?
– Не считал, товарищ секретарь. Тут и своего труда немало. Его в стоимость – как вставишь?
– Тысяч двести, наверно? – сказал Владычин.
– Что вы, что вы, товарищ! – Демешкин даже руками замахал. – Откуда такие деньги у меня?
– А вот давайте считать… – Владычин вынул блокнот, вечное перо. – Сколько пошло шлакоблоков? Сколько кирпича? Дерева? Железа?..
Как ни вертелся Демешкин, Владычин, настойчиво заставляя его называть каждую цифру, прикидывал количество материалов, стоимость рабочей силы, оплату транспорта, с помощью которого подвозились материалы. Василий Антонович с интересом следил за этими подсчетами. Да, как ни приуменьшай расходы, дом обошелся приблизительно в сто восемьдесят тысяч рублей!
– Вы без малого миллионер, товарищ Демешкин! – воскликнул он, поражаясь. – Вы очень своеобразным путем вступаете в коммунизм: через развитие частной собственности. Заработали это все по способностям – способности у вас отличные. Живете по потребностям. А ну-ка покажите ваш партийный билет. Он у вас с собой?
– Он у меня в железный ящик запертый.
– В сейф, значит. Как у всякого порядочного предпринимателя у вас и сейф есть. Ну принесите свой партбилет.
Демешкин вышел.
– Грандиозно! – сказал Василий Антонович. – Это что же такое получается? Человек уже сейчас может открывать торговлю или заводишко небольшой купить? Правда, что он рабочий?
– Правда, – сказал один из белых дедов. – Мы любопытствовали на комбинате. Трубопроводчик.
Демешкин тем временем принес партбилет. Может быть, он думал, что расстается с ним навеки: когда подавал его Василию Антоновичу, руки у него дрожали.
Василий Антонович стал листать странички.
– Тысячу четыреста, тысячу шестьсот, – называл он месячные заработки Демешкина, с которых тот платил взносы в партию. Самая большая получка была в мае: две тысячи сто.
– Одну срочную работу выполняли. Аккордно, – пояснил Демешкин.
– Понятно, понятно. Я вот к чему об этом говорю. К тому, что сто восемьдесят тысяч с такой зарплаты не накопишь. Сколько вы в месяц могли откладывать? Ну примерно? Ну, допустим, пятьсот рублей. Больше уж вряд ли, а? Сколько же надо лет, чтобы накопить сто восемьдесят тысяч?
– Если в год откладывать по шесть тысяч, то есть по пятьсот рублей в месяц, то до ста восьмидесяти тысяч надо тянуть ровно тридцать лет, – сказал Владычин.
– Вот, товарищ Демешкин, тридцать лет! – Василий Антонович потряс указательным пальцем. – А вы за какую-нибудь пятилетку так здорово развернулись. Что-то вы от нас скрываете.
.– А старый-то дом я продал, – быстро сказал Демешкин. – Это вы в расчет не взяли. Старый-то. За что купил, за то и продал. Двадцать пять-то тысяч.
– Ну давайте четыре года скостим, – согласился Василий Антонович. – А все равно двадцать шесть лет ещё остаются. Двадцать шесть! Четверть века!
– Украл ты все, украл! – сказал другой белый дед, глядя прямо в глаза Демешкину. – Товарищ Денисов стесняется тебе сказать это. А я скажу. С жуликами связался. Один тебе машину краденого кирпича. Другой три машины краденых блоков. Третий железо прёт со стройки. Бревна. За гривенник на рубль покупал. Левачи краденое по дешевке спускают, абы сбыть. Моя бы воля, и часу тебя в партии не было. Какой ты партиец? Ты ведь, если правильно тебя назвать, жулик и мошенник. Разложенец ты.
– Не имеете права! – Демешкин поднялся, схватился за грудь. – Я рабочий класс! Я кровь на войне проливал! – Он выскочил, принес какую-то шкатулку, стал выбрасывать из нее на стол орден, медали, справки из госпиталей, приказы с благодарностями.
Да, это у него все было, было. Да, он был рабочим, орденоносцем и хранил в железном ящике партийный билет.
– Все равно ты кулак, – настаивал белый дед. – Кулачина.
– Кстати, – сказал Василий Антонович. – А как вам удается обрабатывать такой громадный сад и огород? У вас, кажется, даже тепличка есть, я заметил?
– Рассаду там выращиваем в весенние месяцы, – подтвердил Демешкин. – А как обрабатываем? Нас четверо, все здоровые.
– Но ведь и они, молодые-то ваши, где-нибудь работают. Или нет?
– Сын работает. Он по радиоделу. Приемники, телевизоры ремонтирует в мастерской. А сноха – дома.
– У нее что – дети?
– Детей ещё нет. Два года как поженились. Будут и дети. Как без них!
– Задумайтесь, товарищ Демешкин, над своей жизнью, над тем, какую линию вы себе избрали, – сказал Василий Антонович на прощание. – А то и из партии можете выпасть и вообще из общества.
– Посадите, что ли? – с вызовом спросил Демешкин.
– Сами, дорогой мой, изолируетесь от людей. Замкнетесь в этих восьми комнатах, за своим забором. Вокруг коммунизм люди строят. А вы свой частнособственнический мирок куете. Товарищу Черногусу не мешало бы ваше хозяйство взять на учет как филиал исторического музея: смотрите, мол, товарищи, вот вам живой обломок прошлого. Так-то, многоуважаемый! Желаю здравствовать и как следует поразмыслить.
Кобели, не видя теперь глаз людей, а только их ноги и пятки, осмелели, рвались с ревом вслед. Но Владычин обернулся и так пнул одного из них, что тот, вопя, удрал за дом. Второй тоже отступил на почтительное расстояние. Гавкал издали.
Захлопнулась позади глухая калитка. Василий Антонович вновь прочитал надписи: «Демешкин. Е. Т.», «Во дворе злые собаки».
– Ну, что бы хоть у одного из таких жмотов нашлось юмору написать: «Во дворе добрая собака», – сказал он. – Непременно пишут «злая».
Сидя в машине, Черногус заговорил:
– Товарищи Горохов, Синцов и я для того пригласили вас сюда, Василий Антонович, чтобы вы все увидели и благословили бы нас, нашу комиссию по коммунистической морали, заняться этим делом, проверить все и поговорить как следует с гражданином Демешкиным. Он, сами слышали, на чем играет: посадите, что ли? Единственно чего он боится. Но пусть узнает, что есть и другой суд. Пусть увидит, что такое суд старых коммунистов. Судьи в суде полистают свои законы и отпустят его с миром. Против их параграфов Демешкин ничего особенного не сделал: не пойманный – не вор. А мы другие законы имеем: устав партии, мораль коммуниста. Как вы смотрите, Василий Антонович?
– Пожалуйста, – ответил Василий Антонович. – Я не против. Надеюсь, что это не будет, как бывало в бурсе, вы не устроите ему смазь вселенскую и не станете лупить розгами, разложив на лавке?
– Нет, это будет не как в бурсе, а как в партии, – сказал Черногус.
– Ну, вот, вот, я так и думаю. Что же, действуйте, действуйте!
Довезли Черногуса до музея; там же, как ни предлагал Василий Антонович развезти их по домам, сошли и белые деды. Остались в машине вдвоем с Владычиным.
– А вообще, Василий Антонович, – сказал Владычин, – мы уже говорили с вами на эту тему. Демешкины портят общественную атмосферу. Трудно их видеть рядом с тем замечательным народом, который работает в бригадах коммунистического труда. Вы кандидат в члены ЦК. Поставьте вопрос в Москве. Зачем нормальному человеку столько земли? Зачем такие домища в два этажа и в восемь комнат? Почему коммунистам можно торговать на рынке? Верно же говорят товарищи: и на ста квадратных метрах, то есть – десять в длину, десять в ширину, – можно и несколько яблонь себе вырастить и цветов с избытком насадить.
– Да, да, – ответил Василий Антонович. – Вопрос серьезный. Я с вами согласен. Об этом, надо говорить. И старики, по-моему, интересное дело затеяли. Вы поинтересуйтесь, когда они его обсуждать будут.
Возвратясь в обком, Василий Антонович сказал Воробьеву:
– Не переживай. Поездка была полезной. Хорошо, что они меня на такую экскурсию вытащили. Сам бы, пожалуй, никогда не собрался.
