Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)
– Почему же такая дискриминация по отношению к работникам областного комитета партии, Гурий Матвеевич? Всякий порядочный завод имеет свои дома отдыха. У колхоза «Свет Октября» даже собственный санаторий завелся: электропроцедуры, радоновые ванны. Чем же провинился обком, Гурий Матвеевич? Объясните, может быть? Может быть, в обкоме одни тунеядцы засели и бездельники, без зазрения совести проедающие партийный хлеб?
– Я этого не говорю. Я хочу только сказать, что мы жили иначе.
– Это когда же?
– Когда? Вы Ивана Осиповича Коломийцева знаете? – неожиданно спросил Черногус.
– Коломийцева? – Василий Антонович старался припомнить, не слыхал ли он когда-нибудь эту фамилию. – Коломийцева? Нет, кажется, не знаю, Гурий Матвеевич. Не припоминаю, во всяком случае.
– Это был большевик. Молодой товарищ. Студент-юрист. Перед февральской революцией его призвали в армию, отправили в так называемый Баратовский корпус, который действовал в Персии. Я тоже был молодым человеком, тоже студентом и тоже служил в одной из Баратовских частей. Коломийцев занимался разведкой, изучал персидский язык. А я тоже изучал персидский, ещё в университете. Коломийцев взял меня к себе. Затем, после Октября, советское правительство поручило Ивану Осиповичу дипломатическую работу в Тегеране. Иван Осипович, правда, говорил, что у него есть очень серьезный недостаток, который может помешать ему в трудных условиях Востока. Этот недостаток, говорил он, «отсутствие бороды», то есть молодость. Но товарищ Шаумян…. Степан Шаумян… сказал по этому поводу так: «Была бы голова, а борода вырастет». У Ивана Осиповича была отличная голова. В тех дико трудных условиях, когда в Тегеране ещё существовала царская военно-дипломатическая миссия, когда в летней резиденции этой миссии, в Зергендэ, и в парке Атабек Аза-ма, где была ее зимняя резиденция, кутило и бес-чинствовало казачье офицерье, когда англичане шли на Баку, когда советской миссии со всех сторон угрожали расправой, Иван Осипович энергично работал, устанавливал связи с прогрессивными персидскими кругами, пытался завязать отношения с правительством Персии. Хотите, кое-что покажу?
Черногус порылся в ящиках стола, достал папку и из нее извлек старые желтые листы газетной бумаги, просекшиеся на сгибах.
– Это выходивший тогда в Тегеране «Бюллетень Рейтера», – сказал он. – Вот тут подклеен перевод этой обведенной красным заметки» Почитайте.
Василий Антонович прочел: «Российская миссия…»
– Имеется в виду царская миссия, – пояснил Черногус.
Василий Антонович читал:
«…настоящим доводит до всеобщего сведения о том, что измученное насилиями и грабежами большевиков население России, в лице лучших своих людей, депутатов в Учредительное собрание, собравшихся под охраной народной патриотической армии, избрало для управления страной и окончательного освобождения ее от насильников Временное правительство (Директорию), в составе: гг. Авксентьева, Вологодского, Чайковского, Астрова и Болдырева, являющееся единственно законным правительством России».
– Это так называемая «Уфимская директория», – снова пояснил Черногус. – В тот же день их извещение опубликовала и газета «Иран». Так сказать, официоз. Иван Осипович немедленно отправился в редакцию и заставил опубликовать свое извещение. Вот вам и этот «Иран». – Черногус достал из папки ещё одну пачку желтой ветхой бумаги, бережно развернул. – Номер триста девятнадцать. Вот перевод. Читайте.
Василий Антонович читал:
«От представителя Российской Советской Республики. Республиканское посольство Федеративного Российского государства имеет честь довести до всеобщего сведения, что в Уфе, маленьком русском городе, собралось несколько человек карьеристов, убеждения коих резко противоречат устремлениям народа, и назвало себя именем «Российского правительства». Персидскому народу следует узнать, что в Москве представителями российской нации является правительство Советов и (местные) Советы рабочих и красногвардейских депутатов, каковое правительство до сего времени прекрасно справляется со своими задачами и обязанностями и подобных изменников карало и покарает. Кроме того, указывается, что никакая сила в мире не в состоянии с успехом выступить против Российской Советской Республики. Представитель Российской Республики И. Коломийцев».
– Но я не об этом периоде хочу рассказать, не о том, как белогвардейщина, совместно с английской разведкой, хотела уничтожить Коломийцева, – сказал Черногус, – и как он все-таки сумел ускользнуть от громил и убийц. Я скажу вам о том времени, когда Иван Осипович, добравшись наконец до Москвы, получил официальные дипломатические полномочия от советского правительства и вновь направился в Тегеран. Это было уже в конце июля 1919 года. Персидские власти предали его ещё на пути, на дороге из Ленкорани в Персию. Они сообщили о нем белогвардейцам… Вот тут-то, когда белые нагрянули в персидский порт Ашур-Адэ в Астрабадском заливе, где рассчитывали захватить Коломийцева, о котором, я же говорю, белогвардейцам сообщили персы, тут-то и было дело… Иван Осипович с несколькими товарищами ушел из Ашур-Адэ вдоль моря по косе Потемкина. Отход его прикрывали другие. Среди этих «других», товарищ Денисов, был и ваш покорный слуга. – Черногус вновь стал скручивать цигарку. Пальцы его дрожали, табак сыпался на пол. – Один из товарищей Коломийцева отдал мне свой маузер. Да, мы дрались, как могли. Мы сдерживали погоню в расчете на то, что к косе подойдет моторный катер и заберет Коломийцева. Но катер не подошел. Его захватили белые.
Черногус замолчал.
– А дальше? – спросил Василий Антонович.
– Дальше? Дальше получилось плохо. Мы, прикрывавшая группа, под давлением сил противника вынуждены были рассеяться. А Коломийцев сначала скрывался в лесу, потом с каким-то персом, который взялся быть его проводником, пошел к дороге на Тегеран. Но перс оказался предателем – привел его на военный пост. Тут появился некий белый полковник Филиппов, и четырнадцатого августа Ивана Осиповича расстреляли недалеко от Бендер-Геза. Зачем я вам это все рассказываю! – спохватился Черногус. – У каждого из нас есть свои нелегкие, но дорогие воспоминания. Не стоит ими докучать друг другу. Но вы сами вызвали меня на разговор.
– Да, да, я слушал внимательно. Я вам благодарен за рассказ, Гурий Матвеевич. И, конечно, я теперь прекрасно понимаю, почему вы хранили тот старый, ржавый пистолет…
– Нет, он не ржавый. Я извлекал его иной раз из тряпок… он у меня тут за книгами был спрятан… протирал и смазывал. Но, на беду, за этими полками проходит дымоход. В нем что-то загорелось. Стали отодвигать полки, уронили книги. И вот он выпал.
– Неужели же эта история с протоколом могла вас, старого коммуниста, бойца гражданской войны…
– Так напугать, что я схватил спазм коронарных сосудов? Это вы хотите спросить? Не знаю, не знаю, товарищ Денисов. Возможно, что это была именно та капля, которая переполнила чашу. Жизнь у меня не легкая, нет, не легкая. По сути-то дела, я отовсюду выброшен. Вот…
Он стал поспешно вытаскивать из ящиков стола различные мандаты, удостоверения личности, предписания, бланки телеграмм. Документы свидетельствовали о том, что Г. М. Черногус был начальником продотряда, был командиром подразделения Части Особого Назначения – ЧОН, был комиссаром там-то и там-то, был членом Старгородского губисполкома и Старгородского губкома партии.
– А в конце концов – отовсюду коленом под низ спины: иди куда знаешь. Пришло даже и такое время, что и вовсе про человека позабыли. Как медный грош, закатившийся в щель меж половицами. И сто, и двести лет пролежать там может, давным-давно выйдя из обращения. А если его после такой лежки и найдут, то на что и кому сия позеленевшая древность сгодится? В музей, под стекло! Вот и меня, ещё до войны, в музей сунули. Кипел, гремел, работал, вроде вас на автомобиле по губернии летал. Старый такой драндулетище был в губкоме – «мерседес». Теперь нафталин нюхаю. А зачем? Есть ли польза от меня? Тысячу бумаг написал. И тем, кто до вас были в обкоме. И вам писал. О чем? О том, что разве так природные богатства области надо использовать? Наши озера, наши реки были одной из столбовых дорог древних славян. Ладьи, челны плыли караванами. А у вас что? Кроме лягушек, никто водными путями не пользуется. Еще в далекие допетровские времена в нашей области кричное железо добывали. Есть тут не только так называемые болотные руды. Ведь магнитная аномалия, вроде Курской, обнаружена! Меж Бе-лозерьем и Заборовьем. Ставили вы вопрос перед правительством о ее изысканиях, о разработках? Нет, не ставили. А я этот вопрос перед областными организациями не раз ставил. У нас кружевные промыслы были развиты, золототканье, роспись по дереву, чернь по меди… Где все? Одной картошкой мыслим, силосом да свинопого-ловьем. Это узко, это делячески, это ведет к ожирению мозга, к отупению, к потере высоких идеалов…
Черногус волновался. Он ходил по комнате, задевал за столы, ронял с них нагроможденные предметы. «Прорвало», – думал о нем Василий Антонович. Вот так, видимо, прорвало Черногуса и в тот час, когда составляли злополучный протокол. Обругал все областное руководство, и в какой-то мере обругал, в общем-то, справедливо, хотя и свалил в одну кучу и добро и зло.
– Напрасно вы так волнуетесь, – попытался успокоить его Василий Антонович.
– Порядочный человек всегда волнуется. Порядочный человек обязан волноваться. Волнение – это жизнь. А спокойствие – смерть. Всему оно смерть. И как мне не волноваться? Я люблю свой край. Мне он дорог, он мой, мой! Вы поживете, поживете, да и айда снова, если не в Ленинград, так куда нибудь ещё – в Ростов, в Новосибирск, на Дальний Восток… А я родился на Старгородчине, и живу, и жить буду, и умру тут. И дети мои, если бы они были, и внуки, все бы тут жили. Родимый край, родимый дом! Вы понимаете это или нет?
– Давайте уж не все пускать под откос. – Василий Антонович немножко обозлился. – Давайте по порядку. Так, значит, плохо водные пути используем. Это раз. Не ведем изысканий на предполагаемых месторождениях железных руд-Это два. Три, четыре, пять – кружева, роспись, чернь. Допустим, все это так. А что ещё?
– Силосом, говорю, капроновой нитью, поголовьем овец и коров измеряете свои успехи.
– Так это же главное! А чем же, как не промышленностью и не сельским хозяйством, должны мы заниматься прежде всего? Это же основа основ. А если кто хочет бабочек коллекционировать – его личная инициатива, Гурий Матвеевич. Приветствуем ваши коллекции, но планировать их…
– Приветствуете? – Черногус чуть ли не подпрыгнул при его словах. – Для того, чтобы их ловить, приветствий мало. Сачки нужны! А где взять сачки, если вы их не планируете? Или вот… – Он схватил с одного из столов какое-то сооружение из пробки и дощечек. – Это распра-вилка для бабочек. Где ее взять? Ее никто не выпускает. А где эфир, чтобы морить этих бабочек? Его без рецепта в аптеке не дадут. Я вам назову тысячу таких «где».
– Но это мелочи.
– Мелочи? – Черногус снова подпрыгнул. – Если так рассуждать, то и в самом человеке крупного – один скелет. Остальное: сердце, печень, почки, нервишки, мозжишко – мелочи. Вся же жизнь из мелочей состоит! Я лично силосом жить не могу. Я не могу жить без своих бабочек, без своих книг… Да что там! Тьфу! – Он остановился, досадливо плюнул. Сел напротив Василия Антоновича, улыбнулся и сказал совсем другим тоном, спокойным и мирным: – Кофейку не побрезгуете выпить?
Вопрос был поставлен так, что отказаться было неловко.
– Что ж, с удовольствием.
Черногус захлопотал, засуетился; несколько раз выбегал из комнаты, вновь вбегал. Минут через пятнадцать он вошел с кофейником, от которого распространялся приятный запах.
– Кофе – моя страсть, – сказал он. – Правда, в Старгороде хороший кофе редок. Привозят знакомые. Из Москвы, из Ленинграда.
Они пили из каких-то очень тонких, старинных чашечек, оба с удовольствием прихлебывали приятный крепкий напиток.
– С чего же я начал? – задумался Черно-гус. – Да, с того, что мы жили иначе.
– Время было иное, Гурий Матвеевич. Оно идет. Не замечать этого нельзя.
– А я разве не замечаю? Я был бы рутинером, старой перечницей, с упорством ненормального держась за старое. Старое не возвращается, и в этом счастье. Держась за старое, порастешь мохом. Все понимаю. Но тем не менее есть и такое сейчас, что мне решительно не нравится. Стяжательством кое-кто заболел. Домовладельцы появились, которых мы когда-то ликвидировали. Дачи из краденого строят. Спекулянт откуда-то лезет. Это что? Разве приятно, прожив четыре десятка лет при советской власти, такую чертовщину видеть?
– Давайте неё бороться с этим вместе?
– Хорошо сказать – давайте! – Черногус отставил чашку. – Пробовал. Письма писал. Предложения выдвигал. Вам, говорю, писал. И все, как в мусоропровод. «Давайте!» Вы где-то очень высоко. Мы – где-то очень низко. Попробуй – сойдись вместе.
– Но ведь и вы, говорите, были когда-то в губкоме и в облисполкоме. И что же – так вот с каждым запросто встречались? Тоже ведь на «мерседесе» раскатывали.
– И все-таки проще было дело. Маршалов не было – были командармы, Министров не было – были наркомы. Разве не замечательно: народный комиссар! Народный! А?
Квартиру Черногуса Василий Антонович покинул уже в потемках. Когда сел в машину, Бойко ему сказал:
– Тут в доме чудной старикашка, говорят, квартирует. Седьмой десяток, а бабочек ловит, на губной гармошке пиликает.
– Большой человек тут живет, Роман Про-кофьевич, – недовольно ответил Василий Антонович. – Всегда у тебя самые точные сведения. Агенство ОБС? Одна Баба Сказала…
– За что купил, за то и продаю.
13
Александр пришел в цех № 42. Все дела в Ленинграде ему удалось завершить за неделю. Сожалеть и в дирекции и в партийном комитете сожалели, но и создавшееся положение не могли не понимать. Директор напутствовал: «Покажи им класс работы по-ленинградски. А в случае чего – надоест или обратно захочется – приезжай, всегда рады будем».
Два предыдущих дня Александр потратил на то, чтобы определить Павлушку в детский сад. Уже после того, как Суходолов распорядился об этом, в завкоме долго с кем-то созванивались, переговаривались, совещались. Председатель завкома, высохший, болезненного вида блондин с редкими торчащими волосиками, старался внушить ему, что вопрос с яслями и детскими садами – один из самых острых вопросов на комбинате. Пожалуй, поострее, чем трудности с освоением нового оборудования и новой технологии. «Если бы, – говорил он, – помещения всех цехов занять под ребятишек, вот тогда острота, может быть, и рассосалась. Не представляете, товарищ Денисов, сколько ребятишек стало рождаться! Это ж куда народ смотрит! Безо всякой оглядки, как говорится, их куют».
Так было два дня назад. А вчера Александр носился с Павлушкой по различным поликлиникам – и детским, и взрослым, потому что с него в детском саду потребовали штук двадцать справок – не только о Павлушкином здоровье, но и о здоровье Павлушкиной матери и Павлушкиного отца. Александр сказал, что у мальчика нет матери. Тогда давайте справку о том, что у него ее нет. Затем им обоим делали прививки против чего-то.
Наконец только нынешним утром он поднял Павлушку чуть свет, и на автобусе, в котором в ранний утренний час было куда теснее, чем в часы дневные, отправился с Павлушкой на работу. Детский сад находился по дороге к комбинату. Александра с Павлушкой встретила заведующая, шумливо-приветливая краснощекая толстуха, одного с Александром возраста. Обстреляв его из-под густых ресниц черными блестящими глазами, она сказала, что папаша может не беспокоиться, детский садик у них такой, что если мамаши и папаши задерживаются на комбинате, это ничего, их дети все равно под присмотром. «А что, люди часто задерживаются?» – поинтересовался Александр. «Увидите сами, дорогой товарищ Денисов, все увидите».
После детского садика он зашел к секретарю партийного комитета. Тот сказал, что рад приезду ленинградца. «У нас кадры хорошие. Но есть и такие, что рабочей школы не прошли, закалки должной не имеют. От этого в некоторых цехах расхлябанность, дисциплина не очень крепка. Пьянка водится, – спирт же кругом, как устоять! Вот так, товарищ Денисов. Будем, значит, работать».
Начальник цеха, Андрей Николаевич Булавин, вновь знакомил Александра с цехом. Но уже не так, как в первый раз, когда были здесь с директором. А подробно, обстоятельно, профессионально. Он показал Александру участок, на котором должен отныне работать Александр, познакомил с рабочими, с работницами, представил им его, нового инженера участка.
Долго сидели в маленьком, тесном кабинетике Булавина. Кабинет был на третьем этаже цеха, из его окон открывался вид на реку, на противоположный, более высокий берег, поросший лесом. Александр смотрел туда, за окна, и слушал. Булавин говорил:
– Какие у вас отношения с директором нашим, Николаем Александровичем, меня это не касается. Я заметил, конечно, что он называл вас на «ты» и просто по имени… Это, повторяю, не имеет значения. Все равно с первого шага я вам обязан сказать: Суходолов директор неважный. Не такого бы сюда надо. Он выдохшийся. Если и был в нем когда-нибудь заряд энергии, то теперь-то, во всяком случае, ничего от этого заряда не осталось. Он работает так, как те, которые тянут до пенсии. Без риска, без волнения, без инициативы. Ни один вопрос вы с ним не решите. О чем бы ни шел разговор, он не скажет ни да, ни нет. А если уж совершенно деваться некуда, то, сказав «да», через некоторое время добавит и «нет». А когда по одному и тому же вопросу говорится и «да» и «нет», то, значит, не говорится ничего. Развертывается движение коммунистических бригад. В нашем цехе тоже возникло желание поработать по-коммунистически. Для этого же надо от чего-то отказываться – от старого, кое-что перестроить, ввести не мало нового, в чем-то пойти на риск – ведь новое же! «Нет, – говорит, – вы уж как-нибудь так, по-новому-то, по-новому, но, пожалуйста, и без мощных ломок».
– А почему никто не ставит вопрос об этом? – неуверенно спросил Александр.
– Ставили, дорогой товарищ Денисов, ставили. И не раз. Заместитель министра специально приезжал к нам разбираться. Увы. У нас в обкоме есть ваш однофамилец – первый секретарь…
– Это мой отец. – Александр глядел в окно. Он решил сказать об этом сразу, чтобы ни себя, ни Булавина не ставить в неловкое положение.
– Отец? – Булавин откинулся на стуле и с минуту внимательно смотрел на Александра. – Что ж, тем лучше, – сказал он даже с какой-то радостью, как показалось Александру. – Тем лучше. Так вот, товарищ Денисов и в тот раз отстоял Суходолова, и ещё неоднократно отстаивал. Утверждают, что они – старые друзья, ещё по Ленинграду. Когда ваш отец сюда приехал, он через некоторое время перетащил за собой и Суходолова.
– Да, это так, – подтвердил Александр. – Отец и Николай Алескандрович – друзья с военных лет. Николай Александрович вынес моего отца из-под огня. Тяжело раненного. Он спас отцу жизнь.
– Тогда понятно. – Булавин покачивал головой. – Тогда ни черта у нас не выйдет, Александр… Васильевич, конечно? Ведь отца вашего Василием Антоновичем кличут.
Александр промолчал. Булавин встал, походил по тесной комнате, закурил, предложил папиросу. Александр отказался.
– Но ему же на пенсию пора, Суходолову, – продолжал Булавин. – Самое время. Ставка? Выше нигде уже не получит. Пенсию, следовательно, дадут сейчас самую высокую. Годы? Годы вышли. Чего тянет человек! Ну что ж, я рад, что вы у нас будете работать. Значит, Денисов – ваш отец? Здорово! Вот никак не предполагал работать с его сыном. Здорово!
Александр не мог понять, к чему относилось это «здорово», как надо было его истолковывать: то ли в самом деле Булавин обрадован или же он так выражает удивление причудливой игрой судьбы. Александру все это было до крайности неприятно. С первого дня – и такие осложнения. Как теперь сложатся отношения с начальником цеха, с рабочими, которым Булавин наверняка расскажет о степени родства нового инженера и первого секретаря обкома партии, о дружеских отношениях этого секретаря с их директором-рутинером. Напрасно, напрасно послушался он материнского, совета, напрасно дал себя уговорить…
Он встал.
– Я пойду, Андрей Николаевич.
– Что ж, приступайте, – напутствовал Булавин. – Ни пуха вам, ни пера.
Посредине аппаратного зала стоял столик для инженера. Александр сел за этот столик. В аппаратах плескалось, тихо шуршало в трубах, шумели под кровлей вентиляторы. Солнце отражалось в кафельном полу, слепяще, как в воде. Широкие, дымные лучи его падали сквозь окна наискось через весь зал, подобно теплому дождю. Весело зеленели под ними растения в кадках и в горшках.
В другое время Александр несомненно порадовался бы чистоте, порядку в цехе, и солнцу, и растениям. Но со дня смерти Сашеньки он разучился радоваться. Он все время видел ее перед собой. Он видел ее в бинтах, на больничной койке. Он видел её без бинтов, в гробу. И эти страшные зрелища, от которых холодело сердце, преследовали его и днем и ночью. Он держался, держался изо всех сил, держался из-за Павлушки и во имя Павлушки. Но ему это недешево стоило, ему это совсем не легко давалось. Он ходил, как по канату: едва нарушишь равновесие – лети вниз.
От разговора с Булавиным равновесие пошатнулось. Все, что сдерживалось, что заглушалось в душе и в сердце, начинало теперь вскипать. К новому инженеру подходили, у него что-то спрашивали; отвечал он, очевидно, невпопад, потому что отходили удивленные, недоумевающие.
И хорошо, что загудела сирена и окончился день.
Александр добрел пешком до детского сада, сел в его оградке на лавочку среди уже довольно высоких подсолнечников, смотрел, как одна за другой в белое здание заходили женщины всех возрастов – от пятнадцатилетних девчонок, видимо, старших сестер, до совсем старых бабушек, и выходили оттуда, уже ведя за руку или весело подпрыгивающую девчушку с бантом на голове, или степенно ковыляющего хлопца, а то и одновременно девчушку с хлопцем. В душе, кажется, уже откипело, было там тоскливо и одиноко. Среди молодых мамаш раз или два мелькнуло очень напомнившее Сашеньку. Платье ли похожее или цвет волос?.. Вздохнул, пошел за Павлушкой. Снова что-то доброжелательное проговорила пышногрудая черноглазая толстуха. Поблагодарил ее, с чем-то согласился, но с чем – так и не уяснил для себя, что-то пообещал.
Павлушка всю дорогу рассказывал о том, как было в детском садике. Какие там игрушки, какие ребята, какая манная каша. Говорил он во весь голос, на весь автобус. Пассажиры улыбались, задавали ему вопросы. Павлушка охотно отвечал.
– Мамочка ещё на работе поди? – спрашивали его. – С папочкой катаешься.
– На работе, – бодро отвечал Павлушка.
У Александра от этих разговоров подступало к горлу непреодолимое, давящее, отнимающее воздух.
Было только пять часов. Он застал дома одну Софию Павловну.
– Мама, – сказал с отчаянием и тоской. – Мама, мама…
София Павловна все поняла. Поняла, что только теперь Шурик начинает сознавать по-настоящему, какое его постигло горе, какую он понес утрату. Она обняла его за шею, он, склонясь, прижался лбом к ее плечу.
Зацепив ногою шнур, Павлушка с ужасающим грохотом уронил на пол в кабинете телефонный обкомовский аппарат. Рассыпалась на несколько частей трубка, раскололся корпус аппарата. Озадаченный, держа палец во рту, Павлушка появился в дверях.
– Кое-что уже сломано, – сказал он, не без основания подозревая, что его не похвалят, но вместе с тем довольный происшествием.
Было странно, что ему ничего не ответили, не стали укорять и учить, как надо себя вести, чтобы быть хорошим.
Приехавший вскоре Василий Антонович сразу же обнаружил ущерб, нанесенный средствам связи.
– А ты энергичный малый, – сказал он Павлушке. – Дело, пожалуй, только во времени – и мы с твоей деятельной помощью в пещеру переселимся жить. В квартире все будет разрушено, а? – По городскому телефону он позвонил в обком, чтобы прислали монтера с новым аппаратом.
Позже, за ужином, когда сидели вокруг стола, Александр на вопрос Василия Антоновича: «Как первый трудовой день прошел?» – ответил: «Неважно», – и стал рассказывать о своем разговоре с Булавиным.
– На комбинате считают, что ты покровительствуешь Николаю Александровичу, а то бы…
– А то бы, а то бы!.. – Василий Антонович нахмурился, разговор был ему явно неприятен. – А то бы что?
– Давно бы сняли его с работы.
Василий Антонович не ответил и ушел в спальню. Посмотрев ему вслед, София Павловна заговорила вполголоса:
– Папа сам исе это знает, Шуренька. Он знает, что Николай Александрович совсем не тот работник. Быть директором крупного предприятия не по его силам. У Николая Александровича уже в Ленинграде были неприятности. Ему там чуть ли не исключением из партии грозили за развал работы. Но он ее не разваливал. Он просто не мог ее наладить. Папа его выручил, поручился за него, потом хлопотал в министерстве, помог переехать сюда, устроил вот… сказал, что сам будет помогать в трудных случаях. Но где же помогать? Своих дел сколько!
– Да, но…
– Какие же, Шурик, «но»? Попробуй понять папу, попробуй встать на его место. Вот тебя бы кто-то спас от смерти – как бы ты к тому человеку относился?
– Мама, ты сама себя обманываешь! – Александр смотрел ей в лицо. – Я же тебя знаю, мама. Ты не можешь, не можешь одобрить того, кто из чувства благодарности к одному человеку ставит под удар многотысячный коллектив рабочих, инженеров, партийных работников. Посмотри, мама, мне в глаза.
– Хорошо, Шурик, рассуждать со стороны. Папа не электронно-счетная машина без души и сердца. Папа – человек.
– Прекрасное объяснение и оправдание любого безобразия, все мы люди, все мы человеки!
София Павловна знала, что Василий Антонович сам заговорит, поэтому, придя в спальню, она тихо возилась за своим столиком и молчаливо ожидала.
– Соня, – сказал Василий Антонович, отложив книгу, которую держал в руках нераскрытой, – объясни ему все, пожалуйста. Если он не понимает, то пусть поймет.
– Я, Васенька, объяснила. Но ведь как ни объясняй, человек в таких случаях движениям души противопоставляет логику, здравый смысл, и тогда от самых красноречивейших объяснений ничего не остается.
– Да, Соня, да. Это мой крест.
Назавтра Александр вновь поднялся раньше всех в доме, вновь собирал Павлушку в путешествие в детский сад. К нему вышла заспанная Юлия.
– Хочешь, я буду возить Павлика? – предложила она. – Немножко, правда, попозже. В это время чертовски хочется спать. А ты себе езди один, свободно. А, Шура?
Алескандр не мог не оценить ее заботу.
– Спасибо, Юля, – ответил как можно мягче. – Ты очень хорошая.
– Я же говорила тебе это. Ну так как?
– Учту, Юля. Пока не надо. А если будет трудно, воспользуюсь твоим предложением. Спасибо.
День шел ровно, буднично. Александр начал различать лица аппаратчиц и аппаратчиков. К нему подошла комсорг участка, девушка в синем халате, быстроглазая, видимо, веселая и компанейская. Разговорились. Она принялась рассказывать обо всех, кто работал на участке, где кто живет, где кто учится.
– У нас на участке болыпе половины – все молодежь, комсомольцы. Есть, конечно, и пожилые. Тетя Аня, например. Ей пятьдесят восемь. Могла бы идти на пенсию. Не хочет. Это по ее инициативе тут цветы, растения… Полгода назад цех у нас не так хорошо выглядел. Грязновато было. А зеленью и не пахло. Тетя Аня предложила разложить везде тряпки – идешь мимо аппарата, проверяешь работу, – возьми тряпочку и сотри пыль. Тетя Аня первая принесла из дому горшки с цветами. За ней и другие. Директор сначала приходил, говорил: «У нас не швейное ателье и не парикмахерская. У нас химия. Все посохнет». А потом даже приказ отдал, одобрил нашу инициативу.
Подошла другая девушка, спросила, не может ли товарищ инженер похлопотать перед начальником цеха о том, чтобы ей дали отпуск за свой счет, она подала заявление на вечернее отделение института, и на днях уже надо держать экзамены. Очень их боится. Десятилетку окончила два года назад, и, хотя всю зиму готовилась, все равно страшно.
Обещал похлопотать, подбодрил, сказал, что отпуск ей, конечно, дадут, он в этом нисколько не сомневается.
Подходил к нему и Булавин, интересовался, как идет дело, каково настроение.
Настроение было неизмеримо лучше, чем накануне. Все время вокруг люди, люди, ты им нужен, тебя спрашивают, к тебе обращаются, – грустить и раздумывать некогда, надо отвечать, надо помогать, надо организовывать.
Александра удивляло, почему же нигде не видно голубоглазой златокудрой девушки, которую они с Николаем Александровичем встретили в бытовке. Спросить бы о ней. Но как спросишь, если имени не запомнил? Мол, такая: глаза голубые, а волосы – белое золото?
После гудка он уже не так спешил к проходной, как было накануне. Шли вдвоем с одним инженером, человеком лет пятидесяти. Инженер расспрашивал о Ленинграде.
– Ни разу там не был, только мечтаю побывать, и очень удивляюсь, что из такого центра культуры, или, как все говорят, из центральной лаборатории технического прогресса, вы вдруг к нам заехали. Но Андрей Николаевич Булавин сегодня объяснил. Конечно, если родители здесь – да ещё такие родители! – естественно, что с ними жить лучше. А вы женаты, у вас есть дети?
Александр как можно короче рассказал ему о том, что привело его в Старгород.
– Простите, простите! – восклицал инженер. – Это я, значит, задавал бестактные вопросы. Ну, конечно, конечно, тогда все ясно, все понятно. Я вам глубоко, от всего сердца сочувствую. Если понадобится, вы всегда можете рассчитывать и на мою помощь, и на помощь моей жены. Мы здесь недалеко, в комбинатовских домах, живем. Вон в том лесу, где водонапорная башня!..
Черноглазая толстуха в детском саду весело сказала:
– Товарищ папаша, а мы вашему Павлику… очень, кстати, общительный мальчик… мы ему носочки заштопали.
«Ах, мама, – подумал он, – как же это мы прозевали вчера, не осмотрели Павлушкины одежды?»
– Спасибо, – ответил смущаясь.
– А вы не смущайтесь, папаша. – Толстуха заметила это. – Папаши все такие. И наш долг им помогать, чем возможно. – Глаза ее метали черные горячие молнии.
В автобусе, уже когда ехали улицей города, его вдруг ударила мысль: «А что, если?.. А что, если все эти сочувствия, все предложения помощи – только потому, что люди узнали, кто его отец? Только потому… Только потому…»
Александр взволновался, расстроился. Сошел с Павлушкой остановкой раньше, чтобы пройтись по свежему воздуху и подумать. Неужели, думал он, неужели это так? И заведующая детским садом, и пожилой инженер, и девушки в цехе, и комсорг в синем халатике?
